ИНСТИТУТ К. МАРКСА и Ф. ЭНГЕЛЬСА
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА
ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА * 1928 * ЛЕНИНГРАД
В Амстердаме
(Мысли и заметки)
(‘Искра’ 1904 г. No 74, 75, 76)
Ежемесячный орган английской социал-демократической федерации, ‘The Social Democrat’, говорит в своей сентябрьской книжке, что амстердамский социал-демократический съезд является наилучшим изо всех международных конгрессов новой ‘серии’, т. е. серии, начинающейся с 1889 года, когда состоялся первый съезд ‘Нового Интернационала’. Не менее восторженно отозвался об амстердамском съезде Каутский в ‘Neue Zeit’. Признаюсь, я не вполне разделяю этот оптимистический взгляд. Конечно, мы, марксисты, представители революционного социализма, одержали в Амстердаме решительную победу над международными оппортунистами и мы не можем не радоваться этой победе. Но о чем спорили мы там с нашими противниками? Не более и не менее, как о том, быть или не быть революционному социализму. Это именно так, потому что тактика, которую отстаивал и превозносил в своих длинных и напыщенных речах вождь оппортунистов всех стран Жорес, на деле означает полный отказ от революционного социализма и переход на точку зрения буржуазной демократии. Как ни рад я нашей победе, но меня все-таки неприятно поражает воспоминание о том, что эта постыдная тактика могла быть защищаема на международном съезде социалистов, не вызывая решительного и единодушного негодования. А кроме того, я не могу скрыть от себя и от своих читателей то неоспоримое обстоятельство, что Вандервельд и Адлер довольно-таки испортили, — своим ‘мягким’ проектом решения по важнейшему вопросу съезда, — ход вызванных этим вопросом прений и ослабили нравственное значение победы, одержанной марксизмом над международными оппортунистами. Я назову великолепным (prchtiger — выражение Каутского) только тот съезд, который будет свободен от таких больших недостатков. Когда и где состоится такой, действительно великолепный, международный съезд? Не знаю. Скажу больше: я не уверен даже и в том, что он состоится когда-нибудь. Очень возможно, даже — увы! — очень вероятно, что современный социализм вплоть до самой революции, т. е. до завоевания власти пролетариатом, не излечится от оппортунистической язвы. Но именно потому у нас и нет оснований для оптимизма. Наш неприятель потерпел поражение. Это очень хорошо. Но напрасно говорит ‘The Social Democrat’, что теперь пришел конец международному оппортунизму. К сожалению, это еще не так. Наш неприятель хотя и поражен, но еще не уничтожен. Его главные силы, — французская армия все того же Жореса, — ‘отступили в порядке’ и, поддерживая против нас сильный огонь, очевидно перестраиваются для новой борьбы. Если это так, — а разве же это не так? — то марксисты должны, не теряя ни минуты, преследовать потерпевшего поражение неприятеля, а не льстить себя тою приятною, но пока еще неосновательною уверенностью, что он уже не существует.
‘The Social Democrat’ говорит далее, что, несмотря на жаркие спорь по вопросу о тактике, на амстердамском съезде господствовало стремление к единству. Это, пожалуй, и так, но я боюсь, что наш английским собрат очень преувеличил смысл этого явления. Где объединенные между собою элементы имеют одни и те же общественные задачи, выражающие одни и те же классовые интересы, там единство не только хорошо, но прямо обязательно для торжества этих интересов. А где это необходимое условие отсутствует, там единство не может быть ни прочным, ни полезным. И вся ‘мораль’ амстердамского конгресса сводится к вопросу о том, возможно ли прочное единство между оппортунистами и марксистами. Я думаю, что нет, и в этом случае со мною согласны итальянские ‘реформисты’, давно уже высказавшие твердую уверенность в том, что реформизм (наиболее употребительное в Италии название оппортунизма) и революционный социализм составляют в сущности две отдельных партии. А что на амстердамском съезде было, к сожалению, немало оппортунистов, в этом вряд ли кто усомнится. Правда, не многие из них выступали открыто, но это не мешало им иметь значительное влияние на ход прений: их сравнительной многочисленностью на съезде и объясняется тот, на первый взгляд странный и непонятный, факт, что социалистические представители пролетариата могли целых три дня и как нельзя более серьезно спорить о том, должен или не должен этот класс продавать буржуазии свое право первородства за чечевичную похлебку.
В предлагаемых очерках я хочу осмотреть вместе с читателем те позиции, которые были заняты на амстердамском съезде марксистами, с одной стороны, и оппортунистами — с другой. Но прежде чем мы приступим к этому осмотру, мне необходимо сделать объяснение по предметам, относящимся к тому, что делалось на съезде российской социал-демократической делегацией вообще и мною в частности.
Здесь я, прежде всего, скажу два слова о том моем поступке, который ‘Московские Ведомости’ обозвали позорным поступком русского социалиста. Читатель, вероятно, уже понял, о чем я говорю.
Выбранный вместе с Сен Катаямой в вице-президенты первого заседания съезда, я обменялся с представителем японского социалистического пролетариата дружеским рукопожатием. Московский реакционный орган считает это национальной изменой. С своей точки зрения он прав, но в том-то и дело, что я не стою на его точке зрения. И, — пусть хорошенько заметят это ‘Московские Ведомости’, — далеко-далеко не один я. Сознательный пролетариат России целиком идет под знаменем международной социал-демократии, а международная социал-демократия не может не восставать против международных войн, ее горячим содействием и ее энергичной поддержкой пользуется один только род войны: классовая война эксплуатируемых с эксплуататорами. В этой войне я сам охотно и давно принимаю посильное участие. Но эта война кажется преступной не только реакционерам и охранителям, а даже многим ‘прогрессистам’. Вот что значит различие точек зрения.
Мой ‘позорный поступок’ сопровождался речью, в которой я сказал, между прочим, что войну с Японией ведет не русский народ, а царское правительство, злейший и опаснейший враг этого народа. Пусть попробуют ‘Московские Ведомости’ доказать мне, что это не верно, мне будет очень интересно выслушать их доводы. Я сказал далее, что в случае победы царского правительства над Японией главным побежденным окажется не кто иной, как тот же русский народ. Московская газета, как и вся наша реакционная клика, прекрасно знает, что это правда: для нее прелесть победы над ‘япошками’ особенно усиливалась бы тем обстоятельством, что победоносное царское правительство могло бы, пользуясь ее обаянием, еще сильнее затянуть те цепи, которыми оно сковывает русский народ. Я напомнил съезду ту, к сожалению, неоспоримую историческую истину, что иностранная политика царского правительства издавна была политикой хищничества и захвата, что это правительство издавна стремилось подчинить себе все те из окружавших ‘ас народов, которые не были достаточно сильны, чтобы дать ему грозный отпор, и что оно окружило собственно-русскую землю целым ожерельем из побежденных народностей, возвращавших ему в виде ненависти то, что они получали от него в виде угнетения. И я прибавил что от такой политики само русское население страдало не меньше, если не больше всех, потому что ни один народ не может быть свободен, служа орудием угнетения своих соседей, и потому, что ‘порядок’, который, благодаря нашему правительству, царствовал в Варшаве, в Гельсингфорсе и в Тифлисе с такой же силой, с какой ‘царствует’ смерть на кладбище, ‘царствовал’ также в Петербурге, в Москве, в Киеве, в Одессе, словом, во всей России. Может быть, в этих моих словах заключалось что-нибудь, похожее на неправду? Или, наконец, ложью было та место моей речи, где я сказал, что, преследуя в нашей несчастной стране все талантливое, все живое и независимое, царское правительство видит себя теперь изолированным, окруженным жалкими и жадными бездарностями, которые думают только о своей собственной карьере и не могут обеспечить ему ничего, кроме целого ряда постыднейших поражений? Все это самая чистая правда, и когда я говорил все это, я сознавал, что я выражаю мысли и чувства огромной массы русских людей. Никогда еще прежде голос российской социал-демократии не был в такой сильной степени голосом русского народа.
Съезд отнесся чрезвычайно сочувственно к моему ‘позорному по ступку’. Он ответил на него целым взрывом долго несмолкавших криков и рукоплесканий. Вышла целая демонстрация, которая произвела сильное впечатление даже на людей, видавших на своем веку ‘ не такие виды. Я упоминаю об этом, разумеется, не для того, чтобы похвастаться своим успехом перед читателями ‘Искры’, а для того, чтобы обратить их внимание на интересную черту психологии съезда. Один из австрийских делегатов удивлялся потом, в разговоре со мной, тому, что представители международной социал-демократии могли придти в такой восторг ввиду поступка, который подсказывался всем нашим миросозерцанием. ‘Кому же неизвестно, — воскликнул он, — что мы, социал-демократы, против войны?’ Это в самом деле всем известно, и все делегаты, наверно, помнили как относящиеся к милитаризму решения предыдущих международных съездов, так и те дружеские адресы, которыми обменивались между собой сознательные рабочие Франции и Германии при начале франко-прусской войны. Почему же они пришли в такое возбуждение при виде ‘позорного поступка’? Да просто потому, что они вовсе не такие сухие и холодные люди, какими их считают многие сентиментальные старушки, просто потому, что торжественное открытие съезда восколыхнуло в их душе свойственный им энтузиазм к своему делу, и этому энтузиазму нужен был только подходящий повод, чтобы шумно вырваться наружу. Вот и все. И это маленькое обстоятельство очень знаменательно. Пролетарии всех стран могут только радоваться тому, что у его представителей так много энтузиазма. Еще Гегель справедливо сказал, что без энтузиазма — ‘без страсти’ — не делалось ничего великого в истории…
Заканчивая свою речь, я заметил, что социалистический пролетариат является единственным в настоящее время носителем прогресса и что, вследствие этого, все те, которые в той или другой стране защищают то или другое действительно прогрессивное дело, невольно обращают свои взоры в сторону социалистического пролетариата. Наиболее ярким доказательством справедливости этих моих слов служило присутствие на съезде, — в английской делегации, — престарелого индуса Дадабгая Наороджи, который приехал для того, чтобы перед лицом международного пролетариата протестовать против долгого, беспощадного и систематического угнетения его родины Англией. Когда на одном из следующих заседаний он стал объяснять цель своего приезда, ему устроили целую овацию. Решение, принятое съездом по этому вопросу, гласит так:
‘Собрание представителей рабочих всего цивилизованного мира выслушало от представителей Англии и Индии, что в Индии, как и повсюду, Англия не перестает отнимать у народа все источники существования, что она эксплуатирует и обворовывает его, что она является источником величайших бедствий, лишений и голода для более чем 200 миллионов населения на английской почве. Международный съезд обращается поэтому с призывом к рабочему классу Великобритании и приглашает его побудить свое правительство к уничтожению нынешней безрассудной и позорной колониальной системы и к замене ее легко осуществимым самоуправлением Индии под верховной властью Англии’.
Угнетенное человечество, действительно, не имеет теперь другого ‘защитника, кроме революционного пролетариата. И, разумеется, это делает пролетариату чрезвычайно большую честь. Но это имеет и свои неудобства. Недостаточно испытывать известное угнетение для того, чтобы ясно понять задачи социализма и усвоить себе социалистическое миросозерцание. Неудивительно поэтому, что на международные социалистические съезды посылают подчас своих представителей такие общественные элементы, которые в сущности очень далеки от современного социалистического движения и имеют о нем лишь весьма смутное понятие. Как быть с их делегатами? Если их явится очень много, то их присутствие может поставить в затруднительное положение, хотя и не весь съезд, то, по крайней мере, делегации тех стран, из которых они приедут. Ввиду этого казалось бы, что международным съездам следует очень разборчиво относиться к социалистическому ‘credo’ организаций, посылающих на них своих делегатов. Но, во-первых, делегаты более или менее неопределенного и сомнительного образа мыслей являются преимущественно из таких стран, общественная жизнь которых, — вследствие того, что в них нет политической свободы, которая позволяла бы всем их партиям делать свое дело у всех на виду, — крайне мало известна другим народам. Легко ли разобраться, скажем, бельгийцу Вандервельду или голландцу Трульстре в вопросе о том, что представляет собою на самом деле та или другая русская, польская, литовская, армянская или грузинская ‘социалистическая’ организация? Не только не легко, но прямо невозможно за полнейшим отсутствием у него всяких сколько-нибудь убедительных данных.
