В. Е. ТИЩЕНКО
В. Е. ТИЩЕНКО
Тищенко В. Е. Воспоминания о Д. И. Менделееве. Природа. 1937, No 3, с. 127-136.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
В. Е. Тищенко. Из воспоминаний, Менделеев Дмитрий Иванович, Год: 1937
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Менделеев Д. И. Познание России. Заветные мысли
М., ‘Эксмо’, 2008.
‘…Первая лекция, которую мне пришлось слушать в университете, была лекция по химии. И вот, если не ошибаюсь, 9 сентября 1879 г., т. е. 57 лет назад, я в первый раз увидел и услышал Дмитрия Ивановича Менделеева. Все было для нас, первокурсников, непривычно: и лекционный способ преподавания, и обстановка лекций с демонстрацией многочисленных опытов, и наука, о которой мы имели самое смутное представление, и так непохожий на наших гимназических учителей профессор Менделеев, на которого мы смотрели с глубочайшим уважением.
Менделеев не был оратором в обычном смысле слова. Про него кто-то сказал, что он говорит, точно камни ворочает, и это сравнение было, пожалуй, удачное. Интонация его голоса постоянно менялась: то он говорил на высоких теноровых нотах, то низким баритоном, то скороговоркой, точно мелкие камешки с горы катятся, то остановится, тянет, подыскивает для своей мысли образное выражение, и всегда подыщет такое, что в двух-трех словах ясно выразит то, что хотел сказать. Мы скоро привыкли к этому оригинальному способу изложения, который гармонировал и с оригинальным обликом Менделеева и вместе с тем помогал усвоению того, что он говорил. Когда он замедлял речь, подыскивая подходящее слово, и наша мысль работала в том же направлении, лектор увлекал слушателей. И по содержанию лекции Менделеева были оригинальны: они оживлялись частыми отступлениями в области других наук — физики, астрономии, биологии, геологии, в область приложения химии в промышленности, в область истории химии и пр. Менделеев поражал нас обширностью своих знаний, а вместе с тем учил, что для того мы и учимся, чтобы потом нести свет знания нашей родине, разрабатывать ее несметные природные богатства, поднимать ее благосостояние и независимость.
Он смело указывал на наши недостатки, на неприглядность классической системы образования, которая дает людей книжных, не приспособленных к жизни, не умеющих самостоятельно взяться ни за какое практически нужное дело.
За этим богатым содержанием не замечались шероховатости изложения. Аудитория Менделеева была переполнена, потому что его слушали студенты не только физико-математического, но и других факультетов.
Я усердно посещал его лекции, записывал их, по вечерам выправлял, справляясь с ‘Основами химии’.
Прошел год, подошли экзамены. Первым по расписанию был поставлен экзамен по химии, самый трудный и, по отзыву наших старших товарищей, самый страшный: выдержать экзамен у Менделеева было нелегко. Как старательно ни готовился я к экзамену, но шел неуверенно и приготовился остаться на второй год, так как переэкзаменовок тогда не разрешалось. Экзаменовали двое: Д. И. Менделеев и А. М. Бутлеров. Менделеев экзаменовал быстро, нервно: посмотрит, что написано на доске, даст несколько вопросов из разных концов курса, чтобы нащупать, насколько сознательно освоен курс, и решительно ставит отметку. Бутлеров вел экзамен спокойно, позволял экзаменующемуся подумать, давал наводящие вопросы и т. д., хотя отметки ставил не очень щедро. Уверенные в себе шли к Менделееву, хотя сплошь и рядом ошибались в самооценке, более робкие теснились к Бутлерову. Выходили не по списку, а когда кто хотел.
