В. Фридлянд
В. Фридлянд
Поэт сердечной и гражданской тревоги
Поэт сердечной и гражданской тревоги
‘Тревоги духа, а не скуку
Делил я с музой молодой…’
Я. Полонский
I
* * *
II
В. Фридлянд. Поэт сердечной и гражданской тревоги, Полонский Яков Петрович, Год: 1986
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Я. П. Полонский. Стихотворения и поэмы. М., ‘Правда’, 1986
Воспоминания современника оставили нам замечательный живой портрет русского поэта Якова Петровича Полонского. ‘Помню, как в один из моих приходов, — рассказывал П. Перцов, — он стал читать мне только что напечатанное в ‘Книжках Недели’ (1895) новое свое стихотворение… Его лицо озарилось и приняло вдохновенное выражение, голос окреп и стал звучным, как у юноши, превосходные стихи легко и свободно лились один за другим из уст счастливого ими творца. Передо мной был настоящий поэт, читающий настоящие стихи’ {‘Литературные воспоминания’. Л., ‘Academia’, 1933, с. 124.}. Таким был Полонский в конце своего творческого пути на рубеже нового века. А как же начинался этот долгий и во многом тернистый путь?..
‘Недавно нам случилось рассматривать бумаги, оставшиеся после Гоголя, — писал Некрасов в рецензии на издание стихотворений Полонского 1855 года. — Между прочим, Гоголь имел привычку выписывать для себя каждое стихотворение, которое ему нравилось, не справляясь, кто его автор. В числе стихотворений, выписанных его собственною рукою, мы нашли стихотворение г. Полонского. Вот оно для любопытных:
Пришли и стали тени ночи
На страже у моих дверей!
Смелей глядит мне прямо в очи
Глубокий мрак ее очей… {*}’.
{* Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1950, т. IX, с. 274.}
Это вдохновенное стихотворение начинающего поэта взыскательный Некрасов счел необходимым полностью процитировать в рецензии. А своим появлением в печати оно обязано Белинскому, который опубликовал его в шестом номере ‘Отечественных записок’ за 1842 год.
Не только Гоголь заносил понравившиеся ему строки Полонского в заветную тетрадь. Спустя десятилетия поэт уже другого века, Александр Блок, переписывал в свой дневник стихи Якова Полонского.
Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблен, мечты кипят…
От зари роскошный холод
Проникает в сад —
строфа из знаменитого стихотворения Полонского ‘Качка в бурю’ особенно нравилась Блоку, а дерзкое сочетание ‘роскошный холод’ вызвало его восхищение.
В своих воспоминаниях о Блоке Корней Иванович Чуковский приводит интересный разговор с поэтом о Полонском: ‘Как-то раз <,…>, мы вышли от общих знакомых… мы пошли зимней ночью по спящему городу и почему-то заговорили о старых журналах, и я сказал, какую огромную роль сыграла в моем детском воспитании ‘Нива’ <,…>, и что в этом журнале, я помню, было изумительное стихотворение Полонского, которое кончалось такими, как бы неумелыми стихами:
К сердцу приласкается,
Промелькнет и скроется {*}.
{* Из стихотворения ‘Мгновения’ (1897).}
<,…>, Блок был удивлен и обрадован. Оказалось, что и он помнит эти самые строки <,…>, Он как будто впервые увидел меня <,…>,, а потом позвал меня к себе и уже на пороге многозначительно сказал обо мне своей матери, Александре Андреевне:
— Представь себе, любит Полонского! — и видно было, что любовь к Полонскому является для него как бы мерилом людей…’ {‘Александр Блок в воспоминаниях современников’. В двух томах, т. 2, М., 1980, с. 226.}.
