В чем мы расходимся с Полонским
В чем мы расходимся с Полонским
II*
Вопрос о творчестве.
Вопрос о творчестве.
*) См. ‘Лит. Газету’, No 3, от 20 января.
ИВ. БАТРАК.
‘Литературная газета’, No 4, 1930
В чем мы расходимся с Полонским, Батрак Иван Андреевич, Год: 1930
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Полонский в ‘Лит. Газете’ пишет: ‘В полном согласии с марксизмом я утверждаю, что художественный образ создается не одной только логической способностью, что одной логикой художественного образа не создать, что образ — создание всей сознательной и чувственной сферы человека’.
А что говорилось в моей статье ‘О психологии творчества’? Подчеркивая, строками Гейне, значение в творчестве плана, т.-е. сознания, мышления,— я писал: ‘Этим вовсе не отрицается значение в творчестве писателя подсознательного, иррационального, чувственного. Но это значит, что творчество писателя есть прежде всего сознательный процесс, процесс глубокого анализа того материала, который берет художник для своих произведений’.
Разве не ясно сказано? Ясно. Речь шла не о различии между двумя формами мышления — научного и художественного, а о том: управляет ли сознание творчеством писателя или же, наоборот, сознание подчинено подсознательному. Вот как был поставлен вопрос, который имеет огромное принципиальное значение.
И тут надо было Полонскому или опровергнуть меня или согласиться со мной, а не прятаться за научное, логичное мышление. Зачем же было приписывать мне то, чего нет в моей статье?
Как ни наивен иногда бывает Полонский, но все же мы считаем его не настолько наивным, чтобы он предполагал, что только ему одному известно плехановское определение двух видов творчества: научного, как логического, и художественного, как образного. Очевидно, ‘умысел другой тут был’.
Посмотрим, каково же у него ‘согласие с марксизмом’, Полонский в той же статье, чтобы повергнуть Батрака во прах, тащит за волосы себе на помощь Плеханова: ‘Плеханов’ например, говорит, что Лев Толстой был гениальный художник и плохой мыслитель. Ту же мысль Плеханов проводил в статье ‘Сын доктора Стокмана’, о Гамсуне, То же сказал он о Гоголе. Совсем ясно повторил он эту мысль в предисловии к третьему изданию сборника ‘За двадцать лет’, в последних строках посвященных ‘Исповеди’ Горького. ‘Горькому,— писал Плеханов, — мало годится роль проповедника, т.-е. человека, говорящего преимущественно языком логики — в отличие от ‘художника’, т.-е. человека, говорящего преимущественно языком образов. (Курсив Плеханова). Ясно, кажется?’
Поглядим, насколько это ясно. Почему был Толстой плохим мыслителем, достаточно всем известно,— тут дело не только в слабости его логики, но и в реакционности его взглядов. Поэтому гораздо существенней послушать, что говорил Плеханов о Горьком. ‘В своей ‘Исповеди’, — говорит Плеханов в упомянутом предисловии, — Горький стал на ту наклонную плоскость, по которой раньше его скатились вниз такие гиганты, как Гоголь, Достоевский, Толстой. Удержится ли он от падения? Сумеет ли он покинуть опасную плоскость? Этого я не знаю. Но я прекрасно знаю, что покинуть эту плоскость он может только при условии основательного усвоения им марксизма‘ (Подчеркнуто нами. И. Б.).
Вот как ставил вопрос Плеханов по-марксистски. Горький становился на опасный путь богоискательства. И дело вовсе не в том, что он не мог облечь свою идею в художественную форму, а в том, что это была ‘ошибочная’, реакционая идея.
Почему Плеханов осудил пьесу Гамсуна ‘У царских врат’, в статье ‘Сын доктора Стокмана’? За ‘ошибочную’, реакционную, человеко-ненавистническую идею, призывавшую к ‘истреблению’ пролетариата, потому что в ‘характере Карено (главное действующее лицо пьесы. И. Б.) художественная правда совсем отсутствует’, потому что это — патологический тип ‘Здоровые люди, — пишет Плеханов, — обнаруживают великое самоотвержение лишь под влиянием великих идей. Идея ‘истребления’ пролетариата не может вдохнуть самоотвержения уже по одному тому, что сама она порождена чувством прямо противоположным самоотвержению: доведенным до нелепой крайности эгоизмом эксплоататоров’.
А в другом месте по поводу этой же драмы Плеханов говорит: ‘Огромные недостатки драмы ‘У Царских врат’ являются естественным следствием полной несостоятельности ее основной идеи’ (Плеханов ‘Искусство и общественная жизнь’, т. XIV, стр. 152).
