В. А. Добровольский. О Саше Черном, Черный Саша, Год: 2002
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Источник: Литературно-художественный журнал
‘Русский Глобус’, Июль 2002, No 5
Ну, так вот — такой поэт примчался к вам:
Это ваш слуга покорный,
Он зовется ‘Саша Черный’…
Почему? Не знаю сам.
Представляясь таким образом малышам, поэт немного лукавил. Однажды он
открыл секрет своего псевдонима: ‘Нас было двое в семье с именем Александр.
Один брюнет, другой блондин. Когда я еще не думал, что из моей ‘литературы’
что-нибудь выйдет, я начал подписываться этим семейным прозвищем’.
Саша Черный родился в Одессе, в 1880 г. Настоящая его фамилия —
Гликберг, а звали его Александр Михайлович, в детстве просто Саша. Семья
была большая, зажиточная. Отец — провизор. Дед — купец, торговец скобяными
товарами. О матери почти ничего не известно. Глава семьи был чрезвычайно
суров и крут нравом и чуть что — жестоко наказывал детей (у Саши были еще
два брата и две сестры) за малейшую провинность.
Чаще всех доставалось, судя по всему, Саше, исключительному выдумщику
и фантазеру. То пытался он сделать непромокаемый порох из серы, зубного
порошка и вазелина, то изготовлял чернила из сока шелковичного дерева,
превращая квартиру в небольшой химический завод. Нет, ни озорником, ни
задирой, ни хулиганом его не назовешь. Просто-напросто: ‘Мальчик был
особенный. Из тех мальчиков, что шалят-шалят, вдруг притихнут и
задумаются… И такое напридумают, что и выговора серьезного сделать
нельзя, — начнешь выговаривать, да сам и рассмеешься’ (Саша Черный о себе).
Впрочем, родители Саши не были столь снисходительны и отнюдь не
поощряли его хитроумные затеи и выдумки. Вот что впоследствии поведала жена
Саши Черного: ‘Никто никогда ничего ему не дарил, когда он был ребенком. И
когда он, за неимением игрушек, находил в доме что-нибудь, что можно было
бы приспособить для игры, его наказывали’ (Александрова В. Памяти Саши
Черного. Новое русское слово. — Нью-Йорк, 1950, 1 октября).
Когда Саше исполнилось 15 лет, он, не в силах более терпеть семейное
иго, убежал из дому, последовав примеру старшего брата. Много скитался,
попал, наконец, в Петербург, где пытался продолжить учебу. Однако был
отчислен из гимназии за несданный экзамен по алгебре. Беглец оказался в
катастрофическом положении, без всяких средств к существованию. Написал
отцу и матери, моля о помощи, но те наотрез отказались от блудного сына. К
счастью, нашлись сердобольные люди — помогли, кто чем мог. И наконец, узнав
о бедственном положении юноши, брошенном семьей, Сашу Гликберга приютил
обеспеченный и великодушный человек из Житомира — Константин Константинович
Роше. Предоставил кров, дал возможность продолжать учебу. Больше того:
заметив в своем воспитаннике искру Божью, преподал первые уроки
стихоплетства.
Ребячьи обиды не исчезают бесследно. Немудрено, что лишенный детства
поэт не любил вспоминать об этой ‘золотой’ поре. Лишь однажды он
выговорился, дал волю своим чувствам. Но то было не его собственное
сочинение, а перевод автобиографии австрийского юмориста и сатирика Сафира.
Нельзя не подивиться, сколь много общего в их доле:
‘У меня не было детства! У меня не было юности! В книге моей жизни
недостает этих двух золотых вступительных страниц. Детство, яркая, пестро
окрашенная заглавная буква, вырвана из длинных строк моего бытия! У меня не
было ни детства, ни юности… У меня не было ни именин, ни дня рожденья! У
меня не было свивальника, и для меня не зажигалась елка! У меня не было ни
игрушек, ни товарищей детских игр! У меня никогда не было каникул, и меня
никогда не водили гулять! Мне никогда не доставляли никакого удовольствия,
меня никогда ни за что не награждали, меня никогда не радовали даже самым
пустяшным подарком, я никогда не испытывал ласки! Никогда меня не
убаюкивали ласкающие звуки, и никогда не пробуждал милый голос! Моя судьба
залепила черным пластырем два сияющих глаза жизни — детство и юность. Я не
знаю их света и их лучей, а только их ожоги и глубокую боль’.
Именно превратностям этой судьбы, столь необычной и горестной, обязаны
мы чуду появления такой, ни на кого не похожей, как бы раздвоенной
личности, имя которой ‘Саша Черный’. Поэт и сам сознавал эту двойственность
и не раз признавался в стихах: ‘Мне сейчас не тридцать лет, а четыре
года…’. Или даже так: ‘Мне триста лет сегодня, а может быть, и двадцать,
а может быть, и пять’. К Саше Черному по праву могут быть отнесены слова:
‘Он наделен каким-то вечным детством’.