Яков Петрович Полонский родился 6 декабря 1819 года в Рязани, в патриархальной семье мелкого чиновника. Мать поэта происходила из старинного дворянского рода Кафтыревых. О бабушке Полонского Александре Богдановне Кафтыревой сохранились семейные предания. ‘Она, — писал поэт в автобиографии, — была дочь одного из графов Разумовских — побочная дочь <,…>,. Бабушка моя родилась еще при Елизавете Петровне. <,…>, Когда же она была ребенком… Екатерина II посещала их дом’.
Окончив рязанскую гимназию, девятнадцатилетний Полонский поступил на юридический факультет Московского университета. Это был 1838 год. К тому времени семья Полонских пришла в окончательный упадок, и будущий поэт мог рассчитывать только на свои силы.
Судьба сразу же ввела юного Полонского в родственный ему круг русских поэтов. Со студенческих лет он был близок с Аполлоном Григорьевым, Афанасием Фетом, и эта близость во многом предопределила его творческий путь. К Фету его влекла поэзия. ‘Я уже чуял в нем истинного поэта и не раз отдавал ему на суд свои студенческие стихотворения’, — вспоминал Полонский. Фет же, в свою очередь, рассказывал, как он стремился прийти в университет задолго до начала лекций, чтобы услышать новое стихотворение явно одаренного студента. Нужно заметить, что в лице Фета Полонский приобрел самого преданного и доброжелательного ценителя своих стихов…
Однажды профессор словесности И. И. Давыдов неожиданно во всеуслышание перед большим собранием студентов прочел стихотворение Полонского ‘Душа’, которое ему особенно понравилось. Студенты же увидели в этих стихах подражание Кольцову, после чего Полонский уничтожил стихотворение.
‘Вскоре после этого не совсем приятного для меня события, — вспоминает Полонский, — в мою комнату вошел рослый красавец, студент, некто Орлов. Это был единственный сын всем тогда известного М. Ф. Орлова, за свое знакомство и дружбу с декабристами осужденного жить в Москве безвыездно’. Вся тогдашняя московская интеллигенция льнула к этому видному деятелю декабристского движения. В его доме, рассказывает Полонский, встретил он и профессора Грановского, ‘только что приехавшего из Германии, и Чаадаева, и даже молодого Ив. Серг. Тургенева, который, прочитав в записной книжке <,…>, Ник. Мих. Орлова какое-то мое стихотворение, назвал его маленьким поэтическим перлом’. Итак, первые поэтические опыты Полонского благословили и Фет и Тургенев.
В университетские годы Полонский прошел тяжелую школу жизни, быт его был суров. На лекции он ходил в самые сильные морозы в одной студенческой тужурке и без калош. И где только, в каких сомнительных трущобах он не ютился в Москве, жил впроголодь, ‘случалось и совсем не обедать, довольствуясь чаем и пятикопеечным калачом…’ Но эта сторона жизни как-то мало занимала студента Полонского, целиком погруженного в богатый духовный мир, открывавшийся перед ним. ‘Я по целым часам читал все, что в то время могло интересовать меня, — вспоминает поэт. — Помню, как электризовали меня горячие статьи Белинского об игре Мочалова. <,…>, О Белинском я впервые услыхал от Николая Александровича Ровинского’, он был близок к кружку Станкевича, и ‘для меня, наивно верующего, выросшего среди богомольной и патриархальной семьи, был чем-то вроде тургеневского Рудина…’
С особенным интересом посещал Полонский лекции профессора древней истории Д. Л. Крюкова, одного из талантливых русских ученых. Любимым профессором Полонского был П. Г. Редкин — личность свободолюбивая, яркая и смелая. ‘Философская подкладка энциклопедии права, которую он читал на первых курсах’, в особенности привлекала Полонского. Охотно слушал поэт историю средних веков у Грановского. В студенческие годы Полонский — увлеченный читатель Герцена, с которым он знакомится лично.
