УПЫРЬ.
УПЫРЬ.
Украинское преданіе.
‘Отечественныя Записки’, No 11, 1848
Упырь, Даль Владимир Иванович, Год: 1848
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Отецъ Маруси былъ казакъ зажиточный, а мать ея добрая хозяйка, такъ они и жили хорошо, а какъ дочь была у нихъ однимъ-одна, то они въ ней души не слышали, баловали ее и одвали краше всхъ двокъ на сел. Марус и всего-то былъ тринадцатый годъ, но когда она, бывало, въ воскресенье выйдетъ погулять, разодтая какъ невста, то ужь къ двчонкамъ не пристаетъ, а все къ большимъ двушкамъ, чтобъ съ ними скоре поровняться. И правду сказать, что скоро стали на нее вс паробки заглядываться, а когда она еще немного подросла и сложилась, то вс знали, что не только на сел, но и во всемъ повт не было красавицы противъ Маруси. Марусенька, рослая и статная, была и покругле другихъ, и потоньше ихъ, она и не глядла простой мужичкой, и немного было такихъ пышныхъ двушекъ даже между богатыми хуторянками.
И видно Маруся сама знала, какъ она была хороша, потому-что гуляя съ подругами, не давала однакоже никому изъ паробковъ къ себ приступиться, а, влюбивъ ихъ въ себя, тшилась надъ ними, забавлялась и только дурачила. Отъ этого и прозвали ее гордой Марусей и говорили, что она не пойдетъ за простаго, хорошаго человка, а разв только за паныча, въ тонкой сукманк. Маруся отшучивалась, а все держалась противъ парней строго, но подругъ своихъ, двокъ, не чуждалась и часто ихъ обдаривала и наряжала, а ужь убрать голову, заплести и положить вокругъ косы, ленты, заткнуть къ вискамъ пучечки цвтовъ — этого никто не умлъ сдлать противъ Маруси, хоть она и не училась этому нигд, а такъ сама знала. Бывало, когда время такое, что никакихъ цвтковъ нтъ, то достанетъ пучокъ старыхъ, сухихъ, что и смотрть не на что, либо желтенькихъ да лиловыхъ неувядалокъ, или хоть просто пучечекъ алой калины, да какъ только уберетъ этимъ голову свою, то ровно на ней все расцвтетъ и заиграетъ, и такъ она хороша, что ни одна двка не пріукрасится противъ нея и самыми лучшими цвточками.
Пришла осень, и по обычаю, отъ праздника Андрея-Первозваннаго, начались двичьи вечерницы, вс собираются въ одну избу, каждая приноситъ съ собою что есть, пекутъ пампушки, вареники, пьютъ и дятъ и веселятся. Собрались он, и Маруся съ ними, напекли и наварили всего. Вечеромъ пришли и парни, одинъ со скрипицей, другой съ соплкой, и началась пляска и такая гульба, что дымъ коромысломъ. А Маруся все больше особнячкомъ-себ, какъ ломливая гостья, смотритъ она и шутитъ, мотается туда и сюда, а до нея не дотыкайся никто. Наконецъ, упросили ее, что пошла плясать, да и то съ тмъ уговоромъ, чтобы парень не трогалъ ее, а плясалъ бы самъ по себ, а она сама по себ, какъ пошла — то вс заглядлись на нее, не могли налюбоваться.
Вдругъ входитъ въ избу молодецъ, котораго никто, прежде тутъ не видалъ: и собой пригожъ, и одтъ такъ чисто и хорошо, какъ и у самыхъ богатыхъ казаковъ рдко дти одваются: одна шапка смущатая чего стоитъ, поясъ, чоботы, а платокъ шелковый, персидскій. Поздоровался онъ со всми, двушки сказали ‘милости просимъ’, онъ тотчасъ и досталъ кошелекъ съ деньгами и посылаетъ парней за медомъ, пивомъ, наливками, пряниками и орхами. Вотъ одна изъ двокъ вызвала брата своего, чтобы шелъ скоре за лакомствами, а тотъ, взявъ деньги отъ чужаго молодца, стоитъ, да и вертитъ ихъ промежь пальцевъ. Что жь ты?— а онъ и показываетъ, что, вмсто четвертачка, чуженинъ далъ-таки настоящій золотой червонецъ! Тотъ глянулъ — все одно, говоритъ, ничего, ступай, тамъ сдадутъ, а не то хоть на вс возьми, коли съдятъ, на здоровье!.. Люди поглядли на него, переглянулись, да и притихли, такихъ-де богачей въ нашемъ околотк не водилось!..
