В. Г. Белинский: биографический очерк, Белинский Виссарион Гргорьевич, Год: 1911

В. Г. Белинский: биографический очерк
 


 Иванов-Разумник 

 ———————————————————————— 
 Оригинал находится здесь: Rulex.ru 
 ———————————————————————— 


 Белинский, Виссарион Григорьевич, знаменитый критик. Родился 1 июня 
 1811 г. в Свеаборге, где отец его был морским врачом. Детство свое 
 Белинский провел в городе Чембаре, в 1820 г. поступил в уездное училище, а 
 с 1825 г. учился в пензенской гимназии. Не кончив учения в гимназии, в 1828 
 г. он решил поступить в Московский университет, для осуществления этой 
 мечты ему пришлось преодолеть много препятствий. Но все-таки в конце 1829 
 г., после многих затруднений, ему удалось стать студентом Московского 
 университета. Нерадостные воспоминания остались у Белинского о детских 
 годах. Мать его была типичной провинциальной кумушкой, а отец, человек не 
 без дарований и кое-что обещавший, совершенно опустился под влиянием 
 провинциальной жизни. Характеры отца и матери отразились и на сыне. 
 Темперамент матери, резкость и прямота отца проявились уже в молодом 
 Белинском, если прибавить к этому, что дедом его был священник, отец 
 Никифор, по семейным преданиям праведник-аскет и подвижник, то мы увидим, 
 что и религиозный экстаз подвижника-деда впоследствии в новых формах и с 
 новой силой воскрес в прямодушном вечном подвижнике, вечном искателе, 
 Белинском. Любовь к родной литературе развилась в Белинском с самых юных 
 лет. Он сам описывает, как он перечитывал без разбора все, что печаталось 
 тогда в журналах, альманахах и собраниях сочинений. Еще будучи учеником 
 уездного училища, он ‘в огромные кипы тетрадей’ списывал стихотворения и 
 классиков русской литературы: Державина , Карамзина , Крылова и 
 знаменитостей того времени: Станевича , Невзорова и др. То же самое 
 продолжалось в период его пензенской гимназической жизни, когда особое 
 впечатление произвели на него сочинения князя Одоевского и когда от 
 преклонения перед Державиным и Жуковским он перешел к восторженному 
 преклонению перед Пушкиным . Юноша сам пробовал писать, сочинять баллады, 
 рассказы и считал себя, по его словам, ‘опасным соперником Жуковского’. 
 Одно из таких стихотворений ‘Русская Быль’ (написанное уже в эпоху 
 студенчества, в 1831 г.) дошло до нас, так как было тогда же напечатано. Но 
 к этому времени Белинский уже отказался от поэтического творчества, он 
 решил, что оно не для него, и в конце 1830 г. перешел к другой отрасли 
 искусства: он стал писать в прозе драму ‘Дмитрий Калинин’. На трагедию эту 
 Белинский возлагал большие надежды. Он не только был под обаянием ‘лестной 
 сладостной мечты о приобретении известности’, но надеялся также и 
 ‘разжиться казною’. В это время Белинский был казенно-коштным студентом, но 
 с ненавистью относился к этому ‘казенному кошту’. В конце 30-го года, когда 
 в Москве свирепствовала холера, в университете был карантин, и студенты 
 были заперты в нем в течение трех осенних месяцев. Этим временем невольного 
 отдыха Белинский воспользовался для того, чтобы закончить трагедию, и 
 прочел ее в литературном студенческом кружке с большим успехом, а затем 
 представил в университетскую цензуру для напечатания. О последующем сам 
 Белинский так рассказывал в письме к своему отцу: ‘Прихожу через неделю в 
 цензурный комитет и узнаю, что мое сочинение цензуровал Л.А. Цветаев, 
 заслуженный профессор, статский советник и кавалер… Не буду много 
 распространяться, скажу только, что мое сочинение признано было 
 безнравственным, бесчестящим университет, и о нем составили журнал. Но 
 после дело это было уничтожено, и ректор сказал мне, что обо мне ежемесячно 
 будут даваться особые донесения’. Товарищи Белинского в своих воспоминаниях 
 рассказывают подробнее, что профессора-цензоры обрушились на Белинского, 
 пригрозили ему ссылкой в Сибирь, каторгой или солдатчиной, это так потрясло 
 Белинского, что он в тот же день слег в больницу. Сперва это дело кончилось 
 для Белинского сравнительно благополучно: ‘Начальство обо мне забыло и 
 думать, — писал Белинский родителям в мае 1831 г., но тут же он прибавлял: 
 — правда, при первом случае начальство не умедлит напомнить мне, что знает 
 меня’. И действительно, полтора года спустя Белинский был исключен из 
 университета (в сентябре 32 г.) под предлогом ‘слабого здоровья и 
 ограниченности способностей’. Несомненно, что действительным предлогом было 
 ‘дурное направление’ Белинского, выразившееся в этой его юношеской трагедии 
 ‘Дмитрий Калинин’. Трагедия эта направлена против крепостного права. Герой 
 этой драмы, Дмитрий Калинин, выражает одну из центральных мыслей ее в 
 горячем монологе: ‘Кто дал гибельное право одним людям порабощать своей 
 властью волю других подобных им существ, отнимать у них священное сокровище 
 — свободу? Кто позволил им ругаться правами природы и человечества? 
 Господин может для потехи или для рассеяния содрать шкуру со своего раба, 
 может продать его, как скота, и выменять на собаку, на лошадь, на корову, 
 разлучить его на всю жизнь с отцом, с матерью, с сестрами, с братьями, и со 
 всем, что для него мило и драгоценно. Милосердный Боже, отец человеков, 
 ответствуй мне: Твоя ли премудрая рука произвела на свет этих змиев, этих 
 крокодилов, этих тигров, питающихся костями и мясом своих ближних и пьющих, 
 как воду, их кровь и слезы’. Целый ряд подобных тирад, направленных против 
 крепостничества, делали эту трагедию разумеется совершенно нецензурною для 
 того времени, но еще более, быть может, нецензурным была другая сторона 
 драмы — обвинение в крепостничестве не человека, а Бога, ряд монологов, 
 направленных не против тиранства господ, а против тиранства Божественной 
 Воли. Герой драмы, Дмитрий Калинин, сын дворовых людей, с детства 
 воспитывался в семье своего помещика-владельца, Лесинского, и полюбил дочь 
 своего приемного отца Софию. Не думая о ‘пустых обрядах’, они отдались друг 
 другу. И в то время, как Дмитрий собирался во всем признаться и повиниться 
 своему приемному отцу, — отцу Софьи, — он получает известие, что его 
 приемный отец умер, и что ненавидящая Дмитрия семья Лесинских приказывает 
 ему вернуться в деревню и быть лакеем при свадьбе Софьи, которая будто бы 
 выходит замуж за князя. Дмитрий появляется на балу у Лесинских, происходит 
 ссора, и он убивает одного из братьев Софьи, жестокого и злого 
 рабовладельца. Потом, по просьбе Софьи, он убивает ее и перед тем, как 
 убить себя, случайно узнает, что он, Дмитрий, побочный сын Лесинского и 
 таким образом брат Софьи. И вот Дмитрий Калинин, кровосмеситель, 
 братоубийца, проклинает память своего отца, проклинает весь мир и 
 закалывается. Эта юношеская драма Белинского переполнена трескучими 
 монологами, драматическими эффектами и вообще является вполне незрелым, 
 почти детским произведением, но тем не менее ее следует признать 
 произведением чрезвычайной важности для характеристики всего Белинского и 
 его дальнейшего мировоззрения. Сущность драмы не столько в постановке 
 вопроса социального, сколько этического, философского и религиозного: мало 
 того, что люди тираны, кровопийцы, рабовладельцы, не таким ли является и 
 Бог, который позволяет свершиться тому, что свершилось с Дмитрием 
 Калининым? И Дмитрий Калинин готов проклясть за это Бога: ‘Ты Существо 
 Всевышнее, — восклицает Дмитрий, — скажи мне, насытилось ли Ты моими 
 страданиями, натешилось ли моими муками, навеселилось ли моими воплями, 
 упилось ли моими кровавыми слезами?.. Кто сделал меня преступником? Может 
 ли слабый смертный избежать определенной ему участи? А кем определяется эта 
 участь? О, я понимаю эту загадку!..’ И Калинин решает, что ‘Бог наш отдал 
 нашу несчастную землю на откуп дьяволу’. С этим сталкивается точка зрения 
 добродетельного резонера драмы, друга Дмитрия — Сурского, который 
 отстаивает веру в благость Промысла, веру в гармоничность мира и жизни. 
 Таким образом в юношеском произведении Белинского были предвосхищены все 
 три основные позднейшие взгляда его на мир, на жизнь и на человека. А, 
 именно, до конца 30-х годов Белинский все ревностнее и горячее отстаивал в 
 своей литературной деятельности эту точку зрения добродетельного резонера 
 Сурского, оправдывая Бога и признавая разумным все существующее. В самом 
 начале 40-х годов Белинский потерял эту свою веру и стал повторять в своих 
 произведениях то, что некогда вложил в уста Дмитрия Калинина. И, наконец, 
 во второй половине 40-х годов, придя к новой вере в нового Бога, — к вере в 
 социальность, — в новые формы общественного устройства, Белинский только 
 развивал те социальные мотивы, которые впервые прозвучали в его юношеской 
 драме. И таким образом Дмитрий Калинин совершенно неожиданно для Белинского 
 заключил в себе в зачаточном виде все дальнейшее развитие мировоззрения 
 великого критика. К литературной работе Белинский приступил вскоре после 
 своего исключения из университета. Ему удалось пристроиться в журналы 
 Надеждина ‘Телескоп’ и ‘Молву’. С 1833 г. он стал помещать там свои 
 переводы с французского, а затем, вероятно, и небольшие рецензии. Осенью 
 1834 г. он в течение нескольких месяцев печатал в ‘Молве’ свою первую 
 дебютную критическую статью ‘Литературные мечтания’, и с этих пор стал 
 главным критиком журналов Надеждина, в которых в течение 1835 и 1836 годов 
 поместил ряд рецензий и несколько больших статей. Из последних особенно 
 выдаются, кроме ‘Литературных Мечтаний’, статьи: ‘О русской повести и 
 повестях г. Гоголя’, ‘Ничто о ничем’, ‘О критике и литературных мнениях 
 ‘Московского Наблюдателя’ и ‘Опыт системы нравственной философии’. В 
 статьях этих проявлялось отчасти влияние Надеждина, но в еще большей 
 степени они были проявлением того мировоззрения, которое вырабатывалось в 
 дружеском кружке Станкевича , одним из деятельных членов которого был 
 Белинский. Кружок Станкевича в начале 30-х годов был просто дружеский 
 кружок молодежи (в него входили: Станкевич, Константин Аксаков , Клюшников 
 , Ефремов, Белинский, позднее Боткин , Бакунин и др.), кружок этот 
 совокупными силами вырабатывал себе ‘мировоззрение’, сущность которого была 
 заранее предопределена преемственными влияниями. Станкевич был ближайшим 
 учеником профессора Павлова , который, в свою очередь, был в 20-х годах 
 одним из виднейших представителей русских шеллингианцев и натурфилософов, 
 ‘Шеллингианство’ и было тем мировоззрением, которое с 1833 по 1836-й г. 