Эту его особенность подчеркивают все, кто его знал: ‘Как и дети, он
придумывал себе занятия, не имевшие, как игры, никакой иной цели, кроме
забавы: раскрашивал какие-то коробочки, строгал дощечки, оклеивал полочки и
радовался, если дома находили какое-нибудь приложение этим вещам. Глаза его
светились при этом такой наивной радостью, что другим начинало казаться,
что это и в самом деле чудесная и нужная вещь’.
Непринужденно и легко Саша Черный чувствовал себя лишь в детской
компании. Видимо, дети чувствовали неподдельный интерес к их делам и
проблемам и безошибочно угадывали в Саше Черном ‘своего’. Он мгновенно
находил с ними общий язык. Даже с теми, кто ни слова не знал по-русски, — с
маленькими немцами, итальянцами, французами… Вечно вокруг Александра
Михайловича вилась стайка маленьких друзей. Впрочем, предводитель этой
вольницы был для них никаким не Александром Михайловичем. То и дело над
побережьем неслись крики:
Са-ша Черный! По-ско-рее!
Под скалою ось-ми-ног…
Так было не только в ту пору, когда он стал по преимуществу детским
писателем, но много раньше — когда он еще не издал взрослых книг и только
подумывал всерьез заняться литературой.
Сохранились воспоминания о Саше Черном в возрасте 26-27 лет, гостившем
летом на даче под Петербургом: ‘Не знаю чем, но он завоевал полное
признание со стороны дачных мальчишек и моего младшего брата, когда ходил с
ними купаться, лазил по скалам, катался в лодке и пр. Интересным мог бы
явиться тот факт, что при наличии юношеской компании моих дачных товарищей
он с ними не водился. Мальчишки же настолько признавали его своим, что
практически как-то стиралась возрастная грань. Уже через некоторое время он
стал для них ‘Сашей’ и ‘Сашенькой’ — так, между прочим, они зазывали его
хором на свои мероприятия… С ребятами он чувствовал себя вполне в своей
тарелке, очевидно, по-настоящему любил эту шумливую мелюзгу и понимал их
интересы’.
Мог ли Саша Черный не коснуться в своем творчестве для детей
‘божественного’? Речь идет о его ‘Библейских сказках’.
Но, прежде всего о том, каким образом родился у него замысел
пересказать детям некоторые истории и легенды Ветхого Завета. ‘…Знаете ли
вы, что такое ‘приготовишка’? — с таким вопросом обращался Саша Черный к
своим юным соотечественникам за рубежом. Вопрос не риторический, ибо
маленький народец, не видевший России, довольно смутно представлял родину
своих пап и мам. И Саша Черный считал своим долгом рассказать подрастающему
поколению о родине, о России — ‘далекой, никогда не виданной, лежащей за
тридевять земель’. Но не о той, что простиралась за горами, за долами, а за
многими и многими годами. Для таких ретроспекций, т.е. экскурсов в
минувшее, он придумал поэтическое определение — ‘Русские миражи’.
Примечательно, что память сердца чаще всего высвечивала фигуру
‘приготовишки’ — ученика приготовительного класса гимназии. С редкостной
симпатией и юмором Саша Черный обрисовывает это по-смешному надутое
создание, гордое своими школьными познаниями и гимназической формой. Ему
люб этот стриженый человечек, в котором нетрудно узнать самого Сашу, когда
он был маленьким. Автор этого и не скрывает, дав собственный портрет той
поры: ‘…глаза черносливками, лицо серьезное, словно у обиженной девочки,
мундирчик, как на карлике, морщится…’.
В действительности, однако, все было далеко не так безоблачно.
До 9 лет Саша не мог поступить в гимназию. В царской России
существовал целый ряд ограничений для евреев — в том числе в получении
образования. Только после того, как отец решил крестить всех детей, Саша
был зачислен в гимназию — стал ‘приготовишкой’. Словно на крыльях, летел он
на занятия и с занятий — ‘не как все люди, а как-то зигзагами, словно
норвежский конькобежец’. Эта недолгая, счастливейшая пора оказалась едва ли
не самой светлой в череде школьных лет Саши Черного.
Но вскоре упоение сменилось томительными годами страхов, обид,
нотаций, наказаний… Не учение, а мучение! Наиболее тягостные воспоминания
были связаны с Законом Божьим.
Жестокие, но справедливые слова в адрес религиозного обучения высказал
русский мыслитель В.В. Розанов: ‘Что же дети учат, что им Церковь дала для
учения? 90-й Псалом царя Давида, сложенный после соблазнения Вирсавии.
Псалом после убийства подданного и отнятия жены у него!!!…что-то
содомское, не в медицинском, а в моральном смысле, — покаянные слезы
содомитянина о вкушении сладости. Это учат в 8 — 9 лет все русские дети,
миллионы детей! И все прочие молитвы, как-то: ‘На сон грядущий’, ‘К
Ангелу-Хранителю’, ‘От сна восстав’ написаны не только деревянным,
учено-варварским языком, но прежде всего языком сорокалетнего мужчины,
который ‘пожил и устал’… Да просто христианство даже забыло, что есть
детская душа, особый детский мир и проч. Просто не вспомнило, запамятовало,
что есть семья, в ней рождаются дети, что дети эти растут и их надо как-то
взрастить’.