Мне пришлось экзаменоваться во вторую половину дня. В первую Менделеев многих провалил и нагнал страху. Провалившиеся, как обыкновенно бывает, не поняв или не желая признаться, что были провалены за незнание или непонимание самых элементарных вещей, старались объяснить свою неудачу чрезмерной строгостью экзаменатора и еще больше напугали товарищей. И вот у Бутлерова еще более длинная очередь, а к Менделееву решаются выйти одиночки, да и из них он двоим по двойке поставил. Никто больше не выходит. А мы с Н. Я. Чистовичем сидим на первой скамейке. Менделеев обращается к аудитории и глядит на нас: ‘Что же больше никто экзаменоваться не желает?’ Пришлось нам выходить: Чистович к одной доске, я к другой. Как сейчас помню: дал он мне вопрос о железе. Я написал все, что знал: и руды, и добывание, и окислы, соли, даже желтую и красную синильные соли и берлинскую лазурь, что у нас считалось большой мудростью. Дмитрий Иванович взглянул на доску и задал еще два или три вопроса, последний — вычислить формулу белого чугуна, содержащего 5 % углерода. Тут я споткнулся в арифметике, но Дмитрий Иванович меня поправил и поставил ‘5’. Конечно, я был, что называется, на седьмом небе, но не зазнался, так как чувствовал себя в химии далеко не так твердо, как мне хотелось, и потому на II курсе опять ходил слушать Менделеева.
Теперь я гораздо лучше понимал и усваивал его лекции и внимательно следил за опытами.
В то время на I курсе практических занятий по химии не было. Проходя такой трудный курс, мы должны были довольствоваться только демонстрацией лекционных опытов. И я от души завидовал ассистенту Менделеева Д. П. Павлову: вот счастливец-то, все-то опыты своими руками проделает. Того, чтобы когда-нибудь занять его место, я даже и вообразить не мог: Дмитрий Иванович представлялся мне таким великим, недосягаемым строителем науки.
На II курсе я слушал Бутлерова, занимался у Меншуткина качественным анализом. В осенний семестр II курса я занимался количественным анализом под руководством H. H. Любавина. Мое рабочее место было около двери из лаборатории в квартиру Менделеева. Поэтому я его видел каждый день утром, а иногда и вечером, так как засиживался в лаборатории до ее закрытия в 6 часов вечера. На IV курсе и первый год по окончании курса я работал по органической химии у А. М. Бутлерова, которого мы тоже очень любили и уважали. С этого года Бутлеров перенес свою работу в академическую лабораторию. Мне дали его рабочее место, мимо которого Дмитрий Иванович проходил в свою лабораторию.
В лаборатории Бутлерова нам, ‘специалистам-химикам’, разрешалось работать, смотря по надобности, хоть до поздней ночи, и мы засиживались до 12 часов ночи и позднее. Проходя в свою лабораторию, Д. И. иногда останавливался в нашей комнате, беседовал с М. Д. Львовым (ассистент Бутлерова) и Бутлеровым, если заставал его в лаборатории.
Кроме лекционного ассистента (или, как тогда называли, лаборанта) Д. П. Павлова, у Менделеева был еще личный ассистент В. Е. Павлов. С осени 1884 г В. Е. Павлов получил место доцента по кафедре аналитической химии в Московском высшем техническом училище, а на его место Дмитрий Иванович пригласил и провел через факультет меня. Таким образом, с конца сентября 1884 г. началась моя служба в его лаборатории. Личным ассистентом я пробыл у Менделеева два года.
В ноябре 1886 г. Д. П. Павлов уехал на место профессора в Институт сельского хозяйства в Новую Александрию, и Дмитрий Иванович передал мне его обязанности лекционного ассистента и заведующего хозяйством лаборатории. Вместе с этими обязанностями я получил и квартиру Д. П. Павлова, которая находилась через стенку от лаборатории Менделеева, рядом с его кабинетом.
Теперь мне пришлось еще ближе познакомиться с Дмитрием Ивановичем, так как три раза в неделю бывали лекции, да, кроме того, приходилось часто беседовать по делам лаборатории.
Надо признаться, что ассистировать на его лекциях было нелегко не потому, что это требовало много труда, а из-за нервной, беспокойной натуры Дмитрия Ивановича. На лекциях он нервничал, все боялся, что опыт не удастся, особенно в первый год моего ассистенства, пока не убедился в моем умении экспериментировать. Когда он замечал, что опыт ведется не так, как он привык, он подходил и шепотом, который был слышен во всей аудитории, делал мне замечания. Я по неопытности успокаивал его, что опыт выйдет, а студентов эти разговоры приводили в веселое настроение, и они иногда смеялись. Один раз после лекции Дмитрий Иванович мне и говорит: ‘Привыкните вы, ради Бога, на лекции ничего не говорить: ведь это их (т. е. студентов) развлекает’.