 объединяло собою друзей кружка Станкевича. И уже в ‘Литературных Мечтаниях’ 
 мировоззрение это проявилось с достаточной полнотой и силой. Вот эти 
 шеллингианские воззрения Белинского. Главное в мире и жизни — искусство, 
 оно является ‘выражением великой идеи вселенной’, подобно тому как сама 
 вселенная является только выражением ‘единой вечной идеи, проявляющейся в 
 бесчисленных формах’. Проявление этой идеи — борьба между добром и злом, 
 светом и мраком, отражение этой идеи — цель искусства. ‘Изображать, 
 воспроизводить в слове, в звуке, в чертах и красках идею всеобщей жизни 
 природы — вот единая вечная тема искусства. Поэтическое одушевление есть 
 отблеск творящей силы природы’. Эта творящая сила всеобъемлюща, 
 беспристрастна, объективна, — таким же должно быть и искусство: оно не 
 должно иметь цели вне себя. Но в то же время искусство, как отблеск 
 творящей силы в человеке, должно быть пронизано горячим чувством и 
 пламенным субъективным сочувствием. Это соединение субъективизма с 
 объективизмом является только другим выражением той заимствованной у Канта 
 шеллингианской мысли, что ‘творчество бесцельно с целью’: поэзия не имеет 
 цели вне себя, и в этом ее объективизм, но в то же время она должна быть 
 ‘целесоразмерна’, и в этом ее субъективизм. Прекрасное уж тем самым, что 
 оно прекрасно, является и нравственным, и разумным, ‘эстетическое чувство 
 есть основа добра, основа нравственности’. Эти эстетические теории 
 Белинского являются только одной стороной его шеллингианства, второй 
 стороной являются его социологические положения. Романтики 30-х годов с 
 особым вниманием останавливались на определении понятия ‘народ’, народность 
 и решали этот вопрос в том смысле, что ‘народности суть индивидуальности 
 человечества’. Чем самобытнее народ, тем ценнее его вклад ‘в общую 
 сокровищницу успехов человечества’. Вот почему реформы Петра Великого могли 
 только ‘вогнать клин между народом и обществом’. Русская изящная 
 словесность стала отражением именно этого общества, а потому она и не 
 является подлинной литературой, которая всегда глубоко народна. ‘У нас нет 
 литературы’ — это основная тема всех ‘Литературных Мечтаний’ Белинского. 
 Подробно обозревая всю русскую изящную словесность послепетровского 
 времени, Белинский находит только четырех подлинных выразителей народного 
 духа: Державина, Крылова, Грибоедова и Пушкина. Но это не мешает критику 
 закончить свою элегию в прозе восторженным пророчеством о том, что у нас 
 еще наступит истинная эпоха искусства, что у нас еще будет литература, 
 достойная великого народа. Исходя из этих эстетических оснований, Белинский 
 производил и историко-литературные и критические оценки и старым, и 
 современным ему писателям. Большую статью он посвятил Гоголю (‘О русской 
 повести и повестях г. Гоголя’, 1835), впервые поставив этого писателя на 
 надлежащую высоту, он первый вскрыл сущность гоголевского творчества — 
 ‘комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и 
 уныния’. Основные свои мысли о свободном творчестве, о внешней бесцельности 
 искусства, о бессознательной народности художника — все эти мысли Белинский 
 приложил к произведениям Гоголя, как теорию к фактам. Попутно он 
 охарактеризовал целый ряд романистов: Марлинского , Одоевского, Погодина , 
 Полевого , Павлова. В том же году Белинский написал статью о стихотворениях 
 Кольцова , впервые обратив внимание на этого начинавшего тогда поэта. В 
 следующем году он поместил в ‘Телескопе’ замечательную статью ‘Ничто о 
 ничем’. Это был обзор русской литературы 1835 г., основанный на тех же 
 эстетических основаниях, как и предыдущие статьи Белинского. Попутно 
 Белинскому пришлось выдержать много полемических стычек, из которых он 
 почти всегда выходил победителем. Одной из замечательнейших статей в этом 
 роде является статья ‘О критике и литературных мнениях ‘Московского 
 Наблюдателя’ (1836), направленная против Шевырева , с которым Белинскому 
 так много впоследствии приходилось сражаться. Наконец, последней статьей 
 Белинского в ‘Телескопе’ 1836 г. была его статья о книжке Дроздова ‘Опыт 
 системы нравственной философии’, но в этой статье Белинский уже отошел от 
 шеллингианства, придя к фихтеанству вместе со всем кружком Станкевича. В 
 шеллингианстве Белинский и его друзья нашли ответ на свои эстетические 
 запросы, знакомство с философией Фихте принудило их обратить главное 
 внимание на вопросы этические и теоретико-познавательные. Главным неофитом 
 фихтеанства был в то время член кружка Станкевича — Бакунин, который и 
 вводил Белинского в эту новую для него область. Философское учение Фихте 
 было очень русифицировано Бакуниным и его друзьями. Была введена масса 
 новых терминов, а старые термины получили новое, совершенно своеобразное, 
 значение. Все человечество было разделено на рубрики, на слои: внизу стояла 
 толпа, обладающая низменной ‘нравственной точкой зрения’, несколько выше 
 было состояние ‘прекраснодушия’, переходное к третьему, высшему состоянию — 
 ‘благодати’ немногих избранных. Весь внешний мир считался ‘призрачным’, а 
 действительным считалась только ‘жизнь в духе’, — высшие переживания 
 этические и эстетические. Белинский одно время старался убедить себя в 
 истинности этой новой веры и был просто подавлен авторитетом Бакунина, он 
 убедил себя, что окружающий его мир есть ‘призрачность’, и что истинная 
 действительность заключена только в узком кружке избранных людей, к которым 
 Белинский не всегда даже смел себя причислять. Часть этих взглядов 
 высказана уже Белинским в статье его по поводу книжки Дроздова ‘Опыт 
 системы нравственной философии’. ‘Только тот поступок нравственен, — 
 говорит в этой статье Белинский, — который совершен не по каким-либо 
 сторонним побуждениям, а исключительно по сознательной оценке 
 нравственности этого поступка, можно делать добро случайно или повинуясь 
 авторитету, но такие поступки вовсе не будут нравственно добрыми’. Отсюда 
 объясняется отрицательное отношение Белинского, вслед за Бакуниным, к массе 
 людей бессознательно добрых и бессознательно злых, к таким людям они 
 применяли термин ‘добрый малый’, который считался крайне обидным для 
 русских философских романтиков периода фихтеанства. Опять-таки под влиянием 
 Фихте, а также и вообще немецкой идеалистической философии написаны 
 Белинским последние восторженные страницы этой статьи, содержащие в себе 
 пылкую проповедь целесообразности всего существующего, мысль эта, 
 высказанная еще в ‘Литературных мечтаниях’, была теперь горячим порывом 
 вполне согласно с духом учения Фихте, и выражала собой те самые мысли, 
 которые когда-то юный Белинский высказывал еще в своей юношеской драме 
 устами Сурского. Интересно отметить, однако, что в эту эпоху своего 
 фихтеанства Белинский держался радикальных социально-политических 
 воззрений, по собственному признанию Белинского, он понял фихтеанство в 
 радикальном политическом значении. Но именно в этой области прежде всего и 
 произошел духовный перелом в Белинском. Как это случилось, пока 
 недостаточно выяснено, так как после статьи о книжке Дроздова Белинский 
 вынужден был на полтора года прервать свою журнальную деятельность. Осенью 
 1836 г. в ‘Телескопе’ было помещено знаменитое ‘философическое’ письмо 
 Чаадаева , за помещение которого журнал был разгромлен, Надеждин сослан, и 
 сам Белинский подвергнут обыску при своем возвращении в Москву из деревни 
 Бакуниных, где он гостил осенью 1836 г. Писем Белинского той эпохи тоже не 
 осталось, а потому этот полуторагодовой период до весны 1838 г. остается до 
 сих пор наименее выясненным в биографии Белинского, известно только, что к 
 середине 1837 г. Белинский совершенно отказался от своего былого 
 политического радикализма и этим начал вообще свое отторжение от 
 фихтеанства. Вскоре из области политической Белинский перенес свое 
 отрицание и в область фихтеанской теории познания, в душе его назревал 
 протест против этой совершенно несвойственной ему ‘фихтеанской 
 отвлеченности’. Последним толчком было знакомство его осенью 1837 г. с 
 философией Гегеля, в которую его ввел также Бакунин. ‘Новый мир нам 
 отрылся. Это было освобождение, — вспоминал впоследствии Белинский про 
 осень 1837 г. — Слово ‘действительность’ сделалось для меня 
 равнозначительно слову Бог’. Это было разрывом с 
 субъективно-идеалистической философией Фихте, гегельянство же было понято 
 Белинским в смысле философского реализма. Прежде Белинский говорил о 
 призрачности внешнего и действительности внутреннего идеального мира, 
 теперь Белинский признал ‘действительным’ весь окружающий его мир, признал 
 внутреннюю разумность не только внутреннего, но и всего это внешнего мира. 
 Так пришел Белинский к знаменитой теории разумной деятельности, увидев в 
 ней реалистический оплот против былых своих идеалистических отвлеченностей. 
 С весны 1838 г. Белинскому удалось вернуться к журнальной работе. Группа 
 его друзей, с Бакуниным во главе, стала издавать журнал ‘Московский 
 Наблюдатель’. Белинскому пришлось играть в нем главную роль не только 
 литературного критика, но и редактора. Журнал продолжался до середины 1839 
 г., и Белинский поместил в нем целый ряд статей, характерных для эпохи его 
 гегельянства. Самой главной является огромная статья о Гамлете, содержащая 
 в себе и разбор этой драмы, и рассказ об игре в ней знаменитого Мочалова . 
