Август Стриндберг
Август Стриндберг
В Афинах
В Афинах
Исторические миниатюры — 1
* * *
* * *
В Афинах, Стриндберг Август, Год: 1905
Время на прочтение: 35 минут(ы)
После теплого дня солнце стало садиться, рынок лежал почти в тени. Тень, поднимаясь выше, закрыла Акрополь, на котором еще сверкал щит Паллады, как оборонительный герб города.
У пестрой колоннады виднелась группа мужчин, собравшихся около белой мраморный скамьи полукружие Гемициклиона, они, казалось, кого-то ожидали, чтобы сесть.
Среди них были видные и красивые мужчины, но был также один удивительно безобразный, к которому остальные по-видимому теснились. Его лицо могло бы быть лицом раба или сатира, и некоторые афиняне находили в этом лице все пороки и преступления. Говорят, некрасивый человек ответил на это: ‘Против чего же боролся Сократ, если он ни порочен, ни преступник’.
Это был именно Сократ, известный всему населению Афин, как чудак, философствующий на улицах и площадях, в кабаках и веселых домах. Он не избегал никакого общества и вел интимное знакомство как с Периклом, главой города, так и с разнузданным Алкивиадом, он садился к столу мелких торгашей и ремесленников, пил с моряками в Пирее, а сам жил со своей семьей в пригороде Керамеике. Когда спрашивали, почему Сократ всегда в пути, его друзья отвечали: ‘ему дома плохо’, А когда его лучшие друзья спрашивали, как может он вести знакомство с моряками и таможенными чиновниками, Сократ отвечал: ‘Ведь это люди!’
Рядом с философом, а когда он сидел, то за его стулом стоял юноша, обращавший на себя внимание своим большим лбом. Это был лучший ученик Сократа, по имени Аристокл, получивший за свой лоб прозвище Платона.
Ревниво оберегая место около учителя, стоял прекрасный Алкивиад.
Третий сряду был статный строгий трагик Эврипид. Спиной к обществу, рисуя на песке, сосредоточившись как за работой, стоял Фидий, ‘сотворивший Афинам богов’.
У фонтана сидел человек, болтая ногами, шевеля безостановочно ртом, точно оттачивая свой язык для парирования ударов, его морщинистый лоб поблек от бесплодной работы мысли, а глаза сторожили добычу как змея. Это был софист, резонер Протагор, который мог за несколько винных ягод или оболов сделать черное белым. Его терпели в этом блестящем обществе, потому что он давал объяснения и ответы, им пользовались, чтобы оживить разговор, натравливая его на Сократа, который всегда ловил его.
Наконец пришел тот, кого они ожидали. Это был глава города, который мог бы быть царем, если бы в Афинах не была уничтожена царская власть. Внешность его была царственной, но выход без охраны был выходом простого гражданина. Он управлял только благодаря своим личным качествам: уму, силе воли, сдержанности и сознательности.
После приветствий, свидетельствовавших, что они уже сегодня виделись, празднуя вместе избавление от персов, они сели на мраморное полукружие, носившее название Гемициклиона.
Когда все заняли места, по обычаю сохранявшиеся за каждым, наступило молчание, необычное в этом кругу, который старался с заходом солнца собраться для духовной трапезы, без столов и чаш, для единения душ, где разнузданность Алкивиада была только духовной.
Алкивиад, избалованный и нетерпеливый, первый нарушил молчание.
— Мы отпраздновали Саламинскую битву, день избавления от варваров и царя персидского, и, как вижу, устали.
— Не так устали, чтобы забыть день рождения нашего друга Эврипида, — ответил Перикл, — потому что он, как известно, видел день, когда солнце осветит Саламинскую битву.
— Он должен сделать возлияние вина, когда мы вернемся под крыши к столу и чашам, — уклонился Алкивиад. Софист у фонтана получил уже материал и мог начать свою пряжу.
— Откуда вам известно, что счастье заключается в избавлении от персидского царя? Почем вы знаете, счастлив ли день Саламинской битвы для Эллады? Разве наш великий Эсхил не оплакивал горестный для персов день и не выказал им участия?
Ненавистно мне имя твое, Саламин:
Со вздохом думаю о вас, Афины!
— Стыдись, софист! — прервал его Алкивиад.