Если же нельзя разобраться, то нельзя и высказаться, а еще менее можно принять практическое решение, да еще такое, которое, наверно, огорчит данную организацию и, вероятно, создаст для нее известные практические затруднения. Да если бы и были серьезные данные, если бы большинство членов съезда твердо знало, что такая-то грузинская, армянская, литовская, польская или русская организация называет себя социалистической более для красоты слога, то и тогда оно вряд ли решилось бы удалить со съезда ее делегатов. Noblesse oblige (звание дворянина налагает известные обязанности), говаривали в старину французы. Теперь можно сказать, что благородное звание представителя социалистических пролетариев обязывает быть снисходительным. Если угнетенное человечество имеет теперь в социалистическом пролетариате единственного надежного и бескорыстного защитника, если этому пролетариату принадлежит гегемония во всем прогрессивном движении современных цивилизованных народов, то как нельзя более естественно, что в такие решительные и торжественные моменты, какими являются его международные съезды, к его представителям пожелают примкнуть также и представители других общественных слоев, разумеется, несравненно менее революционных и универсальных, но все же до известной степени служащих делу поступательного движения. И точно так же естественно, что представители пролетариата только в самых крайних случаях и только при обстоятельствах, не оставляющих у них ровно никаких сомнений, решатся оттолкнуть от себя, удалить из своей среды представителей таких общественных слоев. В огромном большинстве случаев они добродушно скажут им: ‘мы очень рады вам, посидите с нами’, совсем не отдавая себе отчета в том, что подобное гостеприимство может вредно отразиться на пролетарском движении тех стран, откуда являются эти ‘тоже социалистические’ представители более или менее прогрессивных непролетарских течений. Конечно, нет правила без исключений. Если бы подобные ‘тоже-социалисты’ приехали из Германии и если бы германская социал-демократическая делегация потребовала бы от съезда их удаления, то они, наверно, не получили бы делегатских карт. Но в том-то и дело, что германские ‘тоже-социалисты’, — Бернштейн и его почтенная компания, — пока еще стоят под знаменем социал-демократической партии и потому являются на съезд вместе с настоящими представителями, за пределами же социал-демократии в Германии нет, по крайней мере, таких ‘тоже-социалистов’, у которых могло бы возникнуть желание поехать на международный съезд. Правда, местами там водятся, в очень небольшом количестве, анархисты, но анархисты, — как это всем известно, — на социалистические международные съезды совсем не допускаются, стало быть, немецким социал-демократическим делегатам не приходится теперь и поднимать ‘а съезде подобные вопросы. Не то мы видим, например, в Англии. Английские социал-демократы имели бы довольно серьезное основание поднять такой вопрос. На международные съезды с давних пор приезжают представители от так называющей себя ‘Независимой Рабочей Партии’. Социалистические понятия членов этой партии до крайности смутны: ее вождь Кейр-Гарди высказывается даже против борьбы классов. Так как, — по постановлению брюссельской международной конференции 1899 г., — признание этой борьбы составляет одно из необходимых условий допущения на международные съезды, то английская социал-демократическая федерация имела бы, собственно говоря, полное право требовать удаления с них делегатов ‘Независимой Рабочей Партии’. Она не делает этого. Почему же? Вероятно, по той простой причине, что знает психологию международных съездов и понимает, что ее требование было бы отклонено. Ввиду этого читатель скажет, может быть, что международные съезды простирают свою снисходительность дальше, чем это допускается требованиями логики. Я спорить не стану. Я только замечу, что эта чрезмерная, — и нелогичная, — снисходительность имеет свое достаточное основание. В самом деле, вообразите, что должно было бы произойти, если бы английские марксисты в самом деле начали добиваться удаления Кейр-Гарди и его товарищей, а съезд стал внимательно разбирать основательность их требований. Пришлось бы назначить комиссию для пересмотра всех изданий ‘Независимой Рабочей Партии’, для изучения ее программы и для наведения точных справок о том, что говорили в тех или других спорных случаях ее агитаторы. Словом, началось бы целое следствие, и международный социалистический съезд попал бы в положение верховного судилища, произносящего приговоры над еретиками. А он ни за что не захочет принять на себя такую роль {Известно, что от такой роли отказывался и ‘Старый Интернационал’, руководителем которого был Маркс. Когда Бакунин, основавший в Женеве свой ‘Всесветный Союз Социальной Демократии’, пригласил Общий Совет Международного Товарищества Рабочих высказаться по поводу его программы, то Совет ответил, что в его функции не входит ‘суд над теоретическими принципами программ различных секций’.}. Вот почему путаные головы, подобные Кейр-Гарди, могут спокойно пропагандировать свой странный ‘социализм’, нисколько не опасаясь того, что перед ними закроется дверь ‘международного парламента рабочих’. ‘Независимая Рабочая Партия’ не только допускается на съезды, но пользуется даже правом представительства в Международном Социалистическом Бюро.
Такова психология международных съездов. Нам, российским социал-демократам, она давно известна, и мы, равно как и социал-демократы всех остальных стран, не могли не считаться с нею. Когда, на лондонском съезде 1896 г., мы потребовали удаления представителя организации ‘социалистов-революционеров’, то мы поддерживали свое требование не тем соображением, что социализм ‘социалистов-революционеров’ очень сомнителен, а указанием на тот факт, что названная организация имела слишком ничтожные размеры: она состояла, если память не обманывает меня, из шести или семи заграничных студентов. И если съезд удовлетворил наше желание, то единственно потому, что этот наш довод показался ему убедительным. А если бы мы начали критиковать перед съездом взгляды социалистов-революционеров, то он очень скоро положил бы конец нашим рассуждениям, объявив их не-уместными, а себя некомпетентным. Ко времени парижского съезда 1900 г. социалисты-революционеры ни на вершок не подвинулись вперед в идейном отношении. Но их организация несколько выросла к этому времени, и вследствие этого никому из нас и в голову не пришло поднимать в Париже вопрос об их недопущении. Заметьте при этом, что, строго говоря, мы тогда уже имели право протестовать против присутствия делегатов от социалистов-революционеров. Брюссельская конференция 1899 г. решила, что на международном съезде допускаются только такие общества, которые признают необходимость завоевания политической власти пролетариатом, организованным в классовую партию. Этим самым она поставила на вид всем и каждому, что точка зрения современного социализма есть пролетарская точка зрения, и что в среде представителей этого социализма нечего делать делегатам от тех организаций, которых эта точка зрения почему-либо не удовлетворяет. Но к числу этих последних несомненно и неоспоримо принадлежит организация социалистов-революционеров. Все знакомые с их учением знают, что они находят пролетарскую точку зрения слишком узкой и, — ‘широта ты, широта, окиян-море!’ — дополняют ее точкой зрения крестьянства и точкой зрения интеллигенции. Эти широкие джентльмены хотят держаться сразу трех точек зрения. Но, к сожалению, это ‘широкое’ желание неосуществимо. Стоять в одно и то же время на трех точках зрения так же невозможно, как невозможно одному купцу одновременно ехать в трех каретах. Поэтому ‘социалисты-революционеры’ на самом деле довольствуются весьма узкой точкой зрения мелкой буржуазии. Ясно, стало быть, что присутствие их делегатов на международном съезде 1900 г. противоречило постановлению, принятому год тому назад в Брюсселе. Но после всего вышесказанного читатель понимает, что ни у кого из нас не могло явиться охоты обнаруживать перед парижским съездом это противоречие: мы и не спорили против принятия в русскую секцию двух ‘социально-революционных’ делегатов, которые, — замечу мимоходом, — оказались решительными и непреклонными сторонниками Жореса, как известно, бывшего ответственным издателем Мильерана, уже покрытого тогда кровью рабочих Шалона и Мартиники. Не собирались мы воевать с ‘с.-р-ми’ и в Амстердаме. Мы сделали бы большую и непростительную ошибку, если бы оказали хоть одно слово против их присутствия на съезде. Съезд, наверно, отклонил бы критическое рассмотрение их программы, а они стали бы на все голоса и на всех крышах, на всех перекрестках кричать, что доброкачественность их широкого социализма признана и засвидетельствована социалистами всех стран, что решение нашего второго съезда, объявляющее их партией мелкой буржуазии, признано неосновательным и так далее, и так далее. А простяки, так охотно подставляющие свои широкие носы под цепкие пальцы этих мастеров рекламы, внимали бы их крикам и наивно радовались бы тому, что узкий порок потерпел, наконец, поражение, и что широкая добродетель была торжественно вознаграждена за все полученные ею от него оскорбления. Зачем же нам было вводить во искушение ‘малых сих’?
Орган ‘социалистов-революционеров’ не верит тому, что у нас не было намерения атаковать их в Амстердаме. Это его дело. Но он плохо взвесил значение тех доводов, с помощью которых он хочет доказать, что мы совсем уже выступили в поход против них и пробили отбой только потому, что увидели, как нежно любят их, ‘социалистов-революционеров’, социал-демократы других стран. ‘Рев. Россия’ вспоминает о том, что после всем известного кенигсбергского процесса я напечатал в центральном органе германской социал-демократии статью против терроризма. Такая моя статья, действительно, появилась в указанном органе. Но я ее написал единственно потому, что в Кенигсберге много и неправильно говорилось об отношении нашей партии к террору. Предстоявший амстердамский съезд тут был решительно ни при чем {Кстати: ‘Революционная Россия’ ликует по поводу того, что ‘Vorwrts’ обнаружил будто бы некоторое сочувствие к терроризму. Здесь не место говорить о том, как надо понимать его сочувствие. Я посвящу этому особую заметку.}. Кроме того, ‘Революционная Россия’ приводит те строки из статьи ‘К амстердамскому съезду’, — напечатанной в нашем 71 номере, — в которых сказано, что мы будем отстаивать для российской социал-демократии право на единственное представительство в международной организации пролетариата и выступим против безразличного отношения социалистов других стран к нашим отечественным ‘фракциям’. Я согласен, что эти слова могли быть приняты гг. ‘социалистами-революционерами’ за некий неприятный намек на некую ‘нехватку’ в их ‘социалистической’ программе. Но где же в этих словах угроза добиваться удаления со съезда ‘социально-революционных’ делегатов? Такой угрозы в них нет и следа! В них прямо и недвусмысленно говорится только то, что мы считаем нашу партию единственной представительницей сознательного пролетариата России и готовы доказывать это, между прочим, и в Амстердаме. Но нам не пришлось доказывать это по той простой и вполне достаточной причине, что там никто не выразил никакого сомнения на этот счет. Правда, в докладе, представленном амстердамскому съезду ‘социалистами-революционерами’, встречаются очень ‘большие чудеса’ насчет их собственного отношения к пролетариату. Но ни на заседаниях съезда, ни в его комиссиях доклады никогда не подвергаются обсуждению, поэтому нам оставалось, — и остается, — характеризовать этот доклад в печати, и гг. ‘соц.-рев. могут быть уверены, что мы не забудем исполнить эту свою обязанность.
К чести ‘партии соц.-рев.’ надо сказать, что хотя своим появлением на международном пролетарском съезде она стала в очевидное противоречие с коренной основой своей программы, но во время работ съезда она вела себя с этой стороны благоразумно и за пролетарскую партию себя не выдавала. Ее представитель, г. Рубанович, обнаружил, можно сказать, образцовую скромность в том единственном случае, когда мы могли серьезно поспорить с ним о том, кем представляется в Амстердаме сознательный российский пролетариат. Редакция ‘Революционной России’ понимает, что, говоря это, я имею в виду прения, происходившие по вопросу о праве ‘социалистов-революционеров’ быть представленными в Международном Социалистическом Бюро.
По поводу получения ими этого права, революционный орган российской мелкой буржуазии затянул громкую победную песню, — нечто вроде ‘тебе бога хвалим’, — самой бравурностью своего напева обнаруживающую ту неуверенность, с которой делегаты этой партии ехали в Амстердам и которая не переставала мучить их в ‘северной Венеции’ вплоть до той счастливой минуты, когда им было, наконец, объявлено благоприятное для них решение. Однако, беспристрастный историк отметит, что в данном случае успех социалистов-революционеров был не так велик и, — главное, — не имел такого лестного для них характера, как воображает российский орган мелкобуржуазного социализма.