 Значение этой статьи заключается в яркой формулировке того мировоззрения, 
 которое теперь на несколько лет крепко утвердилось в душе Белинского. Это 
 мировоззрение — примирение с действительностью — не надо понимать в том 
 узком смысле, в каком оно иногда понимается: тут главное — не в примирении 
 с русской действительностью, не с действительностью даже вообще, тут 
 главное в принятии мира в его целом, в признании высшей объективной 
 разумности мира, в продолжении той проповеди, которую Белинский вел еще в 
 ‘Литературных мечтаниях’ (в эпоху шеллингианства) и в статье о книжке 
 Дроздова (в эпоху фихтеанства), теперь та же самая основная мысль строится 
 им на новых и более крепких основаниях (гегельянства). В вдохновенном и 
 пылком проповедовании этой веры в принятие мира — главное значение статьи 
 Белинского о ‘Гамлете’, и в этом вообще все значение его статей 
 гегельянской эпохи (1838 — 40), независимо от этого, в статье о ‘Гамлете’ 
 мы имеем блестящий анализ этой трагедии, а также и игры Мочалова, которую 
 Белинский обессмертил этой своей статьей. Кроме статьи о ‘Гамлете’, 
 Белинский поместил в ‘Московском Наблюдателе’ целый ряд рецензий, статьи о 
 сочинениях Греча , о романах Лажечникова и теоретическую статью ‘О 
 критике’. Там же была помещена и написанная Белинским, вероятно, в 1837 — 
 38 годах драма ‘Пятидесятилетний дядюшка’, которая даже была поставлена в 
 начале 1839 г. на московской сцене, эта вполне слабая вещь была последней 
 данью Белинского попыткам художественного творчества. Она была напечатана в 
 ‘Московском Наблюдателе’ незадолго до его подписчиков, и Белинскому снова 
 пришлось искать себе журнальной работы. Вообще все это время с конца 1836 
 г. Белинский очень бедствовал. Неудачная любовь его к Александре Бакуниной 
 (сестре Михаила) в связи с тяжелым положением денежных дел привела 
 Белинского к тому, что еще зимою 1836 г. он чувствовал себя совершенно 
 опустившимся и, чтобы заглушить тяжелые чувства, ‘предавался 
 чувственности’. Такая жизнь довела его до болезни, и весною 1837 г. ему 
 пришлось ехать лечиться на Кавказ на средства друзей. В то же самое время 
 Белинский составил и издал книгу: ‘Основание русской грамматики’, надеясь 
 поправить ею свои денежные обстоятельства, но он еще более ухудшил их, 
 потому что изданная в долг грамматика почти совсем не расходилась. В 1838 — 
 39 годах, во время сотрудничества в ‘Московском Наблюдателе’, Белинский 
 тоже постоянно нуждался, а по прекращении этого журнала остался совершенно 
 в безвыходном денежном положении. Ему пришлось поэтому в конце 1839 г. 
 решиться на переезд из Москвы в Петербург, где предстояла работа в 
 ‘Отечественных Записках’, журнале Краевского , в руки которого этот журнал 
 незадолго до того перешел. Начался петербургский период в жизни Белинского 
 и сотрудничество его в ‘Отечественных Записках’, продолжавшееся до начала 
 1846 г. Это время было расцветом критической деятельности Белинского, а 
 также и расцветом ‘Отечественных Записок’, в них Белинский поместил 
 громадное число статей, составивших ему в то время крупное литературное 
 имя. Белинский переехал в Петербург непримиримым гегельянцем, хотя еще в 
 Москве начались у него споры со многими товарищами, которые были не 
 согласны с тем односторонним пониманием гегельянства, которое проповедовал 
 Белинский. На этой почве он разошелся с Бакуниным, а также выдержал 
 жестокий спор с Герценом , только что возвращавшимся тогда из пятилетней 
 ссылки. Далекий от былого радикализма, Белинский перешел теперь к 
 преклонению перед всем существующим на том основании, что ‘все 
 действительное разумно’. Герцен в ‘Былом и Думах’ описывает, как на этой 
 почве произошел резкий спор в конце 1839 г. между ним и Белинским. ‘Знаете 
 ли, что с вашей точки зрения, — сказал ему Герцен, думая поразить его своим 
 революционным ультиматумом, — вы можете доказать, что самодержавие, под 
 которым мы живем, разумно?’. ‘Без всякого сомнения’, — отвечал Белинский и 
 прочел Герцену ‘Бородинскую годовщину’ Жуковского (Герцен ошибочно называет 
 ‘Бородинскую годовщину’ Пушкина). Резкий спор возник между ними на этой 
 почве, и Белинский, уехав в Петербург, в первых же номерах ‘Отечественных 
 Записок’ разразился большими статьями, явно направленными и против Герцена, 
 и вообще против его точки зрения. Этими статьями являются, не считая 
 вводной заметки о ‘Бородинской годовщине’ Жуковского, две большие статьи: 
 первая — о книге Глинки : ‘Очерки Бородинского сражения’ и вторая — 
 обширная статья о Менцеле. Если прибавить к этим статьям еще большую статью 
 о ‘Горе от ума’, то этим будут перечислены все большие дебютные статьи 
 Белинского в ‘Отечественных Записках’, а также и все статьи, в которых 
 проявилось крайнее и нетерпимое гегельянство Белинского. В статьях этих 
 Белинский начинает с повторения былых своих шеллингианских взглядов 
 (которые перешли и в гегельянство) на народ, как на индивидуальность 
 человечества. Народ есть личность, и подобно тому, как личность 
 человеческая есть в существе своем мистическая тайна, так и народ и 
 общество есть тайна и откровение. Священнейшим явлением народной и 
 общественной жизни является царь, как носитель самодержавной власти. 
 ‘Таинственное зерно, корень, сущность и жизненный пульс народной жизни 
 выражается словом царь’. Но не только это явление общественной жизни 
 таинственно и священно, священно и разумно все существующее, священно и 
 разумно даже крепостное право, в котором Белинский видит ‘самобытные формы 
 русской жизни’. Одним словом, Белинский отожествил историческую 
 необходимость с разумной действительностью, — отожествление, против 
 которого особенно восставал сам Гегель. Кроме этой основной мысли, 
 Белинский доказывает в своих статьях ряд побочных. В ‘Очерках Бородинского 
 сражения’ он обращается к анализу понятий личности и общества, к попытке их 
 примирения и синтеза. Так как на свете все разумно и все целесообразно само 
 в себе, то страдание и гибель человеческой личности есть только ничтожный 
 субъективный факт, входящий в общую мировую гармонию. От целого ряда 
 подобных мыслей Белинский скоро отказался, но прочным выводом этой статьи 
 осталось, во всяком случае, то положение, что общество есть не ограничение, 
 а расширение человеческой личности. Мысль эта легла впоследствии в основу 
 литературной деятельности Белинского 40-х годов, когда и социальность, и 
 личность были для него одинаково дороги. В статье ‘Менцель, критик Гёте’ 
 Белинский продолжает свою скрытую полемику с Герценом, продолжает 
 отстаивать полную разумность всего существующего и свою веру в объективную 
 целесообразность мира и жизни. На этой основе он ставит и разрешает вопрос 
 об искусстве, продолжая в общем развитие своих прежних точек зрения. Резко 
 восстает Белинский против двух одинаково ненавистных ему взглядов: против 
 так называемой ‘нравственной точки зрения на искусство’ и против мысли, что 
 ‘искусство должно служить обществу’. Нравственная точка зрения на 
 искусство, по мнению Белинского, ложна потому, что красота, истина и добро 
 только разные стороны одной и той же сущности: ‘Отделить вопрос о 
 нравственности от вопроса об искусстве так же невозможно, как разложить 
 огонь на свет, теплоту и силу горения’. И Белинский окончательно 
 формулирует свои постоянные мысли в следующих словах: ‘Что художественно, 
 то уже и нравственно, что не художественно, то может быть не 
 безнравственно, но не может быть нравственно. Вследствие этого вопрос о 
 нравственности поэтического произведения должен быть вопросом вторым и 
 вытекать из ответа на вопрос, действительно ли произведение художественно’. 
