В. Березина
Белинский в ‘Московском наблюдателе’. Начало работы в изданиях А. А. Краевского
I
II
III
IV
В. Березина. Белинский в ‘Московском наблюдателе’. Начало работы в изданиях А. А. Краевского, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1977
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Белинский В. Г. Собрание сочинений. В 9-ти томах.
Т. 2. Статьи, рецензии и заметки. Апрель 1838 — январь 1840.
Подготовка текста В. Э. Бограда.
М., ‘Художественная литература’, 1977
OCR Бычков М. Н.
В октябре 1836 года по распоряжению правительства были запрещены издания Н. И. Надеждина — журнал ‘Телескоп’ и газета ‘Молва’, в которых активно сотрудничал Белинский. Тяжело переживал критик свое вынужденное молчание. ‘Давно не писал, руки чешутся, и статей в голове много шевелится, так что рад ко всему привязаться, чтоб только поговорить печатно’,— сообщал он А. А. Краевскому 14 января 1837 года.
Страстное желание Белинского вернуться к журналистской деятельности на первых порах осуществления не получило: петербургский издатель Краевский, пригласивший Белинского в свою газету ‘Литературные прибавления к ‘Русскому инвалиду’, выдвинул ряд требований, абсолютно неприемлемых для Белинского (например, Краевский настаивал на праве редактора переделывать статьи по своему усмотрению). Как ни стремился Белинский к участию в периодике, как ни нуждался материально, он, человек кристальной честности и порядочности, отказался от сотрудничества у Краевского на этих условиях.
В конце 1837 — начале 1838 годов намечалось сотрудничество Белинского в других петербургских изданиях — журнале ‘Сын отечества’ и газете ‘Северная пчела’, редакция которых переходила в руки Н. А. Полевого, бывшего издателя-редактора самого передового журнала тех лет — ‘Московского телеграфа’ (1825—1834). Белинский надеялся, что Н. Полевой, этот, по его словам, ‘богатырь журналистики’, коренным образом изменит направление указанных изданий, нейтрализует влияние в них Булгарина и Греча и предоставит ему, Белинскому, свободу действий. Однако этого не произошло, и участие Белинского в руководимых Полевым петербургских изданиях ограничилось публикацией в ‘Северной пчеле’ (1838, No 4) начала статьи ‘Гамлет’, драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета’.
И все же стремление Белинского — журналиста и критика вновь обрести журнальную трибуну сбылось: в марте 1838 года он становится фактическим руководителем журнала ‘Московский наблюдатель’, который до этого находился в руках его идейных противников. Острые критические выступления Белинского 1835—1838 годов против ‘Московского наблюдателя’ сильно подорвали и без того непрочный авторитет этого журнала. Интерес к ‘Московскому наблюдателю’ утратили не только читатели, но и сотрудники, которые в начале 1838 года покинули журнал. Тогда владелец типографии Н. С. Степанов, взявший на себя функции издателя, предложил Гелинскому стать неофициальным редактором, а по существу хозяином журнала (официальным редактором продолжал числиться В. П. Андросов, хотя никакого участия в журнале не принимал). Белинский охотно согласился. Вместе с ним в журнал приходят М. А. Бакунин, В. П. Боткин, Н. H. Катков, живо интересующиеся вопросами философии и эстетики, молодые поэты К. С. Аксаков, В. И. Красов, И. П. Клюшников и др., очень известный в свое время беллетрист П. Н. Кудрявцев. Из Воронежа присылает свои стихи Кольцов, из Петербурга шлет свои переводы ‘Римских элегий’ Гете талантливый переводчик А. Н. Струговщиков… Сам Белинский с апреля 1838 по июнь 1839 года опубликовал в ‘Московском наблюдателе’ около 130 статей, рецензий и заметок, пьесу ‘Пятидесятилетний дядюшка, или Странная болезнь’.
Как по составу сотрудников, так и по содержанию, типу, структуре отделов ‘Московский наблюдатель’ второй редакции (1838—1839) — это совершенно другой журнал, лишь с прежним названием. Белинский, на котором лежала вся редакторская и организаторская работа по журналу (привлечение сотрудников, правка материала, составление номера, сношения с цензурой и типографией, вычитка корректуры), много сил приложил к тому, чтобы освободить журнал от свойственной ему ранее ‘альманачной безличности’ и превратить его в полноценный журнал — с твердым направлением, разнообразным содержанием, с хорошо поставленными отделами критики и библиографии.
Положительные перемены, произошедшие в журнале, сразу же отметили современники и позже подчеркнул Чернышевский, посвятивший ‘Московскому наблюдателю’ времени редакции Белинского шестую статью своих ‘Очерков гоголевского периода русской литературы’. Журнал, по мнению Чернышевского, был ‘проникнут единством задушевной мысли’ {Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. III. M. Гослитиздат, 4947, с. 198.}. Сказав, что ‘по отделу поэзии ‘Московский наблюдатель’ был гораздо выше всех прежних наших журналов и альманахов’, что ‘и по отделу беллетристики’ он ‘был едва ли не выше всех остальных своих собратий’, Чернышевский отмечает, как несомненное достижение, гармоническое единство в направлении всех отделов журнала: ‘Это первый в ряду таких журналов, какие имеем мы теперь, в которых поэзия, беллетристика и критика согласно идут к одной цели, поддерживая друг друга’ {Там же, с. 199, 200, 201.}.
Направление журнала при Белинском имело ярко выраженный философско-теоретический характер. ‘Главное значение ‘Московского наблюдателя’,— писал Чернышевский,— состоит в том, что он был органом гегелевой философии’ {Там же, с. 202.}.
В самом деле, в отличие от изданий Булгарина, Греча и Сенковского которые в своей ставке на эмпиризм, буржуазный практицизм проявляли нескрываемую враждебность даже к самому слову ‘философия’, ‘Московский наблюдатель’ при Белинском настоятельно пропагандировал основные положения философии Гегеля и раскрывал, разъяснял их применительно к историческому развитию общества, к эстетике и критике.