Дело было так. В промежуток времени, отделявший парижский съезд от амстердамского, некоторые организации, действующие в России, но не входящие в состав российской социал-демократической партии, — напр., ‘партия’ социалистов-революционеров, литовских социалистов, Бунд и т. д., — обратились в Международное Социалистическое Бюро с просьбой дать им право самостоятельного представительства в этом Бюро. Просьба эта обосновывалась различными организациями различно: одни из них ссылались на свои национальные особенности, другие на свои программно-тактические или организационные разногласия с нашей партией, но и те и другие ставили Бюро в одинаковое затруднительное положение. Так как один из двух голосов, приходящихся на долю России, во всяком случае принадлежит российской социал-демократии, то в распоряжении Бюро находился только один голос, на который явилось, по крайней мере, три претендента. Кому он должен был достаться? На этот вопрос можно было ответить знаменитым словом: ‘достойнейшему’. Но, чтобы найти достойнейшего, нужно было бы войти в рассмотрение программы и взаимных отношений действующих в России организации, а именно этого-то и хотело избегнуть Бюро, следуя указанному мною выше обыкновению международных съездов. Что же ему оставалось делать? В заседании Бюро, состоявшемся накануне открытия амстердамского съезда, В. Адлер предложил дать России, — вместо обычных двух голосов, — три или четыре. Но такое решение создало бы новые и притом еще большие трудности. В России много действительных и немало мнимых национальностей, и есть основания думать, что в ее революционной среде долго еще будут возникать независимые организации. Неужели каждая из них получит особый голос в Международном Бюро? Но, по справедливому замечанию Р. Люксембург, Бюро — не этнографический музей. И где же мы остановимся? Сколько голосов получится в распоряжении России? Проект Адлера был отклонен, при чем я, с своей стороны, голосовал против него, и на вопрос того же Адлера, какой из российских организаций должны мы, в таком случае, дать второй голос, я отвечал: ‘наиболее сильной’. Затем прения по этому вопросу прекратились, и Бюро в одном из последующих своих заседаний вынуждено было взяться за решение трудной и щекотливой для него задачи: найти ‘достойнейшего’.
Когда оно принялось, наконец, решать ее, представитель Бунда и представитель ‘социалистов-революционеров’ были приглашены на его заседание для объяснений. В своей краткой и крайне неловкой речи представитель Бунда, — неужели эта организация не могла выставить более искусного оратора? — имел бестактность сказать, что его организация потому должна иметь особый голос в Бюро, что она не может быть удовлетворительно представлена уполномоченным Рос. Соц.-Дем. Раб. Партии, из которой она выступила и с которой она теперь ‘на ножах’. Я должен был вступить в спор с неумелым адвокатом Бунда и я сказал, что так как его организация выступила из нашей партии, то благодаря этому в наших взаимных отношениях, несомненно, возникло некоторое неприятное трение (froissement), но что, к счастью, мы все-таки еще не ‘на ножах’. А что касается разногласий, существующих между нашей партией и Бундом, то я заметил, что этот последний выступил из нашей организации не потому, что он не согласился с нами в каких-нибудь вопросах программы или тактики, а потому, что устав нашей партии не оставлял, по его мнению, достаточно места для его более или менее националистических стремлений (que le statut de notre parti ne laissait pas assez de place ses tendances plus ou moins nationalistes). Наконец, я счел себя обязанным по совести прибавить, что, как организация рабочих, Бунд несравненно сильнее и влиятельнее, чем партия социалистов-революци-онеров. На мою речь не возражал ни г. Рубанович, — упустивший таким образом прекрасный случай показать нам, что его ‘партия’ также является представительницей пролетариата {Он, очевидно, понял, что малейшее возражение с его стороны дало бы мне повод обратить внимание Бюро на отрицание ‘соц.-революционерами’ пролетарской, точки зрения и что тогда, пожалуй, трудно было бы отклонить рассмотрение этого вопроса. Г. Рубанович любит поговорить кстати и даже некстати о широких стремлениях своей <партии>. Но он знает, что есть обстоятельства, при которых молчание — золото.}, — ни делегат от Бунда. Я не знаю, почему промолчал этот последний, недавно мне на одном публичном собрании пришлось услышать, что он не отвечал мне единственно потому, что председатель Бюро не дал ему слова. Но этот довод не выдерживает критики. Во-первых, после моей речи представитель Бунда, — сколько я помню, — брал слово еще два раза. Но если бы это было и не так, то странно, что он хранил такое глубокое молчание во время моей речи, между тем, как он чуть не на каждом слове прерывал представителя ‘социалистов-революционеров’, г. Рубановича, и не постеснялся прервать Р. Люксембург, когда она не совсем точно перевела на немецкий язык как раз то место моей речи, где я говорил о причинах, побудивших Бунд разорвать с нашей партией: тут-то можно и должно было, мне кажется, кстати уже крикнуть, что хотя ошиблась переводившая меня Р. Люксембург, но что я тоже изложил дело неправильно. Как бы там ни было, представителей обеих добивавшихся голоса организаций, после данных ими подробных объяснений, попросили выйти, и Бюро стало подводить итог их доводам. Впечатление большинства было, сколько я мог судить, в пользу Бунда: некоторые члены Бюро, высказывавшиеся прежде против яего, прямо говорили мне теперь, что они будут отстаивать его право на представительство. Но вот встал вожак английской социал-демократии Гайндмэн и в чрезвычайно энергичной речи опроверг претензии Бунда. Смысл его слов сводился к тому, что как бы ни была сильна эта организация по своему влиянию на рабочих, она выступила из российской социал-демократической рабочей партии вследствие своих националистических стремлений и что, поэтому, дав ей право представительства в Бюро, мы оказались бы виновными в поощрении национализма. ‘Le Bund n’a qu’ rentrer dans la social-dmocratie russe’ (Бунду остается только войти в российскую социал-демократию) — заключил Гайндмэн. Его аргументация сильно подействовала на Бюро: некоторые члены этого последнего, собиравшиеся голосовать за Бунд, шепнули мне: ‘Гайндмэн прав, мы должны голосовать против Бунда’. Да и сам я не знал, что именно можно было бы возразить Гайндмэну.
В конце концов за ‘социалистов-революционеров’ было подано 16 голосов, а за Бунд семь. Значит не всех-таки убедила речь Гайндмэна {Прошу читателя заметить, что я не помню в точности, сколько именно голосов подано за каждую из этих организаций: возможно, что за ‘соц.-революционеров’ было подано одним голосом больше, а за Бунд меньше, — или наоборот. Точные цифры записаны, вероятно, секретарем Бюро.}.
Смысл всего этого эпизода тот, что хотя большинство членов Бюро и признало Бунд, как рабочую организацию, более сильной и влиятельной, чем ‘партия социалистов-революционеров’, но спорное право представительства все-таки досталось этой последней, так как представители международного пролетариата не сочли возможным поощрять националистические тенденции Бунда.
Бунд был побежден. Но он может утешить себя тем соображением что победа ‘партии социалистов-революционеров’ очень напоминает знаменитую победу Пирра.
Самый главный и самый насущный из всех вопросов, обсуждавшихся в Амстердаме представителями международного социализма, был формулирован так:
‘Международные правила социалистической политики’.
Это был тот самый вопрос, который, в несколько иной формулировке, рассматривался еще 4 года тому назад на международном съезде в Париже. Тогда спорили, главным образом, о том, может или не может социалист, не изменяя себе, участвовать в буржуазном министерстве Решение, принятое парижским съездом по этому вопросу, известно под именем резолюции Каутского. Не мешает привести ее здесь для справки. Вот она:
‘В современном демократическом государстве завоевание политической власти пролетариатом не может быть достигнуто просто путем какого-нибудь насильственного действия, но может явиться лишь результатом длинной и трудной работы в области политической и экономической организации пролетариата, а также результатом его физического и нравственного возрождения и постепенного проникновения избранных им представителей в муниципальные советы и законодательные собрания.
‘Но где правительственная власть централизована, там ее завоевание не может совершиться по частям. Вступление отдельного социалиста в буржуазное министерство не может считаться нормальным началом завоевания политической власти и должно быть рассматриваемо, как временный и исключительный прием в борьбе с трудными обстоятельствами.
‘Находятся ли налицо в отдельном случае эти трудные обстоятельства — это вопрос тактики, а не принципа. Он не подлежит рассмотрению конгресса. Однако, во всяком случае этот опасный опыт может быть полезен лишь тогда, когда его одобряет значительное большинство организованной социалистической партии, и когда социалистический министр является и остается уполномоченным этой партии.
‘Где социалистический министр действует независимо от своей партии, где он перестает быть ее уполномоченным, там его вступление в министерство превращается из средства, способствующего усилению пролетариата, в средство, содействующее его ослаблению, и из средства, способствующего завоеванию политической власти, в средство, препятствующее этому завоеванию’.
Комиссия, обсуждавшая эту резолюцию, прибавила к ней, согласно моему предложению, значительно, впрочем, измененному, благодаря ловкому ходу Жореса, следующие строки: ‘Конгресс полагает, однако, что даже в крайних случаях социалист должен покинуть министерство, если организованная партия найдет, что это последнее дало очевидные доказательства своей пристрастности в борьбе труда с капиталом’.
Если рассматривать эту резолюцию с чисто теоретической точки зрения, то ее с некоторыми оговорками можно, пожалуй, признать правильной. Подобно тому, как в литературе все роды хороши, кроме скучного, так и в политике все тактические приемы позволительны, кроме нецелесообразных. А участие социалиста в буржуазном министерстве не может быть раз навсегда объявлено не сообразным с нашей целью. Цель эта, как известно, заключается в замене капиталистических отношений производства социалистическими. Этот переворот может быть совершен только социалистическим, то есть, — иначе сказать, — только сознательным пролетариатом. Поэтому все, что развивает классовое сознание пролетариата, сообразно с нашей целью, а все, что затемняет его, противоречит ей. С этой точки зрения необходимо рассматривать и вопрос о вступлении социалиста в буржуазное министерство. Можно ли утверждать, что такое вступление везде, всегда, при всяких обстоятельствах поведет к затемнению классового самосознания пролетариата? Нет, безусловно утверждать это нельзя. Можно представить себе такое положение дел, такую степень политического развития рабочего класса и такое поведение его представителя-министра, при наличности которых участие социалиста в министерстве не затемнит самосознания пролетариата, а, напротив, подвинет его вперед. Поэтому с теоретической точки зрения Каутский был прав, когда не хотел безусловно высказаться в своей резолюции против такого участия. Но задача, которую предстояло решить парижскому съезду, имела, главным образом, практический характер. В своей резолюции он должен был считаться с данным положением дел и с данным поведением социалистического министра Мильерана. А поведение Мильерана не могло не иметь очень вредного влияния на самосознание рабочих. С этим соглашались все, кроме сознательных оппортунистов Жореса, Фольмара, Бернштейна, Анзееле и им подобных {Напомню, что всем участникам парижского съезда известен был ordre du jour, принятый французской палатой 15 июня 1900 г. По поводу запроса Симияна о кровавом способе поддержания ‘порядка’ в среде шалонских стачечников, палата большинством голосов решила перейти к очередному порядку, выразив доверие министерству (Вальдека-Руссо-Мильерана) и осудив ‘учение коллективизма’, с помощью которого обманывают рабочих. Мильеран ни одним словом не высказался против этого, а его товарищи, — социалистические депутаты ‘нового метода’, — даже голосовали за это решение. Читатель понимает, что такое поведен e должно было сильно компрометировать социалистов в глазах рабочих. И именно им объясняется распространение в среде французского пролетариата отрицательного отношения к политике.}. Поэтому парижский съезд не должен был довольствоваться отвлеченным ответом на вопрос, поставленный перед ним самой жизнью, он обязан был найти такую формулу, которая ясно выражала бы свое отрицательное отношение к тактике Мильерана {См. в первой книжке ‘Зари’ мою статью о парижском съезде. [Сочинения, т. XII]. Я рассказываю там, как я пытался в политической комиссии пополнить этот важный пробел в резолюции Каутского, и почему не удалась моя попытка. Кстати, на русском собрании в Женеве по поводу амстердамского съезда некто г. Владимиров утверждал, что в Париже я голосовал на резолюцию Каутского. Это неправда. Я голосовал против нее вместе со всей группой ‘Освобождение Труда’.}. Он не исполнил этой своей обязанности. Он поступил в этом отношении очень уклончиво и непоследовательно. В своем решении он, перечислив целый ряд обстоятельств, сопровождавших вступление Мильерана в министерство Вальдека-Руссо, как будто не оправдывал этого вступления. Но в то же время делал вид, что совсем не касается ‘случая Мильерана’, уважая автономию французской партии. Что вышло из этой совсем ненужной уклончивости и совершенно очевидной непоследовательности? Вышло то, чего и надо было ожидать. Французские оппортунисты, Жорес, Мильеран и tutti quanti, истолковали отвлеченную, непоследовательную и уклончивую парижскую резолюцию в свою пользу и продолжали с новым усердием практиковать свой ‘новый метод’… затемнения классового самосознания пролетариата. До чего дошли они в практическом отрицании всех принципов и всех революционных преданий социализма, видно из той роли, которую играл ‘спаситель республики’ Мильеран во время приезда царя во Францию. Он, принимавший участие в международном социалистическом съезде 1896 г., почтительнейше лебезил перед палачом ‘всея России’ и злейшим врагом освободительных стремлений российского рабочего класса, Это было бы позорно и непростительно даже для самого вульгарного радикала, и одно это могло бы обнаружить перед глазами многих заблуждавшихся, но искренних социалистов значение международного парижского промаха. А к этому присоединилось то, — если можно, — еще более важное обстоятельство, что резолюция, принятая на парижском съезде, не оправдала и тех надежд, которые возлагались на нее людьми, старавшимися примирить сторонников ‘нового метода’ с защитниками старой революционной тактики, т. е. с марксистами и бланкистами. Она не только не упрочила единства французской социалистической партии, но несомненно послужила одной из сильнейших причин раскола в ней. Вот почему ее стали находить неудовлетворительной даже многие из тех, которые голосовали за нее в Париже. И чем более приближалось время нового международного съезда, тем ниже падал французский оппортунизм во мнении социалистов всех стран. Вышедший в отставку со своим буржуазным патроном, — Вальдеком, — ‘социалист’ Мильеран оказался до такой степени скомпрометированным, что его партия, — партия ‘нового метода’, ‘Французская Социалистическая Партия’, — нашла выгодным для себя исключить его из своих рядов. Но это ‘Sparcio della bestia trionfante’ ничего не изменило в образе действий этой партии. Вдохновляемая и руководимая главным и наиболее влиятельным во Франции представителем ‘нового метода’ Жоресом, она оставалась непременным членом архибуржуазного союза республиканских партии (bloc rpublicain) и сделалась чем-то вроде ‘социалистической’ лейб-гвардии главы буржуазного министерства Комба. И все те, которые осуждали тактику Мильерана, видели, что этот постоянный союз с буржуазными партиями, эта неизменная верность буржуазному правительству еще опаснее для дела пролетариата, чем прямое участие социалиста в буржуазном министерстве. Общественное мнение социалистического мира до такой степени повернулось теперь против французского оппортунизма, что его очень редко решались защищать даже те оппортунистические элементы в партиях других стран, которые в глубине души питали к нему полное сочувствие.