 Эти старые мысли Белинского строятся им теперь на основе гегельянства и 
 получают твердую точку опоры в понятии объективизма художественного 
 творчества. Художественное произведение должно быть объективным, лишенным 
 элемента случайности и разумно-необходимым, с внешней стороны прекрасное 
 содержание должно вкладываться в прекрасные формы, причем форма — это 
 красота, а содержание красоты — добро и истина. Никакие общественные 
 тенденции не допустимы в истинно-художественном произведении. Этой точкой 
 зрения объясняется и отношение Белинского к комедии Грибоедова ‘Горе от 
 ума’. Непримиримое отношение этой комедии к окружающей действительности не 
 могло, конечно, не заставить Белинского отнестись к ней совершенно 
 отрицательно, тем более, что статья об этой комедии написана Белинским в 
 период наивысшего своего ‘примирения с действительностью’ и наиболее 
 воинственного гегельянства. Разбирая комедию Грибоедова, Белинский 
 стремился показать тенденциозность ее, отсутствие единой идеи в этом 
 произведении, отсутствие цельности, а, следовательно, и нехудожественность 
 этой комедии. Это произведение не художественное, ибо ‘художественное 
 произведение есть само по себе цель и вне себя не имеет цели’, а Грибоедов 
 — ‘ясно имел внешнюю цель — осмеять современное общество, которое всегда 
 правее и выше частного человека’. Вот почему Белинский направляет свои 
 удары и на эту комедию вообще, и на фигуру Чацкого в частности. Чацкий, 
 который борется за свою личность, для Белинского есть только ‘комическая 
 фигура’, ‘полуумный’, ‘мальчик на палочке верхом’. Есть основание 
 предполагать, что Белинский, говоря о Чацком, метил в Бакунина, с которым в 
 то время был уже в очень натянутых отношениях. ‘Чацкие всегда будут смешны 
 для меня, — восклицал Белинский в письме к Бакунину от начала 1840 г., — и 
 я буду их делать смешными для многих, не заботясь, что мой приятель примет 
 эти нападки за личность и оскорбится ими’. Белинский вскоре отказался от 
 этих своих мыслей, но тем не менее ошибочное понимание им ‘Горя от ума’ 
 одно время стало общепризнанным и попало даже в учебники словесности, хотя 
 сам Белинский уже через несколько месяцев заговорил в совершенно ином тоне 
 о ‘Горе от ума’, называя его ‘благороднейшим созданием гениальнейшего 
 человека’. Эта новая перемена во взглядах Белинского совершилась сразу, 
 каким-то взрывом, в 1841 г. Уже приехав в Петербург в конце 1839 г., 
 Белинский был в состоянии тяжелого душевного кризиса. В душе Белинского 
 происходила тяжелая борьба. Он старался убеждать себя в истинности своей 
 радостной гегельянской точки зрения и писал свои восторженные статьи в то 
 самое время, когда стал видеть в окружающей его жизни уже не разумную 
 действительность, а действительность ‘гнусную’, как он стал теперь называть 
 ее. Одно время он стоял в ужасе перед открывавшейся перед ней истиной, а 
 истина же эта состояла в том, что та разумность мира, в которую верил 
 Белинский, вместе с кружком своих друзей, является мифом, сказкой, что для 
 человека мир является объективно-бессмысленным или, по крайней мере, 
 неосмысленным. Таким образом Белинский вернулся к той точке зрения героя 
 своей юношеской драмы, Дмитрия Калинина, с которой он сражался так много 
 лет. Помещая в 1839 — 40 годах ряд блестящих статей, защищающих ‘разумную 
 действительность’, Белинский делал для себя последнюю попытку отстоять 
 вообще объективную осмысленность мира. Но это ему не удалось, ему не 
 удалось заглушить в себе тот скептический голос, который говорил ему о 
 мучениях человеческой личности, хотя бы весь мир и был разумен. Вот отчего 
 происходит то противоречие, которое имеется между статьями и письмами 
 Белинского 1840 г. В статьях своих он восхваляет действительность, а в 
 письмах говорит о полной потере своей веры в нее. ‘Жизнь — ловушка, а мы 
 мыши, иным удается сорвать приманку и выйти из западни, но большая часть 
 гибнет в ней, а приманку разве понюхают, глупая комедия, черт возьми’… В 
 середине 1840 г. Белинский получил известие о смерти Станкевича, и известие 
 это было последней каплей, переполнившей чашу. Белинский поднял теперь 
 знамя восстания против былой своей ‘утешительной философии’, против всяких 
 абсолютных философских систем, против общего. ‘Я не понимаю, — говорит 
 Белинский в одном из писем 1840 г., — к чему все на свете и зачем: ведь все 
 мы помрем и сгнием, для чего же любить, верить, надеяться, страдать, 
 томиться, стремиться, страшиться, умирают люди, умирают народы, умрет и 
 планета наша, Шекспир и Гегель будут ничто’… И такое настроение, такое 
 мировоззрение абсолютного нигилизма глубоко захватило Белинского, все его 
 письма 1840 — 41 годов говорят все об одном и том же. В статьях своих он не 
 решался высказывать своего отчаяния, и, главным образом, потому, что всю 
 эту свою мучительную ‘рефлексию’ Белинский считал только переходом к 
 некоторому еще неизвестному ему ‘высшему состоянию духа’. Потому и в 
 статьях своих 1840 — 41 годов Белинский продолжал исключительно 
 проповедовать то, во что теперь он уже не верил, но на что он надеялся 
 верить в будущем. Во всяком случае, Белинский резко отказался от своей 
 прежней точки зрения и от тех мыслей, которые он проводил в указанных выше 
 статьях 1839 — 40 годов. Через год после статьи ‘О Бородинской годовщине’ и 
 ‘Очерков Бородинского сражения’ Белинский, по его собственным словам, не 
 мог вспомнить о них, ‘не задыхаясь от негодования’. Понимая историческую 
 необходимость всех социальных явлений, в том числе и самодержавия, и 
 крепостного права, Белинский понял теперь, что одинаковое основание имеет и 
 ‘идея отрицания’ — отрицания крепостного права, отрицания самодержавия. 
 ‘Наш китайско-византийский монархизм до Петра Великого — писал Белинский 
 Боткину 11 декабря 1840 г., — имел свое значение, свою пользу, поэзию, 
 словом, свою историческую законность, но из этого бедного и частного 
 исторического момента сделать абсолютное право и применять его к нашему 
 времени — фай! — неужели я говорю это?..’ Так же отказался Белинский и от 
 взглядов, высказанных им в статье о Менцеле. ‘Художественная точка зрения 
 довела меня до последней крайности, до нелепости’ — писал Белинский тому же 
 Боткину 30 декабря 1840 г. Белинский увидел ошибочность своего основного 
 эстетического принципа, по которому нет прекрасных форм без прекрасного 
 содержания, и наоборот: ‘Глуп я был с моею художественностью, из-за которой 
 не понимал, что такое содержание’, — писал он Боткину еще годом позднее. И, 
 таким образом, к 1841 — 42 г. Белинский уже всецело отказался от своих 
 былых гегельянских увлечений и, продолжая сохранять гегельянство как форму, 
 вкладывал в него теперь совершенно другое содержание. В 1842 г. Белинский 
 окончательно пришел к ‘социальности’ и с этой точки зрения стал оценивать 
 все литературные и общественные события, вплоть до конца своей критической 
 деятельности. Целый ряд замечательных статей поместил Белинский в 
 ‘Отечественных Записках’ еще в эпоху своего гегельянства в 1840 — 41 г. 
 Особенно выделяются статьи о книге Полевого ‘Очерки русской литературы’, о 
 сочинениях Марлинского, о ‘Сказках Гофмана’, о ‘Стихотворениях Лермонтова’ 
 и его ‘Герое нашего времени’. Еще в ‘Литературных мечтаниях’ Белинский дал 
 яркую и беспристрастную характеристику Марлинского (А. Бестужева), которого 
 тогда считали чуть ли не первым русским писателем: ‘Теперь перед ним все на 
 коленах’, — писал Белинский в ‘Литературных мечтаниях’. Белинский признал 
 его талант очень примечательным, но вместе с тем указал на такие недостатки 
 его, которые неизбежно должны были отодвинуть Марлинского во вторые и 
 третьи ряды русской литературы. Теперь в большой и блестящей статье о 
 Марлинском (1840) Белинский развил эти мысли, характеризуя Марлинского как 
 типичного ‘псевдо-романтика’ — точка зрения, которая остается и до сих пор 
 справедливой, сохраняющей все свое значение до наших дней. Статья эта 
 произвела громадное впечатление, сыграла громадную роль тем, что свергла 
 Марлинского с пьедестала, сам Белинский впоследствии с законной гордостью 
 вспоминал, что статья его сразу поставила Марлинского на надлежащее место в 
 мнении русской читающей публики. Еще более замечательна статья Белинского 
 (1840) о ‘Двух сказках Гофмана’. В статье этой Белинский высказал свои 
 заветные взгляды относительно педагогии в самом широком смысле этого слова, 
 уже с самого начала своей критической деятельности Белинский в своих 
 рецензиях разрабатывал вопрос о воспитании. Главным вопросом названной 
 статьи является вопрос о развитии воспитанием реалистических и 
 романтических элементов души человека, другая проблема, разрабатываемая 
 параллельно, — вопрос о принципах воспитания. Первый вопрос Белинский в 
 течение своей критической деятельности решал различно, решение же второго 
 вопроса Белинский не переменял никогда, и это делает его родоначальником 
 всей русской педагогической школы. ‘Орудием и посредником воспитания должна 
 быть любовь, а целью — человечность’, — говорит Белинский в указанной 
 статье. — ‘Мы разумеем здесь первоначальное воспитание, которое важнее 
 всего. Всякое частное или исключительное направление, имеющее определенную 
 цель в какой-нибудь стороне общественности, может иметь место только в 
 дальнейшем окончательном воспитании. Первоначальное же воспитание должно 
 видеть в дитяти не чиновника, не поэта, не ремесленника, но человека, 
 который мог бы впоследствии быть тем или другим, не переставая быть 
 человеком’. Эти основные педагогические идеи легли впоследствии в основу 
 всех теоретических построений и практических применений их Пироговым , 
 Ушинским и целым рядом последующих представителей русской педагогической 
 школы. В том же 1840 — 41 г. Белинский написал две большие статьи о 
 Лермонтове , к литературным опытам которого он уже давно, с середины 1838 
 г., относился с восторгом и с ожиданием. Большую статью посвятил Белинский 
 ‘Герою нашего времени’, доказывая художественное единство этого романа и 
 его ‘индивидуальную общность’. Такую же большую статью посвятил он и 
 стихотворениям Лермонтова, в этих двух статьях впервые отразился тот 
 душевный кризис Белинского, о котором мы говорили выше, и который 
 проявлялся прежде только в его письмах. Теперь Белинский уже отказался от 
 своего былого презрительного отношения ‘к судорожному сжатию личности’, от 
 бесстрастного объективизма он перешел теперь к субъективизму, только теперь 
 и с этой точки зрения мог он понять все значение Лермонтова, весь смысл его 
 стихотворений и его романа. В ‘Герое нашего времени’ Белинский увидел 
 ‘распадение духа в мучительной рефлексии, раздвоенность чувства и 
 сознания’, об этом состоянии духа Белинский говорил теперь по собственному 
 опыту, и, быть может, потому статьи его о Лермонтове являются одновременно 
 и блестящими характеристиками произведений Лермонтова, и характеристиками 
 произведений Лермонтова, и характеристикой состояния духа самого 
 Белинского. Начиная с 1841 г., Белинский стал помещать в ‘Отечественных 
 Записках’ ежегодное обозрение русской литературы и продолжал до конца своей 
 деятельности в этом журнале, до начала 1846 г. Если не считать знаменитых 
 статей о Пушкине, то эти ежегодные обозрения являются самым замечательным 
 из всего того, что писал Белинский в ‘Отечественных Записках’. Ежегодное 
 обозрение было для Белинского только предлогом подробно говорить вообще о 
 русской литературе, об истории ее, делать большие литературные экскурсии, 
 подводить теоретические основания под свои критические суждения. В статье 
 ‘Русская литература в 1840 г.’ Белинский, между прочим, занялся 
 определением слова ‘литература’ и, исходя из этого определения, вновь 
 повторил свою прежнюю точку зрения, которую он высказал еще в ‘Литературных 
 мечтаниях’ — о том, что мы не имеем литературы, как исторического и 
 преемственного выражения народного сознания. Это было последним выражением 
 этой старой и ошибочной мысли Белинского. Не прошло и двух лет, как он 
 признал историческую закономерность развития русской литературы, как 
 проявления сознания русского общества. В следующем годовом обзоре, в статье 
 ‘Русская литература в 1841 г.’, Белинский снова вернулся к теме 
 ‘Литературных мечтаний’ и снова дал обобщающее обозрение всей литературы 
 послепетровского времени. В это самое время, в начале 40-х годов, Белинский 
 задумал писать книгу — обширную критическую историю русской литературы, над 
 которой он и работал урывками в течение всех 40-х годов. Статья ‘Русская 
 литература в 1841 г.’ может считаться кратким конспективным изложением 
 одного из главных отделов этой предполагавшейся книги — а именно истории 
 русской литературы XVIII — XIX в. Интересно сопоставить эту его статью, 
 написанную в конце 1841 г., с появившимися семью годами ранее 
 ‘Литературными мечтаниями’: в ‘Литературных мечтаниях’ Белинский называл, в 
 конце концов, четырех гениальных народных русских писателей — Державина, 
 Крылова, Грибоедова и Пушкина, теперь он значительно расширяет этот список, 
 прибавляя к указанным выше еще Жуковского и Батюшкова , Гоголя и 
 Лермонтова. Белинский признает теперь, что ‘какова бы ни была наша 
 литература, но она — огромное явление для каких-нибудь ста лет’, однако в 
 этом обозрении он еще отказывается признать существование русской 
 литературы как проявления народного сознания. Уже годом позднее Белинский 
 перешел к строго исторической точке зрения на историю русской литературы, и 
 это было отчасти проявлением того факта, что к 1842 г. Белинский уже 
 окончательно сделался проповедником идеи ‘социальности’. В статьях его, 
 начиная с 1842 г., все определеннее и сильнее звучат ноты светлой веры в 
 социальное устроение человечества и историческую необходимость этого 
 устроения, параллельно с этим растет и уверенность в историческом значении 
 и в историческом развитии русской литературы как органа народного сознания. 
