UNE FIN
UNE FIN
Dernier rcit de Tourguneff
I
II
III
IV
Перевод
КОНЕЦ
КОНЕЦ
Последний рассказ Тургенева
I
II
III
IV
Une fin, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1883
Время на прочтение: 33 минут(ы)
И. С. Тургенев. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Письма в восемнадцати томах.
Том одиннадцатый. ‘Литературные и житейские воспоминания’. Биографические очерки и некрологи. Автобиографические материалы. Незавершенные замыслы и наброски. 1852—1883
Издание второе, исправленное и дополненное
М., ‘Наука’, 1983
Tout le monde le sait, tout le monde le dit, la race des tyranneaux s’est teinte, ou peu prè,s, en Russie, cependant je crois en avoir encore rencontr un, et cet individu m’a sembl assez original pour m’engager en donner une ide mes lecteurs.
C’tait au mois de juillet, en pleines chaleurs, cette terrible poque de l’anne que les paysans ont surnomme les souffrances. Voulant garantir et mon cheval et moi-mme de la chaleur qui nous accablait, je m’tais abrit sous le large auvent d’une auberge de grand chemin dont je connaissais bien le propritaire, un ci-devant dvorouo, serf d’un seigneur. Dans sa jeunesse, il avait t un garon maigre et chtif, maintenant c’tait un gros bonhomme bien ventru, la chevelure encore touffue mais grisonnante, aux grosses mains dodues, au cou de taureau. Il portait gnralement un mince caftan, retenu par une troite ceinture en galon de soie, pas de bas aux pieds ni de cravate au cou, la chemise tait flottante au-dessus d’un pantalon en velours de coton noir. Grce son intelligence, il s’tait fait une fortune assez rondelette, sans exciter ni soupon ni haine, chose rare chez nous.
J’avais demand un samovar et du th, boisson aussi rafrachissante pendant la canicule qu’elle est rchauffante pendant les plus grands froids de l’hiver.
Alexietch (l’on nommait ainsi mon hte) s’tait assis ct de moi pour prendre une tasse de th que je lui avais offerte par courtoisie et qu’il avait accepte par politesse. Nous causions des rcoltes qui s’annonaient bien, de la fenaison qui s’tait heureusement termine, et de quelques cas isols de peste bovine, quand tout coup Alexietcli. posant la main sur la visiè,re de sa casquette comme pour la prolonger, s’cria:
— Ah! ah! voici notre oiseau de proie qui arrive! On ne pouvait parler d’animaux malades sans voir apparatre cet tre-l.
Je regardai du ct que me dsignait le doigt d’Alexi-etch, et je vis s’avancer vers nous, le long de la route, un quipage assez trange. C’tait une voiture quatre roues, ouverte et basse, avec un large siè,ge sur le devant, et une sorte de manne en cuir par derriè,re, recouverte d’un Hablier galement en cuir, des sacs aussi en cuir, une vieille gibeciè,re, un long fusil ayant des airs de carabine turque, une grosse gourde, un amas de chiffons et de hardes de toute espè,ce, un norme chapeau de prtre, deux canards sauvages morts, un autre canard, mais de bassecour, poussant des couins-couins inquiets, ct de deux poules aux plumes rebrousses, videmment rsignes leur sort, tout cela gisait, pendait ple-mle, tristement ballott par les cahots du vhicule, tandis qu’un pauvre petit lapin noir, dress sur ses pattes, flairait timidement quelques bouts de lgumes qui passaient travers les fentes de la manne.
L’homme, assis sur le siè,ge, les jambes croises la turque, n’tait pas moins trange que son quipage. C’tait un assez beau garon d’une trentaine d’annes, vtu, malgr la chaleur, d’une touloup toute neuve, serre sur les reins par une ceinture circassienne. Un bonnet circassien, en longs poils de chameau, retombait en franges tout autour de sa tte. Il avait des yeux normes, clairs et durs, ses joues, dont les pommettes taient rondes, rouges et comme sillonnes de petites rides, avaient constamment un sourire impertinent, accentu encore par le froncement d’un nez aquilin et bien dessin. Une moustache longue et frise se tortillait sur le menton toujours ras, car l’homme qui la portait ne voulait passer ni pour un paysan ni pour un marchand, et encore moins pour un prtre.
Dè,s qu’il nous eut aperus, l’homme arrta brusquement son petit cheval, et nous cria d’une voix de trompette:
— Hol, h! mes petits pè,res! vous voil dehors prendre un peu le frais? Ton ventre a bon besoin d’tre ar, Karp Alexietch!
— Et qui est donc ce monsieur? demandai-je voix basse, en me tournant vers mon hte.
— Ah! rpondit celui-ci, c’est quelqu’un que je ne vous conseille pas de rencontrer la tombe de la nuit… surtout si vous avez un cheval de trop… il lui aura vite trouv sa place… Grand amateur de chevaux! ajouta-t-il avec un rire amer.
— Bonjour, Platon Sergtch, continua tout haut mon hte, en touchant du bout du doigt la visiè,re de sa casquette.— Et d’o venez-vous comme cela?.. de la ville?
— De la ville? Et qu’ai-je faire la ville, s’il te plat? Y voir des gens enrichis comme toi? Ou bien encore des rats de bureau, qui ne font que vous regarder dans la paume de la main, pour voir s’il ne s’y trouve pas quelque chose faire dmnager…— Allons, allons, repartit mon hte, il y a longtemps que cette paume est sec… Mais, dites-moi donc un peu, Platon Sergtch, qu’est-ce que c’est que cette mnagerie que vous trimbal-lez avec vous?.. et que voulez-vous donc en faire? — Ceci, mon cher, reprit Platon, c’est un signe que je vais m’tablir marchand… et pourquoi pas? Parce que je suis noble?.. Ah bah!.. Parce que mon arriè,re-grand-pè,re a port des calottes en drap d’or, qui lui avaient t donnes par Tamerlan?.. Au reste, tout cela ne te regarde pas. Tiens, achè,te-moi plutt cette paire de canards… ils viennent d’tre tus, ils sont de la meilleure espè,ce.
Karp, qui s’tait approch petits pas de la voiture, souleva ngligemment le bout du fusil, et, s’tant tout aussi ngligemment assur qu’il n’y avait pas trace de poudre, revint tranquillement vers moi. Talagaeff (car il faut bien que le lecteur connaisse le nom de famille du hros de ce rcit), aprè,s avoir suivi du coin de l’il les mouvements de mon hte, s’cria prcipitamment:
— H bien, alors, prends le canard vivant!
— Hum! il pourrait bien y avoir autre chose celuil, grommela Karp.
— Ah! je vois bien qu’il n’y a plus d’affaire possible avec vous autres. A quoi bon, par exemple, vous offrir ce lapin?., je sais bien que vous ne le prendrez pas… et cependant on en fait de trè,s bonnes chaussettes, et trè,s chaudes!