Но Протагор наточил свой клюв и продолжал:
— Я не говорю, что имя Саламина ненавистно, это говорит Эсхил, а я, как известно, не Эсхил. Я также не утверждал, что счастье в том, чтобы служить персидскому царю. Я только спросил, а кто спрашивает, тот ничего не утверждает. Не правда ли, Сократ?
Учитель провел пальцами по своей длинной бороде и ответил:
— Есть утверждения прямые и косвенные, вопрос может быть косвенным и коварным утверждением. Протагор своим вопросом дал коварное утверждение.
— Хорошо, Сократ! — воскликнул Алкивиад, чтобы возбудить их еще больше.
Перикл продолжал.
Итак Протагор утверждает, что вы были бы счастливее под властью персидского царя. Что нам с ним сделать?
— Сбросить его в колодезь, — крикнул Алкивиад.
— Я хочу пояснить! — протестовал софист.
— Обращайся к черни! Там ты будешь всегда прав! — отрезал Алкивиад.
— Нельзя говорить чернь, если ты демократ, Алкивиад! И нельзя цитировать Эсхила в присутствии Эврипида! Когда здесь Фидий, лучше говорить о его Парфеноне или об Афине, которой заходящее солнце золотит пеплум. Вежливость — приправа веселой жизни.
Так старался Перикл дать разговору другое направление, но софист не допустил этого:
— Если статуя Афины Фидия должна заимствовать у солнца золото, то это может служить доказательством, что не хватило золота, отпущенного городом, что ощущается его недостаток. Не правда ли, Сократ? — Учитель остановил протянутой рукой ропот недовольства и сказал:
— Надо сперва доказать, что статуя Фидия нуждается в заимствовании золота у солнца, но так как это не доказано, то сказанное о недостатке золота не имеет смысла. Впрочем, золота нельзя заимствовать у солнца. Это болтовня Протагора, не заслуживающая ответа. На этот вопрос Фидий мог бы ответить: если ты сделал ту Афину па Парфеноне, сделал ли ты Афину?
— Я сделал её изображение, — ответил Фидий.
— Верно! Ты сделал её изображение! Но по какому образцу?
— По моему внутреннему.
— Значит не по внешнему? Видел ли ты богиню своими очами?
— Не телесными.
— Итак, она вне тебя или в тебе?
— Если нас никто не подслушивает, то я скажу: если её нет вне меня, то значить её вообще нет.
Перикл прервал его:
— Боги государства! Друзья, остерегайтесь!
Но Сократ продолжал:
— Ты, Фидий, сделал также Зевса Олимпийского, значит он тебя не создал!
— Боги государства! Остерегайтесь, друзья! — предупреждал Перикл.
— На помощь, Протагор, Сократ прижал меня, — жаловался Фидий.
— По-моему не Зевс сотворил человека, — ответил софист, — это сделал Прометей. Но Зевс одарил человека двумя вечными дарами: стыдливостью и чувством справедливости.
— В таком случае Протагор сотворен не Зевсом, ему не хватает стыдливости и справедливости.
Это было сказано Алкивиадом. Тогда вмешался молчаливый трагик Эврипид.
— Позвольте мне сказать о Зевсе и Прометее, и не считайте невежливым, если, говоря о богах, я приведу слова моего великого учителя Эсхила.
Но Перикл перебил его:
— Если мои глаза меня не обманывают, я только что заметил пару ушей за статуей Гермеса, а эти ослиные уши могут принадлежать только знаменитому скорняку.
— Клеон! — вставил Алкивиад.
Но Эврипид продолжал:
— Какое мне дело до скорняка, если я не боюсь богов государства? Богов, гибель которых давно предсказана нашим Эсхилом. Разве его Прометей не говорит, что олимпиец будет свержен своим сыном, рожденным от девы? Разве он не говорил этого, Сократ?
— Конечно: ‘Родит сына, который сильнее отца’.
Но кто это будет и когда он родится, об этом он не говорит.
— Ну, я думаю, что пришли последние времена Зевса.
Опять послышался предостерегающий голос Перикла.
— Боги государства! Тише, друзья! Клеон подслушивает!