Ввиду этого сторонники революционной тактики во Франции сделали бы непростительную ошибку, если бы не воспользовались таким настроением для пересмотра в Амстердаме неудовлетворительной парижской резолюции. Так как Франция применяла к жизни идеи, вырабатываемые и распространяемые международным социалистическим оппортунизмом, то Франции же и должен был принадлежать почин нового обсуждения и, — если возможно, — осуждения оппортунистической практики. Французская партия революционной социал-демократии, — ‘Социалистическая Партия Франции’, — взяла на себя такой почин, и по ее предложению в число очередных вопросов амстердамского съезда был занесен вопрос о ‘международных правилах социалистической политики’. В качестве проекта решения по этому вопросу она предложила обобщенное и потому несколько видоизмененное ею решение прошлогоднего дрезденского съезда германской социал-демократии по вопросу о немецком ‘ревизионизме’. В своем новом виде этот проект решения был таков:
‘Конгресс осуждает самым решительным образом ревизионистские стремления изменить нашу испытанную и увенчанную успехом тактику в таком направлении, чтобы на место завоевания политической власти путем победы над нашими противниками поставить политику уступок существующему порядку.
‘Последствием такой ревизионистской тактики было бы превращение партии, ставящей себе целью возможно быстрое преобразование существующего буржуазного общества в общество социалистическое, — а потому революционной в лучшем смысле этого слова, — в партию, довольствующуюся реформированием буржуазного общества.
‘Поэтому, конгресс, в противоположность существующим ревизионистским течениям, убежденный, что классовые противоречия не ослабляются, а постоянно возрастают, заявляет:
‘1. Что партия отклоняет от себя ответственность за основанные на капиталистическом способе производства политические и экономические порядки и потому отказывается ассигновывать какие бы то ни было денежные средства, нужные для поддержания правящих классов у власти.
‘2. Что социал-демократия, согласно резолюции Каутского на международном социалистическом конгрессе 1900 года в Париже, не может стремиться к участию в правительственной власти в рамках буржуазного общества.
‘Далее, конгресс осуждает всякое стремление затушевывать существующие классовые противоречия, чтобы облегчить сотрудничество с буржуазными партиями.
‘Конгресс ожидает, что социал-демократические парламентские фракции будут продолжать пользоваться той возрастающею силою, которая создается увеличением числа их членов и огромным приростом стоящей за ними массы избирателей, для выяснения целей социал-демократии и для того, чтобы, соответственно принципам нашей программы, со всею энергиею и настойчивостью охранять интересы рабочего класса, добиваться расширения и упрочения политической свободы и равноправия, вести еще более энергичную, чем до сих пор, борьбу против милитаризма и маринизма, против колониальной и империалистической политики, против произвола, угнетения и эксплуатации во всех видах, энергично содействовать развитию социального законодательства и выполнению исторических и культурных задач рабочего класса’.
Не трудно заметить, чем этот проект отличается от парижского решения 1900 г. Между тем как это последнее оставалось в области теории, осторожно обходя ‘проклятый вопрос’ практики, новый проект смело подходит к нему, без колебаний давая на него тот ответ, который один только и мог быть признан достойным социалистического пролетариата наших дней: ответ в духе непримиримой оппозиции и непрерывной революционной агитации. Новый проект прямо требовал осуждения ревизионизма международным съездом.
Всякому было ясно, что вопрос, выдвинутый Социалистической Партией Франции, будет самым жгучим из всех вопросов, подлежавших рассмотрению в Амстердаме. И как та, так и другая сторона, как ‘новый метод’, так и революционная социал-демократия готовилась, каждая сообразно своему духу и своему характеру, к решительному бою.
Сущность оппортунизма заключается, как известно, в преувеличенном стремлении приспособляться к обстоятельствам, забывая о конечной цели социалистического движения или пренебрегая этой целью. Вообще говоря, такое стремление чрезвычайно вредно для социализма, потому что люди, им одержимые, делаются органически неспособными видеть то, что лежит дальше их собственного носа. Но в Амстердаме этот первородный грех оппортунистов принес некоторую пользу революционной социал-демократии. Так как в настоящее время социал-демократический мир находился под очень неприятным впечатлением подвигов французских социалистов ‘нового метода’, то они и не решились открыто выступить на его защиту, а сделали вид, что сами очень не одобряют его. Только бельгийцы — Фюрнэмон и Анзеель, — первый в политической комиссии, второй в предпоследнем заседании съезда, — прямо и откровенно, без обиняков и оговорок, высказались за ‘новый метод’, а все остальные оппортунисты, которых таки немало приехало в Амстердам, отнеслись к нему совсем так, как относились к Иисусу его ‘тайные ученики’, т. е. они усердно скрывали свое сочувствие к нему страха ради революционна. Вследствие этого, во время прений, вызванных вопросом о международных правилах социалистической политики, партия французского оппортунизма оказалась совсем одинокой, и ее вождь Жорес, — после трехдневных споров в комиссии, рассматривавшей этот вопрос, — имел полное основание сказать о себе: ‘в течение целых трех дней я слышал лишь горькие слова критики, недоверия, нерасположения’. И неизвестно, что было бы, если бы Вандервельд и Адлер не оказали оппортунизму поддержки, предложив комиссии сделать ‘поправку’ в том проекте, который был предложен Социалистической Партией Франции и который кратко назывался на съезде дрезденской резолюцией.
Вот эта поправка. ‘Первый абзац дрезденской резолюции должен быть формулирован так: ‘Съезд с величайшей решительностью объявляет, что необходимо безо всяких колебаний держаться испытанной, увенчанной успехом социалистической тактики, основанной на классовой борьбе, и что политика приспособления к существующему порядку ни в каком случае не должна заменять собою борьбы за приобретение политической власти посредством победы над нашими противниками’.
‘Второй абзац должен начинаться словами: ‘Следствием такой тактики уступок было бы’. В третьем абзаце вычеркнуть слова: ‘в противоположность существующим ревизионистским течениям’. То место резолюции, где речь идет о парижском решении, должно быть изменено так:
‘2. Что касается опасности и неудобств участия в правительственной власти при существующем порядке вещей, конгресс подтверждает резолюцию Каутского, принятую конгрессом 1901 г.’.
Сделайте мысленно эти изменения в дрезденской резолюции, и вы тотчас заметите, что страшное слово: ‘осуждение’ по-прежнему красовалось бы в ней, только здесь оно встречалось бы один раз. (‘Далее, конгресс осуждает’ и т. д.), а не два, как в ‘дрезденской резолюции’. Что же это за странность: хотели устранить ‘осуждение’, а сами оставили его в своем проекте? Видно, уж так много хороших дел натворил оппортунизм, что даже те, которые гнали его осуждение в дверь, незаметно для самих себя оказались вынужденными впустить то же самое осуждение в окно. Но как же могло остаться незаметным для них самих такое замечательное обстоятельство? Я могу объяснить себе это только тем, что для них ‘суть вопроса’ заключалась именно не в словах, а в самом содержании ‘дрезденской резолюции’. И в этом легко убедиться при некотором внимании к делу. Если бы съезд принял их ‘поправку’, то вышло бы, что он в своем отношении к спорному вопросу социалистической политики не пошел дальше парижского съезда, но после всего того, что произошло за четыре года, отделявшие амстердамский съезд от парижского, и ввиду огромного вреда, который причинен был французскому социализму неопределенностью принятого в Париже решения, отказываться идти дальше значило отступать назад и прямо поощрять Жореса и комп. к новым преступным злоупотреблениям именем пролетариата. Это было бы страшной, непоправимой ошибкой.
Представители революционной социал-демократии хорошо поняли это, и, благодаря их единодушным и энергичным усилиям, неуместная ‘поправка’ была отклонена в комиссии 24 голосами против 16. После этого голосовали ‘дрезденскую резолюцию’. За нее было подано 29 голосов, против — 3, 10 воздержалось. Таким образом, в комиссии спор был разрешен в пользу марксизма, но пока еще только в комиссии: окончательное решение должен был вынести съезд. Что, если бы он разошелся с комиссией и одобрил ‘поправку’ Адлера-Вандервельда? Тайные ученики Жореса всеми силами старались перевести на свою сторону товарищей, воздержавшихся в комиссии от подачи голоса. Они надеялись, что с их помощью им удастся отклонить ‘дрезденскую резолюцию’.
Прежде, чем говорить о том, к чему привели эти отчаянные усилия, и описывать то ‘обходное движение’, которое сделал Анзеель против некоторых национальных делегаций, ясно обнаруживших свои революционные сочувствия, мне необходимо сказать несколько слов pro domo sua.
‘Поправка’ Адлера-Вандервельда была немалой услугой международному оппортунизму. Я прямо говорю это теперь, как говорил и в комиссии. Но напрасно Адлер понял мои слова в том смысле, будто я обвинял его самого в оппортунизме. Я упрекам его только в непоследовательности. Решительно высказавшись в комиссии против тактики покойника Мильерана, Адлер не менее решительно прибавил, что нынешняя тактика Жореса еще хуже, еще опаснее для пролетариата, а заключил свою речь неожиданным заявлением, что не хочет никого осуждать, так как никто из нас не может претендовать на непогрешимость. Я тогда не понял и до сей поры искренно недоумеваю, каким образом преданный своему делу социалист, — а я никогда и ни на одну минуту не сомневался в том, что Адлер глубоко предан своему делу, — может отказаться осудить ту тактику, которую он сам же находит вредной для пролетариата. Если он не считает себя в праве осуждать даже и в этом случае, то он, очевидно, держится евангельского правила: ‘не судите, да не судимы будете’. Но это правило, — проповедуемое нашими толстовцами, — хорошо разве только в монастыре, а уж никак не в среде людей, стоящих на точке зрения классовой борьбы. В своей речи в комиссии, — речи, которая, кстати сказать, была безбожно скомкана и исковеркана в органе ‘лойяльного’ Жореса, ‘Humanit’, — я выразил именно это свое недоумение. Адлер, возражая мне, не нашел нужным разъяснить его, а предпочел оправдываться от упрека в оппортунизме. Когда я крикнул ему, что я не делал такою упрека, он ответил, что я высказал его печатно. Но это не верно. Ни я и ни один из сотрудников ‘Искры’ никогда не писал ничего подобного. Осенью прошлого года в статье, посвященной общему съезду австрийской социал-демократии, я высказал сожаление о том, что Адлер занимает слишком неопределенное положение в споре между ревизионистами и марксистами. Я и теперь столь же глубоко сожалею об этом. Но, во-первых, такое сожаление было бы невозможно, если бы я думал, что Адлер уже сделался ревизионистом. А во-вторых, уместно ли было поднимать в комиссии вопрос о том, что писал и как именно писал я об Адлере чуть не за год до амстердамского съезда? Нет, Адлер просто был раздражен, — может быть, вследствие смутного недовольства своей ‘поправкой’, — и это его раздражение обнаружилось как в излишней мнительности, так и в тех его неосторожных словах, которые дали мне повод думать, что он, — не желающий никого осуждать, — выдвигает против российской социал-демократии бездоказательное обвинение. Именно он удивился, что энергичнее всего отстаивают дрезденскую резолюцию представители России и Франции, т. е. именно тех двух стран, где социалисты наиболее расходятся между собой по вопросам тактики. Тогда я крикнул ему: ‘между нашими марксистами тактических разногласий не существует’. На это он возразил: ‘Вам было очень легко достигнуть этого, выталкивая из партии всех тех, которые не согласны с вами’. Этот ответ вызвал громкий и радостный смех присутствовавших в комиссии оппортунистов всех стран, но так как из нашей партии никто не был ‘вытолкнут’ за свои мнения, то я, встретившись с Адлером на другой день в заседании Meждународного Бюро, предложил ему назвать мне жертвы нашей нетерпимости. Он сказал, что ему совсем неизвестны такие жертвы и что ею слова относились не к наш. Тогда я попросил его повторить это перед комиссией, на что он охотно согласился и что он исполнил в тот же день. Я был удовлетворен и я не стал бы возвращаться здесь к этому неприятному эпизоду, если бы центральный орган австрийской партии, — занесший в свой отчет о заседаниях политической комиссии те слова Адлера, которые были поняты мною в вышеуказанном смысле обвинения, — не умолчал о том, как объяснил их Адлер в той же комиссии. Это умолчание вводит в заблуждение читателей венской ‘Arbeiter Zeitung’, и я обращаю на него внимание Адлера, которому легко будет поправить дело какими-нибудь пятью строками.
