Елизавета Милицына
Елизавета Милицына
Утрата
Утрата
———————————————————
Утрата, Милицына Елизавета Митрофановна, Год: 1902
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Смеркается… Весенний туман окутывает избы, скрывает движение на улице и смягчает все звуки. Земля еще не просохла, пахнет оттаявшим навозом и дымом от прокопченных соломенных крыш. На завалинке избы, выделяющейся своею белизною из потемневшего ряда соседних строений, сидит женщина в белом платке и белом шушпане. Энергичное, с тонкими чертами, лицо ее бледно, губы крепко сжаты. Она не замечает остановившихся неподалеку двух баб, перешептывающихся о чем-то и, очевидно, желающих, но не решающихся, подойти к ней. Наклонивших вперед всем корпусом, и как бы застыв со сложенными на коленях руками, куда она смотрит? Что она видит там за селом, в потемневшем поле? И какую мучительную думу скрывает ее затуманенный взгляд?.. Земля уходит от нее куда-то, теряя свои очертания, на место ее из тумана выплывают какие-то видения. Вот они разлились по всему полю. Она вздрагивает всем телом, отворачивается, делает движение, словно желая встать, и опять опускается на завалинку, кутается в свой шушпан, и снова к чему-то приглядывается.
Вон возвращается с поля ее муж, идя рядом с лошадью и держась за обжи опрокинутой сохи, сзади устало плетется молоденькая кобылка, лениво волоча за собою борону. Подъехав к избе, он медленно отпрягает лошадей и, отворив ворота, пускает их во двор, медленно подходит к крыльцу, умывается из висящего на нем двуногого глиняного рукомойника и, взглянув на завалинку, молча садится рядом с женою. Та рассеянно оглядывает его лицо, с светло-рыжею бородою и длинным прямым носом, покрытым оспенными знаками. Большое выпуклое бельмо, на правом глазу его, и вопросительный взгляд голубого левого, останавливают ее внимание. Напряженное лицо ее принимает обычное выражение, и она равнодушно отворачивается. Муж, поникнув головою, продолжает молчать… Душно. Сырой воздух словно пропитывает все тело и темною мглою ложится окрест.
— Бабы тут подходили, — как бы вспоминает женщина и поворачивается к мужу, — Иваниха Андрияшу нашего во сне видела. В темном погребе лежит он, мое дитятко… и по этих пор в воде, — показала она на шею. — Скажи, говорит, моей мамушке, штоб не убивалась она по мне, не плакала больше, а то потопит она меня в слезах, захлебнусь я.
— Ты бы с батюшкой поговорила, — мягко замечает муж. — Смотрю я, дюже ты тоскуешь… Вы, мол, ученые, вы все знаете, а мы люди темные… Как по книгам-то?..
— Спрашивала, — отозвалась женщина.
— Што ж он?
— Ничево, говорит, по книгам ты не поймешь, видно сердце твое тебя научит.
— Ишь ты?.. Поговорила бы еще с кем.
— Куда бросишься-то, никаво ведь нету, — порывисто произнесла женщина. — Меня и люди судят… Говорят бабы: ум у меня помутился, — как бы вскользь, равнодушно добавила она. — Велели двенадцать крестов на шею повесить и носить три дня, а опосля того раздать… горе, мол, твое разделится… Кто говорит: землю с его могилки пить, разное говорят… А мне Филипп… чудится мне нехорошее, — немного помолчав и стараясь унять нервную дрожь, начала она снова. — Може и вправду темно там, как в погребе?.. И нет ничево!.. Бога нет, — пояснила она испуганным шепотом и как-то вся съежилась, с головою накрываясь шушпаном.
Наступило молчание.
— Нет, живым похоронили его, живым, — вскрикивает она, поднимаясь и сбрасывая с себя шушпан. Лицо ее пылает, черные глаза горят острым, беспокойным блеском.
— Анна! Опять ты за свое? — вглядываясь в жену, говорит Филипп и берет ее за руку. — Румянец-то застыл у него, понимаешь — застыл. Сказано — болесть такая.