Il rejeta, avec indignation, au fond de la voiture, le lapin qu’il avait soulev par les oreilles au niveau de sa tte.
— J’ai l dedans, par exemple, une magnifique peau de lopard… Mais je ne te l’ai pas propose, car je sais bien que cela dpasse le cercle de tes ides… je l’aurais peut-tre propose monsieur…
Voyant que je ne me laissais pas prendre cette amorce:
— Tiens, cria-t-il, me de deux kopeks, je vois bien que tu t’es imagin que mon fusil n’tait pas charg… tiens, regarde! Et, arrachant son espingole de l’endroit o elle tait fourre, il la dchargea entre les oreilles de son petit cheval, qui ne bougea pas, accoutum qu’il tait de pareilles frasques. On entendit un grand cri l’intrieur de la maison, et une grosse femme ple, un petit enfant dans les bras, parut la fentre.
— Vous avez fait peur ma belle-fille!, s’cria mon hte, devenu tout coup blme de fureur. Et mon autre belle-fille qui est en couches! Vous allez dguerpir sur-le-champ, ou sinon…
— Eh bien! quoi, sinon? cria Platon tue-tte. Est-ce que ce chemin n’est pas tout le monde?.. Il n’est donc plus au tsar?.. Et si tu crois qu’en fait d’armes je n’ai que le vieux fusil,., regarde un peu!
Platon se baissa et tira du fond de sa voiture un magnifique poignard circassien.
— Oh! oh! c’est ainsi? dit tranquillement mon hte, et il frappa dans ses mains: Lon! Maxime! Piotre!
Aussitt trois robustes gaillards apparurent par diffrents endroits dans la cour, chacun d’eux tenant une grande fourche la main.
— Voulez-vous continuer la conversation avec mes garons?
Une contorsion de haine parcourut tout le visage de Platon. Il se retourna avec fureur et, brandissant le poing, partit au grand galop de son cheval.
— Vous vous tes fait l un dangereux ennemi, dis-je mon hte.
— De lui? rpondit Karp en haussant les paules, clans une semaine il reviendra m’offrir de lui acheter ses canards ou son poulain… Cependant, il vaut mieux tre prudent, bien que ce ne soit pas de ce ct que nous vienne le vritable danger…
A ce moment, j’entendis la voix de Talagaeff entonner dans le bois la chanson populaire de Stenko Razine, et cette voix n’tait ni agrable ni juste, l’un des garons de ferme marmotta entre ses dants: ‘a veut tre un brigand et a ne sait seulement pas chanter les chansons de brigand!’
Quelques minutes plus tard, j’entendis ce mme garon chanter cette mme chanson avec une force et un entrain qui m’auraient donn rflchir si j’avais t son patron.
Talagaeff appartenait une ancienne famille noble du gouvernement de Toula, autrefois trè,s riche, mais qui, grce une srie de samadours {C’est ainsi qu’on nomme chez nous jusqu’ prsent les cervels qui brlent leur vie par les deux bouts.}, tait tombe dans la misè,re.
Sans avoir besoin de remonter plus haut, on avait vu le propre pè,re de Talagaeff avoir des harnais en argent pour ses chevaux, et employer le mme mtal pour les ferrer, puis encore donner 100 roubles et la libert un cocher qui en plein hiver, aprè,s avoir band les yeux de son cheval, s’tait prcipit du haut d’un talus escarp dans une riviè,re dj prise par la glace, et qui, aprè,s en avoir bris la crote et avoir disparu dans l’eau, avait reparu le visage ruisselant de sang, mais du reste sain et sauf, et tout prt avaler un grand hanap d’eau-de-vie la sant de son matre et librateur.
Talagaeff, lui, n’avait plus les moyens de se passer ces fantaisies-l, le pauvret, mais il faisait de son mieux pour ne pas se montrer trop indigne de pareils anctres. Aussi jouissait-il, dans tout le pays, de la rputation d’un faiseur de scandales, d’un homme avec lequel il valait mieux ne pas avoir de rapport. Peu de personnes se doutaient qu’il ne fallait pas secouer longtemps la fourrure de ce loup pour voir apparatre la queue du liè,vre. Ne le connaissant pas autrement, je partageais l’opinion gnrale jusqu’au moment o il me fut donn de connatre l’homme tel qu’il tait.
J’avais, parmi mes voisins de campagne, un brave petit propritaire, d’une soixantaine d’annes, tout grisonnant, tout rondelet, bon chasseur, belle fourchette, toujours alerte, vif et de bonne humeur. Il venait souvent me voir, car nous avions la mme passion, les cartes, non pas les cartes grand tralala, mais le petit whist anodin, avec force imprcations contre la mauvaise chance, serments de ne plus toucher une carte, etc.. et on recommenait de plus belle le lendemain.
Voil qu’un soir je vois arriver mon bon voisin dans un tat touchant au dsespoir. Son visage tait gonfl, on voyait mme qu’il avait beaucoup pleur. Je le pris aussitt par le bras, et l’emmenant dans la chambre voisine:
— Paul Martinitch, m’criai-je, que vous est-il donc arriv?
— Je suis un homme perdu! Vous voyez en moi un homme perdu! balbutia mon voisin. Et de nouvelles larmes jaillirent de ses yeux, ces larmes allaient si peu son jovial visage!
— Mais qu’y a-t-il? Qu’est-ce? Un malheur vous serait-il arriv?
— Non, pas moi… mais un malheur horrible! . Voici ce que j’appris travers ses sanglots.
Sa fille, jolie blondinette d’une quinzaine d’annes, qu’il adorait, sa fille, en qui s’tait concentre toute sa vie, avait disparu de la maison depuis le matin.
— C’est chez ce misrable, c’est chez ce Platochka, cet infme, ce brigand de Platochka qu’elle doit tre!.. s’cria mon voisin. On l’a vu rder hier autour de la maison, et mme on prtend qu’il a caus avec elle dans le jardin… Et elle, mon ami… elle qui n’tait jamais sortie sans sa vieille bonne… Quinze ans!.. Sortie seule, disparue!.. comme un agneau!.. Imaginez-vous!.. Quinze ans!.. a ne peut pas rester ainsi!.. et je viens vous prier de venir mon aide!
— Mais que puis-je faire pour vous aider, mon pauvre Paul Martinitch?
Mon voisin croisa avec force ses mains sur sa poitrine:
— Allons ensemble chez ce brigand, et arrachons-lui sa proie. Voyez-vous, s’il le faut, je me battrai en duel, je le tuerai!..
— Mais pourquoi tes-vous si persuad qu’elle se trouve chez lui, Paul Martinitch?
