Устье Дуная.
Устье Дуная.
——
В. Кельсіевъ.
‘Нива’, NoNo 4, 9, 1880
Устье Дуная, Кельсиев Василий Иванович, Год: 1880
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Ни при чемъ такъ не убждаешься въ справедливости поговорокъ, что товаръ надо лицемъ покупать и что свой глазъ — лучшій судья, какъ при перездахъ изъ края въ край. Читая описанія путешествій и разсматривая прилагаемыя картины, никогда не получишь совершенно врнаго понятія о неизвстной стран. Горы на дл и горы на картинахъ лучшихъ художниковъ — такъ же разнятся, какъ дйствительная степь и степь по описанію.
Прежде, когда я читалъ разсказы о Сахар и Аравійской пустын, или описанія Малороссійской степи, эти безлсныя пространства представлялись мн какими-то безконечными песочницами, боле или мене усянными камнями, или роскошными скатертями густой, зеленой травы, которая доходитъ до пояса, изъ-за которой человка почти не видно и по которой ходить трудно. Можетъ-быть и есть такія степи, но та, о которой хочу поговорить, совершенно на нихъ не похожа, та степь уголокъ той великой степи Стараго Свта, которая начинается на восток Монголіи, проходитъ плоскими возвышенностями Средней Азіи и, прорвавшись между сверными скатами Небесныхъ Горъ и южными отрогами Урала, доходитъ до Балкановъ на западъ, а къ сверу идетъ вплоть до Благо моря. Сверъ этой равнины, поросшей съ незапамятныхъ временъ лсомъ, называется теперь Европейской Россіей, а черноземный югъ ея доходитъ до Чернаго моря, гд и кончается неподалеку отъ Варны.
Въ первый разъ, когда я очутился въ этой степи на югъ отъ Дуная, возл города Кюстенджи, гд нкогда жилъ въ ссылк Овидій,— предъ глазами моими раскрылось необъятное пространство, изрдка перерзанное послдними отрогами Балкановъ, которыя въ этомъ краю даже и горами назвать нельзя и которыя тянутся грядками невысокихъ и пологихъ холмовъ по степи, усянной курганами, а кто накопалъ эти курганы, наука досел не знаетъ. Степь эта, какъ и вообще весь степной край но Черноморскому берегу, столько разъ мняла хозяевъ, что въ ндрахъ ея почіютъ кости несмтнаго множества существующихъ и исчезнувшихъ съ лица земли народовъ. Нкогда скифы тутъ жили, но кто именно были скифы и куда двались они — наука почти ничего не знаетъ. Былъ это народъ воинственный, приземистый, широкоплечій, съ широкими лицами и орлиными носами, но онъ исчезъ,— на мсто его явились русокудрые готы. Покочевали они по степи и ушли завоевывать царства въ Италіи и Испаніи. Вслдъ за ними владычество надъ этими необъятными, черноземными равнинами досталось народамъ Алтайскаго племени, т. е. ныншнимъ татарамъ, являвшимся подъ названіемъ то печенговъ, то половцевъ, то хозаръ. Эти выходцы изъ Азіи, если еще и не совсмъ исчезли со степи, то исчезнутъ съ нея быстро, смнясь смсью русскихъ съ малороссами, болгарами, сербами, румынами. То, что осталось отъ татаръ, до сихъ поръ напоминаетъ Среднюю Азію. Т же остроконечныя шапки, т же неизбжные кони, верблюды, бараны, т же лица съ узкими глазами, прорзанными нсколько вкось, по кошачьи, блки коричневатаго отлива, широкіе носы, будто приплюснутые къ лицу, широкія скулы — и уши, точно въ подражаніе носу и скуламъ, стоящія торчкомъ, руки очень и очень малы, а ногти на изящныхъ пальцахъ такой правильной и овальной формы, что имъ позавидовала бы любая красавица. Но теперешніе татары уже не то, что были въ старину, эти далеко не воители — они народъ смирный, тихій, добродушный, и ведутъ другой образъ жизни. Не только при русскихъ, но и при турецкихъ порядкахъ кочевать становится годъ отъ году затруднительне — и волей-неволей приходится браться за хлбопашество. Татары наставили себ деревушки изъ низенькихъ глиняныхъ хатъ, съ крохотными окнами, и въ этихъ хатахъ у нихъ нтъ ни лавокъ, ни столовъ, потому что кочевникъ привыкъ сидть поджавъ ноги и сть не со стола, а съ доски или блюда, поставленнаго прямо на полъ. Даже печами обзавелись очень немногіе, потому что въ кибиткахъ печей, само собою разумется, не клали, огонь разводится прямо посреди комнаты на полу — и какъ ни стараются татары, чтобы жилья ихъ были почище и побле, вся обстановка ихъ дышетъ безпорядкомъ, неряшливостью и неумньемъ примниться къ новому быту.
Я възжалъ въ степь глухой осенью, меня везъ на легонькой бричк Петро, мадьярскій мужичекъ, бжавшій въ Турцію отъ солдатчины, или, просто на просто, за 1849 год. Объясняться съ нимъ можно было только по-турецки, а я по-турецки зналъ плохо — и потому разговоръ нашъ не отличался особеннымъ интересомъ. Колеса звенли по подмерзшей земл, дорога была гладка какъ скатерть, хотя съ сотворенія міра эту дорогу никто не мостилъ, а проложилась она сама собою прозжими и прохожими. Ухабы на ней дождь заглаживаетъ, ямы втеръ заметаетъ, она идетъ прямо, сворачивая только для объзда кургановъ, да балокъ. Балками въ степи называются овраги, глубиною въ дв, три, изрдко въ четыре сажени. Въ нихъ весною текутъ глубокіе, бурные ручьи, а въ жаркую пору не то что курица, а сплошь рядомъ и воробей пшкомъ бродъ переходитъ. Балки эти не извиваются во всевозможныхъ направленіяхъ, а тянутся съ одной стороны къ Черному морю, съ другой — къ желтому Дунаю. Дунай — рка дйствительно желтая, какъ Эльба, это вовсе не петербургская Нева, въ которой, почти на сажень глубины, видна каждая щепка и каждый камешекъ.