Полонский отличался любознательностью и пытливостью, жаждал новых впечатлений. ‘Я был рассеян, — пишет поэт в своих воспоминаниях, — меня развлекали новые встречи, занимали задачи искусства, восхищал Лермонтов…’
В последние годы пребывания в университете Полонский переживает острый духовный кризис, который сам поэт называет ‘переходным моментом умственного развития’. ‘Что-то недоброе стало скопляться в душе моей, — вспоминает он, — происходила страшная умственная и нравственная ломка. <,…>, Меня стали преследовать и как бы жечь мозг мой собственные стихи мои. Я был искренен, когда писал:
И я сын времени, и я
Был на пороге бытия
Встречаем демоном сомненья’.
‘К демону’
К последнему университетскому курсу у Полонского набралось уже довольно много стихотворений, которые читались товарищами и пользовались успехом. Некоторые из них были опубликованы. Стихотворение ‘Солнце и Месяц’, напечатанное в ‘Москвитянине’ в 1841 году, сразу же стало широко известным. В нем сказались своеобычные черты лирики Полонского. ‘Из числа моих стихотворений, — вспоминает поэт, — наибольший успех выпал на долю моей фантазии ‘Солнце и Месяц’, приноровленной к детскому возрасту, его заучивали наизусть, особенно дети’. И в самом деле, Полонский обладал чудесным свойством завораживать своей фантазией и детей и взрослых. В его стихах ‘равнодушная природа’ становилась близкой, обретала дар человеческой сообщительности. И все казалось естественным, настоящим, как в детской игре.
Полонский нашел поистине сказочный, пушкинский сюжетный ход-разговор Солнца и Месяца, Усталое светило обратилось к Месяцу:
И взмолилось Солнце брату.
‘Брат мой, Месяц золотой,
Ты зажги фонарь — и ночью
Обойди ты край земной’. <,…>,
И начнет рассказ свой Месяц,
Кто и как себя ведет.
Если ночь была спокойна,
Солнце весело взойдет.
Товарищ Полонского по университету, сын знаменитого актера М. Щепкина, предложил издать сборник стихов поэта. Так появилась первая поэтическая книга Полонского ‘Гаммы’ (1844), она была издана на средства, собранные по подписке, в которой горячее участие принял Чаадаев. ‘Отечественные записки’ откликнулись на этот дебют похвальной рецензией, что для начинающего поэта было ‘ошеломляющей неожиданностью’. Оглядываясь на свою юность, Полонский писал в 1898 году (в год своей кончины): ‘Этот отзыв упрочивал за мною место, которое никто не может избрать по своей собственной прихоти и на которое наталкивает нас только природа, или нечто нам врожденное…’ Поначалу рецензия приписывалась Белинскому, но автором ее был П. Н. Кудрявцев, который замечал о стихах Полонского: ‘Если это не сама поэзия, то прекрасные надежды на нее’. Белинский же отозвался на сборник в ‘Обзоре русской литературы за 1844-й год’, где были сказаны такие вещие слова: ‘Полонский обладает в некоторой степени тем, что можно назвать чистым элементом поэзии и без чего никакие умные и глубокие мысли, никакая ученость не сделает человека поэтом’.
Университетские годы совпали с совершенным расстройством дел и здоровья отца Полонского, вот почему поэт все чаще и чаше задумывается о службе. По рекомендации Николая Орлова Полонский получил урок в семье князя В. И. Мещерского, принадлежащей к самому высшему московскому обществу. Гостиную их московского дома посещали сыновья Карамзиных (Мещерские были в дальнем родстве с Карамзиными). Пребывание у Мещерских тяготило Полонского. ‘Дорого бы дал, чтобы не жить у них’, — писал он друзьям. Его угнетают ‘глупая спесь’, ‘пошлый этикет’ этого великосветского семейства, ‘…мне здесь душно, как в тюрьме <,…>,, — пишет он Н. Орлову, который к тому времени обосновался в Одессе. Но Полонский равно чуждался буржуазных и мещанских кругов, он был истинный русский интеллигент демократической складки. Во всех житейских бурях в Полонском побеждал художник, поэт, рыцарски преданный искусству. Но не только чуждая духу Полонского обстановка в сановной среде, а может быть, в еще большей степени жажда самостоятельной, независимой жизни, новых и неизведанных впечатлений влекла молодого поэта на юг России, по следам его великих предшественников Пушкина и Лермонтова. Туда же (правда, значительно позже) устремился и Л. Толстой. Осенью 1844 года Полонский уезжает в Одессу.