Mon voisin m’interrompit avec violence:
— Elle est chez lui! il n’y a pas en douter un seul instant!.. Et qui donc serait capable de faire un coup pareil? Serait-ce Jgor Antipovitch? ou Zachr Plutarkitch?.. Non, non, c’est l qu’il faut la chercher!
Voyant bien qu’il ne voulait pas en dmordre, je fis atteler ma voiture, et quelques minutes plus tard, nous roulions sur le chemin qui conduisait l’habitation de Talagaeff, loigne de quelques verstes seulement. Pendant tout le trajet, mon voisin fut dans l’tat le plus lamentable. On ne savait si c’tait de crainte ou de dsir de trouver l sa fille.
— Un vritable agneau!.. rptait-il sans cesse,— un pauvre petit pigeon sans dfense!.. Quinze ans!..
Nous arrivmes enfin. La maisonnette de Talagaeff tait si petite, si basse, si vermoulue, qu’elle ressemblait bien plus- une mauvaise izba de paysan qu’ une cidevant habitation seigneuriale, aussi, peine entrs dans la misrable antichambre, o un petit Cosaque nous reut avec des yeux tout carquills de stupeur, nous nous trouvmes immdiatement face face avec le matre du logis. Envelopp dans une vieille robe de chambre persane, un bonnet de mme toffe sur la tte et une longue pipe de merisier la bouche, il faisait des efforts inutiles pour se donner des airs de dignit. Je vis passer sur ses traits, l’aspect de mon voisin, comme un tressaillement, mais il n’avait pas eu le temps d’ouvrir la bouche, que Paul Martinitch se prcipitait vers lui les mains tendues et criant comme un fou:
— Nastinka! O est Nastinka?
Talagaeff se redressa de toute sa hauteur, et, lanant une bouffe de sa pipe:
— De quelle Nastinka voulez-vous parler? dit-il d’un air arrogant.
— Ma fille! c’est ma fille que je veux dire! gmit le pauvre homme.— Elle est chez toi depuis ce matin, j’en suis sr! Rends-la-moi! tu n’as pas le droit de me la prendre comme cela… Ou bien, vois-tu, malgr tes pistolets, tes sabres, tes poignards, tes moustaches, je… je… je ne laisserai pas rondin sur rondin dans ta maison, et quant toi-mme…
— Voil qui est magnifique! interrompit Talagaef,— un vieux qui prtend que je lui ai dhauch sa fille, et qui vient faire du tapage chez moi!.. chez moi, Talagaeff, gentilhomme de vieille roche, qui personne n’a jamais os parler en levant la voix!.. Et vous, Monsieur,—a jou-ta-t-il en se retournant vers moi,— quel rle venez-vous jouer ici? De quel droit forcez-vous l’entre de ma maison?
— C’est moi, s’cria Paul Martinitch, c’est moi qui ai invit notre respectable voisin m’accompagner, et quant ma fille, je ne bougerai pas d’ici jusqu’ ce que… Nastia! Nastia! se mit-il crier tue-tte en tournant dans la chambre comme un animal en rage. Nastia! ma petite chrie, o es-tu?
— Je suis ici, papa! se fit tout coup entendre une voix bien connue.
Ce fut comme un coup de thtre.
Mon voisin se prcipita hors de la chambre dans la cour, d’o la voix semblait venir.
Je le suivis. ‘Nastia!’ continuait crier le pè,re, mais cette fois il haletait de joie.
— Ma colombe, o es-tu donc?
— Je suis ici, papa! je suis enferme, rpondit la voix de la jeune fille.
Mon voisin courut vers la porte d’une petite grange, et dè,s qu’il en eut fait sauter d’un coup de pied la mauvaise serrure, on aperut Nastia assise sur un vieux canap en cuir, l’air tout penaud, mais non dsespr.
Le pè,re se jeta aussitt son cou et la couvrit de baisers en rptant seulement: — Ah vilaine! ah mchante!.. tu n’as pas eu honte d’agir ainsi avec moi!.. et pour qui?..
— Pardonnez-moi, pardonnez-moi, mon pè,re… Mais, vous savez,— ajout a-t-elle en se reculant tout coup et en le regardant droit dans les yeux,— vous n’avez pas rougir de moi! je sais trop bien ce que je dois l’honneur!.. et, avant mon mariage… Ah non, par exemple!
— Plus tard, plus tard, nous parlerons de tout cela… A prsent il s’agit de partir, dit Paul Martinitch en entranant sa fille du ct de la voiture.
— Il s’agit de savoir si on vous laissera partir, fit retenir la voix cuivre de Talagaeff, mais le bonhomme lui jeta pardessus l’paule un regard si terrible, son vieux visage prit une expression si menaante, que Talagaeff eut un moment d’hsitation… Le vieillard en profita, saisit sa fille bras-le-corps et la jeta dans la voiture, y sauta lui-mme et cria de toute sa force: — Fouette, cocher! A la maison!
La voiture s’branla aussitt. Talagaeff, perdu de rage et de dsappointement, lana sur nous ses quatre grands lvriers, mais le cocher, se penchant vers Paul Martinitch, lui dit en souriant:
— Soyez tranquille, barine: le lvrier est un bon animal qui n’attaque ni les chevaux ni les hommes. En effet, aprè,s nous avoir reconduits pendant une centaine de pas, ils s’arrtè,rent net tous les quatre, en faisant tournoyer leurs grandes queues panache en signe de contentement.
Tout en nous loignant de la taniè,re de Talagaeff, nous pouvions entendre ses vocifrations furieuses et ses menaces. Mais nous avions bien autre chose penser que d’y faire attention. Nastia ne sa lassait pas d’embrasser son pè,re, et mme moi, de temps en temps. Elle n’arrtait pas de pleurer, et pourtant elle tait comme folle de joie. Le pè,re pleurait aussi, et riait encore plus fort.
— Je vous le disais bien, s’criait-il en s’adressant moi. Quinze ans, Monsieur!.. Un enfant! il lui faut encore des joujoux… Mais pourtant,— continua-t-il en se tournant vers sa fille,— quelle ide as-tu eue de prter l’oreille ce que te disait cet animal-l?
— Ah! ne me le demandez pas, rpondit Nastia en se couvrant le visage des deux mains.
— Mais pourtant… pourtant?
— Il est si beau garon, murmura-t-elle en cartant un peu les doigts.
— Lui?.. beau garon?.. mais s’il te faut de grandes moustaches, notre chat Vaska en a de plus longues encore!
— Et puis, il voulait me mener la ville, Moscou, me montrer le Kremlin…
— Et puis t’acheter de belles robes, n’est-ce pas?
— Oui, aussi, mais cela me tentait moins… et puis, enfin, ma petite libert…
— Tu n’en as donc pas assez, grosse ingrate?.. Mais attends, je te mè,nerai Moscou, moi aussi, je te ferai voir le Kremlin… et bien autre chose encore!..