Пошло гулянье, пляска, и Маруся не отказывалась плясать съ чужениномъ, а онъ всхъ угощаетъ и потчуетъ, а самъ съ нею, съ одною только и водится. Такъ онъ, видно, сразу полюбилъ Марусю, да и она на него ласкове смотрла, чмъ на Михалка и на другихъ, а плясалъ онъ такъ, что вс на него заглядлись, и ршили, что одинъ онъ только въ ровни Маруси и годится. Пришла полночь, и гость говоритъ, что пора ему домой, взялъ онъ шапку, утеръ лицо шелковымъ платкомъ и проситъ Марусю, чтобъ она его проводила хоть до воротъ. Она было-призадумалась, да двки спровадили ее: иди, говорятъ, отъ-чего теб такого хорошаго человка не проводить?— Какъ только они вдвоемъ вышли, то онъ поцаловалъ Марусю и спросилъ ее: а пойдешь ли ты за меня?— Что жь! отвчала она:— вы, кажется, хорошій человкъ, возьмете, такъ отъ-чего не пойдти? Онъ поцаловалъ ее и ушелъ.
Воротившись, Маруся не долго посидла на вечерниц, грустная, задумчивая, и никто не могъ ее развеселить. Правда, что она не рзва была и въ прежнее время, а всегда держалась и пышно и гордо, но все-таки она была теперь не та, что прежде, это замтили вс, и потому, посмявшись, въ голосъ ршили, что Маруся полюбила чуженина и теперь ужь подавно никого не захочетъ знать изъ ровней своихъ, а гость этотъ долженъ быть богатый хуторянинъ, коли не самъ дворянинъ, но никъ о не зналъ, откуда онъ взялся.
Михалка, о которомъ мы упомянули, слушалъ также все это молча, подгорюнившись еще больше, чмъ Маруся, и скоро ушелъ. Это былъ добрый и предобрый дтина, но не такъ богатый, а простой и работящій, который давно уже любилъ гордую Марусю, не смя ей сказать этого и не надялся увидать своего счастія, потому-что она не глядла на него, и онъ видлъ, что услуги его ей докучаютъ. Онъ, горько вздохнувъ, побрелъ домой, посидлъ еще съ часокъ на заваленк, прислушиваясь издали, какъ на вечерниц гуляютъ, да раздумывая о гор своемъ, а потомъ вошелъ въ избу, гд отецъ и мать его давно спали, и также завалился, горемычный, на свое мсто. Не видать мн счастья своего, подумалъ онъ:— а другой не возьму, сердце не примаетъ, такъ и буду колотиться, лишь бы день за днемъ проходилъ…
Маруся пришла домой, и мать разспросила ее, хорошо ли она погуляла, и что у нихъ тамъ было. Маруся разсказала все, и про чужаго человка, красавца и богатаго, который ее сваталъ. Кто жь онъ такой, спросила мать:— и откуда?— ‘Не знаю.’ — Такъ ты, доню, какъ пойдешь опять завтра вечеромъ, врно онъ будетъ, и разспроси его хорошенько обо всемъ.