Реакционная идея, воплощенная в художественные образы, публицистические статьи или поповские проповеди, одинаково неприемлемы для пролетариата — этой самой передовой части современного человечества. Плеханов весьма категорически заявляет на этот счет. В большой статье ‘Искусство и общественная жизнь’ он пишет: ‘Когда талантливый художник вдохновляется ошибочной идеей, тогда он портит свое собственное произведение. А современному художнику невозможно вдохновиться правильной идеей, если он желает отстаивать буржуазию в ее борьбе с пролетариатом’. (Подчеркнуто нами. И. Б.) (Плеханов, т. XIV, стр. 160).
Но почему тов. Полонский не привел примера с Чернышевским, о котором Плеханов написал специальное исследование?
Плеханов не осудил Чернышевского, как мыслителя. А ведь Чернышевский в романе ‘Что делать’? высказал те же мысли, что и в статье ‘Антропологический принцип в философии’. Почему же Плеханов не осудил Чернышевского? Потому что идеи, высказанные Чернышевским и в художественной и публицистической форме, являлись передовыми идеями своего времени Этот пример показывает, о одной стороны, различие между двумя формами мышления научного и художественного (такие же примеры мы найдем у Л. Толстого, Достоевского и др.) и, с другой — что художественное творчество, базирующееся на чувстве, есть сознательный процесс.
‘Искусство’,— писал Плеханов,— начинается тогда, когда человек снова вызывает в себе чувства и мысли, испытанные им под влиянием окружающей его действительности, и придает им известное образное выражение.
А вот как этот творческий процесс изображает Полонский: ‘В создании его (т.-е. ‘образа’) принимают участие и рассудочная стихия человека, но чаще всего и больше всего та, еще научно не исследованная область подсознательного, где накапливается чувственный опыт, рефлексы условные и безусловные, которыми, как капиталом, частью наследственным, частью приобретенным, распоряжается человек’. И все это, по Полонскому ‘неизменяемые волей особенности’.
Весь центр тяжести, таким образом, перенесен им в подвал подсознательного. Получается полный произвол стихии. В применении к крестьянскому писателю, которому необходимо переделывать свою психику и переходить па точку зрения рабочего класса, это создает безвыходное положение. Психика переделке почти не поддается, потому что ‘когда мы имеем дело с искусством, мы имеем дело с мироощущением писателя, с тем, что лежит в его крови, в его неистребимых (подчеркнуто нами, И. Б.) привычках, в его психологии, не только в рассудке, но и во всем его существе’. Волей тут изменить ничего нельзя.
Картина получается очень мрачная. Воистину, веет от нее каким-то средневековьем.
Плехановым здесь, как мы видим, не пахнет. ‘Согласия с марксизмом’ у Полонского никакого не получается. Но может быть ‘согласие’ есть у него с естествознанием, на которое он пытается опереться. Заглянем мы и туда.
Акад. В. Бехтерев в своей книге ‘Общие основы рефлексологии человека’ (издание третье, 1926 г.) в главе XXII ‘О творчестве с рефлексологической точки зрения’ говорит, что как при научном, так и при художественном творчестве ‘ставится прежде всего проблема’. При чем ответ на эту проблему в этой форме творчества (т.-е. художественной. И. Б.) может быть в большей мере безотчетный (или интуитивный), нежели подотчетный. Он выявляется здесь в форме картин, преображающих соответственным образом окружающий мир’.
В соответствии с этим Бехтерев различает два вида творчества:
‘1. Безотчетный или интуитивный — внезапное озарение. Мысль улавливается, ставится проблема для разработки и затем постепенно разрешается. Это безотчетное в начале творчество переходит в подотчетное в последующем времени.
2. Систематический, когда ставится проблема, как рабочая гипотеза, в форме возможного вывода из добытой истины или добытых фактов, что все равно’.