Et l-dessus, le pè,re et la fille s’embrassè,rent, et moi je regardais le dos du vieux cocher qui hochait la tte d’un air approbatif,— il tait content, lui aussi!
On apprit plus tard que c’tait par le jardin que la petite s’tait enfuie, sans avoir dit un mot personne, en n’emportant qu’un petit paquet de vtements et une paire de souliers de rechange.
A une quinzaine de verstes de chez moi, se trouve un grand et riche village, habit presque entiè,rement par des odnodvortsi. Il s’y tient deux fois par an des foires assez frquentes. Ce sont de vrais marchs de paysans, o on ne trouve que ce dont ils ont surtout besoin, commencer par des chevaux, des bestiaux, et finir par des ustensiles, des outils et tous ces autres objets beaucoup plus nombreux qu’on ne le croit, qui composent l’avoir du paysan russe et de sa femme. Ces foires sont gnralement trè,s animes et fort bruyantes, ce qui s’explique par la quantit de petits cabarets et de boutiques de mangeaille qui s’y installent de tous cts.
J’tais venu Grakhovo,— ainsi se nomme l’endroit o se tient la foire,— avec l’intention d’y acheter une paire de chevaux, on les y disait bons et pas trop chers. Arriv vers le milieu de la journe, je ne fus pas tonn du brouhaha qui m’assaillit dè,s que j’eus franchi la petite range de collines qui entoure Grakhovo, mais le vacarme prit, lorsque je m’approchai des tlgas, un caractè,re d’intensit tellement grand, que je me dis:
— Il doit y avoir l quelques-uns de ces tapageurs qui ne manquent guè,re dans les foires de paysans.
Et, en effet, une cinquantaine de pas devant moi, j’aperus, entour d’un groupe de gens avins et furieux, se dmenant avec de grands gestes, un solide gaillard, vtu en Circassien, dans lequel je reconnus sans peine Talagaeff. Il y avait bien trois ou quatre mois que je ne l’avais rencontr, son extrieur n’avait pas gagn, bien au contraire, il tait plus dbraill que jamais, mais il n’avait rien perdu de son insolence. Autant que je pouvais distinguer travers les cris qui m’assourdissaient, on accusait Talagaeff d’avoir tromp un paysan sur les qualits d’un cheval qu’il lui avait vendu. Talagaeff, indign de ce qu’on ost lui faire en public des reproches contre lesquels il protestait avec d’autant plus de vhmence qu’il les savait parfaitement mrits, voulait imposer par les grands clats de sa voix cuivre, pousse avec violence du haut de son nez, mais il avait beau protester, lever les bras au ciel, menacer des poings, se frapper la poitrine, tout cela ne faisait aucune impression sur la foule. Des visages enflamms s’approchaient tout prè,s du sien, de vrais hurlements de rage se confondaient avec ses vocifrations. Un petit paysan noiraud, la barbe bouriffe, se distinguait entre tous.
— Chez le juge de paix! Allons chez le juge de paix! Voil assez longtemps que vous nous rendez la vie dure, vous autres soi-disant gentilshommes!
— Comment osez-vous, misrables manants… cria Talagaeff, qui me faisait, il faut le dire, un peu l’effet de don Juan accul par les paysans la fin du premier acte de l’opra.
— Comment nous osons?.. Ah! par exemple! riposta le noiraud, c’tait bon autrefois, mon pigeon, a ne prend plus maintenant…
— Moi, chez le juge de paix! exclama Talagaeff, devenu carlate de jaune qu’il tait d’habitude et roulant des yeux pleins de fureur, jamas de la vie!.. Et on vit briller la lame d’un poignard que le bravache aux abois fit tournoyer au-dessus de sa tte… mais il lui fut aussitt arrach par une sorte d’hercule blond qui s’tait tenu tranquille jusque-l.
— Pas de a, Votre Honneur!..
Talagaeff bondit vers lui, mais il fut aussitt arrt par une dizaine de rudes mains, qui mirent presque en loques le caftan circassien dont le gentilhomme tait accoutr. Le bonnet d’astrakan roula par terre, l’lgante ceinture dchire, arrache par endroits, dgringola aussi, et tout ce qui resta de Talagaeff et de ses belles moustaches offrit un spectacle tellement pitoyable, qu’instantanment je me dtournai de ce brutal tohu-bohu de paysans, de tout ce vacarme, de ce jugement la Lynch, qui n’avait pas pour excuse le sentiment de justice qui se trouve plus ou moins dans le cur de tout Amricain. Cette poussiè,re suffocante, ces cris, cette puanteur d’eau-de-vie, la grossiè,ret de cette mle coups de poing, tout m’inspira un profond dgot, et je me promis de ne plus m’exposer revoir ni une scè,ne pareille ni celui qui pouvait la provoquer, et cependant, je me trompais, je devais voir encore Talagaeff.
C’tait par une triste et froide soire de novembre. J’avais t oblig de sortir pour aller dner chez un de mes proches voisins, et je rentrais chez moi dans un petit traneau attel d’un seul cheval, avec une toute petite clochette sur la douga, accompagn d’un jeune cocher pour tenir les rnes en cas de besoin.
La neige tombait depuis l’avant-veille, large et lente, elle encombrait les chemins et faisait peu peu courber la tte des arbres, de temps en temps, il soufflait une rafale de vent qui semblait raser la terre. Le ciel tait bas et lourd, de gros nuages noirs voilaient chaque instant la lune, dont le mince croissant semblait sauter de l’un dans l’autre, comme fuyant devant un ennemi invisible. La lueur qu’elle projetait tait tout aussi inquiè,te et incertaine, on croyait voir courir de petits liè,vres blancs, ou des ombres rapides bondir travers le chemin, les objets prenaient des formes tranges et pourtant familiè,res, s’allongeant dmesurment ou se perdant tout coup. C’tait un jeu bizarre de lumiè,re et de tnè,bres.
Dieu sait pourquoi, mon petit cocher se mit chantonner, d’abord voix basse, puis, encourag par mon silence, un peu plus haut d’une voix claire et plaintive, cette voix presque enfantine s’alliait merveille au tintement monotone de la clochette de la douga et la tristesse silencieuse de cette nuit. Je ne pouvais bien distinguer ni l’air ni les paroles, mais il s’agissait probablement, comme dans la plupart des chansons, de jeunes filles, d’amour.
— Quel ge as-tu? lui demandai-je en l’interrompant brusquement.
— Mais… mais je vais sur mes dix-huit ans, rpondit la garon un peu tonn.
— Songerais-tu dj te marier?
— Eh! pourquoi pas? S’il se trouvait une belle fille!..
— Comme la petite Nastia, par exemple? dis-je.