 Особенно ясно проявляются эти идеи в тех статьях и отрывках, которые 
 предназначались Белинским для указанной выше его предполагавшейся книги 
 ‘Критическая история русской литературы’. Таких статей и отрывков 
 сохранилось четыре: ‘Разделение поэзии на роды и виды’, ‘Идея искусства’, 
 ‘Общее значение слова литература’ и статьи о народной поэзии. Статьи эти 
 относятся к 1841 — 1843 годам, часть их была напечатана в ‘Отечественных 
 Записках’, другая часть сохранилась в рукописях и попала только в собрание 
 сочинений Белинского, изданное в 60-х годах. Статья ‘Разделение поэзии на 
 роды и виды’ является отрывком из ‘Эстетики’, частью главы о теории поэзии, 
 теоретическая основа этой статьи является почти дословным изложением 
 основных положений ‘Эстетики’ Гегеля о принципах разделения поэзии, 
 Белинский пользовался в этом случае конспектами, составленными Катковым , 
 который тогда входил в кружок молодых друзей Бакунина, Боткина и 
 Белинского. Статья ‘Идея искусства’, напечатанная при жизни Белинского, 
 являлась вводной философской статьей для всей предполагавшейся книги и 
 определяла понятие искусства отчасти по Гегелю, но отчасти и с налетом 
 былых шеллингианских воззрений Белинского. Искусство Белинский определял 
 как непосредственное созерцание истины или мышление в образах, определение 
 это было заимствовано им от немецкого гегельянца Ретшера и впоследствии 
 стало ходячим в русской литературе, несмотря на то, что оно является очень 
 мало удачным. Со статьей об ‘Идее искусства’ тесно связаны две первые 
 статьи Белинского о народной поэзии, написанные в 1842 г. и построенные 
 по-прежнему на гегельянском фундаменте — на воззрении о диалектическом 
 развитии идеи. Исходя отсюда, Белинский строит обычную схему о классицизме 
 XVIII в., как тезисе, о романтизме XIX в., как антитезисе, а синтез их он 
 видит в ‘истинной идее искусства нашего времени’ — в поэзии реальной. 
 По-прежнему разрабатывается в этих статьях идея о народности, — идея, 
 которую Белинский не уставал разрабатывать с первых же шагов своей 
 литературной деятельности. В самых первых своих статьях он постоянно 
 проводил мысль о бесцельном искусстве и бессознательной народности. Теперь 
 Белинский снова повторяет эти мысли, но с очень характерной оговоркой, 
 по-прежнему заявляет он, что истинный художник народен и национален без 
 всякого усилия со своей стороны, по-прежнему Белинский утверждает, что в 
 искусстве одна цель — само искусство, но к последнему утверждению он 
 прибавляет существенную оговорку — разделение художественного искусства и 
 тенденциозной беллетристики — мысль, которая в зачаточном виде выражена им 
 тоже в первых статьях его литературной деятельности. Искусство, говорит 
 Белинский, не имеет цели вне себя, не преследует никаких моральных и 
 утилитарных целей: но, кроме поэзии, есть еще и ‘беллетристика’, которая 
 может ставить себе внешнюю цель, имеющую большую пользу и важное значение. 
 Эти мысли Белинский проводил с этих пор и до конца своей литературной 
 деятельности. Наконец, последняя из статей этого цикла ‘Общее значение 
 слова литература’, написанная, вероятно, в 1843 г. и являющаяся по существу 
 только переработкой статьи ‘Русская литература в 1840 г.’, показывает нам 
 уже Белинского, всецело стоящего на исторической и социальной точке зрения. 
 Здесь мы еще и еще раз находим пересмотр вопроса о существовании русской 
 литературы и окончательное его решение. В ‘Литературных мечтаниях’ был 
 ребром поставлен вопрос, существует ли русская литература, и ответ гласил: 
 ‘у нас нет литературы’. Шестью годами позднее в годичном обозрении ‘Русская 
 литература в 1840 г.’ Белинский уже несколько иначе ответил на тот же 
 вопрос: ‘Русская литература, — сказал он, — только что начинается, но ее 
 еще нет’, начинается же она, как литература мировая, с Пушкина, так что 
 хотя литературы еще нет, но в то же время она уже есть. Еще через четыре 
 года в указанной статье ‘Общее значение слова литература’ Белинский дает 
 уже иной окончательный ответ на тот же вопрос. Теперь, по мнению 
 Белинского, ‘существование русской литературы есть факт, не подвергнутый 
 никакому сомнению’, несмотря на то, что, опять-таки по новому мнению 
 Белинского, ‘всемирно-исторического значения русская литература никогда не 
 имела и пока иметь не может’. Но так как литературу определяет прежде всего 
 ‘органическая последовательность в развитии’, и так как такая 
 последовательность, несомненно, имеется в русской литературе, то является 
 возможной и история русской литературы, которая, таким образом, есть 
 ‘сознание народа, исторически выразившееся в произведениях его ума и 
 фантазии’. Это было окончательным ответом Белинского на поставленный им же 
 самим десятью годами ранее вопрос. Эта статья его, как мы уже сказали выше, 
 осталась тогда не напечатанной, но Белинский повторил по существу тот же 
 ответ в своей статье того же года ‘Русская литература в 1843 г.’. Всеми 
 этими статьями Белинский окончательно вошел в русло ‘социальности’, 
 проповедником которой он стал с этих пор, а от ‘социальности’ неизбежен был 
 переход и к ‘социализму’. Интересно отметить, что к социализму Белинский 
 пришел от неопределенной социальности через вопрос о женщине, о ее роли в 
 обществе, о ее значении в современном браке, о ее правах и обязанностях. В 
 начале 1841 г. Белинский был знаком с социализмом только понаслышке, в 
 одном из писем середины 1841 г. он восклицал: ‘Надо познакомиться с 
 сен-симонистами, я на женщину смотрю их глазами’. В письме к Боткину от 27 
 июня мы находим удивительную по силе и страстности тираду, выясняющую 
 отношение Белинского к так называемому ‘женскому вопросу’. Прошло еще 
 два-три месяца, и Белинский познакомился уже с учением социализма, с 
 Сен-Симоном, Леру и другими, одновременно с этим он всецело изменил свое 
 отношение к Жорж Занд, которое до этих пор было крайне отрицательным. В 
 статье ‘Русская литература в 1841 г.’ Белинский впервые высказал печатно 
 этот свой новый взгляд на женщину, на женский вопрос вообще и на значение в 
 мировой литературе произведений Жорж Занд, в это самое время, прочитав 
 роман Жорж Занд ‘Мельхиор’, Белинский написал восторженное письмо своему 
 другу Панаеву : ‘Мы счастливцы, очи наши узрели спасение наше, и мы 
 отпущены с миром Владыкою, мы дождались знамений и поняли и уразумели их’. 
 Так пришел Белинский к социализму, подойдя к нему именно со стороны вопроса 
 о женщине, ее значении, правах и участи, это важно отметить потому, что к 
 социализму Белинский пришел таким образом не внешне, не рационалистически, 
 а от глубин своей личной жизни. В кружке Станкевича царила сперва 
 романтическая теория любви, в конце 30-х годов последовало резкое отрицание 
 ее Белинским и, наконец, в начале 40-х годов Белинский дошел до 
 реалистической постановки вопроса и тем самым приблизился вплотную к 
 проблеме социализма. А когда Белинский подошел к этим проблемам, то увидел, 
 что они ставят и решают все те мучившие его, начиная с 1840 г., вопросы о 
 личности и обществе, которые он сам ставил и не мог решить. Так, с 1842 г. 
 Белинский стал проповедником мирового учения социализма. ‘Итак, я теперь в 
 новой крайности — это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, 
 бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания… все из 
 нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса. Она для меня поглотила 
 и историю, и религию, и философию’. Так завершился и заключился в душе 
 Белинского его мучительный кризис 1840 — 41 г. Обычно его называют кризисом 
 гегельянства, крушением гегельянского мировоззрения в понимании Белинского, 
 но вопрос необходимо поставить гораздо шире: дело было не в одном 
 гегельянстве, а во всяком абсолютном понимании мира. С болью и усилием 
 отказавшись от такого понимания, воплощенного и в гегельянстве, Белинский 
 сперва впал в отрицание, в абсолютный нигилизм, в мучительную ‘рефлексию’, 
 преодолеть которую ему удалось с трудом и мучением только путем признания 
 вершиной мира человеческой личности. А от этого признания Белинский вскоре 
 перешел к социальности и социализму — и это стало его новой верой и его 
 высшим ‘синтезом’ — синтезом былого утверждения разумности мира с недавним 
 отрицанием его. Эта вера осталась непоколебленной до 1846 г. Эта эпоха 
 социальности и социализма явилась в то же самое время эпохой высшего 
 проявления критических сил Белинского. В то самое время, когда он путем 
 мучительных исканий приходил к выработке новой веры, нового широкого 
 мировоззрения, в русской литературе и общественности происходила выработка 
 мировоззрения двух партий: западничества и славянофильства. Белинский и 
 сделался признанным главой первой из них, несмотря на то, что во многом 
 симпатизировал (особенно впоследствии) положениям славянофильского 
 мировоззрения. Дело усложнялось тем, что в сущности Белинскому не 
 приходилось иметь дела с представителями подлинного славянофильства: ни 
 Хомяков , ни Аксаковы, ни Киреевские — главные представители 
 славянофильской партии — не имели тогда в своих руках журнала и не имели 
 возможности выражать и высказывать свои взгляды. Исключением были несколько 
 месяцев 1845 г., когда журнал Погодина и Шевырева ‘Москвитянин’ перешел на 
 короткое время в руки Ивана Киреевского и его единомышленников. До и после 
 этого Белинскому приходилось полемизировать, как с представителями 
 славянофильства, только с Погодиным и Шевыревым, которые во многом были 
 выразителями только грубого национализма, имевшего мало общего со 
 славянофильством. Но, с другой стороны, были между ними и некоторые общие 
 черты, и хотя Погодин и Шевырев только по недоразумению считались 
 представителями славянофильства, однако и сами славянофилы не всегда 
 отгораживали себя от этих предшественников современного национализма. 