Широко, пространно. Только холмы да курганы нсколько разнообразятъ эту желто-зеленую гладь, разбгающуюся во вс стороны, покуда небо съ землей не сойдется. Осеннее солнце блеститъ и жжетъ съ полусраго неба, грудь дышетъ свободне, свжій воздухъ льется въ грудь здорове, и на душ какъ-то спокойно и торжественно. Предъ этимъ безконечнымъ пространствомъ будто умолкаютъ личныя боли и тревоги, будто забываешь, что самъ — человкъ, утопленный, съ тхъ поръ какъ себя помнишь, въ омут моря житейскаго,— и кажется, будто составляешь центръ міра, этого желто-зеленаго круга, накрытаго сровато-синимъ полушаріемъ,— и не знаешь, гд начинается этотъ кругъ и насколько самъ занимаешь въ немъ мста. Это не кейфъ на зеленыхъ берегахъ Босфора, это не отдыхъ подъ сонату Бетховена, не молитвенное настроеніе въ храм, — это просто на просто исключеніе личности въ природ, сознаніе себя нераздльной частицей ея, и какая-то жажда покоя, и какое-то подготовленіе къ дятельности. Я понимаю, почему тамъ степняки кром кургановъ ничего великаго не создали, если не считать египетскихъ пирамидъ и храмовъ, вызванныхъ, кажется мн, тмъ же невольнымъ стремленіемъ ко всему колоссальному. У здшнихъ степняковъ это высказывалось только дикими набгами да созданіемъ такихъ колоссальныхъ монархій, какъ царства хозарское и монгольское. Можетъ быть, самая ширь степи, самая привычка созерцать безпредльность отвращаетъ отъ сооруженій, потому что всякое сооруженіе уже само собой полагаетъ предлы и связываетъ свободу.
Встрчныхъ мало: это большею частію татары въ телгахъ, въ которыя впряжена пара угрюмыхъ буйволовъ съ развсистыми рогами, желзныхъ мускулами и цвтомъ. Тяжелыя телги устланы соломой, узлы какіе-то лежатъ, сидятъ бабы въ чадрахъ, свжія, разлатыя лица ребятишекъ щурятся узками глазками на прозжаго, иногда верблюдъ проплетется съ тми же татарами, угрюмый и непріязненный на видъ болгаринъ продетъ на пар воловъ — и вдругъ раздастся колокольчикъ: толстыя, откормленныя лошадки бгутъ, потряхивая дугой, на легонькой телжк, въ нагольныхъ тулупахъ и бараньихъ шапкахъ, видятся русскіе, т же бороды, т же красные кушаки, т же привтливыя и смтливыя лица. Это наши старообрядцы и всякаго рода бглая братія, ушедшая за Дунай — кто спасать волю отъ помщика, кто бороду отъ военной службы, а кто просто на просто для того, чтобъ въ новомъ краю, подъ новымъ именемъ, начать новую жизнь. Родимые братья! видя ихъ, окличать хочется, хочется остановить и заговорить, даже благодаренъ становишься имъ за то, что не совсмъ чужая для русскихъ эта Добруджа, нкогда край славянъ-добручей, вдоль и поперекъ исхоженный войсками Святослава. При вид ихъ чувствуешь, что Русь не одна — что есть Русь, единая намъ по языку, по вр, по обычаямъ, по самому духу, но правитъ ей не блый царь, а царь султанъ Абдулъ Азисъ-ханъ, какъ Галицкой Русью правитъ цесарь Францъ-Іосифъ. И вотъ переносишься мыслію въ т далекія времена, когда понятно было, что одинъ русскій живетъ подъ рукою великаго князя московскаго, а другой подъ рукою великаго князя рязанскаго, Тверскаго или Великаго Новгорода и Св. Софіи,— и отрадно русскому, потерявшему родину, что она все-таки не въ конецъ для него пропала, что все-таки есть уголъ на свт, хотя и тсный, мужицкій, малокнижный, но гд слышится русское слово и видится русская жизнь.
Кром очень небольшого количества русскихъ, болгарскихъ, татарскихъ, молдованскихъ, турецкихъ, нмецкихъ селъ, раскинутыхъ по этому благодатному краю, главное его населеніе составляютъ птицы. Нигд не видалъ я такого количества птицъ, какъ въ устьяхъ Дуная, это положительно птичья сторона, потому что и самъ царь птицъ — орелъ — очевидно считаетъ ее своимъ мстопребываніемъ. Какъ называется по ученому тотъ орелъ, который водится въ устьяхъ Дуная, я не знаю,— это очень большая птица сро-коричневаго цвта съ ожерельемъ на ше. Къ человку относится онъ съ большимъ презрніемъ, можетъ быть потому, что человкъ его не трогаетъ.