После этого я молчал на кафедре как рыба, что бы он мне ни говорил, я делал свое дело, и никаких недоразумений у нас не было, тем более что и неудачи у меня случались крайне редко. В этих случаях Менделеев объяснял студентам причину неудачи и заставлял меня повторить опыт. Этим все и ограничивалось, после лекции выговоров или упреков он не делал, хорошо понимая, что неудача чисто случайна.
В качестве руководства, как производить опыты на лекции, у нас была тетрадь с подробным описанием всех мелочей. Это описание было составлено первым ассистентом Дмитрия Ивановича — Г. А. Шмидтом, которого Менделеев очень ценил, и пополнена Д. П. Павловым. В случае недоразумения, так ли я производил опыт, как нужно, стоило сказать, что так в тетрадке написано,— Дмитрий Иванович успокаивался.
Другой опорой для меня был мой помощник, старинный служитель, Алексей Петрович Зверев, которого мы звали просто ‘Алеша’. Он получил крепкую выучку у Г. А. Шмидта и в точности помнил, какую колбу, реторту, схватку и пр. надо взять для каждого опыта, чтобы поставить его так, как привык Дмитрий Иванович. Все непривычное Дмитрия Ивановича нервировало, портило настроение, нарушало ход мыслей. Я это понимал, и не обижался ни на какие, иногда и резкие, замечания.
К лабораторным делам тоже надо было приспособиться. Вначале я пытался спрашивать у Дмитрия Ивановича разрешение на какие-нибудь более крупные траты, на ремонт в лаборатории, но большею частью получал отказ. Потом я стал действовать по собственному усмотрению, и Менделеев только был доволен, что я не занимаю его пустяками. А один раз он сам мне говорит: ‘Если вам что-нибудь понадобится делать, никогда не просите разрешения, потому что тот, у кого вы просите, сейчас подумает: ‘А, если он просит разрешения, значит, не уверен, что действует правильно’,— и, конечно, откажет’.
К лекциям Менделеев в эти годы уже не готовился, но ассистентам вменялось в обязанность отмечать, на чем он в последнюю лекцию остановился. Он читал обычно два часа подряд с перерывом не более 15, а под конец года 10 мин., чтобы непременно полностью закончить курс. Так как он долго засиживался за работой по ночам и мог проспать, то в те дни, когда лекции начинались с 9 часов, наказывал Алеше будить его в 9 часов 5 мин., если сам не придет, и тогда, еле умывшись, одеваясь на ходу, быстро поднимался по лестнице, также на ходу спрашивал меня: ‘На чем остановился?’ — и, выйдя на кафедру, обычным тоном начинал лекцию.
Однако не надо думать, что ему это чтение легко давалось. Он говорил, что читать лекции — самое трудное дело. Оно требовало сильного умственного напряжения и в связи с духотой переполненной аудитории сильно утомляло. Усталый, потный он выходил из аудитории. Чтобы не простудиться на холодной лестнице по дороге в свою квартиру, он надевал осеннее пальто, которое ему приносил Алеша, и с полчаса, а иногда и более сидел в препаровочной, покуривая папиросы, которые тут же крутил, и благодушно разговаривал.
Темы этих разговоров были самые разнообразные: новости химической науки, воспоминания старины, наши университетские и лабораторные дела, ученые диспуты, магистерские экзамены, работы нашей лаборатории и т. д., вплоть до домашних дел.
В эти годы в химическом мире животрепещущей темой была теория электролитической диссоциации, с которой Менделеев не мог примириться. Он не допускал того, что натрий может быть в воде и не действовать на воду. Он говорил, что состояние молекул соли в растворе, через который идет ток, в котором они располагаются в определенном порядке, нельзя приравнивать к состоянию их в растворе без тока, где они толкутся в полном беспорядке: ‘Это все равно, как если бы меня взять да вот так прилизать или вот этак растрепать. Ведь ничего похожего’.