— Ah a, barine, vous plaisantez, ce n’est pas l un mets pour notre museau… Quant me marier, il y a d’assez jolies filles au village… le pè,re n’y mettrait pas d’empchement… qu’est-ce que a lui fait? il est plus souvent au cabaret qu’autre part… et quant la bonne petite vieille, j’en fais ce que je veux… je n’ai besoin que de siffler… Eh bien, eh bien, qu’est-ce qu’il a? s’cria-t-il entachant d’arrter le cheval qui s’tait tout coup jet de ct. La lune tait entre dans un nuage pais, et l’obscurit avait redoubl. Le cheval continuait pitiner sur place, secouer obstinment la tte, s’brouer… Un objet sombre, dont je ne pouvais discerner nettement les contours, se trouvait jet en travers de la route.
— Regarde un peu ce qu’il y a l, dis-je au cocher. Je tiendrai les rnes en attendant.
Le garon sauta bas du traneau, mais ce n’tait pas chose facile que de faire tenir le cheval tranquille, il tremblait de tous ses membres, son poil tait hriss.
— Barine! me dit alors le cocher d’une voix subitement grave, allons-nous-en d’ici.
— Pourquoi cela?
— Il ne fait pas bon ici.
— Mais pourquoi cela? dis-je en sautant mon tour du traineau.
— Il n’y fait pas bon, barine, vous dis-je.
Et tout en disant ces paroles, il fit un grand signe de croix et s’loigna de quelques pas.
— Voil comment ils devraient tous finir, ces voleurs de chevaux… c’est bien fait! marmotta-t-il, et un clair de frocit traversa son jeune visage imberbe et placide.
Je m’avanai vers l’objet qui faisait une telle peur la bte et l’homme, je me penchai… et je reconnus Tala-gaeff!
Un grand coup de hache lui avait fendu le front, la lune, reparaissant tout coup, se refltait dans le sang rpandu autour de la tte et lui faisait comme une aurole d’un rouge dor.
Les deux bouts d’une grosse corde tranaient terre prè,s du cou, et toute cette figure dbraille, souille, dchire, se dtachait avec une vigueur inoue sur le blanc cru et vierge de la neige.
Je me rappelai qu’un jour, la suite d’une rixe grossiè,re, j’avais dit en parlant devant lui:
— Il serait triste pour un Talagaeff de finir dans une pareille chauffoure, et Talagaeff s’tait cri: ‘Ah! par exemple! les Talagaeff finissent autrement!’
Voil comme ils finissent! pensai-je cette nuit-l devant son cadavre mutil.
Все знают и все говорят, что порода мелких тиранов перевелась или почти перевелась на Руси, однако мне кажется, что я еще знавал одного из них, и этот человек по своей оригинальности представляется мне достойным внимания читателей.
Дело было в июле, в самую жару, в ту тягостную пору года, которую крестьяне называют страдою. Чтобы избавить свою лошадь и себя от удручающей жары, я укрылся под широким навесом постоялого двора на большой дороге, я хорошо знал его хозяина, бывшего помещичьего дворового. В молодости он был худым и тщедушным малым, теперь же стал пузатым толстяком с еще густыми, но уже седеющими волосами, с большими и пухлыми руками, с бычьей шеей. Он носил обычно легкий кафтанчик, перетянутый узким пояском из шелковой тесьмы, ни чулок, ни платка на шее он не носил, рубаха была выпущена поверх плисовых штанов. Благодаря своему уму, он нажил себе довольно кругленькое состояние, не возбуждая при этом ни подозрений, ни ненависти, что у нас случается редко.
Я спросил себе самовар и чаю — ведь чай так же освежает в летнюю жару, как согревает в самый сильный мороз зимою.
Алексеич (так звали моего хозяина) сел со мною, чтобы выпить чашку чаю, которую я предложил ему из любезности, а он принял из вежливости. Мы разговаривали об урожае, обещавшем быть хорошим, о благополучно закончившемся сенокосе, о нескольких случаях падежа скота, как вдруг Алексеич, приставив руку к козырьку картуза (чтобы лучше видеть), воскликнул:
— Ага! вот и наш стервятник! Только стоило заговорить о дохлой скотине, как он и является.
Я посмотрел туда, куда указывал Алексеич, и увидел подъезжающий к нам по дороге довольно странный экипаж. То была четырехколесная повозка, открытая и низкая, с широкими козлами на передке и своего рода ременной корзиной позади, закрытой кожаным фартуком. Мешки, также кожаные, старый ягдташ, длинное ружье, похожее на турецкий карабин, большая фляга,, куча тряпья и платья всякого рода, огромная поповская шляпа, две мертвые дикие утки и домашняя утка, испускающая отчаянные кря-кря, рядом с ней две взъерошенные куры, очевидно примирившиеся со своей участью,— всё это лежало и висело вперемежку, печально покачиваясь при толчках повозки, а несчастный черный кролик, стоя на задних лапах, боязливо обнюхивал зелень овощей, торчавшую из щели ременной корзины.
Человек, сидевший на козлах, скрестив ноги по-турецки, был не менее странен, чем его экипаж. Это был довольно красивый малый лет тридцати, одетый, несмотря на жару, в новенький тулуп, стянутый черкесским поясом. Черкесская папаха из длинной верблюжьей шерсти свешивалась бахромой вокруг его головы. Глаза у него были огромные, светлые и жесткие, на его щеках с выпуклыми красными скулами, исчерченными мелкими морщинами, застыла дерзкая улыбка, еще подчеркнутая морщинкой над орлиным, хорошо очерченным носом. Длинные закрученные усы вились над гладко выбритым подбородком, потому что человек, носивший их, не хотел,: чтобы его принимали ни за крестьянина^ ни за купца, и еще хуже — за духовного.
Человек этот, как только он нас увидел, круто остановил свою лошадку и закричал нам зычным голосом:
— Э-эй! батеньки! вышли на воздух чуток прохладиться? Брюхо-то твое, Карп Алексеич, нехудо проветрить!
— Кто этот господин? — спросил я шёпотом, повернувшись к моему хозяину.
— А,— ответил он,— это человек, с которым я вам не пожелал бы встретиться к ночи… особенно если у вас есть лишняя лошадь… Он живо найдет ей место… Большой охотник до лошадей! — прибавил он с горькой улыбкой.
— Здравствуйте, Платон Сергеич,— продолжал вслух мой хозяин, прикладывая палец к козырьку картуза.— И откуда же вы так-то едете?., из города?
— Из города? А что мне, по-твоему, делать в городе? Смотреть толстяков, разбогатевших, как ты? Или канцелярских крыс, которые только и заглядывают вам в ладонь, нет ли там чего-нибудь, что можно заграбастать…
— Ну, ну! — возразил мой хозяин,— уж давно ладонь-то эта пуста… Но скажите-ка вы мне, Платон Сергеич, что это за зверинец вы таскаете с собой?., и что же вы хотите с ним делать?