Въ открытой степи, или въ камышахъ, вамъ постоянно встртится эта величественная фигура, которая сидитъ отъ васъ шагахъ въ двадцати и спокойно клюетъ какую-нибудь падаль, кругомъ — стая воронъ, которыя длятъ съ орломъ его трапезу. Ворона — птица завдомо крикливая, надодливая и суетливая, она вчно перепрыгиваетъ съ мста на мсто, зачмъ-то взлетаетъ на воздухъ, крыльями хлопаетъ, каркаетъ, однимъ словомъ — ведетъ себя какъ всякая человческая чернь. Орелъ сидитъ неподвижно, изрдко длаетъ шагъ, медленно расправитъ и медленно сложитъ крылья — и не то съ гордостью, не то съ любопытствомъ посмотритъ на васъ однимъ глазомъ, потомъ поворотитъ голову — другимъ посмотритъ, очевидно раздумывая: стоитъ ли глядть въ сторону, чтобы не оскорбили его ненужнымъ сближеніемъ. Если вы мирно проходите или прозжаете, орелъ продолжаетъ свое дло, но если вы остановитесь, онъ какъ-то съ досадой взмахиваетъ крыльями — и не взлетитъ, а всплыветъ на воздухъ. Полетъ величественне орлинаго трудно себ представить: орелъ не хлопаетъ крыльями, не мечется какъ воробей и не паритъ какъ ворона, а ржетъ воздухъ неторопливо, спокойно, съ тмъ величіемъ и сознаніемъ, съ какимъ опытный пловецъ держитъ руль челна, какая бы буря ни шумла и какъ бы ни пнились взбудораженныя ею волны. Можетъ быть, онъ потому такъ спокоенъ, что на него нападать надобности никому нтъ: онъ живетъ падалью, мелкими животными степей — и рдко когда орелъ утащитъ ягненка, поросенка или курицу, чтобъ онъ таскалъ дтей — даже и не слышно. Я разъ слышалъ, а другой разъ самъ видлъ, какъ онъ рыбу ловитъ,— и признаться сказать, хотя позы его были очень смшны, но до такой степени оригинальны и будто сознательны, что поневол я сталъ въ тупикъ. По Дунаю шелъ ледъ, я сидлъ на берегу, верстахъ въ пяти отъ Тульчи. Плыла льдина, на краю ея сидлъ орелъ и медленно поворачивалъ голову то вправо, то влво, посматривая кругомъ и въ воду,— вдругъ онъ прислъ на одну ногу, другую запустилъ подъ льдину и вытащилъ изъ подъ нея какую то довольно крупную рыбу (какъ мн показалось, стерлядку), длиною въ полъ-аршина. Стерлядка билась, извивалась, орелъ наступилъ на нее другой ногою, ударилъ ее разъ или два клювомъ и вытянулъ ее на льдину, на которой продолжалъ плыть такъ же спокойно, осматривая воду и берегъ то тмъ то другимъ глазомъ, пока опять не прислъ, опять не вытащилъ рыбу и не взвился съ обими ими въ когтяхъ — куда-то на берегъ. А кругомъ была тишь, только ледъ глухо шумлъ по расходящейся рк, да ручьи роптали, ни живой души не было видно, ничто не напоминало ни о людяхъ, ни о ихъ страстяхъ, ни о ихъ политическихъ и житейскихъ дрязгахъ, льдина плыла за льдиной ровно, медленно, тихо,— изрдка одна льдина всползала на другую, тутъ же ломалась, съ тихимъ шумомъ падала въ воду и опять плыла, по берегамъ виднлись вязы съ ихъ причудливыми сучьями и съ толстыми стволами, вороны каркали и кружились, солнце садилось въ сромъ туманномъ неб, а кругомъ все тихо и ничто не напоминаетъ человка. Далеко на свер, въ Россіи мало кто знаетъ объ этой сторон кром военныхъ, бывавшихъ въ ней въ турецкія войны, да старообрядскихъ вожаковъ, которымъ постоянно извстно все, что длали здсь ‘главы русскаго населенія’: Гончаръ, Носъ, епископъ Аркадій, епископъ Іустинъ, а за тмъ не было здсь ни одного русскаго путешественника, ни одного ученаго, который бы изучилъ этотъ край, забытый Русью, чуть что не со временъ паденія Царьграда.
Верстъ за двсти до впаденія въ море, Дунай начинаетъ разбиваться на такъ-называемыя гирла,— малороссійское слово, значущее горло т. е. рукавъ рки. Между этими гирлами огромная, нкогда славянская рка, намыла безчисленное множество низкихъ острововъ изъ глины и чернозема, поросшихъ лозой, вербой, ольхой, а главное — камышомъ. Острова эти называются на мстномъ язык плавнями. Понятно, что плавни бываютъ совершенно плоскія, лтомъ он покрыты густой сочной травой и камышемъ вышиною въ полтора роста человка. Камышъ этотъ иногда бываетъ такъ густъ, что даже пробраться сквозь него трудно, мстные жители употребляютъ его на всевозможныя домашнія надобности, изгороди длаютъ изъ него, крыши имъ кроютъ, даже печи имъ топятъ. Его же рыбаки, или, какъ на Дуна говорятъ, рыбалки привязываютъ къ бортамъ своихъ лодокъ, чтобъ он не такъ легко опрокидывались въ воду, словомъ сказать, камышъ такъ же нуженъ въ жизни дунайца, какъ солома и дерево въ средней полос Россіи. Нашей соломы тамъ нтъ, потому что хлбъ молотятъ не цпами, а просто лошадьми: расчищаютъ удобное мсто, раскладываютъ снопы, хозяинъ становится въ середку и на поводу гонитъ по нимъ лошадь, копыта выбиваютъ зерна, а солома превращается почти что въ снную труху, впрочемъ очень годную для корма скота. Изъ соломы тамъ ничего не плетутъ и хатъ ею не кроютъ, хотя эта же избитая солома мшается съ глиной для постройки мазанокъ.