Органической химией Дмитрий Иванович в то время мало интересовался, и его не удовлетворяла теория строения. Бутлеров принимал ее как схему, выражающую отношение атомов в молекуле, а Менделеев считал, что надо говорить не о схеме, а о реальном расположении атомов в пространстве. Он считал, что ньютоновскому закону тяготения подчинен также и мир атомов и молекул, почему не мог допустить того, чтобы легкий атом углерода мог удерживать четыре тяжелых атома хлора, брома или йода. Он не считал правильными структурные формулы, изображаемые на плоскости, потому что в действительности атомы должны быть расположены в пространстве. Поэтому он приветствовал стереохимию. Возвратившись из Англии со съезда Британской ассоциации, он с оживлением рассказывал о том, какой интересный доклад о стереохимии этиленовых углеводородов сделал И. Вислиценус в развитие идей Лебеля и Вант-Гоффа.
Из прошлого Менделеев любил вспоминать знаменитый конгресс в Карлсруэ, на котором он присутствовал и где были твердо установлены основные химические понятия об атоме и молекуле. Охотно вспоминал свое первое пребывание за границей в 1859— 1860 гг., когда он работал в Гейдельберге, бывал в Париже и путешествовал по Европе. Другом его молодости по Гейдельбергу был профессор Э. Эрленмейер. Про него Менделеев рассказал мне один интересный эпизода
В Гейдельберге во время какого-то съезда был устроен маскированный вечер, где дамы были в черных масках и, как говорили в старину, ‘интриговали’ кавалеров. Дмитрию Ивановичу приглянулась одна стройная особа. Он предложил ей руку и в интересном разговоре с ней провел вечер. Наконец попросил снять маску, и оказалось, что это не дама, а Эрленмейер. Вспоминая это, Менделеев от души хохотал: ‘Как он меня заинтриговал!’
В эти же годы начался разговор о постройке новой лаборатории. Менделеев подал об этом записку в совет университета, потом она пошла в министерство, но денег на постройку лаборатории не ассигновали. Желая утешить нас, Дмитрий Иванович говорил, что не в новых стенах дело: ‘Вот Мариньяк, когда работал в подвале, какие отличные работы делал, а выстроили ему дворец — и работать перестал’.
Более близкие нам свои университетские темы касались нашего Химического общества, докладов, сделанных на заседаниях, магистерских и докторских диспутов, которые у нас бывали довольно часто, работ молодых химиков и пр.
В 1888 г. я начал готовиться к магистерскому экзамену и так же, как мои товарищи, находился в затруднении, что именно и в каких размерах проходить к экзамену, так как никакой программы нам не давали. В подходящий момент после лекции я спросил Менделеева, что нужно к экзамену, в каком объеме требуется знание новейшей литературы, которая так быстро растет. Он мне ответил: ‘На то вы и магистрант, чтобы понимать, что нужно и что не нужно’. А потом, немного подумав, прибавил: ‘Для магистерского экзамена нужно то же, что для студентского — кандидатского, только вот с какой разницей. Если, например, студента спросят о гликолях, то ему достаточно ответить, что представляют из себя гликоли, каковы их свойства и реакции, а магистрант должен еще прибавить: ‘как, зачем, почему, когда». Подробнее он не объяснял, предоставив мне самому разобраться в смысле этих четырех слов.
Вообще Менделеев не любил многословия, любил быстрые, краткие и четкие ответы.
Разговоры на бытовые темы бывали самые житейские, вплоть до блинов на Масленице, о которых он говорил: ‘Люблю я их, проклятых, хоть они мне и вредны’. Надо сказать, что в еде и питье он был очень умерен.
Из этих послелекционных разговоров я узнал от Менделеева и такие сведения, о которых никогда не решился бы и спросить. Например, в обществе, а особенно между студентами было распространено мнение, что Дмитрий Иванович загребает огромные деньги, что он подделывает вина братьям Елисеевым, что получил огромные деньги от нефтяника В. И. Рагозина.
На самом деле это было совсем не так. С Елисеевыми он даже знаком не был и вин никому никогда не подделывал. У Рагозина действительно работал. Но за работу с 15 мая по 15 сентября на Константиновском заводе, включая сюда и поездку за границу для изучения производства вазелина (себонафта), получил всего 3000 руб. Это Менделеев-то, с его мировой известностью! А когда Рагозин, не имея достаточных капиталов, стал звать Менделеева в очень крупное предприятие, он наотрез отказался. И на этом деле Рагозин скоро обанкротился.