Роль программной статьи в обновленном журнале должно было играть предисловие М. Бакунина к переведенным им ‘Гимназическим речам’ Гегеля, в котором формулировались основные принципы философии Гегеля, восторженно цитировался ею тезис: ‘Все действительное — разумно, все разумное — действительно’ (причем ‘действительное’ трактовалось как ‘существующее’), декларировалась идея полного ‘примирения с действительностью’. Дополнением к выступлению Бакунина служили статья Белинского ‘Гамлет’, драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета’, статья ‘О философской критике художественного произведения’ (перевод Катковым части труда гегельянца Г.-Т. Ретшора — см. наст. т., с. 548) и другие публикации.
С течением времени Белинскому все труднее и труднее становится выпускать ‘Московский наблюдатель’. Его помощники — Бакунин, Катков, Боткин, К. Аксаков — быстро охладели к журналу, постоянно возникали сложности в цензурном комитете, чиновники придирались к каждой мелочи, Степанов не обеспечивал нормальную работу типографии. Забирая у Белинского все силы, ‘Московский наблюдатель’ не давал ему даже минимальных средств к существованию. Совершенно измученный, Белинский в нюне 1839 года оставил ‘Московский наблюдатель’.
Мечтая о более широком и прочном журнальном поприще, Белинский еще в феврале 1839 года, то есть до окончательного отхода от ‘Московского наблюдателя’, просит И. И. Панаева возобновить переговоры с Краевским относительно газеты ‘Литературные прибавления к ‘Русскому инвалиду’ и журнала ‘Отечественные записки’, который с 1839 года перешел к этому издателю. Причем, как и два года назад, Белинский настаивает на независимости своих убеждений. ‘Я продаю себя…,— предупреждает он Панаева, а через него и Краевского в письме от 18 февраля 1839 года,— не стесняя при том моего образа мыслей, выражения, словом, моей литературной совести, которая для меня так дорога, что во всем Петербурге нет и приблизительной суммы для ее купли. Если дело дойдет до того, что мне скажут: независимость и самобытность убеждений или голодная смерть — у меня достанет силы скорее издохнуть, как собаке, нежели живому отдаться на позорное съедение псам… Что делать — я так создан’.
На этот раз Краевский принял, правда, после некоторых колебаний, условия Белинского, так как крайне нуждался в талантливом сотруднике: он понимал, что из-за плохой постановки в ‘Отечественных записках’ отделов критики и библиографии может сорваться подписка на будущий, 1840 год.
В течение июля — октября 1839 года Белинский был московским корреспондентом изданий Краевского, а в конце октября 1839 года он переезжает в Петербург и становится основным сотрудником и фактическим редактором таких отделов ‘Отечественных записок’ как ‘Критика’ и ‘Современная библиографическая хроника’. Одновременно Белинский печатается в газете ‘Литературные прибавления к ‘Русскому инвалиду’, которая с января 1840 года была переименована в ‘Литературную газету’. Если Б газете Белинский участвовал непостоянно, то в журнале — регулярно и весьма интенсивно, вплоть до весны 1840 года.
Время сотрудничества Белинского в ‘Московском наблюдателе’ и начало его работы в изданиях Краевского (апрель 1838 — январь 1840 гг.) — это крайне сложный и во многом противоречивый период идейного и творческого развития критика, напряженной, интенсивной работы мысли, стремительного движения вперед и отклонений в сторону, период исканий и раздумий, приобретений и потерь, полезных открытий и тяжких заблуждений, радостных переживаний и мучительных страданий. Все стянулось в тугой узел, развязать который Белинскому все же удалось (хотя далеко не сразу). Способствовала этому прежде всего сама русская действительность, которую Белинский лучше познал с переездом в Петербург, русская литература (особенно творчество Гоголя и Лермонтова), а также более глубокое проникновение в самую философию Гегеля, понимание консервативности ее системы и прогрессивности метода. Если на первых порах Белинский, принимая идею развития, исторической закономерности, призывал к примирению противоположных начал, к приятию сущего, как оно есть, то в 1840-е годы он вслед за Герценом, определявшим философию Гегеля, точнее, ее диалектический метод, как ‘алгебру революции’, акцент делал на отрицании, на борьбе.
Для умственной жизни России второй половины 1830-х годов характерно пристальное внимание к философии Гегеля. Герцен вспоминал в ‘Былом и думах’ (ч. IV, гл. 25): ‘Все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней’. Учение Гегеля начало проникать в Россию в годы последекабристской реакции, когда, в силу жесточайшего цензурного гнета, передовая общественная мысль оказалась раздавленной, когда мыслящая русская интеллигенция, чувствуя свое бессилие перед страшной реальностью николаевского деспотизма, на время отходит от политической борьбы и погружается в научные, философские изыскания — но не ради абстрактной, чистой науки, а для того, чтобы понять прошедшее своей страны, объяснить настоящее, предугадать будущее. Люди подчас разных убеждений связывали воедино философские и общественные проблемы. Так, Чаадаев писал Вяземскому 9 марта 1835 года, соотнося ‘мир философский’ с ‘миром социальным’: ‘Оба эти мира в наше время, если только я грубо не ошибаюсь, составляют один общий мир’ {ЛН, т. 22-24, с. 10.}. И. С. Тургенев вспоминал впоследствии: ‘Мы тогда в философии искали всего на свете, кроме чистого мышления’ 2{‘Воспоминания’, с. 516.}.
Увлечение Белинского гегелевской философией началось осенью 1837 года, то есть в пору, предшествующую его приходу в ‘Московский наблюдатель’. В сентябре — октябре 1837 года он знакомится с эстетикой Гегеля (с помощью Каткова), в декабре 1837 — январе 1838 годов — с его философией истории, религии, права (при содействии М. Бакунина). К восприятию идей Гегеля Белинский был уже серьезно подготовлен собственными раздумьями, продиктованными стремлением освободиться от крайнего субъективизма, от ‘фихтеанской отвлеченности’, желанием добиться ‘сближения с действительностью’, понимания закономерностей в развитии народа, государства, права, в исторической и личной судьбе человека.