Хорошо ранней весной смотрть съ нагорной, т. е. съ турецкой стороны Дуная, какъ выжигаютъ плавни. Выжигать ихъ небходимо, для того, чтобъ прошлогодній камышъ не мшалъ рости новому. Выжиганье продолжается недли дв, какъ только прошло половодіе. Сухой камышъ поджигаютъ, пламя идетъ повтру, повсюду слышится запахъ дыма, и горизонтъ на необъятное пространство пылаетъ желтымъ и краснымъ огнемъ. Въ эти весенніе вечера я любилъ уходить изъ города — и тамъ, на холм, на оставшейся русской батаре, сидть и смотрть на этотъ необъятный пожаръ. Все кругомъ горло: солнце жгло, западъ утопалъ въ въ алыхъ облакахъ, а темно-синее южное небо почти въ то же самое время начинало загораться звздами, а сверъ пылалъ краснымъ огнемъ, а надъ этимъ огнемъ лежали облака густаго, какъ будто недвижнаго чернаго дыма. Чмъ ярче выступали звзды, чмъ кроваве и кроваве становились облака, тмъ красне длалось пламя, и тмъ ясне вырзывались въ дыму огненные языки прошлогодняго, пережившаго вкъ свой, людямъ ненужнаго, и самому себ хода недающаго камыша. Весною втеръ дуетъ спокойно безъ порывовъ, какъ то упрямо, дымъ не клубами идетъ, а плавно стелется, плавня вспыхиваетъ, звзды смотрятъ на нее, молчаливо мерцаютъ, точно такъ же какъ мерцали Святославу и его дружин, какъ мерцали готамъ и скифамъ, а внизу въ блой, глиняной Тульч, утопающей въ зелени своихъ персиковыхъ садовъ, загораются огоньки и слышится благовстъ двухъ русскихъ церквей, греческой, молдаванской, болгарской, армянской, костеловъ, какъ незадолго передъ тмъ слышался крикъ муезина съ высокаго и красиваго минарета. Плавня горитъ кровавой полосою, въ воздух дымно, но дымъ этотъ не заглушаетъ благоуханія весны, не скрываетъ что отвсюду, изъ каждой горсти земли нарождается новая жизнь, живая, бойкая, которая скоро покроетъ эти желтые остатки прошлаго — новой, свжей зеленью, роскошными тюльпанами, астрами и тысячью породъ пестрыхъ наскомыхъ, этихъ подвижныхъ цвтовъ лта. Становится холодно, спшишь домой къ самовару, а кругомъ кром втра ничего не слышно, разв гд нибудь проскрипитъ телга на колесахъ, по обычаю не обтянутыхъ шиною и немазаныхъ — для того не мазаныхъ (говорятъ мстные жители), чтобъ всякій зналъ, что честный человкъ детъ. Бродить лтомъ по плавн — наслажденье великое: та же тишина, та же пустыня и отсутствіе людей. Сочный, зеленый камышъ, махая своими метелками, шумитъ и качается, уродливая лоза зеленетъ, ивы нависли надъ водою, неизбжный орелъ или кружитъ медленно въ облакахъ, или сидитъ подл дороги и также задумчиво осматриваетъ васъ по очереди то однимъ, то другимъ глазомъ, какъ бы допытывается: зачмъ васъ занесло въ это безмолвное царство. Точно также осматриваютъ васъ — на каждомъ шагу встрчающіеся журавли, цапли всхъ возможныхъ породъ и величинъ. Он разгуливаютъ по берегу ровными, длинными шагами, и на каждомъ шагу покачиваютъ шеей и присматриваются къ земл каждымъ глазомъ по очереди. Мн кажется, что птица потому осматривается недоврчиво, что она впереди себя, предъ собою, ничего не видитъ, она видитъ только то, что длается по сторонамъ, и отъ того какъ будто не довряетъ своимъ впечатлніямъ. Положеніе ея да и большей части млекопитающихъ — чрезвычайно неловкое и смшивающее всякое понятіе. Если одинъ глазъ видитъ воду, то другой видитъ берегъ,— одна сторона головы говоритъ о земл, другая о неб, по невол должно произойдти невроятное смшеніе понятій и поневол придется постоянно вертть головою, чтобы поврить одинъ глазъ другимъ. Юлій Цесарь составлялъ исключеніе изъ людей, потому что могъ диктовать разомъ тремъ секретарямъ, но Юліи Цесари попадаются еще и до нын, до нкоторой степени каждый изъ насъ боле или мене Юлій Цесарь: можно въ одно время читать, пить чай, курить и, если угодно, болтать ногами для препровожденія времени,— словомъ сказать, давать работу нсколькимъ секретарямъ. Но при каждой птиц приставлены два секретаря, изъ которыхъ одинъ говоритъ одно, а другой совершенно другое, а при такомъ положеніи, разумется, далеко не уйдешь, особенно когда опасаешься, какъ бы не ткнуться во что нибудь носомъ.
Голенастые обитатели плавенъ тоже не боятся людей, которые за невкусное ихъ мясо ршительно ихъ не трогаютъ, птицы только не любятъ присутствія человка, не любятъ чтобъ онъ подл нихъ стоялъ или сидлъ, и отлетаютъ отъ него точно также лниво, неохотно какъ орлы. Ихъ такое множество въ плавняхъ, что вы встрчаете ихъ почти на каждой десятой сажени, куда ни обернетесь, везд эта длинная фигура, которая или шагаетъ, или стоитъ на одной ног, подвернувъ голову подъ крыло. Если кто изъ нихъ и попадается въ плнъ къ человку, то это журавль, птица, кажется родившаяся на то, чтобъ сдлаться домашней. У меня было очень много знакомыхъ журавлей, пойманныхъ въ плавн во время ихъ первой юности, они выростали въ домахъ и привязывались къ своимъ хозяевамъ, какъ комнатныя собаки, куда хозяинъ ни пошелъ бы — за нимъ, покачивая шеей, шагаетъ журавль, и что всего забавне, не пускаетъ на дворъ или въ комнату никого чужаго, захлопаетъ крыльями, зашипитъ, разинетъ клювъ и щипнетъ весьма и весьма больно, почему ихъ очень опасно держать, такъ какъ этимъ острымъ клювомъ очень легко можно обезобразить ребенка.
И вотъ эта,-то зеленая плавня, но которой вы ходили изъ которой такъ хорошо и привольно, съ ея камышами, съ ея летучимъ населеніемъ,— въ половодье представляется совершенно другой. Когда вы бродите по плавн, у насъ волей неволей возникаетъ отшельническій вкусъ: такъ бы вотъ, кажется, слпилъ въ этой пустын мазанку, завелъ бы въ ней ружье, котелокъ, полку книгъ, и ушелъ бы на вки вчные въ пустыню, какъ уходили въ смутныя времена благочестивые люди въ отшельничество. Но плавни существуютъ только лтомъ да зимою. Эти двадцать пять верстъ, которыя я столько разъ проходилъ пшкомъ изъ Тульчи въ Измаилъ, и изъ Измаила въ Тульчу, весной мн приходилось прозжать на лодк: стволы знакомыхъ вербъ скрывались подъ водою, и отъ камыша виднлись только верхушки, а прилетавшія съ юга, маленькія птицы тоскливо вились надъ знакомой плавнею,— какъ будто недоумвая, куда же она двалась, такъ что и приссть негд.