Вообще Менделеев избегал ввязываться в промышленные дела, чтобы оставаться вполне свободным и беспристрастным в своих суждениях и действиях. Больших денег он тоже избегал: ‘Много дадут и много стребуют’. Расходы у него были большие (на две семьи), а доходы, кроме казенного жалованья и пенсии,— только литературный труд, главным образом ‘Основы химии’.
Интересно рядом с этим указать, как оплачивались в то время известные английские химики. Это тоже рассказывал мне Дмитрий Иванович.
В одну из поездок его в Англию, на товарищеском обеде профессор Роско спросил Менделеев, сколько жалованья он получает в России. Дмитрий Иванович хотел уклониться от ответа, а Франкланд, который сидел рядом, и говорит: ‘Скажите ему, но с тем, что он сам скажет, сколько он получает. Этого мы не знаем, а нам очень интересно’. Оказалось, что Роско получал в общей сложности 30 тыс. фунтов (300 тыс. рублей) в год. ‘А вот Дьюар, который, вероятно, немного старше вас,— прибавил Дмитрий Иванович,— получал 7 тыс. фунтов (70 000 рублей)’. У нас же в то время профессор, выслуживший 35 лет, получал 3000 руб. пенсии и 1200 руб. добавочных, если читал лекции.
То, что Менделеев считал нужным и правильным, он проводил упорно, настойчиво, можно сказать, не жалея самого себя. Он писал обстоятельные докладные записки министрам и даже царям, добивался приемов у министров, чтобы лично убеждать их, выступая в собраниях и т. д. Не всегда, конечно, ему удавалось добиться успеха, иногда приходилось терпеть неудачи, уколы самолюбия, но это его не останавливало. Помню один из таких случаев, который оставил у меня очень неприятное впечатление.
Это было в 1886 г., в год тяжелого нефтяного кризиса, когда цена на нефть на промыслах упала до 4 коп. за пуд. Базируясь на том, что грозит быстрое истощение бакинской нефти и что нужно более бережное ее расходование, крупные нефтепромышленники, с Нобелем и Рагозиным во главе, возбудили перед правительством вопрос о необходимости правительственного налога на сырую нефть в размере 15 коп. с пуда нефти. Введение налога грозило повышением цен на нефтепродукты, а главным образом было направлено к тому, чтобы убить конкуренцию мелких промышленников.
Для обсуждения этого предложения была образована при Министерстве государственных имуществ комиссия из представителей нефтепромышленности и специалистов от Горного департамента. Менделеев вошел в состав комиссии как представитель от Министерства государственных имуществ. Заседания происходили каждую неделю в течение марта. На эти заседания Дмитрий Иванович брал меня с собой, чтобы я записывал содержание прений и, не дожидаясь стенограммы, передавал ему на случай, если к следующему заседанию понадобится написать возражение.
Нобель и Рагозин представили обширные доклады, защищая налог. Менделеев считал, что мнение о скором истощении нефти на Апшеронском полуострове неправильно, и был противником налога. Чтобы доказать вред налога, он составил алгебраическую формулу, в которой буквами обозначил цены нефти, рабочих рук, транспорта и пр., из которых слагается цена готового продукта (керосина и мазута), и старался показать, что, как бы ни менялись условия производства, введение налога невыгодно отразится на дальнейшем развитии промышленности и на потребителях. Он доказывал, что спасение от кризиса не в налоге, а в более полной и рациональной переработке нефти, как ценного химического сырья, и в постройке нефтепровода из Баку в Батуми, чтобы дать выход нашей нефти на мировой рынок.
Доклад вышел несколько длинен и, видимо, утомил слушателей. Этим ловко воспользовался Рагозин. Он начал едко нападать и высмеивать Менделеева. Дмитрий Иванович не выдержал и сделал замечание. Тогда Рагозин обратился к нему и резким, вызывающим тоном, отчеканивая каждое слово, говорит: ‘Когда вы о своих ‘альфа’ да ‘фи’ говорили, я молчал, так дайте же мне теперь о нефтяном деле говорить’. Менделеев смолчал. Закончил Рагозин свое возражение так: ‘Нам все говорят: ничего вы не понимаете, ничего не умеете. Да мы не о тех будущих знатоках говорим, которые пишут на бумаге, мы о себе, дураках, говорим. Ведь если мы к каждому аппарату по профессору поставим, так этого никакая промышленность не выдержит’.