15 сентября 1837 года Белинский вернулся с Кавказа в Москву, а 8 декабря на его московской квартире поселился М. Бакунин, приехавший из своего имения Прямухино.
О своем изучении Гегеля Белинский так вспоминал в письме к Станкевичу от 29 сентября — 8 октября 1839 года: ‘Приезжаю в Москву с Кавказа, приезжает Бакунин — мы живем вместе. Летом просмотрел он философию религии и права Гегеля. Новый мир нам открылся: сила есть право, и право есть сила,— нет, не могу описать тебе, с каким чувством услышал эти слова — это было освобождение. Я понял идею падения царств, законность завоевателей, я понял, что нет дикой материальной силы, нет владычества штыка и меча, нет произвола, нет случайности,— и кончилась моя тяжкая опека над родом человеческим, и значение моего отечества предстало мне в новом виде. Я раскланялся с французами. Перед этим еще Катков передал мне, как умел, а я принял в себя, как мог, несколько результатов ‘Эстетики’.— Боже мой! Какой новый, светлый, бесконечный мир!.. Слово ‘действительность’ сделалось для меня равнозначительно слову ‘бог’.
Из этих слов может создаться впечатление, что уже в конце 1837 — начале 1838 годов Белинский пришел к полному ‘примирению с действительностью’. Однако это не совсем так: требование ‘примирения’ лишь постепенно распространялось критиком на все сферы жизни — на историю, политику, современную действительность, искусство и литературу, частную деятельность человека и т. д.
Если взять, например, важнейшие статьи (они помещены в первом разделе данного тома), нетрудно убедиться, что сам период ‘примирения с действительностью’ Белинского не является чем-то единым и устойчивым, что в нем были свои фазы, свои вехи.
Так, в статье ‘Гамлет’, драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета’ наличествует восприятие и утверждение действительности в ее философском значении — как объективной реальности. Правильно усматривая зависимость субъекта от объекта, духовной жизни человека от внешних обстоятельств, Белинский, однако, склоняется к полному и безоговорочному подчинению личного общему, призывает к покорности ‘миродержавному промыслу’.
В интерпретации образа Гамлета Белинский вышел за пределы личной судьбы датского принца. Опираясь на известную гегелевскую триаду (тезис — антитезис — синтез), он дал философское обоснование ‘идеи Гамлета’. Три стадии в развитии Гамлета как личности (вначале — радужные, подкрепленные жизненным опытом мечты о действительности, затем — дисгармония в результате столкновения идеала жизни с самой жизнью и, наконец,— душевный покой как следствие признания всего происходящего мире ‘безусловным благом’, то есть ‘примирение с действительностью’) Белинский соотносит с понимаемым идеалистически процессом развития человечества и духовной жизни отдельной личности.
Душевное состояние Гамлета критик часто называет в статье ‘распадением’ — термином философского идеализма, равнозначным ‘дисгармонии’ и обозначающим не природное свойство личности, а тяжелую, мучительную для человека ситуацию, переходную стадию духовного развития, когда он уже не удовлетворяется безотчетным, наивным, младенческим единством с жизнью, ‘бессознательной гармонией с природой’, но пока еще не пришел к ‘просветленной’, ‘сознательной гармонии’ с миром в результате глубокого постижения объективных законов развития действительности, истории и понимания своего места в ней. Следовательно, Гамлет, по мнению Белинского, знаменует собой одновременно и силу (‘от природы’) и слабость (как следствие обстоятельств, как ‘момент развития’), то есть самую проблему (‘идею Гамлета’) Белинский переносит из сферы чисто психологической в сферу социально- и философско-психологическую. Таким истолкованием образа Гамлета Белинский приблизил его к себе, к своему поколению.
Если в статье о Гамлете речь шла о действительности как объективном мире, то в так называемых ‘бородинских статьях’ действительность предстает уже как конкретно существующая русская действительность.
Благодаря философии Гегеля Белинский овладел плодотворной идеей развития применительно к истории общества, понял объективность законов исторического процесса. Он настоятельно доказывает, что историческое развитие общества происходит не вследствие субъективного произвола отдельных личностей, а по определенным законам, в результате внутренней необходимости, исключающей самовольное воздействие человека на исторические, общественные процессы. Однако одностороннее восприятие философии Гегеля в конце 1830-х годов способствовало утверждению Белинского в это время на ошибочных общественно-политических позициях. Признав законообразность исторического процесса и, отсюда, как следствие, историческую необходимость, обусловленность (‘разумность’) всех этапов и каждой отдельной фазы истории общества, критик делает вывод о ‘неразумности’ политической борьбы, направленной на изменение существующего положения вещей. Историческая неизбежность сильнее субъективных намерений отдельных личностей, человек не в состоянии противостоять железной логике истории, все попытки его изменить ход истории ни к чему не приведут, поэтому они бесцельны и неразумны. Таким образом, Белинский пришел к ‘примирению с действительностью’ в результате доведенной до логического конца идеи закономерности исторического развития, без учета борьбы противоположностей (‘идеи отрицания’) как основы всякого движения.
Приняв тезис Гегеля ‘все действительное — разумно’ и вслед за Бакуниным поставив знак равенства между ‘действительным’ и ‘существующим’, Белинский оправдывал русское самодержавие с двух точек зрения — исторической (как закономерную, а потому — разумную фазу в истории России) и современной (как реально существующую действительность в лице николаевской монархии). Более того, в статье о ‘Бородинской годовщине’ В. Жуковского, признавая необходимость для России самодержавия в прошлом и настоящем, Белинский утверждает, что таинственная мистическая любовь к самой личности царя будто бы вообще является особенностью русского национального характера. В письме к Боткину от 10—11 декабря 1840 года, уже преодолев ‘примирение с действительностью’, он писал, имея в виду свое прежнее не только историческое оправдание николаевского самодержавия: ‘О других грехах: конечно, наш китайско-византийский монархизм до Петра Великого имел… свою историческую законность, но из этого бедного и частного исторического момента сделать абсолютное право и применять его к нашему времени — фай — неужели я говорил это?’