Теперь вернемся в заседание съезда. Усилия оппортунистов, пытавшихся отразить нашу атаку посредством проведения ‘поправки’ Вандервельда-Адлера не остались бесплодными. Уже утром решительного, исторического дня, — 19 августа, — можно было заметить, что оппозиция против ‘дрезденской резолюции’ возрастает. Весь вопрос был в том, до чего она может дорасти. Оппортунисты очень рассчитывали на ораторский талант Жореса. Они много и горячо рукоплескали ему во время его речи, а когда он кончил, сделали ему настоящую овацию, при чем очень горячий восторг обнаружил восстающий против борьбы классов Кейр-Гарди, который, кстати сказать, ни слова не понимает по-французски. Рыбак рыбака видит издалека… {Из лагеря наших ‘социалистов-революционеров’ тоже было послано по адресу Жореса несколько очень сердечных рукоплесканий. В моей записной книжке отмечено, какие именно места его речи выпали эти рукоплескания. Я готов поделиться этими отметками с ‘Революционной Россией‘.}.
Жорес во всем мире известен, как замечательный оратор. Своей ‘формой’ речи, произнесенные им в Амстердаме, очень понравились даже многим марксистам. Я не был в их числе. Мне нравится лишь то красноречие, которое афиняне называли ‘тощим’, противопоставляя его ‘жирному’ красноречию восточных народов. А у Жореса именно чрезвычайно ‘жирный’ ораторский талант. В его речах, украшенных риторическими цветами, незаметно крепкой мускулатуры логики. И этим недостатком особенно сильно страдали речи, произнесенные им в Амстердаме. Длинные и широковещательные, ноздреватые и громкие, они производили на меня почти комическое впечатление полным несоответствием очень бедного содержания с крайне пышной формой. После второй его речи в комиссии кто-то, — кажется, Жэро-Ришар, — спросил меня, как я нахожу ее. Я ответил, что я в восторге. — В самом деле? — ‘Честное слово! Да и нельзя мне, марксисту, не восторгаться ею: ведь это самая лучшая изо всех речей, произнесенных здесь против жоресизма’. Как же это так? — ‘Да очень просто. Во всей речи нет ни одного слова о социализме. Это — речь радикального буржуа, горячо защищавшего свою антиклерикальную программу и старающегося подкупить своих слушателей обещанием микроскопических социальных реформ. Откровенно буржуазный Клемансо, наверно, говорил бы так же, как Жорес’… — ‘Клемансо показал бы себя более передовым человеком’, — заметил стоявший около нас французский товарищ, должно быть, из марксистов. И он не ошибся: Клемансо говорил бы, в самом деле, радикальнее.
Этого недостатка своих амстердамских речей Жорес не мог бы устранить, не перестав быть Жоресом. Но был в них и другой недостаток, обусловленный той взволнованностью, почти растерянностью, которую обнаружил ‘великий трибун’. ‘Это самая несчастная из всех речей, когда-либо им произнесенных!’ — воскликнул один из его ‘тайных учеников’ после его речи в заседании съезда. С своей точки зрения он был прав: эта речь отличалась поразительной бестактностью, чтобы не сказать больше. Жорес вздумал обвинять германскую социал-демократию… в чем бы вы думали? В недостатке революционной энергии! Этот упрек сделан был первосвященником французского оппортунизма, человеком, который вдохновлял Мильерана, дружит с Бернштейном, поддерживает Турати и всегда готов протянуть братскую руку помощи всем антиреволюционным элементам всех социалистических партий всего цивилизованного мира! Это было и неумно, и бесполезно, потому что только сердило немцев и, — чего доброго! — могло сбить с толку делегации, поддерживавшие Жореса именно за антиреволюционный характер его политической программы. C’tait une grande gaffe! как говорят французы.
Несколько более ловким, хотя столь же не ‘лойяльным’ маневром ‘лойяльного’ Жореса был его упрек Бебелю и Гэду в том, что они равнодушны к республике. Излишне пояснять читателю, имеющему понятие об отношении марксистов к политике и знакомому с деятельностью Гэда и Бебеля, что ни тот, ни другой вовсе не обнаруживали такого, равнодушия. Бебель прямо сказал, что он завидует французам, имеющим республиканские учреждения. Но он напомнил Жоресу, что республика, существующая во Франции, есть буржуазная республика, относящаяся к требованиям рабочих иногда более отрицательно, чем даже полуфеодальная германская империя. Подобное напоминание могло быть неприятно для человека, который, подобно Жоресу, не перестает славословить буржуазную республику и изображать, как великие и богатые милости, те жалкие проекты жалких социальных реформ, с помощью которых французские буржуазные республиканцы убаюкивают французский пролетариат, но это напоминание вполне соответствует истине, и тут приходится сказать, как Крылов: ‘неча на зеркало пенять, коль рожа крива’. Что сделала до сих пор для рабочего класса та республика, которая, в лице наиболее видных и влиятельных правителей своих, уверяла, что вступление социалиста в буржуазное министерство необходимо для ее спасения! Если не считать ничтожных частностей, — бесконечно малых заплат на жалком рубище буржуазной ‘социальной политики’, — то реформы, придуманные правительством ‘республиканской самообороны’, до сих пор не вышли из области проектов и обещаний. И каких проектов, каких обещаний! Самым серьезным из них является обещание крохотных, — поистине нищенских, — пенсий рабочим, достигшим 65-летнего возраста. Но современное положение пролетариата таково, что лишь самое незначительное число пролетариев достигает этого возраста, поэтому сознательные французские рабочие чрезвычайно метко прозвали сей изумительно великодушный проект проектом пенсий мертвецам. Такова была главная ‘реформа’, которую обещала посулить рабочему классу французская буржуазная республика и на которую чувствительно намекал красноречивый Жорес, защищая свою тактику. Презрительно пожимая плечами по поводу такой щедрости, — поистине достойной Плюшкина, — революционные социал-демократы отнюдь не защищают монархии: они только обнаруживают нелепость той идеализации буржуазной республики, которой предаются Жорес и другие сторонники ‘нового метода’ {Страстная любовь к республике не мешает Жоресу оставаться единомышленником Бернштейна, — республиканизм которого показал себя с весьма сомнительной стороны в известной полемике прошлого года, — и Турати, который, в свою очередь так близок с королевским министром Джиолитти. Она не мешает ему также быть в наилучших отношениях с бельгийскими оппортунистами, взывавшими к беспристрастию короля во время своей недавней борьбы за равное избирательное право. В этой кажущейся непоследовательности есть своя железная логика, которая состоит в том, чтобы всегда и везде подлаживаться к существующему порядку!}.
Маркс давно и вполне правильно сказал, что республика есть наиболее благоприятная для пролетариата форма правления, потому что в ней достигает наибольшего развития борьба этого класса с буржуазией. И этого, конечно, не позабыли ни Гэд, ни Бебель. Но если, при наличности капиталистических производственных отношений, республика является одним из самых важных политических условий освобождения рабочего класса, то ясно, что буржуазная республика не может быть в глазах социалиста целью: она — только средство для достижения цели: социальной революции. И именно потому, что буржуазная республика есть средство, а не цель, социалисты обязаны критиковать ее для того, чтобы развивать революционное самосознание рабочих. А Жорес поступает как раз наоборот: он превращает буржуазную республику из средства в цель и приходит в забавное негодование, когда сторонники революционного социализма восстают против такого превращения.
Правда, Жорес также имеет революционные симпатии, но революция, пользующаяся его симпатиями, есть буржуазная французская революция конца восемнадцатого века. Этой революцией были исчерпаны революционные задачи цивилизованного человечества: рабочему классу остается добиваться только реформ, развивая дальше основные принципы великой буржуазной революции. Этот донельзя ошибочный взгляд был положен Французской Социалистической Партией в основу своей программы, написанной Жоресом и изображающей социализм простым придатком к либерализму, и тем же взглядом подсказывались все амстердамские рассуждения Жореса. Но само собою понятно, что революционная социал-демократия не может помириться с этим взглядом, не подписав себе смертного приговора. В этом смысле я и сказал, в первом очерке, что в Амстердаме спор шел о том, быть или не быть революционному социализму.
Много трубил и отчасти еще трубит ‘лойяльный’ Жорес на ту тему, будто Гэд объявил невозможным умственное освобождение пролетариата в современном обществе. Но это опять не ‘лойяльный’ прием спора. В только что названном грехе Гэд так же мало виновен, как и в равнодушии к республике {В газете Клемансо ‘L’Aurore’ Гэд пояснил, что, говоря в Амстердаме о рecпублике, он лишь повторил (приведенный мною выше) взгляд Маркса, но — ‘лойяльный’ Жорес твердит свое: это ему выгодно.}. Он только сказал, что отделение церкви от государства еще не избавит человечества от религиозных предрассудков, в доказательство он сослался на Америку, а потом прибавил, что полное освобождение человечества от этих предрассудков совершится только после социалистической революции, когда рай будет устроен на земле, и когда людям не будет надобности мечтать о рае небесном. Эта последняя мысль также давно уже была высказана Марксом, а теперь, — почти совсем на этих днях, — была повторена в резолюции римского международного съезда свободных мыслителей. Орган Жореса ‘L’Humanit’ крайне сочувственно встретил римскую резолюцию, но он до сих пор не может примириться с ‘сектантским’ взглядом Гэда. Чем объясняется эта разница? Только тем, что римский съезд делал шумные комплименты главе нынешнего французского министерства Комбу, а Гэд не обнаруживает ни малейшей склонности к этому занятию. О, ‘лойяльность’!!
Почти перед самым голосованием немецкая делегация предложила, с согласия Социалистической Партии Франции, заменить в ‘дрезденской резолюции’ слово: ‘осуждает’ словом: ‘отвергает’. Теперь ‘поправка’ Адлера-Вандервельда теряла, по-видимому, всякий смысл. Но в том и дело, что ‘дрезденская резолюция’ смущала оппортунистов вовсе не ‘осуждением’. При голосовании за ‘поправку’ Адлера-Вандервельда было подано столько же голосов, сколько и против нее. Счастье было так близко, так возможно! Перейди направо еще одна нация из числа колебавшихся, и для оппортунизма была бы приготовлена такая щель, через которую он мало-помалу опять втащил бы весь свой багаж в социалистическую практику. Международные оппортунисты до сих пор не могут утешиться и все ищут виноватого. Недавно ‘La petite Rpublique’ (орган оппортуниста из оппортунистов Жэро-Ришара) обрушилась на Катаяму, находя, что ему следовало ехать не в Амстердам, а в японскую действующую армию и драться с русскими. Эта невероятная нелепость есть лишь новое, изуродованное издание соображения, высказанного в Амстердаме Анзеелем, который в своей речи 19 августа посоветовал представителям Японии, России, Польши, Болгарии и Испании воздержаться от подачи голоса по вопросу о правилах социалистической политики, так как, видите ли, в этих странах слишком мало развита политическая жизнь. Катаяма, Роза Люксембург, я, болгарин Раковский и испанец Иглеэиас тотчас же по окончании речи Анзееле обратились к съезду с письменным заявлением, в котором энергично протестовали против этой ‘попытки разделить его участников на активных и пассивных граждан и устроить нечто вроде концерта великих держав по вопросам, касающимся всего международного социализма’. В центральном органе германской социал-демократии отмечено, что съезд сочувственно отозвался на наш протест. Иначе и быть не могло: ведь на съезде преобладали не оппортунисты, а революционеры.