— Это, мой милый,— сказал Платон,— означает, что я хочу заделаться купцом… а почему бы и нет? Не потому ли, что я дворянин?.. Вот еще!.. Или потому, что мой прапращур носил тюбетейки золотый парчи, подаренные ему Тамерланом?.. Впрочем, всё это тебя не касается. Вот, купи-ка у меня лучше эту пару уток… они только что убиты, самой лучшей породы.
Карп, подошедший потихоньку к повозке, как бы невзначай поднял дуло ружья и, так же невзначай убедившись, что на нем не было и следов пороха, спокойно возвратился ко мне. Талагаев (надо же читателю знать фамилию героя этого рассказа), проследив искоса за движениями моего хозяина, поспешно воскликнул:
— Ну, так возьми тогда живую утку!
— Хм, вполне может быть, что и здесь не всё чисто,— проворчал Карп.
— Эх, видно с вашим братом дела не сладишь. Стоит ли’ например, предлагать тебе этого кролика?.. Знаю, что ты его не возьмешь… а ведь он пригодился бы для шерсти на отличные, очень теплые чулки!
Он с негодованием отбросил в глубину повозки кролика, которого держал за уши на уровне своей головы.
— У меня там еще есть превосходная леопардовая шкура… Но я тебе ее не показываю, потому что прекрасно знаю, что она не по твоему носу… Я бы, пожалуй, предложил ее этому господину…
Но видя, что я не клюю на эту удочку, он закричал:
— Ах, ты, двухкопеечная душа, я ведь всё вижу: ты думаешь, мое ружье не было заряжено?.. Вот, смотри!
И, схватив ружьецо, валявшееся где-то в повозке, он разрядил его, положив между ушей своей лошадки, которая даже не дрогнула, очевидно привыкшая к подобным штукам.
В доме послышался громкий крик — и полная бледная женщина с ребенком на руках показалась в окне.
— Вы напугали мою сноху! — закричал хозяин, внезапно побледнев от ярости. А другая моя сноха на сносях! Убирайтесь сейчас же, или…
— Ну, что или? — крикнул Платон во всё горло.— Разве эта дорога не для всех? Или она уже не государева?.. А ежели ты думаешь, что по части оружия у меня только это старое ружье… вот, посмотри!
Платон нагнулся и вытащил со дна своей повозки великолепный черкесский кинжал.
— Так вот как? — произнес спокойно хозяин и хлопнул в ладоши: — Левон! Максим! Петр!
Тотчас трое здоровых молодцов показались с разных концов двора, каждый держал в руках большие вилы.
— Желаете ли вы продолжать разговор с моими ребятами?
Лицо Платона передернулось от злобы. Он яростно повернулся и, грозя кулаком, поехал, погоняя во всю мочь свою лошадь.
— Вы себе нажили опасного врага,— сказал я хозяину.
— Это его-то? — ответил Карп, пожимая плечами.— Через неделю он явится снова предлагать мне уток или жеребенка… Конечно, всё же лучше быть настороже, хотя и не этим он по-настоящему опасен…
В это мгновенье из лесу донесся голос Талагаева, затянувшего народную песню о Стеньке Разине, этот голос не был ни приятным, ни верным, один из работников пробормотал сквозь зубы: ‘Хочет быть разбойником, а сам даже и петь разбойничьи песни не умеет!’
Несколько минут спустя я услышал, как тот же парень пел ту же самую песню с такой силой и с таким выражением, что, будь я его хозяином, я бы очень призадумался.
Талагаев происходил из старинной дворянской семьи Тульской губернии, некогда очень богатой, но по милости нескольких поколений самодуров {Так до сих пор называют у нас сумасбродов, беззаботно прожигающих свою жизнь.} впавшей в нищету.
Нет надобности углубляться в их родословную, достаточно вспомнить, что у родного отца Талагаева сбруя на лошадях была отделана серебром и подковы были тоже серебряные, а еще — он пожаловал 100 рублей и вольную кучеру за то, что тот зимой, завязав глаза своей лошади, бросился с высоты крутого обрыва в речку, схваченную уже льдом и, разбив ледяную корку и исчезнув под водой, вынырнул с окровавленным лицом, но впрочем живой и здоровый,— и тут же выпил большую чарку водки за здоровье своего господина и освободителя.
Сам Талагаев, обеднев, уже не имел возможности позволять себе подобные фантазии, но он старался, как только мог, показать, что и он не хуже своих предков. Поэтому он и пользовался во всей округе репутацией скандалиста, человека, с которым лучше не иметь никакого дела. Лишь немногие догадывались, что не надо было долго трясти шкуру этого волка, чтобы увидеть торчащий из-под нее заячий хвост. Я разделял общее заблуждение, пока не раскрылась передо мной истинная сущность Талагаева.
Среди моих деревенских соседей был один мелкий помещик, славный человек лет шестидесяти, седенький, кругленький, хороший охотник, любитель вкусно поесть, всегда живой, подвижный и добродушный. Он часто бывал у меня, так как у нас с ним была одна общая страсть: игра в карты. Не крупная игра, но вист по маленькой, с горькими сетованиями на судьбу, когда не везло, с клятвами не касаться более карт и пр. … а на завтра начинали всё сначала.
Однажды вечером мой добрый сосед явился ко мне в состоянии, близком к отчаянию. Его лицо распухло, видно было, что он много плакал. Я взял его под руку и, отведя в соседнюю комнату, спросил:
— Павел Мартыныч, что с вами случилось?
— Я погибший человек! Вы видите — я погиб! — пробормотал мой сосед.— И опять слезы брызнули из его глаз, эти слезы так мало подходили к его жизнерадостному лицу!
— Но в чем дело? Что же это? С вами случилось несчастье?
— Нет, не со мной… но ужасное несчастье!
Вот что я узнал из его рассказа, прерываемого рыданьями.
Его дочь, хорошенькая белокурая девушка лет пятнадцати, которую он обожал, его дочь, на которой сосредоточивалась вся его жизнь, пропала из дому с самого утра.
— У мерзавца этого, у Платошки, у негодяя, разбойника Платошки — вот где она должна быть!..— восклицал мой сосед.— Вчера видели, как он бродил вокруг моего дома, говорят даже, что он разговаривал с нею в саду… А она-то, мой друг… она, никогда не выходившая без старой няньки… Пятнадцать лет!.. Вышла одна, пропала!.. словно овечка!.. Представьте себе!.. Пятнадцать лет!.. Нельзя этого так оставить!.. и я пришел просить вас мне помочь!
— Но что же я могу сделать, чтобы вам помочь, бедный мой Павел Мартыныч?