В статье об ‘Очерках Бородинского сражения’ Ф. Глинки, которая является как бы логическим продолжением статьи о ‘Бородинской годовщине’, Белинский, исходя из признания внутренней обусловленности исторического процесса и доказывая разумность идеи самодержавия, неоднократно ссылается на Священное писание, утверждающее божественное происхождение власти на земле. Критик настаивает на божественной, мистической природе государственной, точнее — монархической, абсолютной власти вообще, а не только русского самодержавия. Показательны в этом отношении похвалы Белинского Наполеону по поводу его царственных демаршей. Резкость, категоричность, полемическая заостренность многих высказываний Белинского по общественно-политическим вопросам объяснялась тем, что он, по собственным словам, свои ‘примирительные’ взгляды доказывал и развивал ‘со всею искренностию, со всем фанатизмом дикого убеждения’ (письмо к Боткину от 10—11 декабря 1840 г.).
Ошибочные выводы о современном Белинскому положении России, которые критик сделал из своих теоретических посылок, вызвали протест со стороны передовых современников (прежде всего со стороны Герцена) и вскоре были осуждены самим Белинским — строго, резко, со свойственной ему прямотой и бескомпромиссностью. ‘Примирительные’ умонастроения не могли не быть в сущности глубоко чужды Белинскому — демократу по убеждениям и борцу по натуре. Поэтому он имел все основания свое ‘примирение с действительностью’ назвать впоследствии ‘насильственным’, то есть не органичным, не характерным для него. И вообще у Белинского ‘примирение’ с русской действительностью носило скорее философский, теоретический характер, поскольку и в это время он оставался противником крепостного права и официальной церкви, выступал против ‘официальной народности’ и ‘квасного патриотизма’, вел смелую борьбу с реакционной журналистикой и литературой.
Переход в решении общественно-политических вопросов намечается уже в статье ‘Менцель, критик Гете’. Новым является полное умолчание о божественном происхождении царской власти, о священности самой идеи самодержавия. Применительно к самодержавию ‘разумность’ понимается критиком только как историческая обусловленность, то есть для него русское самодержавие — это определенное звено, закономерная стадия в поступательном прогрессивном развитии России, а не достигнутый высший идеал, каким, например, представлял себе прусскую монархию Гегель, что позже вызвало резкое осуждение со стороны Белинского. Признание идеи прогресса и в пору ‘примирения с действительностью’ позволило Белинскому вскоре от оправдания самодержавия в историческом плане перейти к допущению смены его другой, более совершенной фазой исторического развития России. В этом была сильная сторона мировоззрения критика конца 1830-х годов.
Еще нагляднее свидетельствует о постепенном нарастании в его мировоззрении элементов, способствовавших отходу от ‘примирения с действительностью’, статья о ‘Горе от ума’, законченная почти одновременно со статьей ‘Менцель, критик Гете’. В ней детально разработана мысль о положительной и призрачной действительности, а признание наличия ‘призрачной действительности’ уже само по себе подготавливало пути к будущему неприятию ‘гнусной расейской действительности’. Показательно, что отрицательные стороны действительности (‘призрачная’, ‘неразумная’ действительность) рассматриваются критиком как полноправный объект художественного изображения.
Во второй ‘бородинской статье’, равно как и в других своих выступлениях этой поры, Белинский ставит проблему ‘личность и общество’. И хотя он признает права личности (‘всякий человек есть сам себе цель’), все же разумность во взаимоотношениях личности и общества усматривается в подчинении личного общему. Но существенно, что во многих подобных рассуждениях ‘общее’ (действительность) выступает как страшная, враждебная человеку сила, безжалостно подавляющая его (см. письмо М. Бакунину от 10 сентября 1838 г.).
В ощущении противоречия между теоретическими представлениями о действительности и самой реальной русской действительностью заключалась сила Белинского как мыслителя. Это ощущение не покидало Белинского и в Москве, а с переездом в Петербург, этот ‘центр правительства, город по преимуществу административный, бюрократический и официальный’, как писал он позже в статье ‘Петербург и Москва’, оно еще более обострилось. Впоследствии, в письме от 10—11 декабря 1840 года, Белинский признавался Боткину: ‘Ты помнишь мои первые письма из Питера — ты писал ко мне, что они производили на тебя тяжелое впечатление, ибо в них слышался скрежет зубов и вопли нестерпимого страдания: от чего же я так ужасно страдал? — от действительности, которую называл разумною и за которую ратовал… Странное противоречие!’
Белинский всегда проверял свои теоретические построения непосредственной жизненной практикой. ‘Я мыслю (сколько в силах), но уже если моя мысль… стукнется о факты, я велю ее мальчику выметать вместе с сором’,— писал он М. Бакунину в письме от 12—24 октября 1838 года. Именно поэтому, когда в Петербурге его теоретические, философские представления о современной жизни как ‘разумной действительности’ ‘стукнулись о факты’, Белинский заявил со всей решительностью: ‘Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусною действительностию!’ (письмо Боткину от 4 октября 1840 г.).
Эстетическая и литературно-критическая позиция Белинского времени ‘примирения с действительностью’ исполнена глубоких противоречий: с большим трудом, в постоянных исканиях пробивалась мысль критика к правильным и плодотворным решениям. И. И. Панаев вспоминал: ‘Светлый взгляд Белинского затуманивался более и более, врожденное ему эстетическое чувство подавлялось неумолимой теорией, Белинский незаметно запутывался в ее сетях, которые еще скреплял Бакунин. Его свободной, в высшей степени гуманной природе тяжело, неловко, тесно и душно было такое рабское подчинение философским категориям и формулам’ {Панаев, с. 185.}.