Что касается, в частности, движения российского пролетариата, то мы можем сказать тов. Анзеелю, что это движение, — как фактор прогресса в России, а через Россию и во всей Европе, — несравненно важнее, чем тот картофель и те ковриги хлеба, которыми он, в своем чрезмерном увлечении кооперативными товариществами, собирало, когда-то ‘бомбардировать капиталистическое общество’. Qu’il se tienne pour averti!
Так как за ‘поправку’ было подано столько же голосов, сколько и против нее, то она была отклонена. Вслед за ней очередь дошла до ‘дрезденской резолюции’, которая и была принята большинством 28 голосов против 5. Делегации Аргентинской республики, Бельгии, Дании, Швеции, Голландии и Швейцарии воздержались от голосования. Социалистическая Гора победила социалистическую Жиронду, при чем многие тайные ученики опять, как видим, покинули Жореса {Воздержавшись от голосования, голландская делегация нарушила постановление последнего съезда голландской соц.-дем. партии, решившего голосовать за дрезденскую резолюцию. Мне известно, впрочем, что меньшинство голландской делегации состояло из горячих сторонников этой резолюции.}.
Громкие, долго несмолкавшие рукоплескания приветствовали эту победу международной революционной социал-демократии над революционным оппортунизмом.
Кстати, о ревизионистских стремлениях, ‘отвергнутых’ бывшей дрезденской, а ныне амстердамской резолюцией. Эти стремления проявились, как известно, не только в практической области, но также и в области теории: достаточно напомнить литературную деятельность гг. Бернштейна и Давида. Наши ‘социалисты-революционеры’, если не во всех, то в очень многих и весьма существенных отношениях сочувствовали теоретическим подвигам этих господ. Как же могли они голосовать за ‘дрезденскую резолюцию’? Разреши, мудрый Эдип!
После того, как принята была в комиссии дрезденская резолюция, Бебель, Каутский. Ферри, Адлер-Вандервельд и Трульстра предложили, как естественное добавление к ней, резолюцию, гласящую, что в каждой стране должна быть одна социалистическая партия, подобно тому, как есть только один пролетариат. Г. Рубанович заявил по этому случаю, что он голосовал бы за объединение с нами, если бы мы отменили касающуюся социалистов-революционеров резолюцию нашего второго съезда. Этого заявления его никто из иностранцев не понял и никто на него не обратил внимания: не до него тогда было. Но неужели г. Рубанович вправду вообразил, что ‘резолюция об единстве’ хоть сколько-нибудь касается его партии? Совсем же нет! Резолюция имеет в виду пролетарские партии, к числу которых ‘социалисты-революционеры’, как это всем у нас известно, не принадлежат.
Единогласно принятая ‘съездом резолюция об единстве принесет большую пользу французскому пролетариату, Жорес много лет, не переставая, кричал о необходимости объединения: не угодно ли ему теперь объединиться с партией Гэда-Вальяна… на почве амстердамской резолюции, так решительно отвергнувшей оппортунизм?
1) Спешу отметить здесь, что в мою вторую статью об амстердамском съезде по ошибке корректора закралась опечатка, которую мне хотелось бы исправить. Именно, в рукописи я употребил выражение: ‘на зеркало неча пенять, коли рожа крива’, дав понять, что я употребляю его вслед за Гоголем. В печати оно оказалось приписанным Крылову. Моей вины тут нет.
Рассмотрению амстердамского съезда подлежало шесть очередных вопросов:
1. Международные правила социал-демократической политики. 2. Колониальная политика. 3. Эмиграция и иммиграция. 4. Всеобщая стачка. 5. Социальная политика и страхование рабочих. 6. Тресты и безработица.
Правда, вопрос об эмиграции и иммиграции был, за неимением времени и по предложению Кейр-Гарди, отложен до следующего съезда, так что в Амстердаме решения приняты были только по пяти остальным вопросам. Но и эти пять вопросов настолько важны, что каждому из них надо было бы посвятить отдельную статью: итого уже пять статей. А кроме того, амстердамский съезд принял не менее важное постановление по вопросу об избирательном праве женщин. На нем тоже полезно было бы остановиться: еще одна статья. Но на шесть статей у меня решительно не хватит времени. Поэтому я подробно рассмотрю здесь только тот вопрос, который по своему важному значению для международного пролетариата не уступает вопросу о правилах социалистической политики: вопрос о всеобщей стачке. Остальных же решений, принятых в Амстердаме, я, по необходимости, коснусь только в немногих словах.
Прежде всего я приведу решение, касающееся женщин. Вот оно:
‘В той борьбе, которую пролетариат ведет за всеобщее и равное право прямой и тайной подачи голоса при выборах в парламенты и в общинные советы, социалистические партии должны выставлять требование права голоса также и для женщин, они должны поддерживать это требование в своей принципиальной пропаганде и энергично защищать его’.
Одной из самых замечательных и самых привлекательных сторон революционного движения в России было до сих пор сознательное участие в нем многих женщин. Имена С. Бардиной, В. Засулич и С. Перовской смело могут быть поставлены рядом с наиболее прославившимися в нашем движении мужскими именами. Уже в сороковых годах прошлого века передовые люди нашей интеллигенции свободны были от буржуазных взглядов на ‘призвание женщины’. Знаменитые в истории нашей страны шестидесятые и семидесятые годы еще более сделали для разрушения этих узких взглядов. И хотя в течение восьмидесятых годов мы в этом отношении, — как и во многих других, — довольно сильно попятились назад, но все-таки у нас даже в откровенно-буржуазной среде нередко смотрят на женский вопрос разумнее, чем в такой же среде на Западе.
Здесь не место разбирать, почему это так, а не иначе. Я хочу только обратить внимание российских революционеров-рабочих на то, что они должны следовать в этом вопросе прекрасному примеру нашей интеллигенции. Они должны с презрением отвергнуть, как недостойный сознательных пролетариев, тот нелепый взгляд, согласно которому женщина есть как бы низшее существо сравнительно с мужчиной: ‘баба не человек’. Сама экономия нынешнего общества, все более и более превращая женщину в предмет капиталистической эксплуатации, все более и более делает работницу товарищем работника. Теперь у нас в России, как и во всех капиталистических странах, есть целые отрасли промышленности, в которых число женщин, работающих по найму, не меньше, а иногда и больше числа мужчин. Этих женщин непременно и как можно скорее надо вовлечь в освободительное движение международного пролетариата. Но на знамени этого пролетариата написано, как известно, равенство прав всех людей, независимо от национальности и пола. Поэтому, привлекая работниц к участию в борьбе с капиталом, работники должны добиваться для них тех же прав, каких добиваются для самих себя. Если сознание этой обязанности иногда затемняется у социал-демократических пролетариев той или другой страны, — как это видно из примера бельгийской рабочей партии, которая в своей недавней борьбе за всеобщее избирательное право требовала его только для мужчин, — то это объясняется вредным влиянием оппортунизма, очень сильного в Бельгии и всегда готового забыть основные социалистические принципы ради успеха данной минуты. Но в нашей социал-демократии влияние оппортунизма равно нулю, и это дает нам новое основание надеяться, что сознательные пролетарии России не повторят ошибки своих бельгийских товарищей.
Переходя к вопросу о трестах, я замечу, что он рассматривался уже на лондонском съезде 1896 г., но по желанию американской Socialist Labor Party (Социалистической Рабочей Партии) его в нынешнем году снова поставили на очередь. И неудивительно, что наши американские товарищи интересуются им особенно сильно: нигде тресты не достигли такого колоссального развития и нигде они не приобрели такого решительного влияния на экономическую и политическую жизнь, как в Соединенных Штатах Северной Америки. Эта быстро развивающаяся страна есть классическая страна трестов.
Было время, когда буржуазия энергично боролась с феодальными монополиями, отстаивая свободу конкуренции. На почве этой борьбы выросло убеждение буржуазных экономистов в том, что конкуренция составляет душу современной экономической жизни (competition is the life of industry’). Но диалектика буржуазного общества такова, что, — как на это указал еще Маркс в своей ‘Нищете философии’, — конкуренция, устранившая феодальные монополии, сама роковым образом создает монополию. И наиболее ярким, наиболее поучительным примером его новейшей монополии служат тресты. Те отрасли промышленности, в которых они господствуют, почти всецело находятся в руках немногих чудовищно богатых капиталистов, настоящих ‘королей’, по своему усмотрению распоряжающихся производством. И не только производством. Руководители трестов становятся господами также и в области сбыта, властно диктуя свои условия потребителям. Ввиду всего этого неудивительно, что тресты сильно возбуждают против себя ‘общественное мнение всей мелкой буржуазии, настойчиво требующей от государства законодательных мер для борьбы с их тиранией. Но это требование мелкой буржуазии имеет консервативный или даже реакционный характер. Остановить развитие трестов значило бы, — если бы можно было остановить его, — задержать экономическое развитие всего современного общества. Вот почему социалистический пролетариат всех стран решительно отвергает это мелкобуржуазное требование. По его мнению, действительным средством борьбы с новейшей монополией может служить только переход в общественную собственность организованных трестами колоссальных предприятий. ‘Нашим боевым криком должна быть революция, а не реформа, — писал, например, даже оппортунист Гейлорд Уильшайр в июле 1902 г., — мы требуем национализации промышленности’. Совершенно в том же смысле высказался парижский международный съезд 1900 года. Наконец, совершенно тем же духом проникнуто и решение амстердамского съезда, гласящее, что ‘социал-демократические партии всех стран никоим образом не должны участвовать в попытках мешать образованию трестов или задерживать их развитие’ и что усилия этих партий должны быть направлены к социализации производства в целях общего блага и уничтожения прибыли {Это решение напечатано вместе с другими в No 72 ‘Искры’.}.
Амстердамский съезд признал, — да и нельзя этого не признать, — что тресты обостряют существующее в нынешнем обществе противоречие между капиталом и наемным трудом. Но от него было далеко всякое стремление сгладить это противоречие, ‘притупить’ его. Нет, он указал на это обостряющееся противоречие, как на точку опоры для революционной деятельности, объявив, что так как тресты являются угрозой профессиональным организациям пролетариата, то ‘рабочие всего мира должны противопоставить капиталистам свою организованную силу, — национальную и международную, — как единственное оружие против капиталистической эксплуатации и единственное средство уничтожить буржуазное общество, заменив его социалистическим’.
Гегель говаривал: ‘Der Widerspruch ist das Fortleitende’ (противоречие ведет вперед). Эта мысль великого философа лежит в основе всей ‘социальной политики’ пролетариата. Хотя в среде этого класса и не много можно найти людей, знакомых с философией Гегеля, но чем яснее сознает он свое революционное историческое призвание, тем тверже становится его убеждение в том, что залог его победы заключается не в ‘притуплении’, а именно в обострении свойственных нынешнему обществу противоречий. И в этом состоит главнейшая отличительная черта его ‘социально-политического’ взгляда от взгляда мелкой буржуазии, которая неудержимо и непрестанно стремится ‘смягчать’ и ‘притуплять’. Мелкая буржуазия консервативна по своему существу, хотя она, — при известных исторических обстоятельствах, — способна проникнуться некоторыми, правда, чрезвычайно поверхностными революционными стремлениями.
Припомните, читатель, наших народников с их толками о том, что у нас надо остановить развитие капитализма, ‘закрепить общину’, упрочить старые ‘устои’ и так дальше, и судите сами о том, в какой мере ‘идеалы’ этих добрых, но неразумных людей выражали собой революционные идеи нашего времени. Охотно предоставляю вам судить и о том, насколько революционны нынешние попытки гг. ‘социалистов-революционеров’ воскресить народнические ‘идеалы’.