Я ждал, что Дмитрий Иванович вспылит и отчитает Рагозина. Но он промолчал, видно, нашла коса на камень. На другой день он объяснил свое молчание. ‘Ведь он мой характер знает и нарочно дразнил, чтобы я глупостей наговорил. А я это понял’.
Это был единственный на моей памяти случай, когда Менделеев уступил. Обычно он в спорах был очень упорен, беспощаден к противнику. ‘Если меня заденут, я спуску не дам’. На диспутах он был грозою для диспутантов, особенно если диспутант уклонялся от прямого ответа.
Дмитрий Иванович умел и похвалить диспутанта, а иногда и сильно раскритиковать: Его выступления на диспутах привлекали особенное внимание присутствующих.
В среде студенчества Менделеев пользовался огромным уважением и популярностью. Но эта популярность приносила и тяжелые минуты. К нему студенты обращались за помощью во время политических или академических выступлений, прося передать высшему начальству их пожелания, ‘петиции’.
Последняя из этих петиций и была причиною его ухода из университета.
Дочитав свой последний курс, Дмитрий Иванович заперся дома, никуда не выходил, никого не принимал. Потом стали ходить слухи, что он начал ездить к министрам. Все были очень заинтересованы, что он затевает? На третий день Пасхи вечером он зовет меня к себе. Застаю его на обычном месте, на диване перед маленьким столиком, на котором он обыкновенно писал. По другую сторону столика сидит художник И. И. Шишкин. На столике лист бумаги, вкривь и вкось исписанный отдельными словами.
Дмитрий Иванович встретил меня очень радушно, познакомил с И. И. Шишкиным и говорит: ‘Задумал издавать большую газету. А вас, конечно, в редакцию’. Я увидел, что он в таком хорошем настроении, и отказываться не стал.
‘Вот мы с Шишкиным придумываем, какое название дать газете. Хотел назвать ‘Русь’, да ее уже Аксаков издавал, хорошее название ‘Основа’, как ‘Основы химии’, оказалось тоже была. ‘Порядок’ — Стасюлевич издавал. Теперь придумал ‘Подъем’, это еще не было’.
Вот ради разрешения на издание газеты он и ездил по министрам. Однако Делянов и тут ему помешал, соглашался дать разрешение на издание не литературно-политической, а только промышленной газеты и то с предварительной цензурой.
После пасхи Менделеев как-то раз зашел в лабораторию. Был в хорошем настроении, сел поговорить. Я спросил о газете. ‘Деляныч не разрешил. Да я и рад. Это дело не по мне: ведь это ни днем, ни ночью покоя не было бы’.
Спустя несколько дней ко мне пришел профессор минного офицерского класса в Кронштадте Иван Михайлович Чельцов, специалист по взрывчатым веществам, и рассказывает, что морской министр поручил ему организовать в Петербурге лабораторию по исследованию порохов и взрывчатых веществ, имея в виду главным образом разработку бездымного пороха, на который в то время переходили все государства Европы. Ввиду важности этого дела министр предложил И. М. Чельцову привлечь к нему в качестве консультанта кого-нибудь из видных химиков. Кого выбрать, об этом Чельцов и пришел посоветоваться. Ему хотелось иметь такого консультанта, который мог бы выступать в высших сферах. Имена, которые он называл, показались мне не подходящими. Тогда я ему посоветовал: ‘Просите Дмитрия Ивановича’.— ‘А вы думаете, он пойдет?’ — ‘Попытайтесь’.
Чельцов тотчас пошел к Менделееву и скоро возвратился сияющий: ‘Согласился’.