В главе LII, стр. 396, в разделе ‘О механизме поэтического творчества’ Бехтерев пишет:
‘Нужно признать, что не имеется никаких вообще образов в обычном смысле слова, которые не были бы группой, возникшей из ощущений, а встав на эту точку зрения, естественно, приходится их сближать со схемой мозговых рефлексов,
‘Метафизические величины замещаются ныне данными вполне точными. (Подчеркнуто нами. И. Б.). На место прежнего ‘духа’ теперь должен быть поставлен механизм мозговых рефлексов, на место ‘я’ — центральный комплекс этих рефлексов. И даже бессознательное приобретает теперь об’яснение вполне реальное и точное. (Подчеркнуто нами. И. Б.), ибо это суть рефлексы, пути которых проложены в нервной системе мозга…
‘С комплексом ‘я’ связываются и все так называемые активные движения и активное же сосредоточение. Поэтому все, что воспринимается под влиянием ‘произвольных’ актов и активного или ‘волевого’ сосредоточения, входит в связь с ‘я’ суб’екта и становится сознательным. Все же другие восприятия, в которых активное сосредоточение не принимает участия, остаются вне сознательного комплекса. Однако, сущность энергетического процесса, т.-е. его основная схема от этого нисколько не меняется…
‘При этом и бессознательные, т.-е. безотчетные или внеподотчетные процессы с того момента, когда они становятся объектом активного сосредоточения, связываются с ‘я’ суб’екта или активной частью личности и становятся сознательными, т.-е. подотчетными. С другой стороны, сознательные процессы при отвлечении внимания или при его подавлении перестают быть сознательными.
‘Но,— оговаривается Бехтерев,— бессознательный, Т.-е. неподотчетный ряд или ‘подсознание’ — по суб’ективной терминологии — нельзя смешивать с теми, чисто нервными процессами низших центров, которые в развитом организме не имеют вообще ничего общего с сознанием.
‘Все вообще сочетательно-рефлекторные процессы,— говорит Бехтерев,— делятся два главных ряда: сознательный или подточетный и подсознательный или, иначе, неподтчетный, при чем между первым и вторым устанавливаются соотношения, главным образом, при посредстве активного сосредоточения‘. (Подчеркнуто нами. И. Б.).
Вот именно: в этом вся суть. Делаются сознательными или подсознательными сочетательно-рефлекторные процессы, зависит от того, включаются они или выключаются в момент художественного творчества, зависит от ‘активного сосредоточения’. Но и те и другие принадлежат к области человеческого сознания.
Так отвечает естествознание на интересующий нас вопрос. При этом, по мнению Бехтерева, огромную роль в воспитании людей играет стимулирование или отрицательное мнение. ‘Сколько таким образом загублено истинных талантов путем неправильного воспитания. Это не в бровь, а в глаз Полонскому, который вместо того, чтобы стимулировать переход крестьянских писателей, в особенности молодняка, на точку зрения рабочего класса, тормозит это движение и губит отдельных писателей, развращая их сознание:
Больше того, даже безусловные рефлексы, т.-е. прирожденные, не остаются в неизменном состоянии. ‘Современное состояние учения о доминанте,— пишет Арямов, ученик Павлова,— приводит нас еще к одному принципиально необычайно важному выводу о динамичности (подчернуто автором) работы центральной нервной системы, не связанной торными, раз навсегда установленными путями, но устанавливающие новые связи в зависимости от влияния различных условий… Таким образом современная физиология отклонилась от понятия зафиксированного рефлекса, признав его иллюзорность и став, таким образом, на диалектическую точку зрения’ (И. А. Арямов ‘Рефлексология и педагогика’, 1928 г. стр. 22).
Нет, не везет Полонскому с диалектикой, решительно не везет. Он только что хотел обрести покой ‘душе’ своей и почить на безусловных рефлексах, а тут диалектика снова как раз и подвела его. Никакого ‘согласия’ не получается у него и с естествознанием.
Теперь несколько слов о форме и содержании. Плеханов писал: ‘Форма тесно связана с содержанием. Правда, бывают эпохи, когда она отделяется от него в более или менее сильной степени. Это исключительные эпохи. В такие эпохи или форма отстает от содержания или содержание от формы. Но надо помнить, что содержание отстает от формы не тогда, когда литература только еще начинает развиваться, а тогда, когда она уже склоняется к упадку — чаще всего вследствие упадка того общественного класса или слоя, вкусы и стремления которого в ней выражаются. Примеры: декадентство, футуризм и проч. Но в те эпохи, когда еще только начинается развитие литературы (или искусства) происходит явление прямо противоположное тому, которое мы наблюдаем в эпохи упадка. Тогда не содержание отстает от формы, а, наоборот, форма от содержания’. (‘История русской общественной мысля’, т. 3-й).
Эта плехановская постановка вопроса, которую ухитрился обойти молчанием Полонский, имеет решающее значение в нашем споре с ним. Именно наша эпоха и является такой исключительной эпохой, когда у попутчиков содержание отстает от формы, а у пролетарских и пролетарско-крестьянских писателей форма отстает от содержания.
