В. Афанасьев. Жизнь и поэзия Николая Платоновича Огарева, Огарев Николай Платонович, Год: 1980

Виктор Афанасьев 
 Жизнь и поэзия Николая Платоновича Огарева (1813-1877)  —————————————————————————- Источник: Н. П. Огарев. Стихотворения и поэмы. (c) Издательство ‘Советская Россия’, 1980 г., составление, вступительная статья, примечания. OCR: Pirat —————————————————————————- Трагедию 1825 года — разгром декабристского движения и казнь пятерых его вождей — Огарев, как и Лермонтов, пережил, будучи подростком. Аристократия отвернулась от ‘политики’ и малодушно заглушала звуками бальной музыки всякое напоминание о том, что сделал император Николай с ее лучшими сынами. Огарев, как и Лермонтов, с ранней юности исполнился презрения к своему классу. Эти два имени поставлены здесь рядом не случайно: Лермонтов и Огарев были родственны в страстной трагичности своих размышлений о судьбах России, лермонтовское творческое начало лежит в основе и поэзии Огарева. Наряду с Лермонтовым сильное воздействие на Огарева оказал поэт-декабрист Рылеев, вся жизнь которого была для него примером. Рылеев был мне первым светом… Отец! по духу мне родной — Твое названье в мире этом Мне стало доблестным заветом И путеводною звездой. Однако Огарев не был подражателем ни Лермонтова, ни Рылеева, так как он сам был слишком своеобразной и значительной личностью и сумел найти свою дорогу. Наиболее проницательно охарактеризовал Огарева один из его современников поэт Аполлон Григорьев: ‘Огарев — поэт действительно по преимуществу, в самом прямом смысле слова, с тою искренностью чувства, с тою глубиною мотивов, которые сообщаются всякому читающему его, поэт сердечной тоски, не той тоски а lа Гейне, которая у некоторых звучит чем-то неприятно-фальшивым и приторно-принужденным, — не той тоски а lа Лермонтов, которая так страшна у Лермонтова и так жалка у его подражателей… нет! Не такой тоски поэт Огарев: его тоска — тоска сердца, бесконечно нежного, бесконечно способного любить и верить — и разбитого противоречиями действительности’. Называя стихи Огарева ‘искренними песнями эпохи’, Аполлон Григорьев подчеркивает их ‘неотразимое обаяние’, хотя и замечает, что написаны они ‘часто даже с замечательным пренебрежением к форме’. Стихи Огарева замечены были сразу, после первых же публикаций. О нем писали Белинский, Боткин, Дружинин и другие критики. Как и всякое значительное явление в литературе, поэзия Огарева не поддается однозначным определениям — ‘чистый’ ли он лирик или ‘поэт-гражданин’. Своеобразие поэзии Огарева в том, что в ней слились ‘чистая’, личная лирика и лирика сомнения, протеста, отрицания. Если не говорить о прямолинейно-публицистических стихах Огарева, которые по своей сути примыкают к его социально-экономическим статьям и прокламациям (поэтически эти стихи не всегда удачны, хотя они и сыграли свою роль в революционной пропаганде), то почти невозможно разграничить его интимную и гражданскую поэзию. Одно и то же стихотворение, одна и та же поэма у Огарева почти, как правило, содержат обе эти стороны. Это сделало гражданственность поэзии Огарева удивительно поэтичной: вот здесь Огарев дал русской поэзии урок подлинно поэтической гражданственности, и урок этот действен и для нашего времени. Что же касается тонко подмеченного Григорьевым огаревского ‘замечательного пренебрежения к форме’ — то это та обманчивая простота, в которой есть какое-то таинственное, скрытое, гипнотически притягивающее мастерство. Можно отметить, что позднее секретом подобной простоты формы владел Надсон — при всем несходстве этих поэтов, — для которого Огарев был образцом во многих отношениях. Огарев занял свое прочное и определенное место в русской поэзии 1840 — 1850-х годов, его творчество находило отзвук в душе нескольких поколений русской интеллигенции и до сих пор не утратило своего обаяния, своей значимости. * * * Об Огареве долгое время ходила легенда как о ‘тусклом спутнике блестящего Герцена’. Сейчас же