…вдали <,…>,
Встают и тянутся волнистой
Грядой вершины синих гор <,…>,
Как сердцу моему просторно!..
‘Прогулка верхом’
Семь лет, проведенные на юге России (два года — в Одессе, а пять — на Кавказе), — эпоха в жизни Полонского. В это время явственно обозначился лирический и гражданский облик поэта.
Первое же произведение одесского периода ‘Прогулка верхом’ — стихотворный очерк, исполненный внутреннего драматизма, — особый жанр, в котором Полонский очень преуспел. Радость и горе, свет и гримасы жизни видит всадник, проезжая по улицам города. Завершается стихотворение очень важным признанием поэта.
…Жадный взор
Границ не ведает, и слышит
Мой чуткий слух, как воздух дышит,
Как опускается роса
И двигается полоса
Вечерней тени…
Особый ‘слух’ и ‘зрение’ художника — редкий дар, которым владел поэт и который восхищал его современников. По словам такого тонкого критика, каким был Ап. Григорьев, Полонского отличало умение подмечать почти неуловимое в природе, ‘полнейшее, почти непосредственное слияние с нею…’ Друг Полонского, автор замечательных мемуаров (‘Дневник и записки’) Е. А. Штакеншнейдер писала в своем ‘Дневнике’ о поэте: ‘Он, кажется, в самом деле имеет дар слышать, как растет трава…’
К сожалению, одесский период увенчался бесславным сборником ‘Стихотворений 1845 года’, составленным без необходимой строгости отбора. На этот раз Белинский резко отозвался о новой книге молодого поэта, заметив о стихах, включенных в нее, что они свидетельствуют о чисто ‘внешнем таланте’. Критик преподал суровый, но полезный урок Полонскому. Поэт понял, что Одесса не дала ему необходимых впечатлений, он рвался на Кавказ, где, как ему казалось, ‘закипает новая жизнь и где… не умерла поэзия…’. Еще в студенческие годы он заинтересовался Востоком, древней и прекрасной культурой. По словам поэта, в ту пору его ‘настольной книгой’ был сборник ‘Священные книги Востока’.
Летом 1846 года Полонский уезжает в Тифлис.
Фет радовался неуспокоенности Полонского. Он признавался ему: ‘…я люблю тот образ, который ты в настоящее время создаешь передо мною твоей жизнью. Да, твоя натура истинно поэтическая и потому-то для тебя так трудно было устроиться до сих пор…’ ‘Над тобой небо Кавказа,— писал другу Фет,— небо, которое послало России столько пламенных вдохновений и святых поэтических молитв…’ {Фет А. А. Соч. в двух томах, т. 2. М., 1982, с. 330.}.
В Тифлисе Полонский попадает в среду, ему чрезвычайно близкую по духу, — просвещенной русской и грузинской интеллигенции. Он вхож в семью грузинского поэта Александра Герсевановича Чавчавадзе, знакомится с его дочерью, вдовой Грибоедова. Из этой встречи родились лирические стихи, посвященные Н. А. Грибоедовой, проникнутые высокой и строгой печалью. Черновой набросок Полонский написал тогда же, в июле 1846 года, но окончательная редакция’ появилась значительно позже и относится к одному из лучших созданий поэта:
В Тифлисе я ее встречал.
Вникал в ее черты:
То — тень весны была, в тени
Осенней красоты.
В первый же год своего появления в Тифлисе Полонский встречается с выдающейся личностью, ссыльным польским поэтом Тадеушем Лада-Заблоцким, другом Белинского. Это он разбудил дремавшее вдохновение Полонского. ‘Он стал посещать меня, читать книги, переводить мне стихи свои — и опять зажег во мне неодолимую жажду высказываться стихами’, — вспоминает Полонский.