— А я думаю, — сказал Алкивиад, что близок конец Афин. Пока мы праздновали Саламинскую битву, поднялись спартанцы и опустошили север: Мегара, Локрида, Бэотия и Фокида стоят уже на стороне Спарты.
— Нам всё это известно, — защищался Перикл, — но сейчас мы наслаждаемся миром, и нами послано триста кораблей в море. Как ты думаешь, Сократ, нам угрожает опасность?
— Я не смею вмешиваться в дела государства, но если Афины будут в опасности, я возьму свой щит и копье как прежде…
— Когда ты спас мою жизнь у Потидеи, — прибавил Алкивиад.
— Нет, опасность не там, не в Спарте, она здесь, дома. Демагоги замутили болото, и теперь у нас чума в Агоре и Пирее.
— Чума в Пирее хуже всего, — сказал Протагор, — не правда ли, Алкивиад?
— Да, там мои лучшие девушки. Мои флейтщицы, которые должны нам сегодня прислуживать на пиру в гавани. Но, во имя Геракла, здесь, я думаю, никто не боится смерти?
— Никто не боится, никто не желает, — ответил Сократ, — и если у тебя есть другие девушки, это увеличит нашу радость.
— Эврипид не любит девушек, — вставил Протагор.
— Ты лжешь, — сказал Эврипид. — Я люблю девушек, но не женщин.
— Я тоже, но я люблю чужих жен! — острил Алкивиад.
— Когда Алкивиад был моложе, он отнимал мужей у жен, теперь он отнимает жен у мужей!
Перикл встал.
— Пойдем на пир, поищем стен для нашей беседы, стен без ушей! Поддержи меня, Фидий, я что-то устал!
К Сократу подошел Платон.
— Учитель, дай мне нести твой плащ, — просил он.
— Это моя почетная должность, юноша, — перебил его Алкивиад.
— Она была твоей, — сказал Сократ, — теперь она Платона Широколобого! Запомни имя. Оно происходит от Кодра, последнего царя, отдавшего свою жизнь за освобождение своего народа. Платон происходит от царского рода!
— А Алкивиад происходит из рода героев Алкмеонидов, так же как его дядя Перикл: знатное общество!
— Но Фидий из рода богов — это еще выше.
— А я, по всей вероятности из рода титанов, — добавил Протагор. — Я говорю, по всей вероятности, потому, что вообще мы знаем только то, что ничего не знаем. Не правда ли, Сократ?
— Ты вообще знаешь только то, что болтаешь!
Они пошли по священной улице и направились все к театру Диониса, вблизи которого жил Алкивиад.
Демагог Клеон действительно незаметно подслушивал. Но это делал и другой человек. У того была желтая кожа и черная борода, он, казалось, принадлежал к ремесленному сословию. Когда блестящее общество удалилось, Клеон вышел, положил руку на плечо незнакомца и сказал:
— Ты слышал разговор?
— Конечно, слышал, — отвечал тот.
— Можешь быть свидетелем.
— Я не могу быть свидетелем, я чужестранец.
— Но ведь ты слышал, как поносили богов государства?
— Я сириец и знаю только единого истинного Бога. Ваши боги не мои.
— Ты значит еврей! Как тебя зовут?
— Я израильтянин из племени Левитов, и имя мое теперь Картафил.
— Значит финикиец?
— Нет, еврей. Мои праотцы пришли из земли Ур в Халдею, попали к египтянам в рабство, но были приведены Моисеем в землю Ханаанскую, где при наших царях Давиде и Соломоне мы были могущественны.
— Не знаю!
— Двести лет тому назад наш город Иерусалим был разрушен царем вавилонским Навуходоносором, и наш народ отправлен в рабство в Вавилон. Когда вавилонское царство было взято персидским царем, мы попали под персидское иго и вздыхали при потомке Ксеркса из Саламина, которого мы назвали Агасфером.
— Ваши враги — наши враги! Итак, друг, как ты сюда приехал?
— Когда ассирийцы хотели первый раз отвести нас в рабство, бежали те, кто мог в Родос, Крит, на греческие острова, из тех, которые были уведены, некоторые были посланы к северу в Мидию. Мои отцы пришли сюда из Мидии, а я только что приехал.
— Для меня твоя речь темна, но я слышал, как прославляли ваш народ за то, что он верен богам государства.