Однако, несмотря на спорность и явную ошибочность многих заявлений и утверждений Белинского поры идейного кризиса, в его эстетических и литературно-критических взглядах этого времени выявилось такое ‘рациональное зерно’, которое вскоре дало богатые всходы. В статьях ‘примирительного периода’, зачастую вопреки имеющимся в них общим посылкам, содержится много ценных высказываний по вопросам теории искусства, верных, глубоких характеристик отдельных произведений русской литературы и отдельных писателей.
В это время эстетическая мысль Белинского направлена на разработку проблемы формы и содержания. Обязательным для истинно художественного произведения он считает ‘органическое единство идеи с формою), которое называет философским термином ‘конкретность’, обозначающим ‘срастание’ (раскрытие термина дается в рецензии на ‘Уголино’ Полевого). Правда, рассматривая взаимосвязь идеи (содержания) с формой, Белинский подчас высказывает противоречивые мнения: в одних случаях он ставит форму в зависимость от идеи, в других — утверждает примат формы. Все это говорит о том, с каким трудом и настойчивостью, иногда в спорах с самим собою, искал и постигал критик сложную диалектику взаимосвязи формы и содержания.
Белинский выдвигает и разрабатывает очень важные положения, которые, постепенно развиваясь и углубляясь, в конечном счете определяли движение его эстетических воззрений в сторону материализма. Продолжая линию своих выступлений в ‘Телескопе’ и ‘Молве’, критик борется за реалистическое искусство — за верное, правдивое изображение действительности, за простоту и естественность, против идеализации, отвлеченности, ходульности, изысканности, дидактизма, резонерства. ‘Искусство есть воспроизведение действительности, следовательно, его задача не поправлять и не прикрашивать жизнь, а показывать ее так, как она есть в самом деле’. Он настаивает на том, что художественное произведение — не научный трактат, а потому поэту нужно ‘показать, а не доказать,— в искусстве что показано, то уже и доказано.). Эта высказанная в статье ‘Менцель, критик Гете’ мысль об образности как специфике искусства получила еще более гибкую, лапидарную формулировку в статье о ‘Горе от ума’: ‘Поэт мыслит образами, он не доказывает истины, а показывает ее’. Вообще данный период был крайне важен для формирования эстетического кодекса Белинского, о чем писал Плеханов в работах ‘Литературные взгляды В Г. Белинского’ (1897) и ‘Виссарион Григорьевич Белинский’ (1909) J{См.: Г. В. Плеханов. Избр. философские произведения, т. V. М., Соцэкгиз, 1958, с. 211—213, т. IV, с. 532.}.
Одно из основных положений эстетической системы Белинского — требование типизации (‘типизма’), художественного обобщения. Эта проблема, поставленная критиком еще в статье ‘О русской повести и повестях г. Гоголя’ (1835), глубоко разрабатывалась и в конце 1830-х годов, причем, как правило, с использованием творчества Гоголя. ‘Типизм есть один из основных законов творчества, и без него нет творчества’,— утверждает Белинский в рецензии на XI—XII тома ‘Современника’ (1839). Комедия Гоголя ‘Ревизор’ помогла Белинскому глубже раскрыть понятие ‘типизма изображения’. Гоголь, доказывает Белинский в статье о ‘Горе от ума’ ‘берет самые резкие, самые характеристические черты живописуемых им лиц, выпуская все случайные, которые не способствуют к оттенению их индивидуальности’. В этом-то, замечает критик, ‘состоит типизм изображения’.
В отличие от Сенковского, Булгарина и других представителей реакционной критики того времени Белинский подчеркивает типичность и ситуации и характеров, представленных Гоголем в ‘Ревизоре’. О городничем, олицетворяющем собой ‘неразумную’ (‘призрачную’) русскую действительность, он пишет: ‘Городничий Гоголя — не карикатура, не комический фарс, не преувеличенная действительность’. Столь же типичны, по мысли Белинского, и многие действующие лица ‘Горя от ума’. ‘Фамусов — лицо типическое, художественно созданное. Он весь высказывается в каждом своем слове. Это гоголевский городничий этого круга общества’,— утверждает критик. И все же на рубеже 1830-х годов Белинский еще не смог до конца раскрыть значение ‘Ревизора’ как социальной пьесы.
Овладение идеей развития, достигнутое в ‘примирительный период’, помогло Белинскому по-новому взглянуть на ‘ход’ русской литературы. Он теперь начинает представлять историю отечественной литературы как закономерный процесс, все крупные явления которого подготавливаются и объясняются предыдущими. ‘Ведь Пушкин не мог же быть явлением случайным’,— утверждает Белинский. Взгляд на русскую литературу как на ‘возрастание ее от Ломоносова до Державина и от Карамзина до Жуковского и Пушкина’, намерение Белинского в будущей работе о Пушкине уделить много места ‘критическому разбору творений Державина, Жуковского и Батюшкова как предшественников Пушкина’ уже подготовляло будущую историко-литературную концепцию Белинского.
Важное место в эстетике Белинского на рубеже 1830—1840-х годов занимает так называемая ‘художественная точка зрения’ на искусство вообще и на литературу в особенности. В определенном смысле это было серьезным завоеванием русской эстетической мысли и литературной критики. Белинский первым из критиков, вслед за Пушкиным, доказывал, что искусство прежде всего должно быть искусством, причем искусством в полном смысле слова. Но в пору ‘примирения с действительностью’ Белинский отделял искусство от других сфер деятельности человека и требовал рассматривать художественное произведение со стороны искусства собственно, то есть с чисто ‘художественной точки зрения’. В это время он в суждении о произведении и творчестве писателя ограничивался данной точкой зрения, не выходил за ее пределы, за что потом и осуждал себя.
С этим связано развиваемое Белинским в пору ‘примирения’ учение о ‘замкнутости’ художественного произведения. С одной стороны, ‘замкнутость’ означала внутреннюю целостность, организованность создания искусства, понимание его как единой системы, все элементы которой взаимосвязаны по закону необходимости. Но, с другой стороны, ‘замкнутость’ предполагала автономость искусства: поскольку художественное произведение ‘развивается имманентно’, обособленно от других сфер жизни, оно ‘само себе цель и вне себя не имеет цели’ (статья ‘Горе от ума’).