На другой вечеръ, Маруся одлась и нарядилась опять какъ могла получше и пришла на вечерницу, а вскор пришелъ и вчерашній молодецъ. Михалка сердечный ужь и не приходилъ больше, хоть его мать и посылала, а сказалъ: ‘не хочу, что я тамъ буду длать? есть безъ меня’.— Вотъ опять пошла гульба вчерашняя, опять молодецъ тряхнулъ деньгами, всхъ употчивалъ лакомствами и плясалъ, съ Марусей на-диво, она была такъ весела и игрива, что вс ею любовались, а когда женихъ ея пошелъ домой и вызвалъ ее опять проводить его, то она сдросила его, кто онъ* откуда и какъ его зовутъ?— Онъ отвчалъ, что онъ панскаго роду, а не простаго, что у него богатый хуторъ и много скота, а зовутъ его зовуткой: ‘какая теб нужда, Петра ли ты полюбила, Максима ли? какъ бы ни звать, а за имя не разлюбить стать’. Съ тмъ и ушелъ.
Маруся прямо пошла домой и разсказала все матери, а та дала ей на другой вечеръ клубокъ пряжи и сказала: когда будетъ уходить хуторянинъ твой и съ тобою прощаться, то прицпи ты ему нитку, а сама стой и разматывай клубокъ, покуда нитка больше не будетъ тянуться, тогда пойди осторожно по нитк слдомъ за нимъ и ты увидишь, по какой дорог и куда женихъ твой ушелъ.
На другой вечеръ, все шло по-прежнему, двки насилу дождались тороватаго чуженина, который всхъ ихъ потчуетъ всякими лакомствами, такъ хорошо пляшетъ и веселитъ всю вечерницу, онъ опять ухаживалъ боле всхъ за Марусей и позвалъ ее за собой въ проводы. Тутъ она сдлала, что велла мать, и наконецъ, никому не сказавъ ни слова, пошла одна ночью, чтобъ выслдить своего хуторянина. Нитка не долго шла по улиц, а повернувъ по проулочкамъ, пошла черезъ плетни, дворы, а тамъ задами на край села: Маруся остановилась-было, но подумавъ, бойко пошла по ней дальше, не-ужь-то я своего суженаго буду бояться? подумала она: пойду, куда онъ, туда и я, теперь же темно, ему меня не увидать, а хоть бы и увидалъ — нужды нтъ, скажу, что хотла узнать, откуда и кто онъ. Но Маруся вскор опять робко остановилась: нитка довела ее до кладбища, которое было, безъ огорожи или канавы, тотчасъ за селомъ. А что жь? подумала она, коли онъ прошелъ тутъ, то и я пойду за нимъ, тутъ ддушка мой лежитъ и бабушка — чего мн бояться? Еще разъ десятокъ шагнула Маруся и нитк былъ конецъ: она уходила въ землю’ Чтобъ увриться, такъ ли это, Маруся потянула за нитку: кто-то сильно дернулъ ее къ себ, въ землю, оборвалъ въ рукахъ Маруси и отвчалъ на испугъ Маруси не голосомъ, а синимъ огнемъ, который вспыхнулъ на могилъ и погасъ. Бдная двка, не помня себя, бросилась бжать, спотыкаясь въ потьмахъ и падая, и наконецъ чуть живая добжала домой, тутъ она долго отдыхала и потихоньку вошла въ хату.
Мать, однакожь, услыхала ее и спросила: — что, допя моя, былъ онъ?
— Былъ,
— Что жь?
— Общается взять за себя.
— А по клубку слдила?
— Слдила, да недалеко, оборвалъ онъ нитку и бросилъ.
Больше ничего и не сказала.
На утро Маруся весь день ходила какъ сама не своя, съ больной головой и ничего не могла ни припомнить хорошенько, ни понять, но ей чудились во сн и на яву такія страсти, отъ которыхъ въ ней замирала кровь: будто видла она, когда вспыхнуло синее пламя, что длалось подъ землей, въ могил, и будто милый ея — страшно сказать… грызъ тамъ покойника. Она все молчала, не смла ничего сказать, прошелъ вечеръ, и мать ее опять посылаетъ: ‘иди, доня, да играй и веселись хорошенько, чтобъ любо было и теб и другимъ’. А мать, которая, бывало, часто журила Марусю за гордость и недоступность ея, боясь, чтобъ не ославилась она черезъ это, и чтобъ не откинулись вс женихи, рада-радешенька была, что дочь, наконецъ, хоть кого-нибудь нашла по. себ, да еще и богатаго хуторянина.