 Первую перчатку бросил западникам, в лице Белинского, Шевырев, профессор 
 Московского университета, преподаватель там истории русской литературы и 
 главный литературный критик ‘Москвитянина’. В январской книге 
 ‘Москвитянина’ за 1842 г. появилась резкая статья Шевырева: ‘Взгляд на 
 современное направление русской литературы’, в этой статье был целый ряд 
 нападок на Белинского — на ‘рыцаря без имени’, ‘в забрале и маске с медным 
 лбом и размашистою рукою, на щите которого кривыми буквами написано слово 
 убеждение’. Шевырев нападал на него за неуважение и непочтение к великим 
 именам русской литературы, за преклонение перед Западом, который, по мысли 
 Шевырева, совершенно уже ‘сгнил’ и от которого русскому человеку и русской 
 литературе нечего заимствовать. Белинский ответил на все это небольшой, но 
 сокрушительной статейкой ‘Педант’, которая замечательна тем, что с нее 
 ведет свое начало надолго затянувшаяся война между западниками и 
 славянофилами, и которая была причиной окончательного разрыва между этими 
 двумя враждебными партиями. К Погодину и Шевыреву примкнули Аксаковы, 
 Киреевские, Хомяков и др. и вскоре были объединены названием 
 ‘славянофилов’, уже гораздо позднее увидели необходимость различать 
 прогрессивное во многом славянофильство от реакционного национализма 
 Погодина и Шевырева. Впервые эту разницу отметил в 50-х годах Чернышевский 
 , в 40-х же годах, в эпоху Белинского, оба эти направления смешивались 
 отчасти по вине и самих славянофилов. Так началась борьба западничества с 
 славянофильством, и вот почему маленькая статейка Белинского ‘Педант’ имеет 
 такое большое значение в истории русской общественной мысли. Полгода спустя 
 Белинский был вынужден выступить против своего былого близкого друга, 
 Константина Аксакова, одного из главных представителей славянофильства, и 
 чем дальше, тем больше разгоралась эта борьба двух систем мировоззрения, 
 причины которой лежали глубоко — в реалистическом миропонимании западников 
 и в мистическом мировосприятии представителей подлинного славянофильства. С 
 Константином Аксаковым Белинскому пришлось вести полемику по поводу Гоголя, 
 когда в 1842 г. появились его ‘Мертвые души’. Новая историческая и 
 социальная точка зрения Белинского дала ему возможность глубоко проникнуть 
 в смысл творчества Гоголя и правильно оценить громадное значение ‘Мертвых 
 душ’. Белинскому удалось ‘раскрыть пафос поэмы, который состоит в 
 противоречии общественных форм русской жизни с ее глубоким субстанциальным 
 началом, доселе еще таинственным’. В Гоголе Белинский увидел глубокого 
 ‘социального поэта’, объективно изучающего факты и в то же время 
 обладающего той ‘глубокой всеобъемлющей и гуманной субъективностью, которая 
 не допускает его… быть чуждым миру им рисуемому, но заставляет его 
 проводить через его душу живу явления внешнего мира’. В то же самое время 
 Белинский с удивительной проницательностью предчувствовал по некоторым 
 лирическим местам ‘Мертвых душ’ ту опасность, которая впоследствии 
 действительно погубила Гоголя-художника. Определение ‘субстанциального 
 начала’ русской жизни, по мнению Белинского, было бы возможным только в том 
 случае, если эта народная субстанция есть нечто положительное и 
 действительное, а не гадательная, когда она есть прошедшее и настоящее, а 
 не только будущее. ‘Великая ошибка для художника писать поэму, которая 
 может быть возможна в будущем…: нам как-то страшно, чтобы первая часть 
 поэмы, в которой все комическое, не осталась истинною трагедиею, а 
 остальные две, где должны проступить трагические элементы, не сделались бы 
 комическими, по крайней мере, в патетических местах’. Мы теперь знаем, как 
 печально оправдалось это глубокое предсказание на тех местах второй части 
 ‘Мертвых душ’, которые сам Гоголь считал лучшими. На этой почве понимания 
 Гоголя и возгорелась полемика между Белинским и Константином Аксаковым, 
 который с юношескою восторженностью поставил ‘Мертвые души’ Гоголя рядом с 
 ‘Илиадой’ и ‘Одиссеей’, а самого Гоголя рядом с Гомером и Шекспиром ‘в 
 отношении к акту творчества’. В этой полемике Белинский легко вышел 
 победителем и жестоко высмеял своего былого друга, теперь противника 
 (статьи ‘Несколько слов о поэме Гоголя ‘Мертвые души’, ‘Объяснение на 
 объяснение по поводу поэмы Гоголя ‘Мертвые души’, 1842). Полемика с 
 представителями славянофильства после этого, конечно, еще более усилилась. 
 Этой полемике посвящен целый ряд литературных и журнальных заметок 
 Белинского 1842 — 43 г., не говоря уже о том, что почти в каждой статье 
 Белинского мы находим теперь целый ряд выпадов против идейных врагов его. 
 Наиболее замечательными в этом отношении статьями, почти всецело 
 посвященными борьбе со славянофильством, являются статьи: ‘Русская 
 литература в 1844 г.’, ‘Русская литература в 1845 г.’ и большая статья о 
 романе графа Соллогуба ‘Тарантас’. Обозрение русской литературы за 1844-й 
 год Белинский посвятил едкому анализу литературного и художественного 
 значения произведений Хомякова и Языкова , которые выпустили в этом году по 
 книжке своих стихотворений. В следующем годовом обозрении, в статье 
 ‘Русская литература в 1845-м году’, Белинский продолжал свою борьбу со 
 славянофильством, или, говоря более определенно, с романтизмом 
 славянофильского мировоззрения, считая славянофилов преемниками романтиков 
 30-х годов. Теперь, когда Белинский стал проповедником ‘действительности’ в 
 смысле реализма, он стал под романтизмом понимать все мечтательное, 
 сентиментальное, полудетское — и все это глубоко несимпатичные ему качества 
 он приписал теперь славянофильству. ‘Во что бы ни нарядился романтик, он 
 все останется романтиком. Не понимая этого, романтики обеими руками стали 
 хвататься за маски и костюмы… некоторые, говорят, не шутя надели на себя 
 терлик, охабень и шапку-мурмолку, более благоразумные довольствуются только 
 тем, что ходят дома в татарской ермолке, в татарском халате и желтых 
 сафьянных сапожках — все же исторический костюм. Назвались они партиями и 
 думают, что делать значит рассуждать на приятельских вечерах о том, что 
 только они удивительные люди, и что, кто думает не по их, тот бродит во 
 тьме’. Этому романтизму славянофилов и их литературных представителей 
 Белинский противопоставляет новую реальную школу, которая вскоре получила 
 название ‘натуральной школы’, реализм этой школы был тем главным ее 
 свойством, которое Белинский противопоставил и романтизму 30-х годов, и 
 романтизму славянофилов. Критический анализ произведений реалистической 
 школы, оценка их социальной точки зрения и объяснение их значения — все это 
 стало главной задачей критической работы последних годов жизни Белинского. 
 Несмотря на частные ошибки, Белинский в общем был глубоко прав, считая 
 характерным признаком славянофильства именно романтизм, если только 
 понимать его не в смысле мечтательности или сентиментальности, а гораздо 
 глубже — именно так, как определял его сам же Белинский в одной из своих 
 пушкинских статей 1843 г.: Белинский определял там романтизм как 
 мировоззрение мистицизма, как внутренний мир души человека. В этом 
 действительно заключались внутренняя сущность славянофильства и внутренняя 
 причина глубокого расхождения славянофилов и западников: причины распадения 
 русской интеллигенции на эти две враждебные группы лежали гораздо глубже 
 всех социальных, националистических и политических разногласий, они лежали 
 в реалистическом миропонимании западников и в мистическом (романтическом) 
 мировосчувствовании славянофилов, и так как Белинский понимал это, то 
 сущность его полемики со славянофильством остается до сих пор совершенно 
 верной. Наиболее резкий выпад Белинского против славянофилов был сделан им 
 в замечательной статье по поводу романа графа Соллогуба ‘Тарантас’. 
 Незадолго до этой статьи Белинского появились злобные стихотворения 
 Языкова, направленные против всех западников, в которых был и целый ряд 
 угроз, и целый ряд доносов на Чаадаева, Белинского и других представителей 
 западничества. Возмущенный этим, Белинский ждал только повода, чтобы тяжело 
 обрушиться на своих идейных врагов, и случай этот скоро представился: в 
 самом начале 1845 г. вышло произведение графа Соллогуба ‘Тарантас’, по 
 поводу которого Белинский написал глубоко ядовитую статью, явно 
 направленную против одного из главных представителей славянофильства — 
 Ивана Васильевича Киреевского (воспользовавшись тем, что и герой этого 
 романа Соллогуба, склонный к славянофильству молодой человек, носит имя 
 Ивана Васильевича), статья эта была резким ударом одновременно и по 
 славянофильству, и по целому ряду отсталых националистических воззрений 
 графа Соллогуба. Кроме постоянной и ожесточенной борьбы со 
 славянофильством, Белинский в эту эпоху дал целый ряд замечательных 
 критических статей по разным поводам и на разные темы. В 1842 г. им были 
 написаны две большие критические статьи о молодом поэте Аполлоне Майкове и 
 о другом поэте, уже подходившем тогда к концу своей деятельности, 
 Баратынском . Первая из этих статей замечательна своей характеристикой 
 понятия ‘трагического’, о котором Белинский много писал в своих письмах той 
 же эпохи, кроме того, статья эта является блестящей и непоколебленной до 
 сих пор характеристикой всей поэзии Майкова. Вторая статья, о 
 стихотворениях Баратынского, так же важна, как подводящая философский 
 фундамент под целый ряд самый глубоких жизненных вопросов, но самого 
 Баратынского Белинский оценил недостаточно и, быть может, именно потому, 
 что сам он в 1842 г. только что отделался от тех мечтательных вопросов и 
 исканий, которые составляли сущность поэзии Баратынского, и на которые этот 
 поэт не давал и не мог давать никакого ответа, удовлетворявшего Белинского. 