Мой сосед с силою скрестил руки на груди:
— Поедемте вместе к этому разбойнику и вырвем у него добычу. Вы увидите, если нужно, я вызову его на дуэль, я его убью!..
— Но почему вы так уверены, что она у него, Петр Мартыныч?
Мой сосед решительно прервал меня:
— Она у него! ни минуты в этом не сомневаюсь!.. Кто еще был бы способен на такую штуку? Не Егор же Антипыч? или Захар Плутархич?.. Нет, нет, нужно ее искать там!
Видя, что он не хочет отказаться от своего намеренья, я велел заложить коляску, и через несколько минут мы уже катили по дороге, ведущей к жилищу Талагаева, находившемуся всего в нескольких верстах. Во всё время пути мой сосед находился в самом плачевном состоянии, и трудно было сказать, от страха ли или от нетерпения найти свою дочь.
— Настоящая овечка!..— повторял он беспрестанно,— бедная, беззащитная голубка!.. Пятнадцать лет!..
Мы наконец приехали. Домишко Талагаева был такой маленький, такой низкий, такой прогнивший, что гораздо более походил на бедную крестьянскую избу, чем на бывшую помещичью усадьбу. Едва мы вошли в жалкую прихожую, где нас встретил: казачок с выпученными от страха глазами, как тотчас очутились лицом к лицу с хозяином дома. Облаченный в старый персидский халат, с ермолкой на голове и с длинной черешневой трубкой в зубах, он тщетно старался: придать своему лицу выражение достоинства. Я заметил, что при виде моего соседа он вздрогнул, но не успел рта раскрыть, как Павел Мартыныч бросился к нему с протянутыми руками, крича, как сумасшедший:
— Настенька! Где Настенька?
Талагаев выпрямился во весь рост и: пустил клуб дыма из трубки.
— О какой Настеньке вы изволите говорить? — спросил он вызывающе.
— Моя дочь! я о своей дочери говорю! — простонал бедняк.— Она у тебя с нынешнего утра, я уверен! Верни ее мне! ты не имеешь права взять ее эдак у меня… А если нет, так вот, несмотря на твои пистолеты, и сабли, и кинжалы, на твои усы, я… я… я не оставлю бревна на бревне в твоем доме, а что до тебя самого…
— Прекрасно! — прервал Талагаев,— старик воображает, что я соблазнил его дочь, и является ко мне со своими требованиями!.. Ко мне, к Талагаеву, столбовому дворянину, с которым никто еще никогда не смел говорить, повысив голос!.. А вы, сударь,— прибавил он, обращаясь ко мне,— какую роль вы тут играете? По какому праву вторгаетесь вы в мой дом?
— Это я,— воскликнул Павел Мартыныч,— это я пригласил нашего уважаемого соседа сопутствовать мне, а что до моей дочери, то я отсюда не тронусь, пока не… Настя! Настя! — принялся он кричать во весь голос, мечась по комнате как взбесившийся зверь.— Настя! моя милая, где ты?
— Я здесь, паненька! — послышался вдруг хорошо знакомый голос.
Развязка наступила неожиданно, как в театре.
Мой сосед бросился из комнаты во двор, откуда, казалось, доносился голос.
Я последовал за ним. ‘Настя!’ — продолжал кричать отец, но теперь он трепетал от радости.
— Голубка моя, где же тм?
— Я здесь, папенька! Я заперта,— отвечал девичий голосок.
Мой сосед подбежал к двери маленькой риги, ударом ноги сбил жидкий запор, и мы увидели Настю, сидевшую на старом кожаном диване, вид у нее был смущенный, но не слитком испуганный.
Отец тотчас бросился к ней на шею и покрыл ее поцелуями, повторяя только:
— Ах, гадкая! ах, злая!.. Тебе не стыдно было так поступить со мною?., и ради кого?..
— Простите меня, простите меня, батюшка… Но, вы знаете,— прибавила она, вдруг отступив и глядя ему прямо в глаза,— вы не должны краснеть за меня! Я достаточно хорошо знаю, в чем состоит девичья честь!.. и притом, до замужества… Ну, уж нет!
— Потом, потом мы поговорим обо всем этом… Сейчас нужно скорее уезжать,— сказал Павел Мартыныч, увлекая дочь в сторону коляски.
— Нужно прежде еще узнать, позволят ли вам уехать,— раздался металлический голос Талагаева, но добряк бросил на него через плечо такой гневный взгляд, его старое лицо приняло такое угрожающее выражение, что Талагаев на мгновенье смутился… Старик этим воспользовался, схватил дочь на руки и бросил ее в коляску, прыгнул в нее сам и закричал изо всех сил: — Гони, кучер! Домой!
Коляска тотчас двинулась. Талагаев, разъяренный, обманутый в своих ожиданиях, спустил на нас четырех борзых, но кучер, нагнувшись к Павлу Мартынычу, сказал ему усмехаясь:
— Не беспокойтесь, барии, борзая — добрая тварь и не нападает ни на лошадей, ни на людей.
Действительно, проводив нас сотню шагов, все четыре пса разом остановились, помахивая длинными мохнатыми хвостами в знак удовольствия.
Удаляясь от логова Талагаева, мы долго еще слышали его яростные выкрики и его угрозы. Но нас волновали уже другие чувства — и мы не обращали на него внимания. Настя без устали целовала отца п время от времени даже меня. Она не переставала плакать, а между тем словно обезумела от радости. Отец тоже плакал, а смеялся еще сильнее.
— Я же вам говорил,— восклицал он, обращаясь ко мне.— Пятнадцать лет, сударь!.. Ребенок! ей еще игрушки нужны… Но, однако же,— продолжал он, обращаясь к дочери,— о чем ты думала, как могла развесить уши перед болтовней этого скота?
— Ах, не спрашивайте меня об этом,— отвечала Настя, закрывая лицо обеими руками.
— Но всё же… всё же?
— Он такой хорошенький,— прошептала она, раздвигая немножко пальцы.
— Он?.. хорошенький?.. но уж если тебе нужны большие усы, так у нашего кота Васьки они еще длиннее!
— И потом, он хотел повезти меня в город, в Москву, показать мне Кремль…
— И купить тебе красивых платьев, не так ли?
— Да, и это тоже, но платья меня меньше привлекали… и потом, так хотелось, наконец, немножко свободы…
— Так у тебя ее мало, неблагодарная?.. Подожди, повезу я тебя в Москву, покажу тебе Кремль… и еще много другого!..
И вслед за этим отец и дочь обнялись, а я смотрел в спину старого кучера, который одобрительно покачивал головой — он тоже был рад!
Позднее выяснилось, что девочка сбежала из дому через сад, не сказав никому ни слова, и взяла с собой только сверточек платьев и пару башмаков на смену.