— Богу! Есть один только Бог единый и истинный, сотворивший небо и землю и давший нам обет!
— Какой обет?
— Что наш род будет владеть землей!
— Клянусь именем Геракла! Начало обещает не мало!
— В этом наша вера, она поддержала нас в наших странствованиях по пустыне и во время рабства!
— Хочешь ты показать против этих богохульников?
— Нет, Клеон, потому что вы идолопоклонники, а Сократ и его друзья не верят в ваших идолов, и это им зачтется как справедливость. Да, мне показалось, что Сократ чтит скорее Единого, Невидимого, имя которого нельзя назвать. Поэтому я не буду свидетельствовать против него.
— Ты на их стороне? Уходи тогда с миром, но берегись. Иди!
— Бог Авраама, Исаака и Иакова будет охранять меня, пока я и мой род охраняем его заветы!
Клеон увидел в колоннаде своего друга и товарища по ремеслу Анита, поэтому он отпустил непреклонного еврея, который поспешно скрылся в аллее сикомор, ведущей на рынок масла.
Анит, скорняк и государственный муж, подошел, громко читая написанную им речь, которую он собирался сказать:
— Афины или Спарта, вот спорный вопрос…
Клеон подошел с любопытством и прервал его:
— Что это ты читаешь, Анит?
— Речь.
— Я это слышал! Афины или Спарта. Власть народа или власть свиней! Народ, делающий самое тяжелое, обрабатывающий, производящий, лежит внизу как золото. Скоты, бездельники, богачи, знатные, самые легковесные плавают сверху как щепки и пробки. Афины — это власть народа, всегда так было, всегда так будет. Спарта — это власть свиней!
— Единовластие, хочешь ты сказать, Клеон!
— Нет, свиней! Управление Афин плохо потому, что Перикл, богатый человек, гордый как царь, стал во главе власти! Как может он сочувствовать народу, если он никогда не был там внизу? Как может он разглядеть сверху? Он сидит на крыше фронтона Парфенона и смотрит на афинян как на муравьев, когда это львы с отрезанными когтями и вырванными зубами.
Мы, Анит, рожденные внизу, выросшие около скота и навоза, мы можем понимать наших братьев в поту,мы, так сказать, узнаем их по запаху. Но рыбак рыбака видит издалека, поэтому Спарта тяготеет к Афинам, к Периклу и его партии. Перикл присасывает к себе Спарту, а мы гибнем…
Анит, оратор сам, не любил чужого красноречия, поэтому он резко оборвал Клеона:
— Перикл болен.
— Он болен?
— Да, у него горячка!
— Правда? Может быть чума?
— Возможно!
Возражение Анита изменило ход мыслей Клеона, в нём зародилась новая надежда.
— А после Перикла? — спросил он.
— Клеон, конечно.
— Почему бы нет? Человек из народа и за народ, только не философы и не актеры. Так, значит Перикл болен. Так, так. Послушай, Анит, а кто Никий?
— Знатный, верящий в оракулов…
— Не трогай оракулов! Я в них не верю, но устойчивость государства требует известной однородности во всём, в законах, нравах и религии. Я стою поэтому за богов государства.
— Я тоже стою за богов государства, пока за них стоит народ!
Оба оратора утомили друг друга. Клеон хотел обдумать в одиночестве сказанное Анитом. Поэтому он бросил:
— Ты говоришь, Никий…
— Я пойду купаться, — перебил его Анит, — а то у меня будет ночью бессонница.
— А кто Алкивиад?
— Это предатель Эфиальта, который поведет персидского царя в Фермопилы.
— Персидский царь на востоке, Спарта на юге…
— Македония на севере…
— А на востоке новый Рим!
— Со всех четырех сторон враги!
— Горе вам, Афины!
— Горе тебе, Эллада!
Гости собрались у Алкивиада, который сейчас же удалился с похвальным намерением доставить флейтщиц. Вечер был теплый, поэтому стол был накрыт во дворе, окруженном портиком из коринфских колонн, среди которых висели светильники, освещая двор.
Это был легкий ужин с венками из плюща и чашами вина.