Белинский не без влияния идей ‘примирения с действительностью’ разрабатывает теорию так называемого ‘объективного’ (а по существу объективистского) искусства, отрешенного от жизни, пассивно-созерцательного, бестенденциозного, предполагающего полную беспристрастность со стороны творца. ‘Объективным изображением’, говорит Белинский в рецензии на романы Лажечникова ‘Ледяной дом’ и ‘Басурман’, называется такое, ‘в которое автор не вносит ничего своего — ни понятий, ни чувств’. ‘Дело художников — созерцать ‘полное славы творенье’ и быть его органами, а не вмешиваться в дела политические и правительственные’,— заявляет критик в статье о Менцеле. Белинский и позже выступал против чисто утилитарного подхода к произведениям искусства, но в 1840-е годы для него художественность будет неотделима от прогрессивной направленности.
‘Объективность, как необходимое условие творчества, отрицает всякую моральную цель, всякое судопроизводство со стороны поэта’,— утверждает Белинский в статье о ‘Горе от ума’. Преимущество Гоголя перед Грибоедовым Белинский видит в том, что первый будто бы предстает в своей пьесе как спокойный, беспристрастный свидетель, а второй — как строгий судья.
Защита ‘объективного’ искусства, осуждение всякой тенденции в художественном произведении привели Белинского на время к признанию эстетической неполноценности сатирических жанров. Белинский не отрицает сатиру, но он не считает ее истинно художественным жанром, сатирический жанр предполагает активное вмешательство поэта в жизнь, что, по мнению Белинского этой поры, противоречит природе искусства.
Идеи ‘примирения с действительностью’, противоречивость (и отчасти односторонность) общей эстетической позиции Белинского конца 1830-х годов, требование ‘объективности’, исключающей выражение авторской позиции в художественном произведении, сказались на характеристиках и оценках Белинским отдельных явлений русской и зарубежной литературы.
В 1836 году в рецензии на четвертую часть ‘Стихотворений Александра Пушкина’ Белинский писал о ‘закате таланта’ поэта, но уже в первых рецензиях ‘Московского наблюдателя’ Пушкин характеризуется им как первый поэт современности, мировой гений. Поводом для подобных оценок послужили произведения Пушкина 1830-х годов, опубликованные после его смерти в ‘Современнике’ и действительно знаменовавшие вершину его творчества. ‘Пушкин предстал мне в новом свете, как один из мировых исполинов искусства, как Гомер, Шекспир и Гете’,— писал Белинский Станкевичу 19 апреля 1839 года. Белинский теперь достиг такого проникновения и пушкинскую поэзию действительности, которое ему прежде не давалось, он видел в Пушкине истинного художника непреходящей, вековой значимости. Вместе с тем новые сочинения Пушкина критик рассматривает сквозь призму своих ‘примирительных’ настроений: оптимистическое восприятие мира Пушкиным он неверно истолковал как ‘примирение путем объективного созерцания жизни’ (наст. т., с. 270).
Однако восторженное отношение Белинского к замечательному образцу критического реализма — повести ‘История села Горюхина’ и рассмотрение ее в заметке ‘Литературная хроника’ в одном плане с повестями Гоголя свидетельствует о противоречии (причем противоречии перспективном) эстетической позиции Белинского, уже не противопоставляющего Гоголя Пушкину, как то было ранее, а устанавливающего преемственную связь между двумя художниками.
‘Объективному гению’ Пушкину, по Белинскому, противостоят ‘субъективные’ поэты, одаренные ‘могучим талантом’, но не вполне художники — Полежаев и Грибоедов. Заявляя, что ‘субъективность — смерть поэзии’, он термином ‘субъективность’ называл два по существу различных понятия: во-первых, погружение поэта в сугубо личные переживания, любование собственными ‘чувствованьицами’ и, во-вторых, выражение протеста, отрицания, ‘нравственной точки зрения’. По мнению Белинского, наличие в произведении авторского голоса будто бы обязательно приводит к сухому резонерству, дидактике, морализированию, что чуждо подлинному искусству. Причисляя Полежаева и Грибоедова к ‘субъективным’ поэтам, Белинский имел в виду ‘субъективность’ во втором значении.
Такую же ‘субъективность’ критик увидел в некоторых стихотворениях Лермонтова. За творчеством Лермонтова Белинский внимательно следил, начиная с 1838 года, с первого выступления поэта в печати — публикации ‘Песни про купца Калашникова’. Он восторженно писал о ‘Бэле’, ‘Ветке Палестины’, ‘Не верь себе’, ‘Трех пальмах’, ‘Тереке’ и др. Но такие шедевры гражданской лирики Лермонтова, как ‘Поэт’ и ‘Дума’, вызвали у Белинского в 1839 году противоречивое отношение: он определил их как прекрасные по форме, но ‘прекраснодушные’ (то есть ‘субъективные’) по содержанию, поскольку ‘Дума’ является сатирой на современное поколение, а в ‘Поэте’ преобладает гражданский пафос. Вскоре Белинский пересмотрел свою точку зрения на эти стихотворения и на самый жанр сатиры. В статье ‘Стихотворения М. Лермонтова’ (1841) критик, заявив, что стихи ‘Думы’ Лермонтова ‘писаны кровью’, утверждал со всей категоричностью: ‘Если под ‘сатирою’ должно разуметь не невинное зубоскальство веселеньких остроумцев, а громы негодования, грозу духа, оскорбленного позором общества,— то ‘Дума’ Лермонтова есть сатира, и сатира есть законный род поэзии’.
Социальная направленность литературы и гуманитарных наук во Франции приводит Белинского к постоянному противопоставлению состояния науки и искусства во Франции и Германии. Высоко оценивая вклад ученых Франции в развитие точных и естественных наук, Белпнский впадает во ‘французоедство’, когда обращается к социологии, философии, эстетике, литературе и искусству.
Дух бунтарства, критика действительности, присутствующие в литературе французского романтизма 1830-х годов, осуждаются Белинским как неприемлемое для него в это время проявление субъективности.