Пошла дочь, и все опять до конца было то же, только она боялась идти провожать своего жениха и хотла-было отказаться, но прочія двки вс за него заступились и выпроводили ее почти силой: ‘Иди, чего ты, дура, боишься? съ такимъ молодцомъ? да впервые, что ли теб, провожать его? Пошла’. Онъ остановился, спросилъ опять: пойдешь за меня? Ей нечего больше говорить, отвчаетъ: пойду.— А была ты вчера ночью на погост?— Нтъ, не была.— А видла тамъ что-нибудь?— Нтъ, не видала ничего. — За это завтра твой отецъ умретъ, сказалъ онъ, и пошелъ.
Страшно Марус бдной, и тоска напала на нее смертная — а дваться не куда: пришла домой и молчитъ. День насталъ — она бродитъ ровно безъ ума, не знаетъ, что Богъ дастъ, что будетъ. Пошла рано по-воду, приходитъ съ ведрами домой отъ колодца — мать голоситъ, говоритъ, отецъ вдругъ померъ. Къ вечеру его похоронили, а Маруся бдная сидитъ, забившись подл печи, Закрыла лицо руками, свту Божьяго не видитъ. Настала ночь, и подруги за нею пришли, звать на вечерницу, чтобъ хоть немного ее развеселить: она не хочетъ, такъ и мать говоритъ: ‘Поди, доню, что теб тутъ длать? Хоть посиди, да погляди на другихъ…’ двки заговорили ее и потащили дружно силою за собой.
Маруся сла подгорюнясь въ углу, не стала ни пть, ни плясать, ни играть, а когда пришелъ женихъ ея и сталъ разспрашивать, отъ-чего она такая невеселая, то двушки отвчали за нее, что у нея у бдной сегодня отецъ умеръ. Маруся тряслась какъ листъ, молодецъ пожаллъ, сталъ ее утшать, потчивалъ всхъ по-прежнему, плъ и плясалъ, а уходя опять сталъ ласково просить, Чтобъ Маруся его проводила. Она тряхнула головой, по подруги подняли ее насильно и отдали въ руки чуженина, Маруся вздрогнула, затряслась, но будто не своей волей молча пошла за нимъ.
— Что, Маруся? спросилъ онъ ее на двор:— была ты третьяго дня ночью на погост, ходила за мною слдомъ?
— Нтъ, не была.
— А видла тамъ что-нибудь?
— Ничего не видала.
— За это у тебя завтра мать умретъ. И пошелъ самъ своей дорогой.
Маруся упала, хотла кричать, но не смогла, у нея не было ни силы, ни голоса, ровно кто рукою зажалъ ей ротъ, такъ, что она не могла дышать и обомлла. Двкамъ было не до нея: у нихъ шло тамъ свое веселье, а если кто и вспомнилъ про нее, такъ думалъ, что она пошла съ молодцомъ, либо ушла домой. Долго ли она лежала, и сама того не помнила, но очнувшись, она пошла домой, легла и всю ночь тихонько проплакала. На зар мать ея вдругъ начала стонать и черезъ часъ, ни съ того ни съ сего, отдала Богу душу. На бдную двку напалъ такой страхъ, что она ужь не могла и плакать.
Что жь? Живой не безъ мста, мертвый не безъ могилы: похоронили и мать, больше длать было нечего. Осталась бдная Маруся одна, и такъ ей страшно стало въ пустой изб, что заперла она ее и пошла къ сосдямъ. Тамъ она просидла до вечера, и опять пришли товарки ея, чтобъ не дать ей загруститься и закручиниться, и жалючи ее, противъ воли увели съ собой. Она, бдная, совсмъ была безъ памяти, не опомнилась еще и не спозналась въ сиротскомъ одиночеств своемъ и сидла среди общаго веселья, будто пришла съ того свта. Вдругъ вс радостно зашумли:, Маруся вздрогнула — къ ней подошелъ чуженинъ.