Раз заговорив о ‘социальной политике’ пролетариата, естественно упомянуть о решении, принятом в Амстердаме по вопросу, ‘социально-политический’ характер которого сказался даже в его формулировке, т. е. по вопросу о социальной политике и о страховании рабочих. Сущность этого решения сводится к требованию ‘таких учреждений, которые по возможности предотвращали бы болезни, несчастные случаи и инвалидность {Т. е. утрату рабочей силы.} рабочих и, — применением законов об обязательном страховании, — обеспечивали бы им право получения средств, достаточных для существования и пользования врачебной помощью в тех случаях, когда болезнь, несчастный случай, инвалидность, старость, беременность, роды или безработица лишают их возможности пользоваться своей рабочей силой’. По поводу этого требования возникла очень интересная полемика в германской социал-демократической печати. Нечего и говорить, что германские социал-демократы единогласно признают необходимость таких законов, которые по возможности ограждали бы здоровье и рабочую силу пролетариата, еще ‘Старый Интернационал’ вполне основательно находил, что законы этого рода, улучшая материальное положение рабочего класса, в то же время нимало не ставят его в зависимость по отношению к буржуазному государству. Но что касается собственно страхования рабочих, то левое крыло германской социал-демократии недоверчиво относится ко всем проектам, предполагающим усиление государственного влияния в этой области. Так, например, вскоре после амстердамского съезда строго-марксистская ‘Leipziger Volkszeitung’ (Лейпцигская Народная Газета) писала, что государственное страхование рабочих от безработицы способно подорвать значение профессиональных рабочих союзов и тем ослабить освободительное движение пролетариата. Вследствие этого, мера, полезная с точки зрения непосредственных интересов этого класса, может оказаться вредной с точки зрения его конечной цели: полного освобождения его от ига капитала. И это справедливо. А так как социал-демократы, отстаивая ближайшие интересы рабочего класса обязаны в то же время не упускать из виду будущность его освободительного движения, то необходимо признать, что опасения, высказанные ‘Leipziger Volkszeitung’, заслуживают полного внимания со стороны всей революционной социал-демократии. Этим я совсем не хочу сказать, что все и всякие проекты страхования рабочих от безработицы должны быть осуждены раз навсегда. Мне только хочется заметить, что при оценке проектов этого рода, — как и всех вообще проектов, относящихся к области ‘социальной политики’, — мы всегда должны помнить, что мы имеем право поддерживать их только в том случае, если они не увеличивают зависимости рабочих от государственной власти. Помнить это особенно полезно нам, социал-демократам той страны, где ‘передовая’ интеллигенция, несмотря на свое стремление к почти анархической ‘свободе’, — а очень может быть, именно благодаря ему, — нередко с большой настойчивостью добивалась расширения опеки нашего полицейского государства над производителями.
Вопрос об отношении международной социал-демократии к колониальной политике современных капиталистических стран тесно связан с рассмотренным мною в предыдущей статье знаменитым вопросом о международных правилах социалистической политики. До последнего времени социал-демократы всех стран считали своей несомненной обязанностью противиться всем колониальным затеям алчной буржуазии и всем государственным издержкам на колонии. Но ‘ревизионизм’ и здесь явился противником старой революционной ‘догмы’. Г. Бернштейн уже лет шесть тому назад пытался убедить своих социал-демократических читателей, что восставать против буржуазной колониальной политики значит идти вразрез с требованиями цивилизации. Но уже парижский съезд 1900 г. своим решением по вопросу о колониальной политике показал, что международная социал-демократия продолжает иначе смотреть на это дело. Амстердамский съезд высказался не менее ясно и решительно. Он резко осудил ‘капиталистическую эксплуатацию непрерывно расширяющихся колониальных владений’ и громко высказал свое убеждение в том, что она, — подвергая население колоний тяжелому и нередко кровавому гнету, — вместе с тем не приносит ему ничего, кроме усиления его бедствий. Согласно принятому съездом решению, пролетариат должен стремиться к полной эмансипации колоний. И это решение, вполне достойное современного международного социализма, является новым поражением оппортунистов.
А всеобщая стачка?
Я сказал, что вопрос о ней по своей важности не уступает вопросу о правилах социалистической политики. И так оно и есть на самом деле. Если в Амстердаме о ней спорили не так долго и, — главное, — не так страстно, как о ‘дрезденской резолюции’, то это произошло потому, что нам, левому крылу социал-демократии, нельзя подойти ни к одному вопросу революционной тактики, не покончив предварительно с ‘ревизионизмом’, отвергающим почти всякую мысль о социальной революции. Будущим международным съездам много придется толковать о всеобщей стачке: вопрос о ней делается тем насущнее, чем могущественнее становится освободительное движение пролетариата. Это неоспоримо, и это все чувствуют. Но напрасно гг. анархисты умозаключают отсюда, что революционный пролетариат все более и более будет усваивать себе анархическую тактику. Совсем напротив! Обстоятельное обсуждение вопроса о всеобщей стачке ясно покажет революционному пролетариату, как утопично и как несостоятельно анархическое представление о ней. И чем правильнее будет смотреть этот пролетариат на всеобщую стачку, тем решительнее будет он осуждать теорию и практику анархистов.
В глазах анархистов, всеобщая стачка имеет смысл только как средство совершить социальную революцию. ‘Ввиду того, что она (всеобщая стачка) потребует огромных жертв, — говорит Э. Жиро в своей брошюре ‘La grè,ve gnrale-rvolution’, — мы можем признать ее только ради полной революции (avec ses fins de totale rvolution). A для того, чтобы применение этого средства не было заранее осуждено на неудачу, она не должна быть ‘политической стачкой’. Тот же Э. Жиро в той же брошюре решительно отвергает всеобщую ‘политическую стачку’, называя ее средством ‘одурачения’ рабочих. Он полагает, что сторонники такой стачки всегда представляют ее себе, как мирную стачку на законном основании, как стачку ‘скрещенных рук’, а он, ‘вместе почти со всеми анархистами’, одобряет только ‘экономическую, революционную, насильственную’ всеобщую стачку. Прибавлю к этому, что, по мнению Э. Жиро, сторонники революционной всеобщей стачки не должны сочувствовать и политической борьбе рабочего класса в современном обществе, он советует совсем оставить политику (‘pas de politique’), сожалея лишь, что в нынешних профессиональных союзах французских рабочих (в ‘синдикатах’) не много найдется людей, в самом деле следующих этому совету {См. 47 стр. названной брошюры.}.
Эти взгляды основаны по большей части на самых вопиющих недоразумениях.
Прежде чем говорить о всеобщей стачке, полезно вспомнить, что представляет собою стачка обыкновенная.
Известно, что стачкой называется коллективный отказ от работы рабочих одного, нескольких или многих капиталистических предприятий. Следовательно, стачка предполагает буржуазные отношения производства: она предполагает, что при обычном ходе дел рабочая сила выносится на рынок, как товар. И состоит она в том, что этот обычный ход дел нарушается: товар вступает в борьбу с покупателем. Но он не перестает быть товаром, потому что для ‘его победа означает не более, как повышение его цены. Значит, стачка предполагает не только существование капиталистических отношений производства, она предполагает также продолжение их существования. Стачка есть один из способов классовой борьбы на основе нынешнего порядка вещей. Это очевидно. Революция же, к которой стремится сознательный пролетариат, должна устранить этот порядок: заменить капиталистические отношения производства социалистическими, при которых рабочая сила уже не будет товаром. Каким же образом эта замена может явиться результатом такого способа борьбы, который предполагает существование и продолжение существования буржуазного порядка? Чтобы совершить эту революцию, одной стачки, хотя бы и всеобщей, недостаточно: пролетариату нужно не только отказаться продавать свою рабочую силу, но и обратить в общественную собственность средства производства, принадлежащие теперь капиталистам. Это тоже очевидно, и это признает, ‘вместе почти со всеми анархистами’, и Э. Жиро, резко осуждающий стачку ‘скрещенных рук’. Но обращение средств производства выходит далеко за пределы того действия, — лучше было бы сказать: того отсутствия действия, — которое называется стачкой: чтобы ‘экспроприировать экспроприаторов’, пролетариату необходимо сломить сопротивление господствующих классов, т. е. разбить их политическую силу и организовать такую защиту нового экономического порядка, которая была бы способна подавить всякие попытки капиталистической контрреволюции. Стало быть, ‘экономическая, революционная, насильственная’ всеобщая стачка может привести к своей цели, т. е. к социальной революции только тогда, когда она будет сопровождаться целым рядом политических действий. А из этого следует, что стремиться придать ‘стачке-революции’ исключительно экономический характер, значит не понимать ее задачи и способствовать ее крушению. Анархическое представление о ней, будучи усвоено пролетариатом, привело бы его к жесточайшей неудаче. Оно вредно для пролетариата, и поэтому он будет тем меньше расположен к его усвоению, чем больше разовьется его самосознание.
‘Стачка-революция’ должна иметь политический характер. Но этого мало. Тот ряд политических действий, отсутствие которого осудило бы пролетариат на поражение, предполагает высокую степень политического воспитания этого класса. А его политическое воспитание немыслимо без планомерной и постоянной политической борьбы его со своими врагами, на основе ныне существующих общественных отношений. А это еще раз доказывает, что тот, кто видит во всеобщей стачке такое средство, признание которого должно вести нас к отрицанию ‘политики’, не имеет понятия об условиях, необходимых для успеха ‘стачки-революции’. Если анархист Э. Жиро сожалеет о том, что в синдикатах Франции мало встречается рабочих, следующих девизу: ‘долой политику’, то мы, социал-демократы, видим в этом проявление здравого смысла пролетариата и новое ручательство за то, что чем яснее будет становиться классовое самосознание рабочих, тем решительнее отвернутся они от анархизма. В настоящее время анархисты пользуются известным влиянием во французских синдикатах единственно потому, что политические подвиги Мильерана, Жореса и компании оттолкнули часть французского пролетариата от социализма. Но нашим французским товарищам не трудно будет показать ему, опираясь на решение амстердамского съезда, что революционный международный социализм не имеет ничего общего с мелкобуржуазной политикой оппортунистов. И тогда все французские рабочие, борющиеся с буржуазией, поймут, что у всякого класса должна быть своя политика, определяемая его классовыми интересами, и что если политика мелкобуржуазных оппортунистов вредит интересам пролетариата, то это совершенно естественно и ни в коем случае не может служить ему достаточным основанием для отказа от своей собственной классовой политики.
Пока пролетариат боролся под революционным знаменем буржуазии, пока он ограничивался ниспровержением ‘врагов своих врагов’, пока он не задумывался о своем собственном деле или едва только начинал задумываться о нем, тогда у него не было большой надобности в организации: прогнать Карла X парижские рабочие могли и не объединившись предварительно в прочные союзы. Но чтобы добиться политического господства и, опираясь на него, произвести коренную перемену в производственных отношениях, чтобы совершить социалистическую революцию, пролетариат непременно должен быть хорошо организован. Поэтому, если мы допускаем, что путь к социалистической революции идет через всеобщую стачку, то мы должны предположить, что пролетариат прочно организован не только в политическую партию, но и в профессиональные союзы. Кто надеется, что ‘стачка-революция’ может быть совершена даже неорганизованным или плохо организованным пролетариатом, тот ‘без руля и без ветрил’ носится в области фантазии. Анархисты всегда любили гулять в этой области. В последние годы они, правда, старались кое-где, — и особенно во Франции, — сблизиться с профессиональными рабочими союзами. Но, по пословице: горбатого исправит могила — они все-таки не перестали быть утопистами до мозга костей. Утопический взгляд на общественную жизнь красной нитью проходит через все их рассуждения о всеобщей стачке. Так, хотя Э. Жиро убежден, что профессиональные союзы должны явиться тем рычагом, с помощью которого пролетариат разрушит мир буржуазной эксплуатации и создаст мир общественной гармонии, но условия успеха ‘стачки — революции’ представляются ему в фантастическом освещении. Правильно указав на то, что прекращение перевозочной деятельности чрезвычайно сильно способствовало бы остановке всею производительного механизма современного общества, он прибавляет что остановить перевозку можно и не дожидаясь решения союза железнодорожных рабочих, так как две тысячи энергичных людей могут в каких-нибудь двенадцать часов остановить движение по всем линиям железных дорог {См. названную брошюру, стр. 40.}. При таком упрощенном взгляде задача организации рабочих масс неизбежно должна потерять значительную долю своей важности в глазах анархистов, и естественно поэтому, что анархисты готовы чуть не во всякую данную минуту призывать рабочих ко все общей стачке. Естественно также, если социал-демократы находят, что анархическая пропаганда всеобщей стачки скорее препятствует делу организации пролетариата, чем способствует ему.