Видимо, подобные мысли не давали покоя и Саше Черному. Он не забыл
свои детские переживания, недоумения, очарования и чаянья. И вот он
вознамерился ввести в круг детского чтения Библию, — древнейшую книгу,
вобравшую в себя многовековую народную мудрость, отлитую в законченные
изречения, которыми человечество живет или старается жить вот уже две
тысячи лет. Воистину это вечная книга христианских заповедей! Вот почему
так важно, чтобы слово Священного Писания было понято на ранних стадиях
душевного развития.
Оставалось дело за ‘малым’ и непостижимо трудным: перевести скупые,
спрессованные в афоризмы притчи на язык, понятный и интересный детям.
‘Библейские сказки’ Саши Черного (известно всего пять изложений, а точнее,
его версий ветхозаветных сюжетов) — не пересказ, а фактически новые
произведения. Заключенные в Библии истины пропущены через собственное
сердце, через выстраданное, выношенное Сашей Черным представление о жизни.
Правда, личное запрятано столь глубоко и потаенно, что трактовка и
толкование становится весьма затруднительным занятием. И все же кое о чем
можно догадаться.
Так, в сказке ‘Отчего Моисей не улыбался, когда был маленький’,
думается, неспроста в центре поставлена недетская скорбь и печаль. Такое
может быть понятно лишь тому, кто, подобно Моисею, был лишен материнской
ласки, воспитывался в чужом доме…
Можно сказать, что ‘Библейские сказки’ Саши Черного апокрифичны.
То есть это истории, которые в действительности не были, придуманы, но
более точно и глубоко выражают суть явления, нежели реальная правда.
Еще одно критическое высказывание по поводу художественной стороны
священных текстов:
‘Язычество поклонение матери-природе силам ее. Христианство —
отрицание природы. Во всем Евангелии о природе сказано 2 — 3 слова.
Остальное — притчи, тяжелые предсказания и угрозы: ‘Не мир, но меч принес’.
Светопреставление. Страшный Суд и ад’.
Слова эти принадлежат И. Соколову-Микитову, с которым Саша Черный не
раз сиживал за приятельской беседой в Берлине.
И вот автор ‘Библейских сказок’ каким-то чудесным образом сумел
соединить несоединимое: языческое поклонение природе с нравственным строем
христианской проповеди. Впечатление такое, будто строгая и чуточку пугающая
гравюра Доре в Библии ожила, расцвела красками, наполнилась теплом, светом,
ароматами, звуками, движением (не только людским, но и всевозможных тварей
земных)…
‘И вспомнил он зеленую землю, розовое солнце на камнях своего порога
по утрам, синее дыхание неба, вырезные листья смоковницы над низкой
оградой, ящериц, укрывшихся от зноя в его плаще… Господи, не знал он
раньше, до чего жизнь хороша!’ — в равной мере эти слова могут быть
отнесены и к праведнику Ионе, томящемуся во чреве кита, и к доброму
волшебнику и сказочнику Саше Черному.
В сказке важно, чтобы слушатель был с первой фразы захвачен,
заинтересован. Тут малейшая тень скуки — конец, внимание утрачено навсегда.
Это своего рода изощреннейший театр, где рассказчик является в одно и то же
время и автором, и актером. Важно найти верный тон, доверительную
интонацию, не подлаживаясь, однако, и не заигрывая с ребенком. Разговор
равных.
Свой рассказ Саша Черный ведет так, словно в его руке лежит детская
ладошка, и он — вот прямо сейчас — обращается к маленькому другу: ‘Хочешь
сказку?’ или ‘Помнишь, как это было?’ И далее следует стихотворная или
прозаическая импровизация, приобщение крохотного слушателя-друга к
бесконечности пространств и времен. Легкокрылое воображение может перенести
куда угодно, даже в фантастический Эдем — райский сад, где вместе с Адамом
и Евой жили звери. Жили дружно, весело, счастливо, никого не обижая.
Развлекались так же, как детишки на перемене: ‘В гимназии мы тоже играли
когда-то в такую игру и называли ее ‘пирамидой’, но звери такого мудреного
слова не знали’.
Одним из секретов волшебства Саши Черного было искусство
перевоплощения. Он мог без всякого труда представить себя, хотя бы,
бабочкой, опрометчиво залетевшей в комнату. Вот она бьется о стекло, рвется
на волю. Вот сложила крылья, задумалась. О чем она думает? И тут рождается
чудный вымысел. Похоже, что Саша Черный когда-то, до своей земной жизни,
уже бывал скворцом, белкой, пчелой — так достоверно, их глазами он
описывает мир.
‘Саша любил все земное, дышащее и ползающее, летающее и цветущее. Он
мне сказал раз: никогда не обижай живое существо, пусть это таракан или
бабочка. Люби и уважай их жизнь, они созданы, как и ты сам, для жизни и
радости’ — вспоминает Валентин Андреев, запомнивший уроки Саши Черного,
полученные в детстве, когда они жили в Риме, в одном доме.
Рукопись воспоминаний В. А. Добровольского о Саше Чёрном хранится в
собрании М. С. Лесмана