— Полно тужить, Маруся! сказалъ онъ:— вотъ я опять къ теб пришелъ, тугой поля не изъздишь, нудой моря не переплывешь! Пойдемъ плясать!
— Не троньте ее бдную, сказали двушки: — у нея сегодня мать умерла!
— Какъ? сказалъ тотъ, удивившись этому новому горю и крпко жаля бдную Марусю:— вчера отецъ, а сегодня мать? Шутите вы?
— Нтъ, кто такъ шутить станетъ — избави Богъ!
— Бдная ты, сердечная моя? сказалъ тотъ:— какъ же ты теперь жить станешь круглою сиротою, вести хозяйство, управлять домомъ? Теб нужно искать добраго человка… Какъ вы разсудите, люди добрые, я на всхъ на васъ пошлюсь — правду я говорю?
Съ этого слова пошли шутки, Маруся молчала на все, что ни говорили, хотла-было уидти, но не смогла, а сидла какъ, прикованная, когда же ненавистный ей женихъ собрался идти, не поддаваясь ни на какія просьбы двушекъ остаться еще и погулять, то онъ опять ласково позвалъ ее въ проводы. Маруся взглянула на него въ первый разъ во весь вечеръ, встала и пошла за нимъ. ‘ ,
— Теперь я ничего не боюсь, подумала она: — пусть длаетъ со мною что хочетъ!
— Любишь ли ты меня, Маруся? спросилъ онъ ее.
— Нтъ, не люблю.
— А пойдешь ли за меня?
— Нтъ, не пойду.
— Стало-быть, ты меня обманула?
— Ты первый меня обманулъ, а я потомъ.
— Ну, а признайся, ходила ты за мною слдомъ, была на погост?
— Нтъ, не была.
— А видла тамъ что-нибудь?
— Ничего не видала.
— Ну, такъ за это ты завтра къ вечеру и сама умрешь.
— Дай Богъ! сказала бдная Маруся: — дай Богъ! Чего мн еще оставаться тутъ?
Но едва успла она это выговорить, какъ вдругъ, и сама она не знала съ чего, пришелъ ей на умъ Михалка, котораго она съ такимъ презрніемъ всегда отъ себя гоняла, а теперь и давненько ужь не видала, потому-что онъ не навязывался, а съ того вечера, какъ въ первый разъ появился чуженинъ, ни разу ей не попадался на глаза.
— Что длать, бдный мой Михалка! подумала она: — видно такая судьба наша, и твоя и моя! И залилась горючими слезами.
Задумавшись, повсивъ голову и опустивъ об руки, побрела она домой и, забывшись, вдругъ остановилась передъ порожней хатой своей, взглянула, вздрогнула, заломила руки и долго глядла на темныя окошечки, потомъ она повернула назадъ и пришла ночевать къ сосдк. Та приняла ее чадолюбиво и долго еще утшала, не замчая, что бдная Маруся не слушала утшеній этихъ и даже не слышала ихъ.
Рано утромъ пошла она домой, посидла въ одинокой изб своей, помолилась, напоила скотину, пошла на могилы отца и матери и поплакала тамъ, воротилась домой и заперлась, будто ея нтъ. Она хотла умереть такъ, въ одиночеств своемъ, вря словамъ страшнаго чуженина, который ей досел пророчилъ одну правду, по вскор ее взяла такая тоска и даже страхъ, что, вспомнивъ о слпой бабушк своей, жившей верстахъ въ семи, она вышла, заложила воловъ и похала къ старух, которую ужь очень-давно не видала, похала — выплакать передъ нею горе свое. Ей хотлось чего-нибудь роднаго, а тутъ она была одна, между чужими людьми и даже не смла подумать о бдномъ Михалк, который теперь также сдлался для нея чужимъ…
— Здравствуй, бабушка!
— Здравствуй, доню, кто ты? Я что-то не признаю тебя по голосу…
— Охъ, бабуся, и давно ужь ты меня не слышала, я маркупенкова Маруся, внучка твоя!
— Такъ здравствуй же, я рада теб, что отецъ и мать, дочка я?