 В том же году Белинским была написана большая статья по поводу ‘Речи о 
 критике’ Никитенко , широко задуманная статья эта представляет интерес в 
 различных отношениях. Прежде всего в статье этой мы имеем первое печатное 
 провозглашение Белинским перемены своих убеждений со времени 1839 — 41 
 годов, главное же — мы находим в этой статье ряд ярко выраженных мнений 
 Белинского о критике, литературе и искусстве, обозначающих собою новую 
 социальную эпоху его мировоззрения. Перейдя к реализму, Белинский отказался 
 от своих былых взглядов на искусство, теперь он высказывает тот взгляд, что 
 искусство должно быть тесно связано с общественностью, как с почвой всякой 
 действительности. В этой статье Белинский окончательно порывает с прежней 
 своей идеей о красоте, как единой цели искусства: такое понимание, говорит 
 Белинский, есть необходимый момент понимания искусства, но его надо 
 миновать для того, чтобы иметь возможность идти дальше, кроме красоты, как 
 формы, необходимо еще ‘нечто’ в искусстве, и это ‘нечто’ есть мысль, идея и 
 содержание, неизбежно вырастающие на общественной почве. С этой статьи 
 началось возвращение Белинского к строгой историко-критической точке зрения 
 на почве социальности. С этой точки зрения Белинский годом позднее пишет 
 большие статьи о Державине, которые, по его мысли, являлись 
 непосредственным введением к большим и давно задуманным им статьям о поэзии 
 Пушкина. В Державине Белинский видит непосредственного предшественника 
 Жуковского и Батюшкова, которые, в свою очередь, были непосредственными 
 предшественниками Пушкина. Статьей о Державине Белинский исчерпал почти 
 все, что было с тех пор высказано об этом поэте, критическая оценка поэзии 
 Державина сделана Белинским исчерпывающая. Державин, как поэт русского 
 вельможества Екатерининской эпохи, и Державин, как поэт наивного 
 эпикуреизма и страха смерти — вот историко-социологическая и 
 эстетико-философская оценка, проведенная Белинским в двух больших статьях о 
 Державине. С этого же года Белинский начал писать свои замечательные статьи 
 о Пушкине, затянувшиеся на несколько лет. Кроме них, к эпохе 1843 — 46 
 годов относится, кроме перечисленных выше, еще целый ряд статей, иногда 
 небольших по размеру, но очень важных по содержанию. Таковы, например, 
 статьи о ‘Параше’, произведении молодого Тургенева , где Белинский дал 
 впервые проницательную характеристику его дарования, таковы статьи о 
 ‘Сочинениях князя В. Одоевского’, о книге Никитенко ‘Опыт истории русской 
 литературы’, ряд случайных статей в сборнике ‘Физиология Петербурга’, где 
 Белинский поместил статьи ‘Петербург и Москва’, ‘Петербургская литература’, 
 ‘Александринский театр’, а также и общее введение к этому сборнику. Но все 
 это было только работой между прочим. Главное внимание Белинский обратил на 
 свои статьи о Пушкине, которые печатались им в ‘Отечественных Записках’ с 
 1843 по 1846 г. и разрослись по своему объему в целую книгу. Статьи эти и 
 сам Белинский считал главным своим критическим трудом, и впоследствии они 
 были действительно признаны венцом его критической действительности. Для 
 того чтобы подойти к Пушкину, Белинский снова и подробно остановился на 
 русской литературе XVIII в. и перебросил мост от Державина к Пушкину, 
 характеризуя сперва писателей XVII в., современных Державину, а затем 
 Карамзина, Жуковского и Батюшкова, как непосредственных предшественников 
 Пушкина в том или другом отношении. Особенно подробно остановился он на 
 Жуковском, настойчиво подчеркивая сентиментальные черты его романтизма — 
 мысль, которая только недавно стала безусловно признанной (после появления 
 в 1904 г. монографии А.Н. Веселовского о Жуковском). Попутно Белинский 
 перешел вплотную к вопросу о том, что такое романтизм, и впервые дал 
 глубокое решение этого вопроса, определяя романтизм не как литературное 
 течение, а как психологическую теорию и систему мировоззрения, об этом мы 
 упомянули выше. После Жуковского такому же подробному анализу подвергает 
 Белинский и творчество Батюшкова, в котором он справедливо видит 
 непосредственного предшественника Пушкина. ‘Что Жуковский сделал для 
 содержания русской поэзии, то Батюшков сделал для ее формы: первый вдохнул 
 в нее душу живу, второй дал ей красоту идеальной формы’. Только с четвертой 
 статьи Белинский подошел к произведениям самого Пушкина и дал общий взгляд 
 на всю сумму его поэтического творчества, до сих пор этот анализ остался 
 единственным оценивающим и группирующим произведения великого поэта, 
 несмотря на небольшие ошибки в частности, которые были неизбежны в то 
 время. В пятой статье, появившейся в 1844 г., Белинский подходит к 
 критическому анализу зрелых произведений Пушкина, предпосылая этому анализу 
 обширное введение о критике и ее задачах. Белинский подробно развивает 
 теорию критического чувствования, теорию необходимости предчувствовать, 
 пережить, перестрадать горести и радости поэта, чтобы понять и оценить его, 
 чтобы уразуметь ‘пафос’ его поэзии, его творчества. Пафос — это живой нерв 
 творчества поэта и его преобладающая страсть, его любовь и ненависть, его 
 сознательная или бессознательная святыня, его миропонимание и 
 мировосприятие, главная задача всякой критики по мысли Белинского есть 
 определение этого пафоса того или иного писателя, того или другого 
 произведения. Таким пафосом пушкинского творчества Белинский считает 
 художественность: ‘Пушкин был призван, — говорит Белинский, — быть первым 
 поэтом-художником Руси, дать ей поэзию, как искусство, как художество’. Но 
 так как еще в своей статье о ‘Речи’ Никитенко Белинский признавал 
 художественность только как ‘первый момент’ искусства, и так как в поэзии 
 Пушкина Белинский не находил того искусства, которое сверх красоты формы 
 должно еще быть ‘осуществлением современного сознания, современной думы о 
 значении и цели жизни, о путях человечества, о вечных истинах бытия’, то и 
 поэзию Пушкина Белинский считал только первым, уже прошедшим моментом в 
 развитии русской литературы. Потому несмотря на то, что Пушкин гениальный и 
 великий поэт, он, — доказывает Белинский, — не современный поэт, который 
 должен быть провозвестником современного сознания человечества, ибо пафосом 
 поэзии Пушкина является только художественность, только искусство, только 
 красота. Белинский не заметил, что, кроме художественности, как внешней 
 формы, у Пушкина есть еще глубокий внутренний пафос, который сам же 
 Белинский отметил, не придав ему достаточного значения, — пафос ‘приятия 
 мира’, столь близкий самому Белинскому. Этот глубочайший пафос поэзии 
 Пушкина и разрешение им в этом смысле всех нравственных и философских 
 вопросов не могли удовлетворить Белинского, который всецело отдался в это 
 время идее социальности и общечеловеческого прогресса. Белинский не мог 
 заметить поэтому, что ‘художественность’ является только эстетической 
 стороной пушкинского ‘приятия мира’, точно так же, как это ‘приятие мира’ 
 является только философской стороной ‘художественности’ Пушкина. Эти два 
 пафоса пушкинского творчества настолько же нераздельно едины, как формы и 
 содержание: они проникают друг друга и являются телом и душой пушкинской 
 поэзии. Восторженно исповедуя социальную точку зрения, Белинский не заметил 
 и не мог заметить этой стороны мировоззрения Пушкина. Но это не помешало 
 Белинскому с глубокой проницательностью вскрыть и осветить значение Пушкина 
 и дать ему в общем такую характеристику, повторением которых были в 
 сущности все последующие. Блестящий разбор всех поэм Пушкина, 
 характеристика действующих лиц этих поэм, громадный и изумительный по силе 
 анализа разбор ‘Евгения Онегина’ занимают собою VI, VII, VIII и IX статьи о 
 Пушкине. Кое в чем Белинский ошибался в этом своем анализе, так, например, 
 сен-симонистский взгляд на женщину заставил Белинского подойти к Татьяне, 
 русской девушке начала 20-х годов, с абсолютным критерием, не обращающим 
 внимания на какую бы то ни было историческую эпоху, и вынести Татьяне 
 суровый обвинительный приговор, который почти полвека держался в русской 
 критической литературе, но который, несомненно, должен быть признан 
 ошибочным. Но это не помешало Белинскому оценить поэтическую прелесть 
 образа Татьяны, и, несмотря на частичные ошибки, вся эта статья в целом до 
 сих пор является одной из наиболее ценных среди многочисленных позднейших 
 характеристик Татьяны. То же самое можно повторить и о блестящей 
 характеристике Белинского Онегина, к которому он подходит с социологическим 
 методом своей критики, этому методу, необходимому как одна из ступеней, 
 ведущих к обобщающему критическому синтезу, Белинский первый положил 
 основание в русской критике. Он охарактеризовал Онегина социологически, как 
 неизбежный продукт русского дворянства начала XIX века, а в Пушкине он 
 увидел по этой же причине ‘идеолога дворянства’, выражаясь современными 
 терминами. Этот верно отмеченный штрих, без которого непонятен Пушкин 30-х 
 годов (Пушкин — дворянин и помещик), еще сильнее подчеркнул социальную 
 точку зрения Белинского, но в то же время еще более затушевал абсолютную 
 ценность пушкинского миропонимания, обратив внимание на классовые идеалы 
 Пушкина, Белинский еще более не заметил в содержании поэзии Пушкина вечной 
 философской ценности — ‘приятия мира’. Здесь приходится отмечать то, что не 
 заметил Белинский в Пушкине, потому что если бы говорить о том, что он 
 правильно заметил в нем, то пришлось бы об одном этом писать целую статью: 
 почти все остальные взгляды Белинского до сих пор лежат в основе нашего 
 общего понимания Пушкина. В Х-й из пушкинских статей Белинский дает 
 подробный анализ ‘Бориса Годунова’ и опять, несмотря на мелкие частные 
 ошибки, дает яркую художественную характеристику Бориса Годунова, 
 характеристику, которой теперь удивляются специалисты-историки. В конце 
 1846 г. появилась XI-я и последняя из пушкинских статей Белинского, где 
 Белинский на немногих страницах сумел сказать так много, что до сих пор 
 историки литературы только повторяют в общем сказанное Белинским о ‘Медном 
 всаднике’, ‘Моцарте и Сальери’, ‘Каменном госте’ и других произведениях 
 Пушкина. Вообще же в этих пушкинских статьях Белинского мы имеем 
 единственный в русской литературе критический анализ поэзии Пушкина. 