стало очевидным, насколько значительна личность Огарева не только как революционера-патриота, но и как поэта. Общим местом было и представление о Герцене и Огареве как о друзьях, не знавших разногласий. Путь у них, конечно, был один — к социальной революции в России, но методы борьбы не всегда были одинаковы. Они были непохожи: Герцен — подвижный, горячий, находчивый в беседе, Огарев — меланхоличный, застенчивый и немногословный. Но удивительно, что уже в отрочестве они почувствовали такую душевную общность, которая соединила их на всю жизнь. Клятве, которую дали они друг другу на Воробьевых горах, они остались верны навсегда. В юности они читали одни и те же книги и уже тогда знали, чего хотят: продолжать дело декабристов. Конечно, у них тогда не было определенной программы действий — были только страстное желание бороться с самодержавием и готовность погибнуть. ‘Я не могу забыть первые впечатления, — писал Огарев, — которые сильно затронули меня… Это чтение Шиллера и Руссо и 14-е декабря. Под этими тремя влияниями, очень родственными между собою, совершился наш переход из детства в отрочество’. Огарев читает ‘Общественный договор’ Руссо. Пафосом борьбы и справедливости волновали его герои трагедий Шиллера — Карл Моор, маркиз Поза, Фиеско. В 12 — 14 лет Огарев прочитал множество запрещенных сочинений русских писателей, в том числе Пушкина и Вяземского, поэму Рылеева ‘Войнаровский’, которую переписала для него его воспитательница Анна Егоровна Горсеттер, находившаяся под влиянием декабристских идей. ‘Ей я обязан если не пониманием, то первым чувством человеческого и гражданского благородства’, — вспоминал поэт. Огарев готовился к будущей революционной деятельности очень серьезно, — он изучал философию, экономику, историю, делал химические опыты, занимался медициной, математикой, механикой, физикой. С 1830 года он посещает лекции физико-математического и словесного отделений Московского университета. В 1832 году он был зачислен на нравственно-политическое отделение (так назывался тогда юридический факультет). В эти годы в Московском университете учились Герцен, Белинский, Лермонтов, Станкевич, Гончаров, Тургенев, Сатин, Грановский. Свободомыслие было в традициях университета, и за это Николай I не любил его. В 1826 году им был сдан в солдаты за поэму ‘Сашка’ студент Александр Полежаев. В 1827 году подверглись аресту члены тайного студенческого общества братьев Критских. В 1831 году разгромлен был подобный же кружок, руководимый студентом Сунгуровым. Огарев организовал сбор средств в помощь сунгуровцам и сам отвез собранные деньги арестованным. В марте 1833 года Огарев приехал на этапный пункт проститься с Сунгуровым и его друзьями, отправляемыми в ссылку. После этого за Огаревым был установлен секретный полицейский надзор. Тем временем вокруг Герцена и Огарева собиралось новое общество свободомыслящих. ‘Мы мечтали о том, как начать в России новый союз по образцу декабристов, и самую науку считали средством’, — вспоминал Герцен. К этому периоду относятся первые сохранившиеся стихи Огарева. В них отразились высокие идеалы, презрение к бездумно живущим, тоска по истине. Все это было созвучно последекабрьскому времени. ‘Поэзия возвысила меня до великих истин. Она — моя философия и политика’, — писал Огарев летом 1833 года. Полицейский режим рано разглядел в Огареве своего врага, понял смысл его ‘отрицаний’, — он попал в разряд лиц, ‘обращающих на себя внимание образом мыслей своих’. В 1834 году он был арестован за ‘пение дерзких песен’ и за переписку с Герценом, ‘наполненную свободомыслия’, его продержали в тюрьме восемь месяцев. В 1835 году они оба были отправлены в ссылку. В Пензе, где Огарев должен был находиться под надзором своего собственного отца, старого отставного служаки, обстановка сложилась невыносимая. Огарев пишет об отце Герцену: ‘Я сказал ему: я поэт, а он назвал меня безумным, он назвал бреднями то, чем дышу я’. Захолустная жизнь давит