Однако резкие выпады Белинского против современной ему французской литературы, которую он называл, вслед за Сенковским, ‘юной словесностью’, а также литературой ‘юной Франции’, были отчасти справедливы. Действительно, в произведениях представителей так называемой ‘идеальной’ школы (и прежде всего в творчестве А. Ламартина) Белинский с полным основанием усматривал чуждые реализму неестественность, риторику, морализм, чрезмерную чувствительность, а в сочинениях Ж. Жанена, В. Гюго, А. Дюма-отца, раннего Бальзака и др., как представителей ‘неистовой’ школы,— изобилие страхов и ужасов, внешних эффектов, торжество злого рока, иррационализм, стихию безнадежности и безысходности.
Иное отношение у Белинского к Германии — очагу мыслительности, умозрения, новейшей философии в лице Гегеля и его учеников. Несмотря на неприятие Белинским некоторых произведений Гете (например, второй части ‘Фауста’), творчество Гете для него — образец ‘объективного’, то есть аполитичного, бестенденциозного искусства, а сам Гете — ‘чисто поэтическая натура’, идеал беспристрастия и политического индифферентизма художника, выразитель идей ‘примирения с действительностью’. И здесь Белинский явно солидаризировался с Бакуниным, который писал в предисловии к ‘Гимназическим речам’ Гегеля: ‘Примирение с действительностью, во всех отношениях и во всех сферах жизни, есть великая задача нашего времени, и Гегель и Гете — главы этого примирения’ {‘Московский наблюдатель’, 1838, ч. XVI, март, кн. 1, с. 20.}.
Гете противопоставляется Шиллер, ‘субъективный’ поэт, бунтующий во имя абстрактного идеала свободы и общества. Как признавался сам Белинский, он с ожесточением нападал на ‘великого гения’ за ‘субъективно-нравственную точку зрения, за страшную идею долга, за абстрактный героизм, за прекраснодушную войну с действительностию’ (письмо к Станкевичу от 29 сентября — 8 октября 1839 г.). Однако уже 4 октября 1840 года в письме к Боткину Белинский восклицал: ‘Да здравствует великий Шиллер, благородный адвокат человечества, яркая звезда спасения, эманципатор общества от кровавых предрассудков предания!’
С отказом от исключительно ‘художественной точки зрения’, от требований автономного искусства Белинский в корне изменил свое понимание роли Франции в умственной жизни Европы и свое отношение к современной ему французской литературе. Он осудил себя за то, что в пору увлечения ‘примирительными’ идеями ‘не шутя было убедился, что французская литература вздор, а о самих французах стал думать точь-в-точь, как думают о них наши богомольные старухи’ (письмо Н. А. Бакунину 6—8 апреля 1841 г.).
Зато, напротив, Белинский был более постоянен и настойчив в своей отрицательной оценке французского классицизма XVII—XVIII веков, особенно драматургии (творчества Расина, Корнеля, Вольтера), высказанной еще в ‘Литературных мечтаниях’. Вообще противник попыток возрождения искусства других эпох в иных социально-исторических условиях, Белинский обращал внимание на подражательность, неестественность французкого классицизма. В отличие от подлинного классицизма античной древности он определял его в статье о ‘Горе от ума’ как ‘псевдоклассицизм, столько же походивший на греческий, сколько маркизы XVIII века походили на богов, царей и героев Древней Греции’. Позднее, в 1840-х годах, он стал подчеркивать антидемократизм этого направления французской литературы.
Правда, тогда же Белинский пересмотрел свой взгляд на Вольтера — но не как драматурга: он начал ценить философа-просветителя за смелую борьбу против феодальной идеологии, католицизма, религиозного фанатизма, за сочувствие к тяжелому положению простого народа, особо выделяя философско-публицистические повести и романы Вольтера.
Белинский был весьма обеспокоен состоянием литературной критики в России. Его не удовлетворяла постановка критических отделов ни в одном из современных ему журналов. Он выступает против получившей широкое распространение в тогдашней прессе критики, базирующейся на ‘личном вкусе’ автора критических статей и рецензий. В противовес подобной критике Белинский стремится создать критику научную, опирающуюся на начала философской эстетики. Основные принципы этой критики, отражающие особенности философской и общественно-политической позиции Белинского, подробно охарактеризованы в статье ‘Полное собрание сочинений Д. И. Фонвизина…’.
Раскрывая положения объективного идеализма и идеалистической эстетики (мир есть воплощение развивающейся абсолютной идеи, а искусство — выражение ее в художественной форме), Белинский настаивает, что критика должна не соотносить истинно художественное произведение с социальными, историческими, гражданскими и т. п. условиями (а так поступает осужденная Белинским французская критика), а рассматривать его, по примеру немецкой критики, как отображение одного из моментов развития абсолютной идеи в ее конкретном, то есть наиболее полном, типичном проявлении. В это время Белинский защищает точку зрения, согласно которой законы искусства вечны, неизменны, не зависимы ни от каких ‘внешних’, то есть политических, социальных, исторических и т. п. обстоятельств и целей, а потому извечны и неизменны характер и принципы анализа произведений искусства (в том числе и произведений художественной литературы). Такой высшей, ‘абсолютной’ критикой, способной охватить, постичь все виды искусства в различные периоды мировой истории и глубоко рассмотреть отдельно взятое ‘вполне художественное’ (‘вековое’) сочинение Белинский считает философскую (немецкую) критику.
Белинский не отрицал совсем полезности исторической или, как он ее называет, французской критики, однако предмет ее для Белинского в это время — только произведения временной значимости, а не вековые творения. В 1840-е годы Белинский расширит границы исторической критики, он скажет: ‘Каждое произведение искусства непременно должно рассматриваться в отношении к эпохе, к исторической современности и в отношениях художника к обществу’ (‘Речь о критике’, 1842).
Признание за философской критикой универсального, непреходящего значения вело, по самой логике вещей, к допущению некоторой схематизации художественного произведения. Но сам Белинский в своей непосредственной критической практике этого избежал.