Аспазия, единственная женщина, заняла почетное место рядом с Периклом. Она пришла раньше, в сопровождении своих рабынь, и ожидала в нетерпении начала состязания ораторов. Но Перикл был угрюм и утомлен. Сократ лежал молча на спине и смотрел вверх на звезды. Эврипид жевал деревянный прут и был не в духе. Фидий мял хлебные шарики, принимавшие под его пальцами формы зверей. Протагор шептался с Платоном, который держался с юношеской застенчивостью вдали. В конце стола сидел скелет с венком из роз на белом лбу. Чтобы смягчить ужас присутствия непрошеного гостя, Алкивиад всунул ему луковицу между передними зубами и лилию в руку, казалось, скелет ее нюхает.
Когда молчание стало, наконец, тягостным, Перикл превозмог свою вялость и стал говорить.
— Я поставлю для обмена мнений, — начал он, — чтобы не поднимать спора, часто предлагаемый вопрос о так называемом женоненавистничестве Эврипида. Что скажешь ты, Протагор?
— Наш друг Эврипид был трижды женат и, — всякий раз имел детей. Он не может быть поэтому женоненавистником. Не правда ли, Сократ?
— Эврипид, — ответил Сократ, — любит Аспазию, как и все мы, поэтому он не может быть женоненавистником. Он любит, с согласия Перикла, душевную красоту Аспазии, поэтому он не женоненавистник. О красоте тела Аспазии нельзя сказать много хорошего, но нам нет до него никакого дела! Хороша ли Аспазия, Фидий?
— Аспазия некрасива, но душа её прекрасна и добра. Не правда ли, Перикл?
— Аспазия моя подруга и мать наших детей, Аспазия мудрая женщина, она стыдлива и справедлива, у неё есть самосознание и сознание, Аспазия умна, она молчит, когда говорят мудрые мужи. Но Аспазия, слушая мужей, может заставить их говорить мудро, она помогает им порождать мысли, она дает им души от своей плоти…
Протагор продолжал:
— Аспазия, как наша общая мать-Кибела, она носит нас у своей груди.
— Аспазия — это музыкальная гамма цитры, без неё не звучат наши струны, — прибавил Фидий.
— Аспазия нам всем мать, — начал опять Сократ, — но она также наша кормилица, она омывает рожденные нами мысли и облекает их прекрасным покровом. Аспазия принимает наших нечистых детей и отдает их нам чистыми. Она не дает ничего, но воспринимая, она дает нам случай давать.
Эврипид продолжал упавший было разговор:
— Меня обвинили и оправдали, — не правда ли, Аспазия?
— Когда ты сам снимешь с себя обвинение, тогда только ты будешь оправдан, Эврипид.
— Обвиняй меня, а я буду отвечать!
— Обвиню тебя твоими же словами. Ипполит говорит в одном месте твоей трагедии того же названия:
‘Зачем оставил ты, Зевс, под солнцем женщину, это лживое племя, этот отброс?
‘Если хотел сотворить ты людей, зачем породил их из лона жены, в святилища твои могли бы принести мы медь, серебро или золото, на них купить семян детей сообразно с ценой принесенного. Тогда могли бы мы жить как свободные мужи — без жены.
‘Теперь же, как только введем ее мы в дом, и счастие и золото уходят.
‘Как дурна и зла она, мы видим из того, что даже родитель её дает ей охотно приданое, чтоб только сбыть ее, злую’.
— Ну, защищайся, Эврипид.
— Будь я софистом, как Протагор, я бы ответил: ‘Это сказал Ипполит, а не я’. Но я поэт и говорю устами своих детей. Итак: я сказал это, я это думал, когда писал, я думаю так и сейчас! И всё же я почти всегда люблю женщину, хотя и ненавижу её пол. Я не могу этого объяснить, я никогда не был извращен, как Алкивиад. Можешь ты объяснить мне это, Сократ?
— Да! Женщину можно любить и в тоже время ненавидеть. Всё порождается из противоположного, любовь из ненависти и ненависть из любви. Я люблю в своей жене доброе материнское, ненавижу в ней извечное злое, значит могу ее любить и ненавидеть. Не правда ли, Протагор?
— Сократ стал софистом! Черное не может быть белым.