— Худо, бабушка, оба передъ Богомъ, померли…
— Передъ Богомъ! сказала слпая бабушка, перекрестившись: — такъ тутъ ничего худаго нтъ, я и близко живу, да не слышала еще объ этомъ, а вотъ тебя жаль, ты въ двкахъ еще?
— Въ двкахъ, бабуся, вдь я еще молода!
— Знаю, помню, ты родилась въ тотъ годъ, какъ у насъ по дорогамъ стали канавы копать, годовъ семнадцать, чаи, будетъ… Да, такъ, будетъ, когда я ослпла, такъ теб былъ одиннадцатый годокъ. Ну, какъ же ты теперь живешь?
— А такъ живу, бабуся, что пріхала къ теб умирать…
— Христосъ съ тобой! зачмъ такъ? Теб ли умирать? Это наша доля, а вамъ жить!
Внучка, горько заплакавъ, разсказала бабушк все, что съ нею было, и кончила тмъ, что ей теперь немного часовъ осталось до вечера жить.
— Охъ, бабушка! погубила я и отца и мать. Когда онъ, злодй мой, сказалъ мн, что и мой чередъ насталъ, то я обрадовалась, будто свтъ увидла, а теперь, какъ время подходитъ, такъ страшно!
— Ну, дитятко, сказала бабушка:— прошлаго не воротишь, нечего о немъ и вспоминать, а пострадала ты довольно, и тебя теперь журить — дла не поправить. Слушай же ты меня, любовникъ твой — это упырь, онъ встаетъ изъ могилы, моритъ и стъ людей… Простись теперь со мною и сейчасъ позжай домой, тамъ выбери хорошаго, надежнаго человка, котораго бы міръ послушался и не сталъ бы съ нимъ спорить, подари ему пару воловъ своихъ — они теб ужь не нужны — съ тмъ, чтобъ тебя, какъ умрешь, не выносили хоронить въ двери, а подкопали бы порогъ и пронесли подъ порогомъ. Домъ и все, что есть, отдай попу на церковь, и только.
— Бабушка, все, что говоришь ты, все сдлаю, врно, да скажи же мн, что съ этого будетъ?
— А вотъ видишь что, доню: когда есть человкъ на свт, который тебя по правд и всмъ сердцемъ любитъ, то онъ тебя найдетъ.
— Какъ найдтъ, бабушка, когда умру?
— Ну, умрешь, такъ умрешь, нечего длать, и вс мы умремъ, а если нтъ такого человка, чтобъ тебя двушку любилъ — ну тогда другое дло, и я ни въ чемъ не властна.
Заплакала Маруся, простилась съ бабушкой, а бабушка, какъ ни любила внучку свою, давно уже разучилась плакать, не прослезилась. Внучка похала домой. Вотъ тутъ-то болло сердце ея по тому человку, котораго она, изъ одного только тщеславіе удалила отъ себя, тогда-какъ онъ ее любилъ, да и сама она, еслибъ только дала сердцу своему волю, полюбила бъ его давно. Прошлаго не воротишь! Нтъ, подумала она, такого человка нтъ, чтобъ меня двушку любилъ… За что Михалк любить меня?
Пріхавъ домой, она тотчасъ распорядилась, какъ ей было сказано, сославшись на слпую бабку свою, противъ которой никто не посмлъ спорить. Никто не врилъ, однакожь, чтобъ Марус пришло время умереть — думали, что она съ горя начала бредить… но къ вечеру сосдка заглянула въ марусину избу, когда еще и не смерклось, и увидла ее лежащую на постели. Что она все лежитъ да убивается! подумала добрая сосдка и пошла, чтобъ вызвать ее, апъ Маруси бдной ужь нтъ: она лежитъ-себ и простываетъ…
Сошлись люди и не могли надивиться, что такое сталось съ бдной семьей Маркушенка, что въ три дня не стало ни отца, ни матери, ни дочки! Многіе заплакали, глядя на красавицу, которая лежала какъ живая, сложивъ сама заживо руки и приготовивъ платье, въ которомъ ее хоронить… И подруги вс собрались и крпко ее оплакали, молодые парни говорили, что такой двки не скоро наживешь… Но одинъ былъ, который съ недлю уже никому на глаза не показывался, либо сидлъ дома, либо работалъ въ пол, а теперь смло пришелъ въ хату Маруси, когда она уже лежала на лавк, одтая и убранная въ цвтахъ, какъ невста, слъ и сидлъ тутъ безвыходно до самихъ похоронъ. Когда уже другіе птухи пропли, то онъ все еще сидлъ противъ Маруси и смотрлъ на лицо ея, которое освщалось одною лампадкой, потомъ вдругъ заплакалъ, простился съ нею, снялъ у нея съ пальца мдный перстенекъ и надлъ себ на палецъ, а ей надлъ свое колечко и опять сложилъ ей по-прежнему руки.