Эти двадцать пять верстъ отъ Тульчи до Измаила пришлось мн разъ проходить не по плавн, а по саранч. Было это въ конц сентября, когда саранча ‘парится’. Къ ужасу мстныхъ жителей, мстомъ для этого свадебнаго времени саранча выбрала именно плавню, которой грозила на слдующую весну порожденіемъ несмтнаго множества этихъ кузнечиковъ, т. е. полнымъ раззореніемъ. Къ счастью, опасность эта миновала, такъ какъ молодое поколніе куда-то отнесъ втеръ, по всей вроятности въ Черное море, гд и погибаетъ большая часть саранчи, весь воздухъ кишилъ этими наскомыми, крылья ихъ звенли, ихъ можно было ловить руками, потому что они летаютъ чрезвычайно тяжело, трава и листья были, само-собою разумется, на половину съдены, саранча парами покрывала всю землю и хрустла подъ ногами, ноги скользили, мяли ее, но она не пугалась человка и не старалась улетать при шум шаговъ. Все пространство въ 25 верстъ длиною — и еще не знаю во сколько шириною — было въ буквальномъ смысл слова покрыто саранчею.
Спрашивается, какой-же цифрой можно выразить количество этихъ страшныхъ наскомыхъ и какія мры можно принять для избавленія отъ нихъ? разумется, ихъ можно мести метлами, давить катками, свиней на нихъ высылать, но все это такія ничтожныя мры при такихъ огромныхъ пространствахъ.
Кабинетные люди очень охотно и очень смло приписываютъ разныя замчательныя явленія русской жизни чужимъ вліяніямъ, а въ особенности византійскому и татарскому. Я очень усердію искалъ татарскаго и молдованскаго вліянія на нашихъ Русскихъ, живущихъ въ ущельяхъ Дуная большими селами, дворовъ въ 200, либо къ 300, и потомъ составляющихъ промышленное населеніе Тульчи, Измаила, около Браилова есть также ихъ большія села, и затмъ они встрчаются, тоже селами, по всей Молдавіи и даже заходятъ въ Австрію и въ Буковину. Къ Буковин, въ Блой Криниц мн не удалось у нихъ побывать, въ Черновицахъ я видлъ ихъ нсколько человкъ — и только тутъ замтилъ, что говоръ ихъ нсколько сбивается на малороссійскій, какъ у прусскихъ старообрядцевъ сильно отзывается мазурскимъ. Зато въ Молдавіи, въ устьяхъ Дуная и въ малой Азіи, рчь ихъ чисто великорусская съ яснымъ московскимъ оттнкомъ. Одежда ихъ точно такъ же ничмъ не разнится отъ обыкновенной русской, чуйки, впрочемъ, попадаются рдко: ихъ замняютъ старые, короткіе кафтаны со сборами позади. Зимой носятъ бараньи шапки, безъ суконнаго верха, а лтомъ соломенныя шляпы съ широкими полями, привезенныя изъ Австріи. Утварь въ дом та-же, а столъ отличается отъ нашего отсутствіемъ ржанаго хлба (потому что рожь на Дуна не ростетъ), отсутствіемъ грибовъ, гречневой каши, квасу, и употребленіемъ борща вмсто щей, меду варить они тоже не умютъ, мсто бревенчатыхъ избъ строятъ себ мазаныя, малороссійскія хаты, которыя содержатъ въ изумительной чистот. Красный уголъ точно также убранъ иконами. На стнахъ развшены ручники, вышитые красными нитками, но старинная холщовая рубаха, съ вышитыми красными и синими нитками грудью, рукавами и подоломъ, быстро выводится, потому что и сюда уже проникла дурно понятая цивилизація, мертвящая русское искусство. Рубахи съ расшитою грудью молодые парни презираютъ — и въ насмшку называютъ ихъ рубахами съ праздниками, потому что узоръ для груди составляется изъ красныхъ и синихъ квадратовъ, напоминающихъ своимъ чертежомъ образъ двнадцати великихъ праздниковъ. Молодые парни точно такъ же начинаютъ носить проборъ по середин или сбоку, зашедшій на Русь вмст съ париками, введенными Петромъ Великимъ, старики и люди постепенне прибора не длаютъ — и до сихъ поръ носятъ средневковую прическу, въ скобку, такъ что вс волосы идутъ отъ макушки, какъ радіусы отъ центра. Эта простая и красивая прическа придаетъ ихъ лицамъ чрезвычайно серіозное и сосредоточенное выраженіе. Макушку почти никто не простригаетъ, это даже и у безпоповцевъ сильно выводится. Ныншнія рубахи длаются ситцевыя, и узоръ (какъ для нихъ, такъ и для нижняго платья) выбирается крупный. Въ праздникъ старообрядцы щеголяютъ, напримръ, въ яркожелтой рубашк, по которой пущены огромные синіе букеты съ пунцовыми розами, и въ зеленомъ нижнемъ плать съ розовыми незабудками и съ синими листиками.
Что тутъ не Востокъ виноватъ — видно уже изъ того, что турки узорчатаго платья не носятъ, за исключеніемъ разв турчанокъ, которыя употребляютъ такіе же ситцы на шаровары. Если бы паспортная система и боязнь сношеній русскихъ старообрядцевъ съ ихъ заграничными единоврцами не убила въ конц сороковыхъ годовъ нашей заграничной торговли съ Молдавіей, Турціей и Австріей, то, разумется, дунайскіе старообрядцы одвались бы совершенно такъ какъ наше простонародье, но и теперь дунайцу-купцу, если онъ старообрядецъ или молоканинъ, все еще трудно здить въ Кишиневъ, въ Одессу,— а русскому старообрядцу-коробейнику и того трудне проникнуть въ этотъ край, еще не давно зависевшій отъ Россіи въ торговомъ отношеніи. Затмъ, купецъ старообрядецъ, изъ внутреннихъ губерній, не отваживается туда хать — изъ боязни подпасть подъ подозрніе, что онъ ведетъ съ Добруджей не торговыя дла, а церковныя. Между тмъ, заграничные старообрядцы имютъ очень мало вліянія на нашихъ московскихъ коноводовъ, и если иногда получаютъ отъ нихъ пособія на построеніе церквей или заказывается имъ напечатаніе въ Яссахъ какого нибудь окружнаго посланія — это случаи рдкіе и исключительные. Блая Криница въ Австріи, какъ извстно, считается митрополіей только по имени.