И в этот период он оставался не только критиком-философом, но и критиком-художником, поднявшим литературную и театральную критику на уровень подлинного искусства. Статьи и рецензии Белинского привлекали и до сих пор привлекают читателей как важностью содержания, так и увлекательностью изложения, художественной образностью, поэтическим стилем и языком. Обладая тонким, непогрешимым эстетическим вкусом (‘критической диагнозой’, по словам И. С. Тургенева), способностью чувствовать и понимать искусство и, что особенно важно, точно передавать читателям свое ощущение и понимание изящного, даром художественного, образного мышления, Белинский умел до мельчайших тонкостей постигать художественные особенности анализируемого сочинения. Критик настолько глубоко проникает в творческую манеру писателя, в самую ткань художественного произведения, что зачастую пишет как бы ‘в ключе’ самого автора.
Пример тому — его анализ ‘Ревизора’ Гоголя в статье о ‘Горе от ума’, хотя и выдержанный по законам философской критики, но до сих пор не утративший своей значимости н поэтической прелести. Рассмотрев сцену за сценой, критик проследил развитие пьесы как ‘особного и замкнутого в самом себе мира’ с таким искусством, что это могло быть под силу разве только самому автору комедии. А в статье ‘Гамлет’, драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета’ Белинский с такой глубиной, художественным тактом и поэтическим воодушевлением изложил ‘ход и движение’ пьесы и воспроизвел игру Мочалова в восьми спектаклях, словно талантливый музыкант вдохновенно сыграл сложное лирическое сочинение, исполненное трагизма.
Продолжая и развивая в дальнейшем плодотворные стороны своей критики, Белинский, преодолев ‘примирение с действительностью’, свою общую эстетическую концепцию конца 1830-х годов будет определять как ошибочную. ‘Художественная точка зрения довела было меня до последней крайности нелепости’,— признавался он в письме Н. А. Бакунину от 6—8 апреля 1841 года.
Но если в первые месяцы после выхода из идейного кризиса Белинский делал акцент на ошибочности своих прежних эстетических воззрений, то позже он смог выделить в них и положительное содержание. Интересно в этой связи его свидетельство в статье ‘Речь о критике’ (1842). Высказав одно из основных положений своей эстетической теории 1840-х годов — ‘Что красота есть необходимое условие искусства, что без красоты нет и не может быть искусства — это аксиома. Но с одною красотою искусство еще не далеко уйдет, особенно в наше время’ — Белинский вспоминает, что ‘некогда’ он сам был ‘жарким последователем идеи красоты’. И он теперь не только не осуждает себя за это, но даже настаивает на важности и необходимости для литературного критика подобного начального, отправного момента в процессе постижения сущности искусства: ‘Миновать этот момент — значит никогда не понять искусства. Остаться при этом моменте — значит односторонно понять искусство’. Белинский не остался — он в своем понимании искусства и литературы не отказался от ‘художественности’, а слил воедино художественную, историческую и социальную точки зрения. Поэтому он имел все основания заключить: ‘Подвинуться вперед в сознании, от низшей его ступени перейти к высшей, не значит изменять сбоим убеждениям’.
На страницах ‘Московского наблюдателя’ и изданий Краевского Белинский активно выступал не только как критик, но также как рецензент и библиограф. В своих рецензиях, библиографических отзывах и заметках Белинский характеризует новые литературные произведения (отечественные и переводные), книжные новинки по различным отраслям знания, много внимания уделяет современному состоянию литературы, эстетики, критики, вопросам русского языка и художественного перевода, театру, чтению для детей и народа. С предельной оперативностью он рецензирует свежие номера журналов, альманахи и сборники, откликается на выступления в печати критиков и журналистов.
Сложность и противоречивость общественно-политической, философской и эстетической позиции Белинского времени ‘примирения с действительностью’ наложили свой отпечаток и на эту сторону его деятельности: он считал необходимым преимущественно рассматривать положительные явления тогдашней литературной жизни и обходить ‘красноречивым молчанием’ отрицательные, заявлял о своем отказе от полемики и т. д.
И все же страстная, боевая журналистская натура Белинского неоднократно прорывалась в его рецензиях и библиографических отзывах. Во-первых, ‘красноречивое молчание’ подчас было столь выразительно, что вполне заменяло прямую отрицательную оценку. А во-вторых, Белинский, явно вопреки своим декларациям, часто не ограничивался фигурой умолчания и открыто, без всяких самоограничений выносил строгий суд реакционной литературе и журналистике (прежде всего периодике Булгарина и перешедшему в ее лагерь Н. Полевому), низкопробным произведениям ‘толкучего рынка’, пьесам-однодневкам, авторам ‘литературных пустоцветов’, и ‘серобумажных романов’, незаслуженно расхваленным в печати, или менее чем посредственным сочинителям, претендующим на гениальность. Хотя полемичность выступлений Белинского в самом конце 1830-х годов действительно несколько ослабевает, и в это время полемическая струя проникает во многие его статьи, рецензии и заметки, а некоторые из них были задуманы и написаны специально как полемические (например, статья об ‘Очерках русской литературы’ Н. Полевого, ‘Литературное объяснение’, ‘Журнальная заметка’, первая часть второго обзора ‘Русские журналы’, рецензия на роман Загоскина ‘Тоска по родине’ и др.).
Вся деятельность Белинского поры ‘примирения с действительностью’ — это поиски истины и стремление донести ее до читателей. Ленинская мысль о том, что Россия ‘выстрадала’ марксизм ценою ‘неслыханных мук и жертв’, историей ‘беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки’ {В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 41, с. 8}, применима и к Белинскому конца 1830-х годов, который тоже поистине ‘выстрадал’ свое революционно-демократическое мировоззрение. За это время им был накоплен тот положительный перспективный потенциал, который помог ему в 1840-е годы преодолеть ‘примирение с гнусною расейскою действительностию’, выйти на путь борьбы с нею, увязать задачи литературы и критики с общественными потребностями.