Поутру пришли люди, подкопали порогъ въ сняхъ и сдлали такой спускъ и подъемъ, чтобъ можно было пронести гробъ. За тмъ принесли и порядочный, выкрашенный гробъ, потому^что Маруся оставляла достатку довольно. Собрались двки, парпи и старики со старухами и, вынесши покойницу, какъ было сказано, поставили въ церковь, отпли и похоронили. Никото не осталось изъ маркушепкиной семьи, и Маруси не стало, избу продали, и въ ней живетъ теперь чужой человкъ, а объ Маруси тамъ и помину нтъ…
Пришла весна, красная, веселая, и тотъ же молодой парень, который обручился съ Марусей-покойницей, частенько, по вечерамъ прихаживалъ на могилу ея и тамъ молился. Замтивъ однажды, что изъ могилы этой выростаетъ какой-то особенный стебель, съ гладкими, длинными листьями, Михалка сталъ присматривать за нимъ и поливать его, но какъ кладбище не было огорожено и туда нердко заходила скотина, то Михалка ршился выкопать кустъ этотъ съ корнемъ и посадить его въ своемъ садик. Сдлавъ это, добрый Михалка, который вообще очень любилъ цвты и разводилъ ихъ у себя много, ходилъ и смотрлъ за этимъ кустикомъ, какъ за глазомъ своимъ, и чмъ боле выросталъ цвтокъ, тмъ боле дивился ему садовникъ нашъ и радовался, потому-что онъ никогда такой травы не видалъ: листья вышли длинные, не широкіе, гладкіе и ровные, посредин одинъ стебель, довольно-высокій, а на маковк его завязывался цвтокъ. Михалка радовался ему, какъ кладу. Наконецъ, наканун иванова-дня, къ вечеру, цвтокъ этотъ вдругъ расцвлъ — блый, большой и густо-мохровый, Михалка не могъ имъ налюбоваться, сидлъ онъ при немъ до поздней ночи, все на него глядлъ, а потомъ подумалъ: теперь тутъ тепло, а мн хорошо и весело — зачмъ пойду въ избу? и легъ въ садик своемъ, подъ кленомъ, такъ-что цвточекъ его стоялъ прямо передъ нимъ и слегка кивалъ головкой отъ налетнаго втра. Вдругъ блые лепестки въ головк цвтка зашевелились, цвтокъ опалъ и изъ него медленно поднялась, какъ въ туман, рослая, статная двушка… туманъ прояснился, и Михйлко, не утерпвъ, вскочилъ и робко сказалъ: Маруся!
Она подошла къ нему и, указывая на его колечко, сказала: ‘Кто обручился съ мертвою, тотъ будь женихомъ и живой: ты мой спаситель, безъ тебя я погибла бы въ вчныхъ мукахъ.’
Сколько ни дивовались люди, что Маруся жива, а поглядвъ на нее, надо было поневол поврить. Не долго откладывая дла, съиграна была свадьба, и, говорятъ, не было на свт другой такой дружной и любовной четы, какъ добрый Михалка и красавица Маруся.
Не надйтесь, однакожь, двушки, на цвтокъ этотъ: не любите чужихъ парней безъ ума, и не обманывайте, не облыгайте никого!