— Теперь наивен Протагор. Соль в этой солонке бела, но потуши свет, она станет черной! Итак, соль не абсолютно бела, её белизна зависит от света. Я склонен скорее думать, что соль сама по себе черна, потому что отсутствие света — тьма, но тьма ничто сама по себе, ничего не дает соли, так что в темноте скорее вещь сама по себе, значит истинная природа соли черная! Но на свету вещь может быть и черной и белой. Этот морской угорь сверху черен, а снизу бел. Можно в одно время быть и хорошим и дурным. Итак, Эврипид прав, когда говорит, что и любит и ненавидит женщину. Тот, кто только ненавидит женщину, будет женоненавистником, но Эврипид ведь любит также женщину. Значит Эврипид не женоненавистник.
Как ты думаешь, Аспазия?
— Мудрый Сократ! Ты признаешь, что Эврипид ненавидит женщину, значит он все-таки женоненавистник.
— Нет, прекрасное дитя, я утверждаю только, что Эврипид так же ненавидит, как и любит женщину, так же, заметь это хорошенько. Я люблю Алкивиада, но я ненавижу, мне противна его распущенность, теперь я спрашиваю вас, друзья, ненавистник ли я Алкивиада?
— Нет, ни в каком случае! — ответили все хором.
Но Аспазия была раздражена и хотела раздражать других:
— А ты, мудрый Сократ, в каких ты отношениях с своей супругой?
— Мудрец говорит неохотно о своей жене!
Протагор вставил:
— Так же неохотно, как о своей слабость.
— Ты сказал! Земле приносят жертву, но неохотно, связывают себя, но без удовольствия, терпят, но не любят, исполняют долг государству, но с трудом. Есть только одна Аспазия, Аспазия Перикла. Величайшая женщина — величайшему мужу. Перикл первый в государстве, как Эврипид на сцене.
Протагор сейчас же нашелся:
— Разве Эврипид выше Эсхила и Софокла?
— Разумеется, Протагор! Он нам ближе, он высказывает наши мысли, а не мысли наших отцов, он не ползает перед богами и роком, он с ними борется, он любит людей, знает и обвиняет их, его искусство богаче, его чувства теплее, его образы живее, чем образы древних. Теперь я хочу говорить о Перикле!
— Стой, Сократ! В Пниксе, на Агоре, но не здесь! Я мог бы сказать слово, когда падают ложные обвинения, но мы собрались здесь, чтобы забыть, а не вспоминать, а Сократ больше всего радует нас, когда говорит о высоком, к чему я Афин не причисляю. Вот Алкивиад со свитой. Зажгите больше света, малые, и дайте льду в ковши!
У ворот слышался шум, собака лаяла, сторож у дверей кричал, вошел Алкивиад со свитой.
Он был прекрасен среди окружавших его девушек и двух незнакомых мужчин, перехваченных им в питейном доме.
— Папайа! — приветствовал он. — Вот и хозяин!
А это Аристофан, будущий актер. А вот римлянин Люпиллий, который был сослан, как бывший децемвир. Он написал историю Виргинии.
Знаете, девушки, вышедшей замуж против своей воли. У римлян есть девушки, у нас их нет!
Правда-Лаис. Это одна из тех Лаис, которые позировали Фидию! Пусть Аспазия на меня не сердится за это! А это флейтщицы из Пирея. Чумные ли они, не знаю! Что может мае сделать чума? Мне двадцать лет а я еще ничего не сделал. Зачем же жить? Теперь Лаис будет плясать! Папайа!
Эврипид поднявшись подал знак:
— Подожди с пляской, Перикл не весел и озабочен.
Наступила минута молчания. Было жарко и душно. Это не была гроза, но что-то похожее на нее, все были охвачены каким-то беспокойным ожиданием.
Вдруг рука скелета опустилась с легким стуком на колени. Цветок, который она держала, упал на пол.
Все вскочили, Алкивиад тоже, но, рассердившись на себя за эту слабость, он взял чашу и вышел вперед:
— Скелет хочет выпить! Я пью с ним! Кто выпьет со мной? Сократ умеет это лучше всех, он выпивает полкувшина без передышки, не мигнув.
Сократ был известен тем, что мог пить в неограниченном количестве, но теперь ему не хотелось:
— Нет, не сегодня! Вино кажется мне горьким!
Обратившись к Периклу, он шепнул:
— Здесь дурной глаз! Аристофан нам не друг!
— Ты знаешь его?