А Дмитрий Иванович не только согласился, но сейчас же с обычным своим увлечением принялся за дело. Он с утра до вечера работал в лаборатории, изучая процесс нитрации на разнообразных материалах. Брал хлопок (гигроскопическую вату), ‘концы’ с текстильных фабрик, льняные ткани и пр. Несмотря на то, что он пользования самыми примитивными средствами — термометром, ареометром, несколькими стаканами для нитрации, несколькими фотографическими кюветками для промывки да лакмусовой бумажкою, он удивительно быстро ориентировался в деле нитрации и определил, что устойчивая нитрация идет до определенного предела, а дальше происходит разнитровывание при промывке. Это послужило началом обширных работ целой лаборатории, которые закончились выработкой типа бездымного пороха, пригодного для всякого рода оружия.
Летом 1890 г. Менделеев выехал из университета на частную квартиру (угол Кадетской линии и Среднего проспекта, дом Лингена). Теперь я встречал его только в Химическом обществе, да изредка заходил навестить ненадолго, чтобы не отнимать у него драгоценного времени. И здесь, и в Главной палате мер и весов, куда он позднее переехал, его кабинет был рядом с прихожей, и дверь приоткрыта. Услышав, что кто-то пришел, он громко спрашивал: ‘Кто там?’ Неопытный посетитель отвечал: ‘Это я, Дмитрий Иванович’.— ‘Ну, я знаю, что ‘я’, да кто вы?’
Надо было сразу назвать фамилию. Дмитрий Иванович встречал очень радушно, угощал своими папиросами (не любил запаха чужого табака), расспрашивал об университетских новостях, Химическом обществе, сам рассказывал много интересного. Время летело незаметно. Посмотришь на часы — уже 12. Скорее домой. А у Дмитрия Ивановича еще корректура, которую надо утром отослать.
Нас, своих товарищей по университетской лаборатории, Менделеев встречал, как своих близких, старался поддержать в трудные периоды жизни, которые у всякого бывают. Был такой период и у меня. По разным причинам у меня очень затянулось дело с получением степени магистра, а это мешало моему движению вперед по ученой дороге. Мало-помалу я стал приходить к сознанию, что надо мне менять ученое поприще на другое, более доступное и материально обеспеченное. Об этих соображениях как-то при случае я сообщил И. М. Чельцову, с которым мы были друзья. Вскоре после этого я зашел к Дмитрию Ивановичу. В разговоре он меня очень осторожно спрашивает: ‘Скажите, пожалуйста, вот мне Чельцов говорил, что вы хотите, так сказать, свое амплуа переменить? Правда это?’ — ‘Да, я ему об этом говорил’.— ‘Что ж, вы это благоразумно придумали… не потому, что вам не добиться профессуры, а потому, что это возьмет у вас очень много сил и не окупится результатом. Ведь это прежде, когда я выступал, жалованье профессора в 3000 руб. так обеспечивало, что я мог даже лакея держать — вот Алешу взял. А теперь разве это так обеспечивает? Если бы я был министром, да мне предложили бы сказать, сколько надо дать профессору, я бы сказал: не менее 10 000 руб. Посторонние заработки, литературные или консультацию, теперь тоже достать гораздо труднее. На литературные — народу много народилось, а в консультации профессора надобности гораздо меньше. Прежде профессор с общей подготовкой мог быть везде ценным советчиком, а теперь на любом хорошем заводе есть такие специалисты, что и профессора за пояс заткнут.
А общественное значение профессоров? Прежде к их мнениям прислушивались, а теперь кто на них обращает внимание? Вам, конечно, торопиться некуда, подходящее место найдется — да хоть у нас в Палате. А если от науки оторваться не хотите, то ведь наукой заниматься можно везде. Наука — это такая любовница, которая вас везде обнимет,— только сами-то вы ее от себя не оттолкните’.
Эти мысли он развивал и далее, а под конец у него прорвалось: ‘Давно я вам говорил: пишите скорее диссертацию’. Я понял, что весь предыдущий разговор был для того, чтобы меня ободрить, помочь мне решиться на новый шаг, но как раз наоборот он помог мне, во что бы то ни стало пробиваться по прежнему пути.