 Блестящий и глубокий разбор поэзии непосредственных предшественников 
 Пушкина и связи их с Пушкиным, критическая оценка и классификация 
 лирических произведений великого поэта, определение внешнего и внутреннего 
 пафоса его творчества, последовательный разбор всех поэм Пушкина, ряд 
 блестящих и глубоких характеристик героев этих поэм и вообще общественных 
 типов России первой четверти XIX века, — все это навсегда и неразрывно 
 связало имя Белинского с именем Пушкина. С тех пор прошло три четверти века 
 — и до сих пор эта работа Белинского остается единственной во всей 
 пушкинской литературе. Последняя XI-я статья о Пушкине была вообще 
 последней статьей Белинского в ‘Отечественных Записках’: он вышел из этого 
 журнала еще в начале 1846 г. За это время произошел целый ряд перемен в его 
 личной жизни. Неудачная любовь к Бакуниной снова воскресла в Белинском в 42 
 — 43 годах, и на этот раз Белинский, по-видимому, мог рассчитывать на 
 взаимность. Но летом 1843 г. Белинский, гостивший в то время в Москве у 
 Боткина, встретился со своей будущей женой, Марией Васильевной Орловой, 
 классной дамой московского института. Это была немолодая уже женщина: 
 Белинский женился на ней в ноябре 1843 г. Брак этот, по-видимому, не был 
 особенно удачным, — по крайней мере, в марте 1846 г. Белинский писал 
 Боткину, что за эти три года он ‘пережил да передумал и уже не головою, как 
 прежде, право, лет за тридцать’. К тому же обострялась и болезнь — чахотка, 
 которой Белинский был болен, по-видимому, еще в Москве, тяжелая журнальная 
 работа и эксплуатация Белинского издателем ‘Отечественных Записок’, ловким 
 и оборотистым Краевским, еще более обострила к середине 40-х годов болезнь 
 Белинского. Московские друзья старались помочь ему, чем могли, когда они 
 (Герцен, Бакунин, Грановский и другие) узнали о решении Белинского уйти в 
 начале 1846 г. из ‘Отечественных Записок’ и о намерении его издать большой 
 сборник ‘Левиафан’ для того, чтобы обеспечить свое существование, то они 
 тотчас же предложили и прислали ему целый ряд статей. Однако издание этого 
 альманаха Белинский решил отложить на осень 1846 г., так как московские 
 друзья его (главным образом, Герцен), обеспокоенные состоянием здоровья 
 Белинского, устроили ему поездку по России с мая по октябрь этого года. 
 Знаменитый актер Щепкин , старый московский знакомый Белинского, ехал летом 
 этого года на гастроли по всей России, вплоть до Одессы и Крыма, и 
 Белинский пустился с ним в полугодовое путешествие, которое, однако, не 
 поправило его здоровья. За время его отсутствия старый пушкинский журнал 
 ‘Современник’ был куплен друзьями Белинского — Панаевым и Некрасовым , так 
 что после возвращения из путешествия Белинский мог снова взяться за 
 журнальную работу и стал, хотя и не редактором, но, во всяком случае, 
 заведующим литературно-критической частью этого журнала. Здоровье, однако, 
 не позволяло ему отдавать этому журналу так много сил, как это ему 
 хотелось, уже в начале 1847 г. доктора стали снова посылать его в 
 путешествие на воды, в Силезию. Средства для поездки снова достали друзья 
 Белинского, главным образом, Боткин, и Белинский провел за границею летние 
 месяцы 1847 г. Из Силезии Белинский проехал в Париж, где виделся с 
 Бакуниным, Герценом и другими своими петербургскими друзьями. Заграничное 
 лечение не помогло ему, и он вернулся осенью в Петербург еще более больным, 
 чем уехал за границу, по его собственному выражению, он ‘беспрестанно 
 умирал’. Но и такое состояние не помешало Белинскому дать в 1847 — 8 годах 
 целый ряд замечательных статей, достойно завершивших его литературную и 
 критическую деятельность. В ‘Современнике’ 1847 г. им написаны большие 
 статьи о воспоминаниях Булгарина , о жизни и сочинениях Кольцова, дано 
 обозрение русской литературы за 1846 г. и напечатан большой и замечательный 
 по содержанию ‘Ответ Москвитянину’ (на статью о ‘Современнике’ Юрия 
 Самарина ). Еще в ‘Отечественных Записках’ в статье о ‘Петербургском 
 сборнике’ Белинский дал тогда же большой разбор романа Достоевского ‘Бедные 
 люди’, встретив его с энтузиазмом и проницательно указав ‘на место, которое 
 со временем займет Достоевский в русской литературе’. В этом же 1847 г. 
 Белинским было написано статья-письмо, которое Герцен справедливо считал 
 завещанием Белинского. Это было знаменитое письмо Гоголю по поводу его 
 книги ‘Выбранные места из переписки с друзьями’, — письмо, долгое время 
 остававшееся недоступным для печати, но разошедшееся в тысячах списков по 
 всей России, даже враги Белинского, славянофилы, видели в этом письме 
 ‘исторический акт’, ‘манифест’ западничества. Основной мыслью книги Гоголя 
 была та, что бороться с общественными и социально-политическими 
 несовершенствованиями можно и нужно только путем личного религиозного 
 совершенствования. Эта проповедь личного совершенствования, как пути к 
 решению общественных вопросов, была не только совсем чужда, но даже и 
 враждебна взглядам Белинского, настолько враждебна, что спорить с этим 
 общим принципом он не мог и не считал нужным, а сосредоточил свои удары на 
 частных применениях этого принципа. Это замечательное по силе письмо 
 Белинский написал Гоголю из Зальцбрунна, написал резко и энергично, не 
 связанный никакими цензурными путями и не опасаясь перлюстрации письма. 
 Вследствие этого письмо осталось ‘нецензурным’ в России до 1905 г., но эта 
 самая свобода от всяких цензурных пут позволила Белинскому написать это 
 письмо с такою искренностью и силою, с какими он не имел возможности 
 написать ни одну из своих статей. В других статьях того же 1847 г. 
 Белинский продолжал свою борьбу со славянофильством, а также отстаивал 
 русскую натуральную школу, в реализме которой он видел противовес 
 романтизму славянофильства. В последней своей статье ‘Взгляд на русскую 
 литературу 1847 г.’ Белинский посвятил все свое внимание этому вопросу, 
 снова возвращаясь к разработке проблемы об ‘искусстве’, о его различии с 
 ‘беллетристикой’, служебное значение которой Белинский теперь очень ценил. 
 В этой же статье Белинскому пришлось отметить крупный возникающий талант 
 Гончарова в его только что появившейся ‘Обыкновенной истории’ и разобрать 
 критически целый ряд произведений Герцена, Тургенева, Григоровича , 
 Достоевского, в которых он видел продолжателей Гоголя и представителей 
 натуральной школы в русской беллетристике. Начав свою литературную 
 деятельность с отрицания преемственности русской литературы, Белинский, как 
 мы видели, подошел к идее о ее преемственности и проявлении ее, как 
 сознания русского народа и русского общества. К концу своей жизни Белинский 
 разочаровался в утопическом социализме, разочаровался в своей былой вере в 
 возможность самоосвобождения народа, перешел к признанию исключительной 
 роли личности в этом освобождении, но не успел развить этих своих новых 
 взглядов, часть которых вскоре после этого развил в своих блестящих статьях 
 и письмах Герцен. 26 мая 1848 г. Белинский умер. Он умер ‘вовремя’, как 
 говорил потом об этом Грановский, потому что в руки николаевских жандармов 
 вскоре попало распространенное во многих списках его письмо к Гоголю, за 
 одно чтение которого, между прочим, был приговорен к смертной казни 
 Достоевский, один из членов кружка петрашевцев. В 1849 г. управляющий III 
 отделением канцелярии Его Величества (нынешний департамент полиции) Дубельт 
 ‘яростно сожалел’ о смерти Белинского, как об этом передает Кавелин , ‘мы 
 бы его сгноили в крепости’ — таковы были слова Дубельта. Но смерть избавила 
 Белинского от этого испытания. Значение Белинского громадно не только в 
 истории русской литературы, но и в истории русской общественной мысли. Он 
 был первым основателем истории новейшей после-петровской литературы, он был 
 гениальным критиком, чутко улавливавшим малейшие проблески таланта в 
 разбираемом авторе, но в то же время чутко показывавшим и слабые стороны 
 писателей, которые до того считались ‘классическими’. В области развития 
 русской мысли Белинский совершил громадную работу за целые поколения, он и 
 его друзья пережили в русской литературе громадную эпоху влияния немецкой 
 философии, перешли к ‘социальности’ и от нее к социализму, родоначальниками 
 которого на русской почве являются именно Белинский и Герцен. Те мысли и 
 положения, которые Белинский развивал в 30 — 40-х годах, разрабатывались и 
 разрабатываются после него вот уже много десятков лет целыми группами 
 представителей русской интеллигенции. И недаром ‘отцом русской 
 интеллигенции’ называют именно Белинского. 

 Главным пособием для изучения Белинского все еще остается уже значительно 
 устаревшая книга Пыпина , ‘Белинский, его жизнь и переписка’ (2 т., СПб., 
 1876, 2-е посмертное издание Е.А. Ляцкого , СПб., 1908). Перечень других 
 очень многочисленных статей и книг, посвященных Белинскому, см. у Венгерова 
 ‘Источники словаря русский писателей’, т. I. Полного собрания сочинений 
 Белинского еще нет. Изданное Солдатенковым в 1860-х годах собрание 
 сочинений в 12 томах очень неполное. Предпринятое С.А. Венгеровым полное 
 собрание сочинений доведено до 1845 г. (9 томов, СПб., 1901 — 10). Издание 
 Венгерова снабжено обширным историко-литературным комментарием. Лучшие из 
 собрания избранных сочинений вышли под ред. Н.А. Котляревского и 
 Иванова-Разумника (СПб., 1911). Последнее дает ряд объяснительных 
 предисловий к главнейшим статьям Белинского и большую вводную статью.