— Очень мало! Но он смотрит так, точно хочет нас убить.
Алкивиад продолжал держать свою речь:
— Вот каковы Афины в настоящую минуту! Мясо объели Спарта и персидский царь, кожу выделал Клеон, глаза выкололи союзники, зубы вырвали сограждане, сограждане, которых знает Аристофан и которых он скоро изобразит. Моя чаша, скелет! Polla metaxy pelei, Kylikos Kai cheileos akru!
Вдруг сцена изменилась. Скелет откинулся назад, как опьяневший человек, светильники закачались на своих цепях, солонка опрокинулась, и соль рассыпалась по столу…
— Ой-ой! ой-ой! — крикнул Алкивиад. — Тралаль! Ха, ха, ха! Стол качается, диван шатается: пьян ли я или это комната опьянела?
Все были в ужасе, но Сократ водворил спокойствие:
— Близок Бог! Тише! Почва колеблется, и я слышу… Что эго, гром? Нет! Это землетрясение!
Все вскочили, но Сократ продолжал:
— Успокойтесь! Это уже прошло!
А когда все заняли опять места:
— Мне было пять лет, когда в Спарте было землетрясение, двадцать тысяч людей погибло, и уцелело всего шесть домов. Тогда была Спарта! Теперь Афины. Да, друзья, какой-то голос говорит мне: раньте времени погибнем мы, как подстреленные птицы!
Опять залаяла собака, и закричал сторож у дверей. Вошел незваный гость, он казался взволнованным.
— Никия, — приветствовал Алкивиад. — Теперь я буду трезв, рассудительный Никия пришел к ужину: что случилось?
— Позвольте незваному гостю…
— Говори, Никия!
— Перикл, — начал колеблясь вновь пришедший, — твой и наш друг, слава Афин и Эллады, Фидий обвиняется…
— Стой, тише!
— Обвиняется — о стыд и позор — не могу сказать этого без слез…
— Говори!
— Фидий обвиняется в том, что утаил золото со статуи Афины.
Наступившее молчание было прервано Периклом: — Фидий закрыл лицо плащом, потому что ему стыдно за Афины. Именем богов и преисподней поклянемся в невинности Фидия!
— Клянемся! — крикнули все, как один человек.
— Я клянусь тоже! — сказал Никия.
— Позор Афинам, если надо клясться, что Фидий не украл.
Никия подошел к Периклу и, наклонившись к Аспазии, шепнул:
Перикл, твой сын Парал болен.
— Чумой? Иди за мной, Аспазия.
— Это не мой сын, но это твой, поэтому я иду за тобой.
— Дом рушится, друзья расстаются, всё прекрасное уходит, безобразное остается.
— И боги спят!
— Или они переселились!
— Или умерли! Дайте нам новых!
Подземный толчок потушил лампы, все поспешили на улицу, кроме Сократа и Алкивиада.
— Фидий обвинен в краже. Пусть рушится мир! — сказал Сократ и погрузился, как всегда, в глубокую задумчивость, похожую на сон.
Алкивиад взял большую двойную чашу и стал импровизировать:
‘Пусть рушится всё от Пинда до Кавказа.
‘Тогда свободным станет Прометей и снова даст огонь озябшим людям.
‘Зевс спустится с высоты, Паллада страстным юношам себя отдаст.
‘Сломает лиру Аполлон и за починку примется сапог.
‘Арей, коня боевого пустив, начнет пасти стада.
‘А на развалинах земных святынь Алкивиад в сознании всесильного ‘я’ стоит и смеется!’
В Афинах разразилась чума, а к ней присоединилось землетрясение.
Когда Перикл пришел в свой дом в сопровождении Аспазии, сын оставленной им жены был мертв.
По господствующему обычаю и чтобы показать, что он не был убит, труп покойного был выставлен в воротах. Маленький гроб из кедрового дерева, окрашенный красной и черной краской, стоял на носилках, показывая покойника в белом саване. На голове мальчика был венок, сплетенный из травы смерти, пахучего апиума или селлерея, во рту был обол, деньги за провоз Харону.
Перикл тихо произнес молитву, не выказывая глубокой печали, он много пережил и научился страдать:
— Боги отняли у меня двух сыновей. Довольно ли этих искупительных жертв?