Этот случай лишний раз показывает, что под суровой на вид внешностью у Дмитрия Ивановича скрывалась редкая доброта к людям. Сколько людей приходило к нему с разнообразными просьбами, и он всегда старался удовлетворить, пошумит, поворчит, а отказать не может. Кто только к нему ни обращался письменно за советом, указаниями, а иногда и материальной помощью. Он всегда старался дать ответ, если не мог это сделать сам, поручал ассистенту. И мне приходилось исполнять такие поручения. Конечно, нельзя отрицать, что нрав у него был крутой, но он был вспыльчив, да отходчив. Слушать его крик, воркотню было иногда нелегко, но мы знали, что он кричит и ворчит не со зла, а такова уж его натура. Вероятно, в шутку он говорил, что держать в себе раздражение вредно для здоровья, надо, чтобы оно выходило наружу. ‘Ругайся себе направо-налево и будешь здоров’.
Еще Дмитрий Иванович не один раз говорил: ‘Я ведь не из этих, нынешних, которые мягко стелют’. Мы, сотрудники его очень любили, уважали и на его крик не обижались. Он был требователен к своим сотрудникам, но еще более требователен к самому себе.
Как-то сильно накричал на Зверева. Я его и спрашиваю: ‘Что, Алеша, досталось?’ А он говорит: ‘Да ведь он только кричит, а сам добрый’. Менделеев очень привыкал к своим сотрудникам, служителям, домашней прислуге и не любил их менять. У него был постоянный портной, сапожник, переплетчик, типография и пр.
Несмотря на крутой нрав, в нем не было барства. Он одинаково относился к товарищу профессору, ассистенту, служителю.
Проведя детство на заводе и в сельской обстановке, он привык ценить физический труд, с уважением относился к крестьянам и рабочим. Одинаково он относился и к людям различных национальностей, лишь бы был дельный человек.
Как все большие, сильные люди, Менделеев очень любил детей. ‘Люблю их за их чистоту’,— писал он в одной из своих записных книжек. Один раз вечером, когда я сидел у него, маленькая дочка его Муся пришла прощаться с ним перед сном. Он расцеловал ее, потом пошел уложить в постель и, когда вернулся на свое место, сказал: ‘Много испытал я в жизни, но не знаю ничего лучше детей… Конечно, сама природа заставляет их на свет производить’.
Дмитрий Иванович Менделеев был великий, гениальный человек и, как большинство великих людей, великий труженик. А трудился он действительно не жалея себя.
Помню такой случай. В 1886 г. он очень торопился закончить свой большой труд ‘Исследование водных растворов по удельному весу’. Чтобы ему не мешали многочисленные посетители, он из своего домашнего кабинета переселился в кабинет при лаборатории и работал там с утра до вечера в течение всего года. Его кабинет освещался сильной газовой лампой. В этом же году я состоял помощником делопроизводителя Химического общества и за корректурой журнала сидел иногда до 4—5 час. ночи. Кабинет Дмитрия Ивановича отделялся от моей квартиры тонкой переборкой. Как-то раз, уже в 4 часа ночи, слышу в кабинете его крик. Я взглянул в окно, вижу: снег в саду сильно освещен, испугался, не пожар ли. Иду в кабинет. А Менделеев сидит на своем обычном месте, никакого пожара нет — это был свет от сильной лампы. Спрашиваю, что нужно ему.
‘Да вот велел Алеше чаю принести, а он не несет’.— ‘Дмитрий Иванович, да ведь уже пятый час утра’.— ‘О Господи. А я после обеда (в 6 час. веч.) пришел да и задремал’.
Это уже сказалось сильнейшее переутомление.
Труд Менделеев ставил выше всего. Он не любил, когда его называли гением. ‘Какой там гений! Трудился всю жизнь, вот и стал гений».
Тищенко В. Е. (1861—1941) — академик, известный химик, активный деятель ВХО им. Д. И. Менделеева, один из основателей Музея Д. И. Менделеева в Ленинграде, автор (совместно с M. H. Младенцевым) первого сравнительно подробного исследования жизни и деятельности Д. И. Менделеева (Дмитрий Иванович Менделеев. Его жизнь и деятельность. Т. 1. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1938).
В. Е. Тищенко учился в Петербургском университете (окончил в 1884 г.), работал в лабораториях А. М. Бутлерова и Д. И. Менделеева. С 1884 г. был ассистентом Д. И. Менделеева, поддерживал дружеские отношения с учителем и после ухода последнего из Петербургского университета (1890).