УТЕШЕНИЕ КНИГ
УТЕШЕНИЕ КНИГ
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Утешение книг, Зайцев Борис Константинович, Год: 1947
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: Т. 9 (доп.). Дни. Мемуарные очерки. Статьи. Заметки. Рецензии.
М: Русская книга, 2000.
Пушкин был ранен. Его привезли домой, уложили. Он понимал, что умирает.
‘Не желаете ли видеть кого из ближних’? — спросил Шольц.’Прощайте, друзья’! — сказал Пушкин, обратив глаза на свою библиотеку.
Так рассказывает Жуковский. ‘С кем он прощался в ту минуту, с живыми ли друзьями или с мертвыми, не знаю’.
С книгами, конечно, с книгами! Они верны были ему, с ними он жизнь прожил. Это не значит, что ‘с мертвыми’. Пушкин прощался с живыми. Написавшие умерли — это неважно. Живой дух идет от настоящей книги: он живет. Пушкин был сам жизнь, образ ее, слишком, быть может, стихийный: часы мук предсмертных возводили его горе. Первое, что коснулось, был дух книги. С этого началось. Кончилось необыкновенною исповедью священнику.
В минуты горечи и упадка кажется иногда: а вдруг лучшие книги прочитаны? Если есть с кем вести знакомство, так с прежними. А новое?
Лучшее, разумеется, знаешь. ‘Великое’ новое вряд ли уж встретишь. Но уныние надо гнать. И друзья, кого жаль будет оставлять, неожиданно иной раз являются.
О. Сергия Булгакова знал я давно. Помню его еще в сюртуке, помню в Крыму до войны. Относился всегда уважительно, но спокойно. Тут в эмиграции прославилось его богословие — верю, но судить не могу. Отдельные книги, статьи читал с удовольствием и питательно. Проповеди слушал с большим уважением. В общем же чувствовалось, что здесь, в Сергиевом Подворье, он растет, завершается как-то. А после страшной болезни, потеряв голос, о. Сергий обратился в худенького, едва шепчущего и хрипящего русского батюшку, но вот уж, конечно, особенного, с ‘углублением’ необычным. Может быть и особенно замечательным, духовным и светоносным казался он именно во внешней своей немощи.
И вот он скончался. Теперь вышли в свет ‘Автобиографические заметки’ его — книга просто о себе, от сердца к сердцу.
Шесть поколений священников! (А молодость начинал с Маркса, был профессором политической экономии и одно время безбожником). ‘Родина есть священная тайна каждого человека… ей свойственна также такая тихость и ласковость, как матери’.
Городок Ливны, Орловской губ., где отец священствовал в кладбищенской церкви, строгая и высокая жизнь в православном быту, величайшая связь с церковью в переживании праздников, постов, радость и ‘неотменность’ церковных служб…
Эта глава просто художество— и в ней чувствуешь уже огромный духовный темперамент, еще сдерживаемый. Можно не иметь ясного мнения о Софии — и быть взятым целиком этой плавной, насыщенной соками родины русскою речью, говорящей о Святой Руси. Дальше все и идет о его жизни: искусительный путь безбожия, возвращение, решение принять сан. Рукоположение в Троицын день во диакона в Даниловом монастыре в Москве. (‘Самым в нем потрясающим было, конечно, первое прохождение через царские врата и приближение к Престолу. Это было как прохождение чрез огнь, опаляющее, просветляющее и перерождающее’).
Некий ‘огнь’ проходит и через всю книгу. Огнем была полна сама душа, и в большей даже степени, чем думалось. Он жег и неустанно гнал. Во всем ли прав писавший, или не во всем — в нем нет серого и серединного. Говорю прямо: такой силы переживания не ожидал. Касается ли он политики, описывает ли впечатление Айа-Софии, рассказывает ли о встрече с Сикстинской Мадонной, изображает ли страшные свои болезни — везде огненная душа. Могут быть и противоречия, и странные выражения, и преувеличения, но огонь души этой таков, что вот читающего опаляет. Для рационалиста книга эта ‘сумбурна’. (‘Для Иудеев соблазн, для Еллинов безумие’ — ап. Павел).
Но излучает свет и огонь, огонь и свет, что дано только высоким душам. Это и есть ‘друг человека’. Умер или нет автор, мне все равно: я читаю книгу и нахожусь в вечном царстве жизни. Это меня подымает и смывает пыль уныния.
В книгах есть иерархия: для развлечения, для забавы — мимо. Для искусства: радость творчества и совершенства — непременно возвышают. И есть книги — с ними предстоят в страшный час.
Старый нумизмат и археолог умирал в Москве от рака. Лежал в небольшом кабинете своем, с книгами, восковыми слепками монет, печатей. На стене портрет Пушкина — очень его любил.
Мучили боли. Но терпел, на ночь никого к себе не пускал, чтобы не видели страданий. Все читал одну книжку, небольшую, невидную, даже слегка потрепанную. Только с книжкой этой шли люди на смерть, на каторгу. Ее читал в тюрьме английский поэт, искупая грех. Блудница читает ее у Достоевского убийце.
Пушкин глядел на археолога со стенки, а тот все читал. Наконец и умер. ‘Иду туда, где свет’, — так сказал на прощание близким. Так вычитал в книжке. ‘Не горюйте. Мне хорошо’.
На маленьком Евангелии, не том, а другом, ее ежедневном, дочь его записала в Париже: ‘Мой папа на смертном одре велел читать 6-ю главу Луки Евангелиста’.
Русская мысль. 1947. 14 июня No 9 (с уточнениями по рукописи).
С. 235. …здесь, в Сергиевом Подворье, он <Булгаков> растет… — С. Н. Булгаков (см. Указатель имен) с 1925 г., со дня основания в Париже Православного Богословского института (Сергиева подворья), становится его руководителем и главой кафедры догматического богословия.
С. 236. Теперь вышли в свет ‘Автобиографические заметки’ его… — Эта исповедально-мемуарная книга Булгакова издана посмертно в Париже в 1946 г. Вошла (с сокращениями) в его сб. ‘Тихие думы’ (М.: Республика, 1996) под названием ‘Автобиографическое’.
А молодость начинал с Маркса… — Имеются в виду прежде всего сборник Булгакова ‘От марксизма к идеализму’ (1903) и работа ‘Карл Маркс как религиозный тип’ (1906).
С. 236. ‘Родина есть священная тайна каждого человека…’ — Этими словами начинается очерк Булгакова ‘Моя родина’ из ‘Автобиографических заметок’.
Можно не иметь ясного мнения о Софии… — София (гр. мудрость, знание) философское понятие-мифологема, одно из центральных в трудах русских религиозных философов С. Н. Булгакова, Вл. С. Соловьева, П. А. Флоренского и в поэзии русских символистов.
‘Самым в нем потрясающим было..’ — Из очерка ‘Мое рукоположение’ (‘Автобиографические заметки’).
С. 237. Старый нумизмат и археолог умирал в Москве от рака. — Имеется в виду Алексей Васильевич Орешников (1855—1933), хранитель Исторического музея в Москве (1887 — 1933).