В Грузии вполне выразились черты, коренившиеся в самой природе таланта Полонского,— склонность к народному искусству, сказке, фольклору. В стихах Полонского ощутима раздольная песенная стихия.
Цикл кавказских стихов открывается поэтическим очерком ‘Прогулка по Тифлису’, обращенным к Льву Сергеевичу Пушкину. Полонский проявил себя здесь как незаурядный реалистический живописец, это был поистине рисунок с натуры, в котором подкупала ‘правдивость впечатлений’ (Тургенев).
По словам Полонского, ‘Тифлис для живописца есть находка…’ Стихотворение написано в разных тональностях: от согретого мягким лукавым юмором описания южного базара, ошеломляющего яркостью, пестротою и дерзостью красок, до вдохновенных торжественных строк, воспевающих величие и первозданную красоту Кавказа.
И мнится мне, что каменный карниз
Крутого берега, с нависшими домами,
С балконами, решетками, столбами,
Как декорация в волшебный бенефис,
Роскошно освещен бенгальскими огнями.
Отсюда вижу я — за синими горами
Заря, как жертвенник, пылает, и Тифлис
Приветствует прощальными лучами…
В эпилоге стихотворения Полонский говорит об одном из главных свойств своих как писателя: ‘Повсюду я спешу ловить рой самых свежих впечатлений’.
Несколько особняком среди произведений, созданных в Грузии, стоит стихотворение ‘Затворница’. О нем нельзя не сказать в силу его удивительной судьбы. Оно было написано в первые же дни по приезде в Тифлис, а сложилось, по всей вероятности, значительно раньше. Стихотворение написано в столь любимой поэтом песенной манере и таило в себе нечто загадочное, связанное с судьбой героини.
Никто не знал, какая там
Затворница жила.
Какая сила тайная
Меня туда влекла.
Стихи эти неисповедимыми путями вошли в репертуар острожного пения и распевались ссыльными (в несколько измененном виде) как народная песня.
Но вот что невероятно: почти столетие спустя эта простодушная песня Полонского вдохновила Ивана Алексеевича Бунина, и он, тоскуя об оставленной родине, написал рассказ, названный по первой строке стихотворения Полонского ‘В одной знакомой улице’. Читая Бунина, понимаешь, как поразительно достоверны стихи Полонского. ‘Весенней парижской ночью, — пишет Бунин, — шел по бульвару в сумраке от густой, свежей зелени <,…>,, чувствовал себя легко, молодо и думал:
В одной знакомой улице —
Я помню старый дом,
С высокой, темной лестницей,
С завешенным окном.
Чудесные стихи! И как удивительно, что все это было когда-то и у меня! Москва. <,…>, Глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко — и я, студент <,…>,
Там огонек таинственный
До полночи светил…
И там светил. И мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег, дымом развевал его, и светилось вверху в мезонине, за красной ситцевой занавеской…
Ах, что за чудо-девушка
В заветный час ночной
Меня встречала в доме том
С распущенной косой.
И это было…’ {Бунин И. А. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 7. М., 1966, с. 173-175}.
Весь рассказ — это бунинская вариация на стихи Полонского, столь родные его сердцу.
Кавказ воистину окрылил Полонского. В 1849 году выходит ‘Сазандар’ — один из самых значительных (несмотря на малый объем — всего 12 стихотворений), программных авторских сборников Полонского. Сазандар — певец, поэт, он лирический герой этой книги. Стихи, созданные в Тифлисе, вдохновенны и глубоки по своему содержанию. В них размышления о призвании и назначении поэта, о преображающей жизнь силе поэзии, искусства, прекрасного.