— Обиждаюсь я на Бога, вот как обиждаюсь… Зачем Он взял его? — задыхаясь и выдергивая руку, заговорила Анна. — Аль ему у нас плохо было: не емши, раздет, разут?.. Мало Ему других?.. Вот они бегуют, голодные, — указала она на игравших у соседней избы ребятишек. — Молят ведь… молят, штоб их прибрал… а они все живут, все живут… Ох, и ненависно мне на них, — прошептала она, опускаясь на завалинку. — Передушила бы всех!..
— Анна! Вспомни — Бог-то не совсем обидел нас, Маришка ведь у нас.
— Маришка? — с озлоблением выкрикнула Анна. — Што Маришка?.. Гулевая она у меня!.. Нет у меня тово к ней…
Филипп растерянно взглянул на жену, снял почему-то шапку и стал ее мять в руках.
— Ин, вот што, Анна, — заговорил он несколько взволнованно, — што о том говорить… нечево старое подымать… — и, переложив шапку на завалинку, стал прибивать ее рукою к земле, приговаривая: — Што уж там… чево поминать… так-то… — заключил он, решительно опуская на шапку руку. — А урекать грех… обидно будет, Анна… Для мине оно — дитё… потому — мила она мне… Што то было, што это — все едино.
И, вздохнув, он надел шапку и замолчал.
Анна опустила голову и тоже примолкла…
Улица скоро совсем опустела. Неосвещенные избы прятались в темноте. Кое-где сквозь закопченные стекла пробивался тусклый свет и тут же неподалеку тонул в тумане. Все стихло, только в ближнем овраге неугомонно журчала вешняя вода свою успокаивающую песню.
— Каялась я ноне батюшке, — тихо проговорила Анна, — што никово-то мне не жалко, и никак я с своим сердцем не совладаю.
И она опять задумалась…
— Как же быть-то?.. Подумай-ка, Филипп… Ведь он у меня што свет в очах был, — страстно произнесла она вдруг. — Разумен… ласков… — с невыразимою нежностью начала она перечислять. — Грамоте восьми лет знал, лучше ево и не было… Такова ребенка и не найдешь… А теперь?.. Хошь бы я знала-то, где он?.. Есть ли на нем крест?.. Знает ли он те молитвы, што я учила его?.. Где та подпоясочка, што подпоясала я его?.. Где все его родинки, где все его приметинки?.. Народ-то, послушаешь, все разное говорит, а я и не пойму, и не придумаю… Жив он, да и только!.. Здесь!.. Вот он!..
— Как батюшка-то об этим, об Андрияше-то? — спросил Филипп. — Без причастия-то?.. Не пужается ли?..
— Говорит батюшка: ‘Нет, хорошо ему там’, — как-то странно, словно чужим голосом, ответила Анна.
— Хорошо? — переспросил Филипп, одобрительно закивав головой. — Я и не сумлевался никады… Рабеночек он, какие на ем грехи?.. Господь его к ангелам причислит, хорошо ему, хорошо, — повторял он с непоколебимою верою.
Анна привстала, под впечатлением этих слов, и крепко сжимая руки, словно боясь пропустить мгновение, замолила: — Господи, не оставь! Царица небесная, пошли!.. Успокой! — начала она, уже упавшим голосом, и не окончила… — Господи! што ж это? — мучительно выкрикнула она, опять всматриваясь недоумевающими глазами в темное пространство… И, простояв так несколько минут, снова села на завалинку.
— Воскресенье завтра, — напомнил муж… — Давай подумаем…
— Ах, што думать-то! — простонала Анна… — Молиться не могу…
— Панафидку што ли, аль просвирочку, — пояснил Филипп:
— Говорила я даве с батюшкой, — стараясь овладеть собою, ответила Анна.
— Што ж он?..
— Кажысь так сказал: ‘Ежели, говорит, просвирочку вынешь — ангелы часточку донесут, а ежели панафидку захочешь — это через мою молитву Господь услышит’.
— Так вот што, Анна, — и панафидку и просвирочку… — решил Филипп. — Оно вдвойне хорошо будет. — И, как бы успокоившись на своем решении, встал, добавив: — А теперь пойдем в избу, продрог я што-то.