молодого поэта, но он пишет стихи, мечтает о том, как после ссылки будет издавать в Москве общедоступный журнал (‘В читателе русском нужно пробудить то, что может возвысить его’), работает над большим философским трактатом, начинает то роман, то драму, задумывает теоретические музыкальные статьи, биографию Рубенса. В 1836 году Огарев женился на Марии Львовне Рославлевой, дочери бедного дворянина и племяннице пензенского губернатора Панчулидзева. Огарев мечтал о верной спутнице жизни, разделяющей его идеи, каковой поначалу и показалась ему Мария Львовна, но его постигло разочарование: она вышла замуж только затем, чтобы вырваться из-под ненавистной ей опеки дяди-губернатора. Вскоре — после смерти отца — Огарев оказался наследником нескольких десятков тысяч десятин земли и леса, богатейших поместий с четырьмя тысячами душ крепостных. Он немедленно принялся разрабатывать план освобождения своих крепостных и организации крестьянских общин и отчасти его осуществил, отпустив на волю 1800 крестьян рязанского села Белоомут, ‘Неужели же я должен отказаться от моих планов, — писал он жене в ответ на ее упреки, — благородных, гуманных, честных, для того, чтоб развлекаться всю жизнь?’ Жизнь в ссылке, нелады с женой обострили давнюю болезнь Огарева (он с детства страдал эпилепсией). Летом 1838 года ему удалось получить у губернатора разрешение на поездку для лечения на кавказские минеральные воды. Панчулидзев разрешил, предварительно ‘заняв’ у Огарева крупную сумму денег. В Пятигорске Огарев нашел больного Сатина, университетского своего товарища, который познакомил его с переведенными на Кавказ из Сибири декабристами А. И. Одоевским, Н. И. Лорером, В. Н. Лихаревым и М. А. Назимовым. ‘Встреча с Одоевским и декабристами возбудила все мои симпатии до состояния какой-то восторженности, — писал Огарев. — Я стоял лицом к лицу с нашими мучениками, я — идущий по их дороге, я — обрекающий себя на ту же участь’. В 1839 году Огарев добился перевода в Москву. Там он застал Герцена, незадолго перед тем также вернувшегося из ссылки. В доме Огарева у Никитских ворот стали собираться писатели, критики, ученые, деятели искусства. Встречи проходили в жарких спорах. Осенью этого года Огарев познакомился с Белинским, который тогда находился под влиянием идеи Гегеля — ‘всё действительное разумно’ (включая в это ‘действительное’ и существующие общественно-политические порядки) — и проповедовал ‘примирение с действительностью’. В значительной мере благодаря Огареву и Герцену Белинский преодолел свои заблуждения. В бурной и живой московской обстановке Огарев много и напряженно пишет. Среди них такое новаторское, как ‘Деревенский сторож’, написанное в преднекрасовском стиле. Создает поэмы ‘Дон’ и ‘Царица моря’. Наиболее значительны из написанного в это время — две части поэмы ‘Юмор’, сразу же разошедшейся в списках и получившей огромную популярность. В ней Огарев повествует о своем поколении, о жизни тогдашнего русского общества, выражает революционные взгляды. Поэма полна личных переживаний, мягкой иронии, даже тоски. В ней нет выдуманного героя — поэт пишет о себе. Нет в ней и сюжета — она вся состоит как бы из лирических отступлений, напоминая отчасти пушкинского ‘Евгения Онегина’. О напечатании поэмы в России не могло быть и речи — лишь через полтора десятилетия она будет издана в Лондоне. В майском номере ‘Отечественных записок’ за 1840 год были напечатаны стихотворения Огарева ‘Старый дом’ и ‘Кремль’, — это было его первое выступление в печати. В августе ‘Литературная газета’ Краевского опубликовала его переводы из Гейне. В октябре Огарев снова выступил в ‘Отечественных записках’ — с упомянутым уже стихотворением ‘Деревенский сторож’ — и стал постоянным автором журнала, в котором в эти же годы печатался и Лермонтов. В 1841 году Огарев добивается разрешения и выезжает для лечения за границу. Он побывал в Германии, Швейцарии и Италии, где осматривает города, музеи, посещает театры. Он