В стихотворении ‘Нищий’ Полонский выражает древнюю излюбленную им мысль об альтруистическом начале поэта, уподобив его нищему, который ‘…все, что в день ни собирал, // Бывало к ночи раздавал // Больным, калекам и слепцам // Таким же нищим, как и сам’,
В наш век таков иной поэт. <,…>,
Как нищий старец изнурен,
Духовной пищи просит он, —
И все, что жизнь ему ни шлет,
Он с благодарностью берет —
И душу делит пополам
С такими ж нищими, как сам…
Глубокое понимание сопричастности поэта человеческому страданию будет особенно близко Блоку, который спустя много лет напишет такие строки:
И все так близко и так далеко,
Что, стоя рядом, достичь нельзя,
И не постигнешь синего ока,
Пока не станешь сам, как стезя…
Пока такой же нищий не будешь.
Не ляжешь, истоптан, в глухой овраг…
В поэзии Полонского прозвучала философская идея Пути художника, столь созвучная Блоку, в замечательном стихотворении-иносказании ‘Горная дорога в Грузии’.
Вижу, как тяжек мой путь,
Как бесполезен мой повод!
Некуда спрыгнуть с седла!
Слева — отвесные стены,
Справа — деревья и мгла,
Шум и сверкание пены…
Полонский пишет о торном пути поэта — он идет по нему неуклонно и не может свернуть: ‘Друг мой! Зачем ты желаешь // Лучших путей? путь один…’
Вершина кавказского цикла, его средоточие — стихотворение ‘Старый сазандар’. Поэт, певец, художник, в какой стране, под каким бы небом ни родились — они побратимы, ибо служат одной святыне — Искусству.
Усы седые, взгляд сердитый,
Суровый вид, но песен жар
Еще таит в груди разбитой
Мой престарелый сазандар.
Вот, медных струн перстом касаясь,
Поет он, словно песнь его
Способна, дико оживляясь,
Быть эхом сердца моего!
В этих исповедальных стихах Полонский выразил самые сокровенные чувства, свою печаль, святое недовольство собой, которое он испытывал до конца жизни: ‘Песен дар меня тревожит, // А песням некому внимать…’
Стихотворение ‘Сатар’ (так звали прославленного персидского певца в Тифлисе) своего рода продолжение ‘Старого сазандара’. Эти стихи Полонского отдаленно напоминают гениальные пушкинские строки из ‘Не пой, красавица, при мне…’. ‘Сатар’ — часть сюиты о Поэте и Поэзии
Сатар! Сатар! <,…>,
Не знаю, что поешь, — я слов не понимаю,
Я с детства к музыке привык совсем иной,
Но ты поешь всю ночь на кровле земляной,
И весь Тифлис молчит — и я тебе внимаю,
Как будто издали, с востока, брат больной
Через тебя мне шлет упрек иль ропот свой.
Не знаю, что поешь <,…>,
Не знаю, — слышу вопль — и мне не нужно слов!
Однажды у своего приятеля Ю. Ф. Ахвердова, великолепного знатока армянской литературы и фольклора, Полонский прочитал стихи поэта XVIII века, ‘царя песнопений’, классика ашугской поэзии Саят-Новы (псевдоним Арутюна Саядянца). Его песни затронули воображение Полонского, и под их влиянием он написал дивное стихотворение, выполненное торжественным гекзаметром. Более того, Полонский опубликовал небольшую статью о Саят-Нове, о его необыкновенной возвышенной личности, о его подвижнической жизни {Полонский Я. П. Стихотворения. Л., 1954 с. 506-507. (Библиотека поэта. Большая серия.}.
Стихотворение ‘Саят-Нова’ завершает своеобразную трилогию о призвании поэта (‘Старый сазандар’, ‘Сатар’ и, наконец, ‘Саят-Нова’). Армянский просветитель провозглашал ‘стремление к совершенству’ и свободе человеческой личности, к ‘гармонии тела и духа…’ {Там же, с. 506.}. Полонскому близки мысли Саят-Новы о вечности поэзии и преемственности искусства.