Въ домашнемъ быту старообрядцы очень почтительны, они гуманно обходятся съ женскимъ поломъ — и старообрядка всегда большая барыня. Ни на великоруссовъ, ни на малороссовъ, ни на болгаръ, и подавно на молдованъ — ни малйше не повліяло турецкое затворничество женщинъ: въ будни и праздникъ женщины сидятъ на заваленкахъ, или на скамейкахъ у воротъ, толкуютъ, свободно ходятъ по улицамъ, а малоросски и молдаванки, въ праздникъ, чуть не живутъ въ шинкахъ. Великоруссы съ болгарами отличаются отъ малороссовъ и молдованъ тмъ, что у первыхъ женщины ведутъ себя съ большимъ достоинствомъ и представляютъ собою типъ какой-то высокой недоступной матроны. Вы не услышите, чтобъ он ругались, сплетничали — и хозяйки не любятъ мшаться въ мірскія дла. Он скопидомки, тогда какъ малоросски и молдованки то и дло что съ утра до вечера порхаютъ по сосдкамъ, перебраниваются между собою — и если мужья не даютъ денегъ, то таскаютъ у нихъ гарнцы ячменя, картофель и дыни въ шинокъ, служащій для нихъ клубомъ. Отъ грековъ, вчно вертлявыхъ, суетливыхъ, шумливыхъ и съ утра до вечера толкующихъ о политик, старообрядцы тоже ничмъ не заимствовались. Они живутъ сами по себ, мирно блюдутъ свою старину, искренно радовались всти объ освобожденіи крестьянъ, о введеніи новыхъ судовъ, негодовали на поляковъ за ихъ повстаніе,— но, къ несчастью, свыклись съ мыслью, что Россія подчинена вліянію европейскихъ державъ, и что французъ или англичанинъ что хочетъ, то и велитъ ей, или запретитъ: этого они наслышались отъ вассаловъ западной Европы, турокъ, и отъ вассаловъ Турціи и той-же западной Европы, молдованъ, впрочемъ, они до-нельзя бываютъ довольны, если имъ станутъ доказывать, что западная Европа вовсе не иметъ такого огромнаго вліянія на русское правительство.
Въ каждомъ великорусскомъ сел — церковь, довольно красивой постройки, съ макушками, обитыми блой жестью, которая въ ясную погоду серебромъ сіяетъ,— и при каждой церкви, само собою разумется, колоколъ вывезенный изъ Россіи. Рядомъ съ этими великоруссами печальное и странное явленіе представляютъ малороссы, или, какъ ихъ здсь называютъ, руснаки. Руснакъ носитъ молдованскую стеганую куртку, не бретъ бороды и почти вовсе не куритъ, волосы стрижетъ въ кружокъ, какъ великорусскій подгородный крестьянинъ, языкомъ онъ говоритъ среднимъ между украинскимъ или галицкимъ нарчіемъ — и до такой степени примшалъ къ нему великорусскій говоръ, которымъ позаимствовался отъ тхъ же старообрядцевъ, что слдующее поколніе руснаковъ будетъ говорить совершенно книжнымъ языкомъ. Старообрядца, или, какъ тамъ называютъ, липованина онъ считаетъ человкомъ высшей породы, умне себя, просвщенне,— и крпко завидуетъ тому, что старообрядцы заняты не однимъ только будничнымъ интересомъ. Въ самомъ дл, сектанство иметъ ту выгодную сторону, что сектантъ заботится не объ одномъ только необходимомъ, отъ плуга и топора или отъ работъ на мельниц, даже не отдохнувъ, онъ начинаетъ рыться въ св. отцахъ, подыскивая разршеніе какого нибудь запавшаго ему въ голову, во время работы, вопроса. У него, кром его пашни и его хозяйства, есть другіе интересы: высшій вопросъ о вчной, незыблемой истин,— тогда какъ у руснака ршительно ничего этого нтъ.
Покойный братъ мой завелъ было для нихъ школу въ Тульч, но долженъ былъ сдлать ту уступку руснакамъ, что преподаваніе слдуетъ вести по такъ называемой кіевской граматик, т. е. но церковной азбук, и затмъ довершить его часословомъ и псалтыремъ. Брату пришлось согласиться, но для роздыха онъ сталъ разсказывать дтямъ кое-что изъ географіи, руснаки перепугались и пришли къ нему съ просьбою: о географіи имъ ничего не говорить.
— Мы не американцы, говорили они:— наше дло — пара воловъ, а заводить дтей въ пучину морскую — значитъ ихъ только съ толку сбивать.
Не только страшное невжество, но какое-то одичанье подавляетъ этихъ несчастныхъ, боящихся пучины морской, но въ тоже время народность ихъ, уже сильно передлавшаяся на Дуна на великорусскій ладъ, постоянно поглошается молдованской и болгарской. Чуть руснакъ поселится въ городк или сел, гд большинство жителей состоитъ изъ болгаръ или молдованъ,— онъ года черезъ два одвается по молдовански или по болгарски, а лтъ черезъ пять, даже въ домашнемъ быту, русскій языкъ позабываетъ. Я видлъ въ Галан одного крестьянина, бжавшаго отъ панщины изъ подольской губерніи, онъ былъ ломовой извощикъ, мн нужно было знать его имя, и онъ сказалъ: ‘меня зовутъ Василій руссъ’.
— Отъ чего же тебя руссъ зовутъ? спросилъ я его по молдовански.
— Отъ того, отвчалъ онъ,— что я настоящій руссъ.
— Изъ русской земли? спросилъ я.
— Изъ русской земли.
— Такъ ты стало-быть говоришь по русски? сказалъ я ему уже не по молдованскн.
— А, якъ же, отвчалъ онъ,— я говорилъ, говорилъ, ma acum toti am uitatu (да теперь все забылъ).
Въ самомъ дл, какъ ни силился онъ заговоритъ со мною по русски, ему положительно не удавалось, онъ забылъ самыя простыя слова. На другой сторон Дуная то же самое происходятъ у нихъ съ болгарскимъ языкомъ. Къ довершенію всего, то же самое можно сказать объ русскихъ въ Угорщин, гд они чрезвычайно легко претворяются въ мадьяръ, словаковъ, румыновъ. Въ русской по населенію Буковин быстро развивается румынская народность. Въ нашихъ западныхъ губерніяхъ южно-руссы превращаются въ вотяковъ. Наконецъ, припомнимъ, что до XIV вка вся эта Молдавія и Валахія была положительно населена племенемъ среднимъ между южно-руссами и болгарами. Берлатъ и Галацъ были русскіе города, вроятно русскими же былъ построенъ на турецкомъ берегу Русчукъ, или Рушукъ какъ у насъ большинство пишетъ,— а на Валахскомъ берегу есть безчисленное множество мстностей, въ названіяхъ которыхъ попадается слово русь, но румуны спустились изъ Седмиградской области черезъ Карпаты — и языкъ ихъ со дня на день вытсняетъ русскій, хотя на свер Молдавіи около Ботушанъ я знаю много селъ, гд до сихъ поръ говорится южно-русскимъ языкомъ буковинскаго говора, очень близкимъ къ говору Угорской Руси и къ тому кіевскому, который доходитъ до насъ въ памятникахъ того времени, когда еще буква о не мнялась въ и. Тамъ, гд южно-руссы живутъ отдльными селами, не смотря на чистоту хатъ и на кажущійся порядокъ домашняго быта, господствуетъ у нихъ страшная неурядица. Старообрядцы живутъ зажиточне, у руснаковъ все идетъ какъ-то безпутно, всякое добро прахомъ идетъ, торговли у нихъ нтъ: есть всего одинъ руснакъ, который рыбой торгуетъ, остальные мельницы держатъ, шинки,— но завести что-нибудь покрупне, лавку, или създить куда-нибудь, въ Одессу, въ Царьградъ, на это у нихъ не хватаетъ предпріимчивости. Мірскія сходки или круги у старообрядцевъ до сихъ поръ имютъ серіозное значеніе, хотя сильно рушатся вслдствіе обшей перемны нравовъ. У южно-руссовъ громады даже собрать нельзя. Староста, или какъ ихъ называютъ, чорбуджине иметъ ни голоса, ни вліянія, и вчно играетъ роль какой-то жертвы, принесенной міромъ на закланіе турецкимъ властямъ. Его дло: подать сбирать,— а если онъ не представитъ ее къ сроку, то его, какъ представителя общества, административная власть сажаетъ въ тюрьму, общество не помогаетъ ему собирать подать — и чорбурджи недли дв или три сидитъ въ тюрьм и подвергается ругани турецкаго казначея, значитъ ничего сдлать не можетъ. Жалованье ему за вс эти мытарства полагаютъ невроятно маленькое, обидятъ турки какъ-нибудь умышленно или неумышленно эту безтолковую громаду — громада ропщетъ на чорбуджи. Забраться куда-нибудь въ губернскій городъ или създить въ Царьградъ — выхлопотать себ положительныя права, которыя такъ охотно даетъ Порта всмъ просящимъ, руснаки не могутъ, потому что не то что боятся, а такъ просто почему-то не желаютъ. Въ мою бытность казакъ-баши въ Добрудж, какъ-то разъ собралъ я — и то съ невроятными усиліями — умнйшихъ изъ руснаковъ и предложилъ предоставить имъ безъ всякаго вмшательства съ ихъ стороны хотя какія-нибудь права, которыя поставили бы ихъ вн притсненій боле бойкихъ и боле дятельныхъ греческихъ, болгарскихъ и еврейскихъ обществъ, руснаки ни на что не могли ршиться, даже съ громадами своими не ршались перетолковать, а между тмъ по существующимъ турецкимъ порядкамъ я ничего не могъ сдлать, не имя въ рукахъ просьбы отъ общества. Я служилъ тамъ при трехъ пашахъ — и вс трое рады были немедленно исходатайствовать руснакамъ т права, которыя необходимы были для огражденія ихъ благоденствія при мстномъ условіи. Руснаки это знали и ничего не подписывали. Мнительность ихъ доходитъ до идіотизма, то имъ кажется, что ихъ хотятъ въ новую панщину забрать, то записать въ турецкіе казаки Михаила Илларіоновича Чайковскаго, или переселить куда-то жить вн Болгаріи, или силою оттянуть въ Крымъ, чего они очень боятся посл неудачной попытки переселенія куда то на солончаки, чуть-ли не къ самому Гнилому морю.
Востокъ также не оказалъ ни малйшаго вліянія на русскій языкъ: турецкихъ и молдованскихъ словъ попало въ него очень немного: аккеръ — солдатъ, дюмрюкъ, или правильне, дюмрикъ — таможня, поры, порички — деньги, джебы или диджаны — дамы, всего словъ не боле двадцати. Точно также нашихъ Русскихъ не коснулись и повязки молдованскія, греческія или турецкія. Словомъ сказать, народность сохранилась совершенно чистою и неприкосновенною: фактъ замчательный въ томъ отношеніи, что имъ значительно опровергается мнніе о непомрной сил турецкаго, финскаго и византійскаго вліянія, о которомъ столько говорятъ въ послднее время, но доказать которое до сихъ поръ, сколько намъ извстно, никто еще не могъ.
Самый значительный промыслъ Русскихъ въ устьяхъ Дуная — это рыболовство, или какъ тамъ говорятъ — рыбалство. Рыбачить вызжаютъ они въ устье Дуная и въ черноморскіе лиманы на лодочкахъ, длиною сажени въ дв, и уходятъ въ море такъ далеко, что земли не видно. Лиманы эти турецкое правительство сдаетъ откупщикамъ, большею частью армянамъ и грекамъ, а откупщики отдаютъ эти лиманы русскимъ. Въ послднее время непомрно-высокая цна на откупъ и страшный налогъ на соль значительно ослабили русскій рыбный промыслъ, который, кажется, не долго выдержитъ. Между тмъ, что за рыбаки были еще въ недавнее время наши дунайцы — видно изъ того, что у нихъ вовсе не считается особеннымъ подвигомъ: отправиться на рыбную ловлю къ Варн, Гиргасу, даже къ Трапезонду. Точно такъ же никого не удивляетъ, что на этихъ крошечныхъ лодочкахъ малоазіатскіе некрасовцы зазжаютъ въ Дунай или въ Смирну. Дунайскіе Русскіе имютъ вс задатки для созданья нашего черноморскаго торговаго флота, точно такъ же, какъ и осташи наши, которые Невою уходятъ ловить рыбу въ Рижскій заливъ, при маленькой поддержк правительства, при заведеніи у нихъ морскихъ училищъ, они могли бы обрусить Финскій заливъ, до сихъ поръ исключительно финскій и любекскій. Заграничные паспорты въ Турціи выдаются чрезвычайно легко, такъ что это вовсе не препятствуетъ развитію торговли какъ у насъ, во-первыхъ, въ Турціи, для обучающагося заграницей вовсе нтъ надобности просить увольненія отъ общества, уплатилъ онъ подать или не уплатилъ, онъ отправляется къ губернатору въ сопровожденіи двухъ поручителей, изъ хозяевъ, котррые росписываются въ томъ, что буде за нимъ есть какая-либо недоимка, то недоимка эта должна быть взыскана съ нихъ. Это простая и чрезвычайно дльная система дастъ возможность получить заграничный паспортъ въ любомъ губернскомъ или портовомъ город въ полтора часа времени, тогда какъ у насъ излишняя формальность, переписка съ обществами мертвитъ нашу внутреннюю и вншнюю торговлю,— а еще въ весьма недавнее время купечество наше ходило съ обозами въ Турцію или Персію, на Лейпцигскую ярмарку, но трудность достать заграничный паспортъ отбила у него охоту къ веденію вншней торговли, а вмст съ охотою едва не отбила и самую привычку. Затмъ, въ Турціи нтъ никакой регламентаціи касательно рыбныхъ ловель: каждый рыбалка можетъ отправиться въ море на судн какой угодно постройки и отплывать отъ берега такъ далеко, какъ вздумается. Если онъ погибнетъ, то, само собою разумется, родные его должны пенять на него, а никакъ не на правительство. Правительству нтъ дла, переплываетъ-ли онъ Дунай между льдинами, когда тронулся ледъ, или пшкомъ черезъ него переходитъ, перепрыгивая съ льдинки на льдинку, словомъ сказать, въ этомъ отношеніи у турокъ нтъ полиціи: каждый отвтчикъ самъ за себя, а выгода выходитъ та, что задунайскіе русскіе самостоятельне нашихъ. Если состоится предполагаемое поселенье этихъ задунайскихъ русскихъ на черноморскомъ берегу Кавказа, Россія пріобртетъ въ липованахъ-рыбалкахъ (людяхъ русскихъ языкомъ и русскаго происхожденія) драгоцнное морское населеніе, но они не подутъ туда, если имъ не дозволено будетъ имть свои церкви съ колоколами, а духовенству ихъ не будетъ разршено торжественно совершать всякія требы, т. е. похороны, крестные ходы и тому подобное. Вообще говоря, заселеніе праваго фланга Кавказа русскими — дло чрезвычайно не хитрое, тмъ боле, что въ Австріи, именно въ Буковин, Молдавіи и Угорщин, въ настоящее время страшно раззорены отъ невозможныхъ податей и рекрутскихъ наборовъ русскіе горцы, называемые гудцулами, лемками и бойками. Вроисповданія они вс русскаго, т. е. даже и не подозрваютъ объ уніи и считаютъ поминанье папы на эктень такою же формальностью, какъ поминанье мстнаго австрійскаго главы церкви: въ Россіи они станутъ поминать святйшій синодъ. Гудцулы, лемки и бойки — отличные овцеводы, сыровары и сверхъ того имютъ склонность быть разнощиками и торговать скотомъ. Переселенье на Кавказъ этихъ воинственныхъ горцевъ и заселенье берега липованами, кажется, разршило бы разъ навсегда вопросъ объ этой нашей окраин и естественной крпости, а затмъ проведеніе желзной дороги вплоть до Кавказа — дало бы возможность воспитательнымъ домамъ водворять своихъ воспитанниковъ не по внутреннимъ губерніямъ, гд они совершенно безполезны, а тамъ въ горахъ, гд изъ нихъ могло бы образоваться именно такое воинственное промышленное населеніе, въ которомъ мы нуждаемся. Липоване, а равно и руснаки, не принося намъ въ Турціи и Молдавіи никакихъ существенныхъ интересовъ, не сближая насъ ни въ чемъ съ тамошнимъ населеніемъ, сильно страдаютъ тамъ вслдствіе крутыхъ передлокъ въ турецкомъ и молдавскомъ законодательств. Перемны эти произошли во вредъ имъ, такъ какъ боле ихъ развитые и промышленные греки и армяне получаютъ свденія о предполагаемыхъ реформахъ раньше ихъ, и въ то время, когда у русскихъ нтъ ни малйшаго права на землевладніе (кром досел признававшагося и въ Турціи и въ Молдавіи нрава — перваго занявшаго землю), греки и армяне выхлопатываютъ себ крпости, строятъ чуть-что не на поляхъ русскихъ хуторы, и, что всего хуже, содйствуютъ страшному распространенію у нихъ пьянства. Пьянство распространяется такимъ образомъ, потому что новые турецкіе и молдавскіе законы никому не воспрещаютъ открывать гд угодно питейныя заведенія — и потому питейныя заведенія устраиваются теперь въ каждомъ сел въ несмтномъ количеств. Только еще въ Малой Азіи некрасовцы отстояли за собою право не позволять никому строить шинки въ ихъ сел Майнос.
Въ дунайскихъ селахъ и въ молдавскихъ, шинки не только являются въ несмтномъ количеств, но и подорвали русское винодліе. Русскіе въ старые годы очень заботились о доброкачественности своихъ винъ, и ни одно село не позволяло къ себ ввозить чужаго издлья, такъ что собственно русскія вина шли на мстное потребленіе, а потомъ на продажу. Шинкари греки, армяне и евреи сочли невыгоднымъ покупать у русскихъ ихъ дорогія вина, и этимъ отняли у нихъ мстное потребленіе, а затмъ и самое производство вина для одного вывоза сдлалось убыточно. Земли у русскихъ отняты, рыболовство стсняется страшнымъ солянымъ акцизомъ и откупной системою. Защитниковъ у нихъ ни въ Тульч, ни въ Букарешт, ни въ Царьград нтъ — и если правительство дастъ имъ какой-либо исходъ изъ ихъ стснительнаго положенія, они будутъ чрезвычайно рады, но одно, что они будутъ упорно отстаивать — это ту свободу вроисповданія, которой они пользуются на чужой сторон.