Верстах в пятнадцати от меня находится большое и богатое село, населенное почти сплошь однодворцами. Два раза в год там бывают довольно многолюдные ярмарки. Это — настоящие крестьянские торги, где только и можно найти то, в чем особенно нуждаются крестьяне, начиная с лошадей, скота и кончая инструментами, домашней утварью и всякими другими предметами, гораздо более многочисленными, чем принято думать, составляющими имущество крестьянской семьи. Эти ярмарки всегда очень оживлены и очень шумны, чему способствует большое количество кабачков и съестных лавок, стоящих на каждом шагу.
Я приехал в Грахово — так называется село, где происходит ярмарка,— чтобы купить пару лошадей, мне говорили, что они там хороши и не очень дороги. Приехав около полудня, я не был удивлен криком, донесшимся до меня, как только я пересек ряд холмов, окружающих Грахово, но когда л приблизился к телегам, крик так усилился., что я сказал себе:
— Это, наверное, кто-нибудь из тех горланов, какие бывают на каждой сельской ярмарке.
И, действительно, шагах в пятидесяти впереди себя я увидел в толпе среди пьяных и возбужденных людей, мечущихся и размахивающих руками, одетого по-черкесски коренастого человека, в котором без труда узнал Талагаева. Прошло уже месяца три или четыре после нашей последней встречи, его наружность не стала лучше, наоборот, он был еще более растерзан, чем раньше, но сохранил всю свою наглость. Сколько я мог понять из отдельных восклицаний, Талагаева обвиняли в том, что он обманул мужика, которому продал лошадь, расхвалив ее мнимые достоинства. Талагаев, возмущенный публичными порицаниями, против которых он возражал особенно горячо потому, что понимал их справедливость, хотел воздействовать на толпу громовыми раскатами своего медного голоса, звучавшего властно и высокомерно, но сколько он ни буйствовал, как ни воздевал руки к небу, как ни грозил кулаками, как ни бил себя в грудь, всё это не производило на окружающих ни малейшего впечатления. Возбужденные лица подступали вплотную к его лицу, яростные вопли смешивались с его возгласами. Маленький чернявый мужичонка со всклокоченной бородой особенно выделялся среди всех.
— К мировому! Идем к мировому! Довольно вы нам портили жизнь, вы, господа дворянчики!
— Как вы смеете, подлые хамы…— крикнул Талагаев, надо сказать, что он несколько напоминал мне Дон-Жуана, отбивающегося от крестьян в конце первого акта оперы.
— Как это, как мы смеем?.. Ну, погоди!— возразил чернявый,— это тебе не прежние времена, голубчик, теперь тебе так не пройдет…
— Меня, к мировому! — воскликнул Талагаев, ставший багровым из желтого, каким он был обычно, и бешено вращая глазами,— никогда в жизни!..
Внезапно блеснуло лезвие кинжала, буян отчаянно завертел им над головой… но какой-то русый геркулес, до тех пор державшийся в стороне, тотчас выхватил его из рук Талагаева.
— Потише, ваша честь!..
Талагаев бросился к нему, но был мгновенно схвачен десятком грубых рук, которые чуть не в клочья изорвали черкеску, облекавшую дворянина. Мерлушковая: папаха покатилась на землю, щегольский пояс, сорвавшись него, также свалился, и всё, что осталось от Талагаева и от его великолепных усов, представляло до такой степени жалкий вид, что я поспешил, отвернуться от зрелища этой грубой мужичьей расправы, от этой свалки, от этого суда Линча, не оправданного тем чувством правосудия, которое существует в большей или меньшей степени, в сердце всякого американца. Эта удушливая пыль, вопли, угарный дух водки, жестокость этой кулачной расправы — всё внушало мне глубокое отвращение, и я дал себе слово никогда не подвергать себя возможности лицезрения подобного безобразия и того, кто способен был его вызвать, а между тем я ошибся, мне. суждено было еще раз увидеть Талагаева.
Это случилось в мрачный, и холодный, ноябрьский вечер. Мне пришлось выехать, чтобы отобедать у одного из моих близких соседей, и я возвращался к себе на маленьких санках, запряженных одиночкой, с колокольчиком под дугой, в сопровождении, молодого кучера, который мог подержать вожжи в случае надобности.
Крупный, тихо падающий снег шел с позавчерашнего дня, он заваливал дороги и клонил иод своей тяжестью вершины деревьев, порывами дул ветер и, казалось, стлался по земле. Небо висело тяжелое и низкое, черные тяжелые тучи поминутно закрывали месяц, тонкий серп которого, казалось, нырял из одного облака в другое, словно спасаясь от невидимого врага. Свет, шедший от месяца, был тревожен, и неверен, казалось, что видишь бегущих белых зайчиков или какие-то быстрые тени, пересекающие дорогу, предметы принимали формы странные и в то же время знакомые, то удлиняясь несоразмерно, то вдруг исчезая. То была своеобразная игра света и тьмы.
Бог знает почему, мой кучерок принялся напевать, сначала про себя, потом, ободренный моим молчанием, немножко громче, чистым и жалобным голосом, этот почти детский голос гармонировал с однозвучным позвякиванием колокольчика иод дугой и с молчаливой печалью этой ночи. Я не мог как следует разобрать ни слов, ни напева, но речь шла, вероятно, как в большей части песен, о девушках и о любви.
— Сколько тебе лет? — спросил я его, внезапно прерывая его пение.
— Да… скоро будет восемнадцать,— ответил мальчик, немного удивленный.
— Думаешь ли ты уже о женитьбе?
— Ну, почему бы и нет? Если бы нашлась хорошая девушка!..
— Как Настенька, например? — сказал я.
— Ах, барин, вы шутите, это не по нашему рылу блюдо… А чтоб жениться, найдутся красавицы и в деревне… Отец не стал бы противиться… какое ему дело? ему бы только по кабакам шататься… А что до доброй матушки, я с ней полажу… довольно мне только свистнуть… Ну, ну, что это с ней? — воскликнул он, стараясь удержать лошадь, внезапно бросившуюся в сторону. Месяц вошел в густую тучу, и темнота еще больше сгустилась. Лошадь продолжала переступать на месте, упрямо встряхивать головою, храпеть… Темный предмет, очертания которого я не мог ясно рассмотреть, лежал поперек дороги.
— Посмотри-ка, что там такое,— сказал я кучеру,— а я пока подержу вожжи.
Парень соскочил с саней, ко было нелегко заставить лошадь стоять спокойно, она дрожала всеми членами, и шерсть на ней встала дыбом.
— Барин! — сказал мне вдруг кучер изменившимся голосом,— уедемте отсюда.
— Почему это?
— Тут не ладно.
— Но почему же? — сказал я, в свою очередь соскакивая с саней.