ведет переписку с друзьями, особенно с Герценом. Письма его полны размышлений, планов, рассказов о виденном — в них так и кипит его деятельная душа. Стихи Огарева этого времени — все о России, он с особенной остротою понял, что ‘слишком слит с родным воздухом’. Пока Огарев путешествовал, в русской периодике было напечатано более сорока его стихотворений. Ко времени своего возвращения в Россию он уже успел занять определенное место в русской поэзии. ‘Вероятно, читатели ‘Отечественных записок’ обратили внимание на стихотворения г. Огарева, отличающиеся внутреннею меланхолическою музыкальностию, — писал Белинский, — все эти пьесы почерпнуты из столь глубокого, хотя и тихого чувства, что часто, не обнаруживая в себе прямой и определенной мысли, они погружают душу именно в невыразимое ощущение того чувства, которого сами они только как бы невольные отзвуки, выброшенные переполнившимся волнением’. Герцен восклицает: ‘Сколько реализма в его поэзии и сколько поэзии в его реализме!’ Не противореча Белинскому, Герцен внес в его оценку поэзии Огарева существенную поправку: он указал не только на реализм в смысле бытовой правды — ‘преднекрасовский’, — но и на реализм психологический. Мысль Герцена подтвердил Чернышевский: ‘Действительно, таковы были люди, тип которых отразился в поэзии г. Огарева, одного из них’. Огарев со всею искренностью и правдивостью писал ‘о себе’, и все же в его поэзии предстает некое типическое лицо. Эпоха, люди этой эпохи — вот что было содержанием поэзии Огарева. Вот почему такой цикл стихотворений, как ‘Монологи’, — кстати, оттолкнувший Белинского, знали наизусть многие революционеры. В этих мрачных стихах чувствовалась боль за судьбу России, страдание, однако в целом они порождали не слезы, а протест против сложившейся общественной обстановки. Благородный и искренний голос Огарева-поэта полон исключительного своеобразия — в нем сочетался поэт-гражданин с несколько меланхолической, нежной и внутренне сосредоточенной натурой. Передавая свои раздумья, переживания, часто противоречивые, спорящие друг с другом, он умел побеждать мрачные настроения, печаль и скуку, порой охватывающие его. Поэтому были не правы те критики, которые видели в Огареве лишь чистого лирика, живущего ‘между небесным и земным’. Жизнь Огарева протекала трудно. Путешествуя за границей, он и его жена решили разойтись, — духовного единства не получилось. Огарев сделал все, чтобы его жена не чувствовала себя ущемленной. Осенью 1846 года он едет в свою пензенскую деревню Старое Акшено. По пути посетил созданную им крестьянскую общину в Белоомуте и увидел, что там далеко не все в порядке. Огарев начал обдумывать новые реформы, мечтать о применении на полях техники, о школах для крестьян, фабриках с вольнонаемным трудом крепостных. Многим его начинаниям крестьяне сопротивлялись, видя в них лишь ‘барские затеи’. Огарев быстро разорялся, но это его не тревожило, — в случае полного разорения он готов был стать ‘пролетарием’, как он писал, и жить ‘своим трудом’. Огарев все глубже уходил в народническо-социалистические идеи. По соседству со Старым Акшено жил со своим семейством причастный к восстанию декабристов Алексей Алексеевич Тучков, которого Огарев знал с юных лет. Тучков продолжал поддерживать связи с декабристами, находившимися в Сибири и на Кавказе. На дочери Тучкова Елене женился друг Огарева Сатин. Волею судьбы Огарев полюбил другую дочь Тучкова — Наталью, которая ответила ему взаимностью. В 1847 году семья Тучковых отправилась в путешествие по Европе, где Наталья Тучкова познакомилась с Герценом, который уже находился на положении политического эмигранта. Тучкова со всем пылом юности увлеклась освободительными идеями. В Италии она участвовала в огромной народной демонстрации и даже несла знамя впереди толпы, а в Париже, во время событий 1848 года, пыталась пробраться на баррикады. Огарев писал ей: ‘Я еще в жизни никогда не чувствовал, что есть женщина, которая с наслаждением умрет со мной на баррикаде! Как это хорошо!’ Когда Тучкова вернулась домой, они с Огаревым вступили в нелегальный брак, так как Мария Львовна отказалась дать ему развод. И только в 1853 году, после смерти Марии Львовны, Огарев и Тучкова обвенчались. Герцен, начавший в эмиграции революционную пропаганду, звал Огарева к себе. Но политическая обстановка в России осложнилась, и Огарев не сумел во второй раз добиться заграничного паспорта. Тайное бегство вместе с Тучковой через Одессу в Константинополь не удалось. После ареста петрашевцев стало еще труднее. В 1850 году в Третье отделение поступил донос на Огарева, Сатина и Тучкова: они будто бы создали ‘коммунистическую секту’. Все трое были арестованы. Обвинение, однако, не подтвердилось. Еще несколько лет Огарев вынужден был провести в провинции, — затеял писчебумажную фабрику, вложил в нее значительную долю оставшихся средств, сам трудился на ней, но все пошло прахом — фабрику уничтожил пожар. ‘Пожар на фабрике развязал нам руки, беспечные, равнодушные к деньгам, мы почти радовались освобождению от дел’, — вспоминала Тучкова-Огарева. Как бы в ответ на житейские трудности и невзгоды Огарев провозглашает: Тот жалок, кто под молотом судьбы Поник — испуганный — без боя: Достойный муж выходит из борьбы В сияньи гордого покоя. В конце сороковых и в пятидесятых годах Огарев создал несколько значительных поэм, в частности ‘Господин’, ‘Деревня’ и ‘Зимний путь’, близких к жанру бытописательных стихотворных повестей, характерных для того времени (‘Параша’ Тургенева, ‘Машенька’ Майкова, ‘Кадриль’ Павловой, ‘Дневник девушки’ Ростопчиной и другие). Жанр этот развился на основе романтической поэмы пушкинского времени, но настолько приблизился к реальной жизни, что от него оставался уже один шаг до романов и повестей Тургенева, Гончарова и других представителей натуральной школы. Огарев в своих поэмах был непосредственным предшественником Некрасова. Однако в этих поэмах Огарева есть особенность, которая выводит их в какой-то мере из общего ряда, в них не только реальная жизнь, но и тот сплав единоразличных начал, который характерен для его лирики. ‘Деревня’ — поэма автобиографическая, повествующая о молодом помещике, увлеченном идеями социализма, который делает попытку изменить к лучшему жизнь своих крестьян, однако мужики относятся к нему с недоверием, и все дело рушится. Здесь Огарев впервые вводит в русскую литературу образ дворянина-социалиста. Герой поэмы ‘Господин’, Андрей Потапыч, тоже пытался стать реформатором, сначала проявил себя как либерал и друг народа, но потом сделался обычным крепостником. Огарев логично и убедительно рисует картину постепенного нравственного опустошения образованного, но лишенного воли и четкой идеи человека. Андреев Потапычей среди российских помещиков было немало, поэтому даже искренним либералам трудно было найти взаимопонимание с мужиками, — отсюда неудача самого Огарева с его реформами и провал затей героя поэмы ‘Деревня’. Особое место среди произведений этого жанра занимает поэма ‘Зимний путь’. В ней нет сюжета, она состоит из ряда путевых картин, которые объединены общим взглядом, — не вымышленного героя, а самого автора, — это он едет в санях по русским проселкам, видит деревни и опустевшие поместья, вспоминает пожар в бедной Деревушке, помещика-декабриста и его дочь, погибшего в глуши молодого интеллигента. Огарев нередко читал поэму в гостиных Петербурга и Москвы. В 1856 году она была напечатана в журнале ‘Русский вестник’. И. С. Тургенев читал ее вместе с Л. Н. Толстым и назвал шедевром, в котором, по его мнению, автор ‘совместил всю свою поэзию, всего себя со всей своей задушевной и задумчивой прелестью’. В 1856 году Огарев выпустил первую книгу стихотворений, куда вошли и три поэмы — ‘Неаполь’, ‘Африка’ и ‘Зимний путь’. Книга сразу получила широкое читательское признание. ‘С любовью будет произноситься имя г. Огарева, — откликнулся Чернышевский на страницах ‘Современника’, — и позабыто оно будет разве тогда, когда забудется наш язык’. Отмечая историческое своеобразие поэзии Огарева, он видел в ней отражение общественной борьбы. Добролюбов отметил в одной из своих статей, что имя Огарева составляет ‘одну категорию с передовыми двигателями новейшей русской словесности — Гоголем и Тургеневым’. В том же 1856 году Огарев получает, наконец, заграничный паспорт. В суматохе смены правления — только что умер Николай I — его отъезд не вызвал подозрений. Вместо Северной Италии, куда он отпросился для лечения, Огарев направился в Лондон. Он решился сжечь за собой все мосты и отдаться открытой революционной борьбе. Измученный рабством и духом унылый Покинул я край мой родимый и милый, Чтоб было мне можно, насколько есть силы, С чужбины до самого края родного Взывать громогласно заветное слово: Свобода! Свобода! Огарев приехал в Лондон сильный духом, но немощный телом, — волнения, связанные с переездом, вызвали у него несколько приступов болезни в первые же дни. Герцен с тревогой записывает в дневнике: ‘Он очень болен’. Однако Огарев переборол недуг и включился в работу. Он стал участвовать в издании альманаха ‘Полярная звезда’, на обложке которого неизменно печатались силуэты пяти казненных декабристов. Огарев предложил Герцену не ограничиваться изданием альманаха и очередных частей ‘Былого и дум’, а издавать газету на русском языке — ‘Колокол’. И ‘Колокол’ зазвучал. Огарев начал трудиться, по выражению Герцена, ‘как вол’: вместе с Герценом он редактирует ‘Полярную звезду’ и ‘Колокол’, пишет статьи, прокламации, листовки, собирает и издает в Лондоне со своими предисловиями ‘Думы’ Рылеева и антологию запрещенных в России сочинений — ‘Русская потаенная литература XIX столетия’ Наконец-то жизнь Огарева пошла так, как он хотел: он получил свободу действий. В его стихах зазвучали ноты открытого протеста. Он пишет разоблачающие крепостническую систему статьи. Много способствует организации в России тайного политического общества ‘Земля и воля’, за что и был наречен ‘отцом’ русского народничества. Однако в Лондоне Огарева настигло еще одно испытание: его жена, Наталья Алексеевна, решила соединить свою судьбу с Герценом, овдовевшим еще в 1852 году. Союз их, несмотря на рождение дочери, не оказался прочным, — в семье Герцена начались нелады, так как дети его от первого брака отнеслись к Тучковой-Огаревой враждебно, виной чему был ее тяжелый характер. Огарев перенес разрыв с женой тяжело. Между ними троими завязался узел странных, трагических отношений. Но дружба между Огаревым и Герценом не охладела. ‘Что любовь моя к тебе так же действительна теперь, как на Воробьевых горах, в этом я не сомневаюсь’, — писал Огарев Герцену. Вскоре судьба свела Огарева с простой английской девушкой Мери Сетерленд, и она стала его верной спутницей до конца жизни. В одном из стихотворений мы встречаем такое его обращение к ней: Как благодарен я тебе За мягкость ласки бесконечной. За то, что с тихой простотой Почтила ты слезой сердечной. Твоей сочувственной слезой, Мое страданье о народе, Мою любовь к моей стране И к человеческой свободе. В 1858 году в Лондоне был издан второй сборник Огарева, в который, помимо стихотворений, вошли также поэмы ‘Юмор’, ‘Господин’, ‘Сны’, ‘Ночь’, ‘Тюрьма’ и другие. В 60-х годах Огарев выступает и как критик со своими литературно-эстетическими установками. Он утверждает, что великие произведения искусства не могут возникать в отрыве от жизни общества, от событий истории человечества. Огарев пишет о Пушкине, отмечая его мировое значение (‘В нем отозвался весь русский мир’), о Рылееве, которого считает ‘равносильным по влиянию’ на общество Пушкину, о Грибоедове, подчеркивая близость его Чацкого к декабристскому движению, о Полежаеве, завершившем ‘первую, неудавшуюся битву свободы с самодержавием’, о Гоголе, который выдвинул, по мнению Огарева, ‘практический вопрос’, — о ‘разрушении чиновничества’, о Кольцове, которого