Много и песен умчит навсегда невозвратное время —
Новые встанут певцы, и услышит их новое племя.
Цикл кавказских стихов Полонского можно, пожалуй, сравнить с Итальянскими стихами Блока. Поэт в Грузии также слышит ‘шорохи истории’, отзвуки ушедших древних миров.
Здесь на кладбищах позабытых
Потомством, посреди долин,
Во мгле плющами перевитых
Каштанов, лавров и раин,
Мне снился рой теней, покрытых
Струями крови, пылью битв, —
Мужей и жен, душой сгоревших
В страстях — и в небо улетевших,
Как дым, без мысли и молитв…
Полонский увлекался старинными легендами и преданиями Грузии и создал навеянные ими талантливые стилизации. Одно из таких созданий поэта посвящено любви Шота Руставели к царице Тамаре. Полонский пишет о несокрушимой силе истинной страсти, о любви как о самом драгоценном даре, которым наделен человек.
Гордая и воинственная, жестокая красавица царица Тамара обращается к певцу и поэту Шота Руставели:
Кто не любит войны —
Не являйся мне в сонме князей.
Но ты любишь дела и победы мои:
Я готова тебя при дворе принимать.
Меньше пой о любви —
О безумной любви — и тебя награждать
Я готова за песни твои…
И отвечает Руставели:
Буду петь про любовь — ты не станешь внимать —
Но клянусь! — на возвышенный голос любви
Звезды будут лучами играть,
И пустыня, как нежная мать,
Мне раскроет объятья свои!
На Кавказе поэт написал едва ли не лучшее свое стихотворение — ‘Качка в бурю’, в нем весь Полонский, здесь он неповторим. В бурю в открытом море, на краю гибели, поэту снятся золотые сны о детстве, о няне и ее колыбельных песнях… В этих стихах проявляется натура поэта, причудливое сплетение беспечности, детскости и отваги. Таким он был и в жизни.
На юге было написано стихотворение ‘Ночь’, которое можно назвать одной из вершин русской лирической поэзии. Оно не уступает лучшим созданиям Тютчева и Фета. Полонский выступает в нем как вдохновенный певец ночи. Для него (впрочем, как и для Фета) ночь — таинственное, сокровенное время, когда душа человека доступна всему прекрасному и когда она особенно незащищенна и тревожна, провидя будущие невзгоды.
Сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь, —
Так люблю, что страдая любуюсь тобой!
Сам не знаю, за что я люблю тебя, ночь, —
Оттого, может быть, что далек мой покой! —
С ‘Ночью’ перекликается другое классическое стихотворение Полонского ‘Не мои ли страсти…’. В нем, как и в ‘Ночи’, выражена та нерасторжимость, та слиянность с природой, о которой с восхищением писали такие разные по духу критики, как Ап. Григорьев и Добролюбов.
Не мои ли страсти
Поднимают бурю?
С бурями бороться
Не в моей ли власти?..
Или у природы,
Как у сердца в жизни,
Есть своя улыбка
И свои невзгоды?
‘Ты по преимуществу лирик, с неподдельной, более сказочной, чем фантастической жилкой’, — писал Тургенев Полонскому. Прослушав стихотворение ‘Последний вздох’, потрясенный лирической силой этого маленького шедевра поэта, Фет писал другу: ‘Недавно, как-то вечером, я вслушался в чтение наизусть… давно знакомого мне стихотворения: ‘Поцелуй меня, // Моя грудь в огне…’ и меня вдруг как-то осенило всей воздушной прелестью и беспредельным страданием этого стихотворения. Целую ночь оно не давало мне заснуть, и меня все подмывало <,…>, написать тебе ругательное письмо: ‘Как, мол, смеешь ты, ничтожный смертный, с такою определенностью выражать чувства, возникающие на рубеже жизни и смерти <,…>, ты <,…>, настоящий, прирожденный, кровью сердца бьющий поэт’.