Анна ничего не ответила и пошла за мужем, но, подойдя к отворенной двери сеней, в нерешимости остановилась, проговорив:
— Иди ты вперед, я боюсь.
— Што ты? Господи помилуй! — успокоительно шептал Филипп, проходя через сени, и найдя ощупью скобку, широко распахнул дверь. Стены горницы ярко белели, освещенные горевшей лампадочкой. Филипп переступил порог и набожно перекрестился.
— Огонь вздувать? — спросила Анна, оглядываясь кругом.
— Пожалуй, и не надо, ужинать вряд буду, — усаживаясь на лавку и облокачиваясь на край стола, отвечал муж.
Анна села поодаль — около печки, на примостке, где спала.
— Опять белила? — спросил муж.
— Белила, жду, Филипп, — с какою-то безнадежною мольбою в голосе, проговорила Анна. — Все жду… Чудится мне: вот отворится дверь и вбежит он… как завсегда бывало — веселый.
— Може и теперь его душенька с нами, да мы, грешные, не видим ее, — оглядел Филипп избу, полными слез глазами. — А живого?.. Не жди… Не жди, Анна… Никады тово на свете не бывало, штоб от сырой земли вертался кто… А если б сталось это… пришел бы он… Господи! Да штоб я только не сделал… Я бы, кажись… и не знаю што, — махнул он рукою… — головой об колесо со всего размаху треснулся…
И он опять склонился над столом, положив на руки усталую голову.
В избе стало так тихо, что только свет лампады, казалось, живил эту тишину, колебал темь, рассеивал и сгонял ее в углы, за печь, на полати.
Анна чутко прислушалась. Где-то невдалеке послышались легкие, торопливые шаги. Заскрипел плетень и в оконце постучались. Филипп быстро поднял голову. Анна привстала, охваченная непонятным волнением. Руки и ноги ее дрожали, она боялась взглянуть на окно… Прошло несколько секунд, в окно опять постучали.
Филипп прильнул к стеклу и, разглядев там что-то, поспешил выйти. В сенях загремел запор.
— Батя, здравствуй, — послышался звонкий голосок, и в хату вбежала смуглая девочка, лет десяти.
— Маришка, — разочарованно прошептала Анна.
— Мама! Да что ж у тибе огонь-то? Ишь, темень какая!.. Батя, зажигай скорей, — повернулась она к двери, в которую входил Филипп.
— Сичас, мой воробушек махонький, сичас светло будет, зажгу, зажгу, — нежно повторял Филипп.
Изба осветилась. Девочка сбросила с себя платок, покрывавший ее с головы до ног, скинула легонькую душегрейку и подбежала к матери.
— Мамка! А мне есть страсть хочется, — схватила она мать за руки, и потянула ее к печи.
— Што-то и мне захотелось, — подхватил Филипп, и полез за хлебом на полку.
Анна подала им похлебку и села поодаль, в тени.
— От бабушки тё…ё…мно приехали, — рассказывала девочка, отстраняя с лица вьющиеся волосы. — Тетка все ‘куды тибе ночью несет!..’ А я убёгла, сроду теперь гостить не буду. Собака Митяева: ‘гав, гав!’ на мине, а я дюжей вдарилась… А бабушка серчала, што балую, возьмет да и пужаить… А я не боюсь…
И девочка залилась звонким смехом. Смуглое личико ее раскраснелось, большие черные глазки ярко блестели. Филипп, положив ложку, улыбаясь смотрел на нее. Мать тоже не отрывала от нее глаз. Девочка продолжала весело болтать, сравнила свою бабушку с их старою кошкой, у которой вылиняла шерсть и, громко рассмеявшись своему сравнению, прижалась головою к плечу отца, и затихла. Филипп не шевелился. Головка девочки опускалась все ниже и ниже. Она вздрогнула, открыла совсем уже сонные глазки и, соскользнув со скамейки, с тихим смехом бросилась на свою соломенную постель. Филипп молча погасил лампочку и лег на лавку. В избе опять воцарилась полутьма. Анна упала перед образами и прижалась лицом к земляному полу.
Она ни о чем не просила и только плакала, плакала.
Источник текста: ‘Русская мысль’ No 10, 1902 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.