Метафизическая точка зрения Полонского приковывает советского писателя железными цепями к его прошлому. Всякий взгляд вперед а художественном произведении он заранее называет ‘фальшивкой’ или ‘молчалинством’. В применении к крестьянскому писателю (а не кулацкому), в котором борются две души, мелкобуржуазная и колхозная, Полонский отдает явное предпочтение первой, потому, что по его учению, только ее изображение не будет ‘фальшивкой’. А мы, наоборот, мы боремся за колхозную душу крестьянина. За ее изображение. Вот в чем суть нашего спора. И пусть не обижается Полонский, когда его взгляды называют реакционными, ибо они на самом деле такими и являются, ибо они тащут крестьянского писателя назад. Вместо стимулирования их перехода на точку зрения рабочего класса, активной работы над собой, Полонский только одно и знает, что твердит: ‘Неистребима’ мелкобуржуазная психология, ничего из вас не выйдет.
Кому на пользу такая точка зрения Полонского? Только на пользу нашим классовым врагам, на пользу кулаку.
Ленин не хуже Полонского знал мелкобуржуазную природу крестьянства, но он, говоря о крестьянстве, подчеркивал не то, что раз’единяло его с рабочим классом, а то, что об’единяет, что есть общего у рабочего класса о крестьянством. Именно на этом и держится союз рабочего класса с крестьянством.
Полонскому дело представляется так, будто в деревне ничего не происходит, как будто колхозное движение, принявшее такой гигантский размах, ничего не изменило в психике крестьян. Уже одни факты перехода к коллективизации целых крестьянских районов показывают, что в психике крестьян произошли большие психические изменения под влиянием советской экономики, под влиянием агитации и пропаганды за коллективную жизнь рабочего класса и его коммунистической партия.
Чтобы определить задачи в области литературы в нашу эпоху, я позволю себе привести мнение Маркса на сей счет. В книге ‘Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта’ Маркс писал, ‘Социальная революция XIX века может почерпать для себя поэзию не из прошлого а только из будущего. Она не может даже начаться, пока не вытравлены все суеверия прошлого. Прежде революции нуждались в великих исторических воспоминаниях, чтобы обмануть самих себя относительно своего истинного содержания. Революция XIX столетия, чтоб найти свое истинное содержание, должна предоставить мертвым погребать своих мертвецов. Там фраза была выше содержания, здесь содержание выше фразы’.
Марко здесь только в одном ошибся. Социалистическая революция началась не в конце XIX столетия, а в начале XX, но из-за этого значение марксовой постановки вопроса не умаляется ни на иоту. Она сохраняет всю свою свежесть и злободневность. Поэзию для себя наша Октябрьская революция может почерпать не из прошлого, а только, из будущего.
К этому надо лишь добавить то, что говорил Маркс по отношению к философам: ‘Философы лишь об’ясняли мир: так или иначе, но дело заключается в том, чтобы изменить его’. Это в полной мере применимо и к писателям. Нужно стимулировать активную работу писателя над переделкой самого себя и активную роль художественней литературы в переделке мира, а не тормозить того и другого.
Так ставил вопрос о поэзии Маркс. И с этим находится в полном согласии постановка вопроса об ‘исключительных эпохах’ у Плеханова. Но зато нет ‘согласия’ у Полонского ни с Марксом, ни с Плехановым. Нет у него согласия и с естествознанием. Но может быть, только мы придирчивы к тов. Полонскому? Не об’яснит ли тогда Полонский, почему ‘Правда’ от 4/XII—1929 г., No 284, в редакционной, статье ‘За консолидацию коммунистических сил пролетарской литературы’ поставила Полонского за одну скобку с Троцким и Воронским, и отметила заслугу РАПП в борьбе с их оппортунистическими теориями в области литературы?
Мы проследили шаг за шагом важнейшие положения Полонского и видим, что он каждый раз попадает в положение того человека, который, увидев похороны, говорил: ‘Носить бы вам — не переносить, возить бы — не перевозить’, а попав на свадьбу, говорит ‘Канун, да ладан’.
Что и говорить — незавидная доля! {Что касается вопроса о переименовании О-ва крестьянских писателей, то Полонский говорит явную неправду, когда заявляет, что ему не ответили на Батрак, ни Бескин. Ответ был дан т. Бескиным на пленуме же ЦС ВОКП. Но это — вопрос тактический. Остановиться на нем сейчас не дозволяют размеры газетной статьи.}