Ради беспристрастия надо заметить, однако, что не одним анархистам свойственно утопическое представление о всеобщей стачке. На пятом съезде французских рабочих союзов, состоявшемся в Марсели в октябре 1893 г., принят был ‘принцип’ всеобщей стачки, которая определялась, как одновременная всеобщая (universelle) приостановка производства во всех его отраслях. Но воображать себе всеобщую’ стачку, как одновременное прекращение работы решительно во всех отраслях производства значит обеими ногами становиться на почву утопий {Ср. мое открытое письмо в ред. ‘Mouvement socialiste’, напечатанное в NoNo 137—138 этого издания. Там я говорю, между прочим, и о значении наших ‘всеобщих стачек’ 1903 г.}, мы никогда не добьемся действительно всеобщей остановки наемной работы, да нам и не нужно добиваться ее: всеобщая стачка даст все, что может дать, при условии забастовки в главнейших отраслях производства и передвижения товаров. Утопическое определение всеобщей стачки принято было в Марсели под сильным влиянием Ар. Бриана, играющего теперь видную роль между французскими оппортунистами, и это показывает, что оппортунистические наклонности не исключают более или менее искренней симпатии к утопизму. Во время прений о всеобщей стачке на амстердамском съезде Бриан сам признал нелепой мысль о ‘всеобщей, абсолютной’ забастовке и негодовал на тех, которые приписывают ему эту мысль. Но мы видим, что противники г. Бриана не так неправы, как это могло бы показаться.
Амстердамский съезд обязан был предостеречь рабочий класс от утопического взгляда на всеобщую стачку, проповедуемого, главным образом, анархистами. Он так и поступил. С этой стороны решение, принятое съездом и предложенное голландской социал-демократической партией, более удачно, чем решение, предлагавшееся Аллеманом, и даже чем то, которое Социалистическая Партия Франции приняла на своем съезде в Лилле, — состоявшемся за несколько дней до амстердамского съезда, — и которое она хотела провести на этом последнем. И ввиду этой стороны голландского проекта ему можно было простить его недостаток.
Недостаток его пока еще лишен практического значения, я укажу на него лишь в интересах теории.
В конституционных странах пролетариат имеет права, позволяющие ему умножать свои силы и увеличивать свое влияние, не покидая конституционной почвы. Но тот самый факт, что эти его права позволяют ему организоваться и усиливаться, оставаясь на почве закона, заставляет его врагов задумываться о том, нельзя ли отнять у него эти права, пока еще не поздно, т. е. пока еще он не имеет политической власти. В Германии буржуазные органы уже поговаривают об этом, и пример Саксонии, где закон, определяющий права выбора в ландтаг, был недавно изменен в пользу господствующих классов, показывает, что при подходящих обстоятельствах германские охранители не станут церемониться с пролетариатом {В ‘демократической’ французской республике о подобном coup d’tat задумываются разве только сумасбродные ‘националисты’, благоразумному буржуа он показался бы несбыточным. Но такое благоразумие обусловливается неблагоприятным для политической реакции соотношением общественных сил, а вовсе не убеждением буржуазии в святости прав пролетариата. Последовательным буржуазным идеологам права эти — бельмо на глазу, как это показал, между прочим, второй международный философский съезд, происходивший в первых числах сентября в Женеве. Съезд этот начался превознесением идеалистической философии, а закончился теоретическим заговором против всеобщего избирательного права, — заговором в котором французские ‘философы’ принимали самое горячее участие.}. И чем более сильным становится германский пролетариат, тем насущнее делается вопрос, чем и как будет он защищаться, если охранители сделают указанное нападение на него. Разумеется, если бы рабочие были в состоянии противопоставить насилию вооруженную силу, то вопрос решался бы сам собою. Но в том-то и дело, что уличное столкновение рабочих с войском очень скоро окончилось бы теперь кровавым торжеством ‘порядка’. Так думают все сознательные пролетарии Германии. Что же делать? Идеологи пролетариата указывают на всеобщую, точнее, на массовую стачку, как на выход из затруднения. Массовая стачка позволит пролетариату избежать столкновений с войсками, а в то же время она внесет такое расстройство в ряды неприятеля, что он вынужден будет отступить, если не положить оружие. Именно в этом смысле амстердамская резолюция говорит, что всеобщая стачка ‘может послужить крайним средством для того, чтобы добиться крупных общественных перемен или отразить реакционные покушения на права рабочих’.
Что же представляет собою всеобщая стачка, рассматриваемая с этой точки зрения? Суррогат вооруженного сопротивления власти. В качестве такого суррогата ее и рекомендовал пролетариату амстердамский съезд. И в этом смысле следует понимать ее при оценке амстердамского решения.
Анархисты увидят в этом решении новое доказательство отсутствия у международной социал-демократии революционной энергии {И не одни анархисты. В этом же смысле ссылаются на него наши ‘социалисты-революционеры’.}. Но мы им возразим, что идея всеобщей стачки, как суррогата восстания, — идея ‘стачки скрещенных рук’, — свойственна далеко не одним социал-демократам. Передо мной лежит брошюра: ‘Grè,ve gnrale rformiste et grè,ve gnrale rvolutionnaire’, которая издана ‘комиссией стачек и всеобщей стачки’, состоящей при французской Confdration gnrale du travail. Сочувствие автора, — или авторов, — этой брошюры безраздельно лежит на стороне революционной стачки, между тем, посмотрите, как он заканчивает свое произведение. Он говорит (стр. 23 второго издания), что восстание было бы ‘безумием, конечно, героическим, но осужденным на роковую неудачу’. На следующей странице он повторяет, что ‘уличная война с оружием в руках отжила свой век’, и что при таком положении дел нет более действительного и более осуществимого средства, чем всеобщая стачка: ‘Чего проще! Отказаться работать на эксплуататора… Убить старое общество бездействием рабочих и на навозной куче капитализма дать возможность коммунистическому обществу и т. д. ‘. Что это, как не ‘стачка скрещенных рук’? И что это, — прибавлю мимоходом, — как не утопическое представление о социалистической революции, являющейся в результате ‘бездействия’, т. е. отказа пролетариев продавать капиталистам свою рабочую силу? В применении к такой стачке до сих пор остается верным полушутливое, полусерьезное определение Ауэра: ‘Всеобщая стачка — всеобщее бездействие — всеобщая бессмыслица’…
Я мог бы привести еще очень много выписок такого же содержания, но это не нужно. Всем, следящим за рабочим движением, известно, что убеждение в невозможности вооруженного восстания разделяется теперь даже многими анархическими сторонниками ‘революционной стачки’. Это убеждение и подготовило почву для распространения мысли о всеобщей стачке между теми пролетариями, которые не могут успокоиться на наивной вере в то, что современная борьба классов, уже стоившая рабочему классу многих, — иногда кровавых, — жертв, закончится словесными турнирами парламентских ораторов. Эти пролетарии понимают, что ‘сила всегда служила повивальной бабкой старому обществу, готовившемуся родить новый общественный порядок’, но, не веря в успех вооруженного восстания, они тем охотнее усваивают мысль о всеобщей стачке. И чем более будет обостряться борьба рабочего класса с буржуазией, чем менее вероятным будет, — вследствие этого, — становиться мирное решение ‘социального вопроса’, тем более будет упрочиваться эта мысль в среде пролетариев. Поэтому я и говорю, что международным социал-демократам еще не раз придется обсуждать ее на своих съездах.
Но если мысль о всеобщей стачке имеет здравое основание, если не парламентские словесные схватки приведут рабочий класс к победе, то не надо обманывать себя. Никогда еще никакое дело не торжествовало вследствие бездействия своих сторонников, и никогда ‘скрещенные руки’ не разрушат здания капитализма. Слушая рассуждения о том, что пролетариат должен отказаться от надежды победить своих врагов в открытом бою, я вспоминаю, как у Щедрина помпадур Бородавкин воевал с обывателями Стрелецкой слободы. Обыватели попрятались по домам, и, в ответ на грозные возгласы помпадура: ‘Эй! Кто тут! выходи!’ — только вздыхали. Это до такой степени сбило с толку кровожадного администратора, что он совсем растерялся. План сторонников ‘стачки скрещенных рук’ несколько напоминает образ действия щедринских стрельцов. Он не дурен, но ведь у Щедрина стрельцам все-таки пришлось вылезать на божий свет, когда кто-то из оловянных солдатиков Бородавкина догадался ломать избы. Не спрячутся и рабочие от буржуазных усмирителей, когда те решатся дать им кровавый урок. Да и стыдно им было бы прятаться. Самая мирная массовая стачка легко может повести к массовому столкновению с войском. Эту возможность необходимо учитывать при соображениях о массовой стачке. Оружие критики не может заменить критики посредством оружия. Напрасно ссылаются на усовершенствования современной военной техники. Сами собою не стреляют даже наиболее усовершенствованные ружья и пушки, чтобы употребить их в дело, нужны солдаты, а солдаты современных капиталистических стран не оловянные солдатики. Они в значительной, — и все более и более возрастающей, — степени выходят из среды пролетариата, и их головы тоже не застрахованы от влияния социал-демократических идей, в этот все дело. Вооруженные восстания и прежде оканчивались успешно только тогда, когда революционерам удавалось ‘деморализовать’ войска {Подробнее об этом см. в моем предисловии к нашему второму изданию ‘Манифеста Коммунистической Партии’ (Женева 1900 г. ) [Сочинения, т. XI].}.
На эту сторону вопроса неизбежно придется обратить внимание международной социал-демократии. Правда, на международных съездах неудобно говорить о ней по многим причинам. Но она, по крайней мере должна быть принимаема в соображение, и во всяком случае ни одно решение международных съездов не должно формулироваться так, чтобы под его влиянием у рабочих могло возникнуть преувеличенное представление о революционной роли ‘стачки скрещенных рук’.
Теоретически амстердамское решение о всеобщей стачке неправильно, потому что не полно. Но, рекомендуя стачку, как суррогат восстания, амстердамский съезд руководствовался тем соображением, что ‘довлеет дневи злоба его’: в настоящее время влияние социал-демократии на войско еще не таково, чтобы она могла, — не совершая тяжелого греха против рабочих, — звать их на восстание {Прошу иметь в виду, что во всем, сказанном здесь, я имел в виду не Россию, у нас совсем не те условия. По многим причинам наше войско легче может быть ‘деморализовано’ и расстроено, чем войска конституционных стран, хотя бы по одному тому, что наши офицеры не могут быть такими убежденными сторонниками существующего порядка, как западноевропейские. Но об этом когда-нибудь в другой раз.}. А так как задача международных съездов практическая, а не теоретическая, то голландский проект резолюции о всеобщей стачке мог быть принят, — несмотря на его теоретический недостаток, — как правильно выражающий современное положение цел. Поднимать теперь спор о теоретической возможности вооруженного восстания значило бы только вызывать недоразумения и разногласия в той революционной социал-демократии, которую надо было объединить для борьбы с оппортунизмом. Подобная бестактность позволительна разве только ‘социалистам-революционерам’, от имени которых г. Устинов пробормотал на заседании съезда несколько неразборчивых слов в защиту идеи восстания. Как плохо излагал свою мысль этот делегат, видно из того, что в комиссии всеобщей стачки его рассуждения были поняты в смысле призыва к ‘террору’ и заставили посмотреть на него, как на человека несколько… странного. Когда идея восстания приобретет на Западе практическое значение, тогда о ней будут рассуждать люди более ‘толковитые’, чем г. Устинов.
Решение, принятое Социалистической Партией Франции на лилльском съезде, предусматривает возможность перехода всеобщей стачки в восстание. Поэтому теоретически оно более правильно. Но содержание его было почти совсем неизвестно съехавшимся в Амстердам делегатам других стран. Если бы мы, делегаты российской социал-демократии, имели возможность заранее ознакомиться с ним, то мы бы подали голос за него, а не за голландский проект, как я на съезде же заявил об этом одному из представителей названной партии в Международном Социалистическом Бюро, Браку. Но отчет лилльского съезда тогда еще не был напечатан, и лилльская резолюция о всеобщей стачке раздавалась амстердамским делегатам, — далеко не всем, что признал в разговоре со мною сам Брак, — напечатанная на отдельных листках. До нас не дошел ни один из них. Впрочем, много жалеть об этом нечего, потому что, повторяю, в настоящее время содержащееся в лилльской резолюции указание на возможность перехода всеобщей стачки в восстание имеет для западных стран только теоретическое значение. И насколько я могу судить по статье Э. Ляфома ‘Le congrè,s de Lille’, напечатанной в No 139—140 ‘Mouvement socialiste’, не это указание обеспечило этой резолюции большинство голосов на лилльском съезде.
В заключение еще раз скажу, что данное в Амстердаме решение вопроса о всеобщей стачке, неверное в теории, даже в практическом отношении останется правильным только в течение нынешнего, переходного времени. В будущем сама практика потребует совсем другого решения…
Прочитали? Поделиться с друзьями:
