УСПОКОЕНИЕ КАК СИСТЕМА
КОММЕНТАРИИ
Успокоение как система, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Русская государственность и общество (Статьи 1906—1907 гг.)
М.: Республика, 2003
Почти самое видное последствие смены бюрократических начал в управлении страною началами конституционными заключается в огромности и медлительности всех движений политики. И это чувствуется уже теперь, всего на 3-й год после 17 октября. Все стало массивно с тех пор, как массы призваны, через подачу голосов, к участию в политической жизни. Бывало, все сводилось к тому, чтобы ‘заготовить бумагу’, высшего или низшего ранга и наименования, и изложить ее в ‘подобающих важности дела’ выражениях. Бумага выпускалась, перуны летели, но опытный и привычный обыватель, почесав за ухом, ухмылялся, бывало, и бумаге, и перунам. И болотистая, тинистая поверхность обывательской и гражданской жизни оставалась не возмущенною и не очищенною никакими правительственными актами, ни грозными, ни умилительными. Жизни не было, перемен не было. Едва началась жизнь с участием больших масс, как почувствовалось, что главное изменение заключается в том, до какой степени сделалось вдруг трудным произвести какое-нибудь малейшее движение в определенном, желательном каким-нибудь лицам направлении, но раз движение совершилось, — до какой степени оно становится влиятельным на массу индивидуальных воль, способно подчинить себе жизнь страны. Хорошею иллюстрациею к этому может служить вопрос с ‘успокоением’ страны, частью которого было и осуждение террористических актов, к которому призывались обе Думы частью общества и печати: они обе отклонили от себя это предложение, в сущности поддаваясь давлению другой молчавшей части общества и молчавшей части печати. Думою руководили кадеты, т. е. оппортунисты, имевшие ‘источником сил и идеализма своего левые партии’, впоследствии названные ими же самими ‘ослами’. Хотя ‘ослами’ и с комментариями. Но и при таком соусе ослиное мясо жестко и безвкусно, а кадеты сыграли самую забавную роль, громко сознавшись в конце, что они притворялись и в первой и во второй Думе, вдохновляемые людьми, которые втайне им казались ‘ослами’. Положение трагическое, если бы оно не было так комично. Левые же партии, конечно, не могли осудить террора, практикуемого самыми передовыми и самыми смелыми членами их, авангардом их. Кадеты сыграли здесь нулевую роль, как и подобает партии, не имеющей ‘источника сил и идеализма’ в самой себе. Затем в качестве прихвостня при других партиях они к началу третьего года своего существования низвелись к тому почти ‘нет’, с каковым вошли в третью Думу. Как бы то ни было, два томительных, мучительных года прошли, когда Россия стояла под впечатлением кровавого тумана, застилавшего ей очи. И представители народа, вопившего в ужасе от убийств и грабежей, не могли выразить осуждения этому! Но нет худа без добра: уклончивое поведение кадетов в таком ясном вопросе, как осуждение убийств и грабежей, нанесло такой нравственный удар космополитической интеллигенции, выславшей в Думу первых депутатов, от которого она десятки лет не оправится.
Вопрос стоял два года перед лицом каждого обывателя. Два года вся Россия видела, как ломаются над ним и упираются перед ним гг. кадеты, подыгрываясь под ‘ослов’. Все это запомнилось. Все это легло неизгладимым впечатлением на Россию. И престиж адвоката, профессора, врача и вообще интеллигентного обывателя в вопросах бытовой и государственной этики был так уронен, как этого не в состоянии были сделать никакие правительственные акты и изречения, никакая критика в литературных лагерях консерваторов и славянофилов. Два года думской болтовни и выкриков, торопливости в одних вопросах и медлительности в других дали больше результата для отрезвления страны от космополитического одурения, чем сколько дали Катков и Аксаков в сотнях талантливейших своих статей. Таковы даже и шипы парламентаризма, о чем никак не следует забывать правым в нашей Думе. Население, возмущенное многим в поведении депутатов первых двух Дум, и особенно возмущенное этим явным потаканием царившему над страною кровавому туману, послало в третью Думу депутатов совершенно иного подбора. И хотя осуждение террору еще не произнесено, но как-то для всех ясно, что словесного выражения его почти и не требуется. Вся страна всею массою населения так явно им произнесла осуждение самым выбором депутатов, что ни у кого ни малейшего не может сохраниться убеждения, будто гг. с браунингами и бомбами действуют ‘по уполномочию народного гнева’, а не по уполномочию своей душевной психопатии и преступной нравственности. Революция отделилась от народа: конечно, и всегда было так, никогда народ не высылал подобных уполномоченных, это совершенно не в духе нашего простого и доброго, великодушного и скромного народа, но было худо то, что здесь возможна была софистика, и она с 70-х годов прошлого века постоянно имела место вследствие того, что революционеры вечно ссылались на ‘волю народа’. Участие народного представительства в управлении страною разоблачило обман. Оно отобрало назад незаконно захваченный паспорт. Отобрало репутацию и сняло всю личину с дела. ‘Кровавая революция’ совершается не по ‘уполномочию от народа’, а по произволу тайных организаций, психопатических в одной половине своей и порочных в другой половине. Это совсем другое дело, и расправа или управа с таким делом гораздо короче. Таким образом, призыв к ‘успокоению’ или, что то же, ‘разоружение’ революции, к чему немало раз призывало правительство общественные слои, начиная с 1876—78 годов, и всегда безуспешно, этот призыв не повторится при новом конституционном строе, но самое успокоение общества и разоружение революции сделалось почти наставшим фактом, которому никто не имеет силы противиться. Если бы кто-нибудь стал читать даже архилиберальные и, наконец, радикальные органы печати, он равно увидел бы везде бегство от революции! Бегство от революции — оно сделалось всеобщим движением печати и общества. Даже после ужасного 1 марта многие органы печати, просто ‘европейские’, вели себя в отношении революционных идей и аппетитов так, как Думы в отношении вопроса об ‘осуждении политических убийств’: как будто и горевали о событии, но осудить убийц, властно и негодующе, уклонялись. Теперь бегство от революции не только стало всеобщим: оно стало искренним, чего никогда решительно не было и чего решительно никогда нельзя было добиться. В некоторых органах печати появились сообщения о чтениях в Париже о русском революционном движении г. Хрусталева-Носаря, Онипка, Щербака и других героев движения. Все чтения сводятся, в сущности, к теме о ‘разбитом корыте’, которое одно осталось в сказочке перед глупою бабою с невероятными претензиями. Напр., Хрусталев-Носарь осыпает сарказмами русских максималистов, хотя он сам был одним из отцов этого максимализма. Все это характерный симптом. ‘Назад!’ — стало таким всеобщим лозунгом, который не задерживается никаким противодействием. Вот это общее, массовое движение — оно несравненно мощнее всяческих ‘порицаний политических убийств’. Ждать, терпеть пришлось два года, но зато выжданный результат есть нечто осязаемое и вещественное.
Начиная с покушения Соловьева, затем после 1 марта и, наконец, через каждые 2—3 года потом сколько было призывов к ‘успокоению’! Но все было не действительно, потому что не работала масса. Печаталось ‘Правительственное сообщение’ в ‘Правительственном Вестнике’, печаталось — и тонуло в Лете всеобщего забвения. Все было глухо. Потому что все не жило. Жила администрация, та пресловутая бюрократия, которая одна говорила, одна распоряжалась в стране, как в мертвой пустыне. Пустыня и не отвечала ничем на стоны, жалобы и истерические приказания администрации, которая себе одной разрешила жить. Таким образом, все разрастаясь, бюрократия, так сказать, переросла нормальные размеры своего роста, состарилась и повалилась на бок от своей неестественной тяжести. И как только это совершилось, вдруг неосуществимое для нее и вместе благое, целебное, — стало осуществимо. Россия вдруг ‘поправела’, стала национальною: космополитическая безличность быстро сбегает с ее огромной фигуры и изпод нее вырисовывается родная фигура великой славянской державы.
НВ. 1907. 8 нояб. No 11372. Б. п.
Даже после ужасного 1 марта… — Имеется в виду убийство народовольцами императора Александра II 1 марта 1881 г.