считал голосом ‘немого множества’, — Кольцов был особенно дорог Огареву своей близостью к народу. Огарев жил интересами современной русской литературы и был в курсе всего нового. Множество оригинальных и метких суждений рассыпано в его статьях и письмах — о произведениях Герцена, Тургенева, Некрасова, Щербины, Островского, Кохановской и других русских писателей. В 1865 году Герцен и Огарев вынуждены были перевести Вольную русскую типографию из Лондона в Женеву, в средоточие русской эмиграции. Огареву пятьдесят три года, но тяжелая болезнь настолько подточила его физические силы, что видевшая его тогда А. Г. Достоевская назвала его ‘глубоким стариком’. Тем не менее дух Огарева был непоколебим. Он продолжал неустанно трудиться. Ему часто приходилось редактировать ‘Колокол’ одному, так как Герцен вынужден был выезжать по делам. Авторитет ‘Колокола’ начал падать, — стало очевидным, что дело свое он с честью выполнил, но время его прошло. В России его критиковали Чернышевский и Добролюбов. В Женеве его ‘умеренные позиции’ раздражали соратников — Нечаева и Бакунина — молодых революционеров, склонных к решительным действиям вплоть до террора. Герцен не считал возможным сотрудничать с ними. Огарев, наоборот, искал с ними сближения, общих точек соприкосновения, что, как он полагал, было необходимо для общей борьбы с самодержавием. В 1868 году издание ‘Колокола’ прекратилось. В женевский период Огарев мало написал стихотворений, но ему тогда посчастливилось создать третью часть своего главного поэтического произведения — поэмы ‘Юмор’. Ключом к этой части может служить строфа из нее: Покинул я мою страну, Где все любил — леса и нивы. Снегов немую белизну, И вод весенние разливы, И детства мирную весну… Но ненавидел строй фальшивый — Господский гнет, чиновный круг, Весь ‘царства темного’ недуг. Не могло быть для Огарева несчастья страшнее, чем неожиданная смерть Герцена в Париже 21 января 1870 года. Для него это стало началом одинокой старости на чужбине. Сначала Огарев все-таки пытается продолжить общее дело и участвует как один из редакторов и как автор в ‘Колоколе’ С. Г. Нечаева, но это издание скоро прекратилось. Задумывает издание собственного журнала под названием ‘Община’, но и это не удается. Какое-то время он сотрудничает в лондонской газете Лаврова ‘Вперед’, направление которой, однако, было Огареву во многом чуждо. Огарев начинает готовить биографию Герцена, приступает к работе над мемуарами. Жизнь в маленьком английском городе Гринвиче неподалеку от Лондона, куда Огарев переехал в 1874 году, была медленным умиранием. Он жил на небольшую пенсию, высылавшуюся ему семьей Герцена. С ним была только верная ему Мери Сетерленд. Оставалась, однако, еще поэзия. Огарев ведет что-то вроде поэтического дневника, состоящего из набросков, отрывков, часто небрежных по стиху, но еще чаще неожиданных и оригинальных по сути. Может быть, это были заготовки впрок, написанные с надеждой когда-нибудь их обработать, а может быть, что скорее всего, эти стихи гак и были задуманы. 30 мая 1877 года Огарев, уже серьезно занемогший, оставляет в дневнике последнюю запись: ‘Сейчас видел во сне, что я вернулся в Россию и приехал домой к себе в деревню’. Ему видится, что крестьяне приняли его радушно, что они согласились с его проектами. ‘Я проснулся совершенно довольный моим сном, а Гринвич увидал озаренным блестящим солнцем и под ясным небом, каких давно не припомню’. 12 июня 1877 года в присутствии Натальи Александровны Герцен, дочери Герцена, срочно приехавшей из Парижа, и Мери Сетерленд он скончался. В 1966 году прах Огарева с гринвичского кладбища был перевезен на родину и предан русской земле у стен Новодевичьего монастыря, главы которого, сиявшие в предзакатном московском небе, видели некогда двух юношей, приносящих клятву на Воробьевых горах — пожертвовать жизнью ради освобождения России. И невольно вспоминается строка одного из стихотворений Огарева: Так вы меня не позабыли?..