Василий Иванович Немирович-Данченко
Василий Иванович Немирович-Данченко
Умирающий лев
Умирающий лев
————————————————-
Умирающий лев, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1902
Время на прочтение: 5 минут(ы)
В ржавой железной клетке зверинца умирал старый лев.
Лето стояло холодное. Солнце едва показывалось при северном ветре. Алые зори гасли в туманах ночи. Августовские дни никак не могли согреть озябшую землю. В середине месяца ударил мороз, и чахоточным румянцем подёрнулись листья клёнов, поблёкли и пожелтели липы, и только одной рябине жилось хорошо.
Царя пустыни не сразу сломил холодный север. Долго, очень долго лев бился в своей клетке, яростно кидался на подходивших к ней, грыз зубами железные прутья и ревел так властно и грозно, что остальные звери как-то припадали к земле, боязливо жмурились, и только пара великолепных королевских тигров радостно отвечала ему издали точно приветом на привет. Целые годы лев не мог успокоиться, не мог привыкнуть к рабству. Утомясь, он ложился, клал свою громадную, гордую голову на вытянутые могучие лапы и только сверкал, гневно, презрительно сверкал узившимися зрачками на подходивших к клетке любопытных. Их обдавало горячее дыхание его пасти, и они пятились, недоверчиво поглядывая на железные полосы. Попадались пьяные, кричали что-то, но лев только щурился на них, разве уже очень надоедали ему, и он во весь рост взвивался с места, схватывался когтями за верхние прутья своей клетки и злобно ревел, так злобно, что стоявшие далеко за садом понурые извозчичьи лошадёнки вздрагивали, кидались в сторону и долго после того поводили ушами и опасливо похрапывали в его сторону. Но зимы, которые он проводил в полутьме, были долги, лета — коротки и холодны. Кормили его плохо. Часто бедный, развенчанный повелитель спалённого солнцем края с отвращением отходил от вялых кусков конины, на которые польстился бы только разве ворон. Ещё чаще он в бессилии падал перед тысячами жадных, любопытных глаз. К нему привыкли, его перестали бояться, он уже не ревел теперь, когда его донимали криками, он только отходил в глубь своей клетки и там нервно бил хвостом о пол. Только когда солнце показывалось из-за туч, он опять подползал к решётке, вытягивался, подставлял ему так быстро хилевшее тело и жмурился, и замирал, точно ему не хотелось ничего больше ни видеть, ни чувствовать, кроме этой тёплой ласки, как будто долетавшей сюда из его жаркой пустыни…
Как он очутился здесь? Давно ли он носился по песчаным пескам Сахары, высматривая, не обрисуется ли в её огнистой дали тонкая и длинная шея жирафа, этой пальмы между животными. Боязливых и быстрых антилоп он нагонял как буря и ударом лапы точно молнией валил их наземь. Песчаный и горячий вихрь самума оставался позади, когда лев уносился в известные ему одному пещеры. Он пил чистые воды в оазисах под нежно колыхавшимися венцами вееровидных пальм, дышал ароматом пышных и ярких цветов солнечного края. От пирамид, синевших над медлительным Нилом, до синих волн Атлантики, вся пустыня принадлежала ему, и только на этом просторе ему не было тесно. И вдруг какая-то яма, толстая сеть, накрывшая его, в которой, беснуясь, он путался всё больше и больше, гвалт ликующей толпы закутанных в белое арабов, тех самых, что ещё вчера, мысленно обращаясь к нему, называли его ‘господином’, и тьма! Тьма в каком-то тесном ящике, где он должен лежать свернувшись, в котором только одним негодующим рёвом он показывает, что он ещё жив, не задохнулся. Его везут куда-то. Он слышит скрипение глубоко врезывающихся в песок колёс, мычания быков, громкие понукания погонщиков. Раз, когда открыли дверцу, чтобы сунуть ему мясо, он рассмотрел вдали что-то белое, если бы он видел прежде, он понял бы, что перед ним под стройными и меланхолическими пальмами Блидаха — будто сахарные, слепившиеся дома, где живут все эти его враги и победители. Потом, в следующий раз он различил в дали такую же пустыню, в какой он жил. Она была так же беспредельна, но вместо недвижных песчаных холмов, только под ветром курившихся золотою пылью, по ней катились голубые в белых гривах волны, да веяло такою освежающею прохладою, что под нею самая мучительная смерть была отраднее рабства. Затем опять наступила тьма. Он был заперт в трюме большого корабля, он слышал свист бури, визг цепей, топот ног на палубе над собою — и впервые увидел свет только на бледном и чахлом севере — его вечным пленником. Немец-хозяин гордился им. Он заплатил за него в Гамбурге 10.000 рублей и, налившись пивом, являлся к клетке, подбоченивался и кричал:
— Ты, говорят, силен, а я тебя купил и держу в клетке, — значит, я сильнее тебя…
И в доказательство этого железным наконечником палки тыкал его в морду…
Приезжали какие-то сухие, выцветшие люди, попадись ему они в пустыне, он бы, пожалуй не тронул их, — не охотник был до костей. Они, глядя на него, записывали что-то, и хозяин опять, чтобы показать им грозу пустыни во всей красе, совал палку в его жадно раскрытую и горячо дышавшую пасть. Лев вскакивал, бесился, а немец добродушно хохотал и говорил: ‘О, я нитшево не жалей для мой публикум. Я давал за этот великолепный скатин 10.000 рубель’… И учёные, и хозяин были довольны, только само дорого оплаченное животное, растревоженное ими, долго после того бегало по клетке, рычало и не могло успокоиться… С каждым годом оно становилось медленнее в движениях. Шерсть его лезла клочьями и блёкла, утрачивая свой золотистый цвет, она уже не лежала волнисто и красиво, повинуясь каждому нервному трепету чуткой кожи. Он уже не рычал так громко, чаще хрипел… Железные прутья решётки не дрожали под его лапами. Он, то и дело, приваливался к ней. Точно лев понимал, что там, за нею — свобода, и лишённый её старался как можно больше забрать вольного воздуха в свои лёгкие. Промозглый запах его клетки душил зверя! Он уже не слушал насмешливых криков, не шевелился, когда его трогали. В нём всё болело. Он только лизал мясо, нюхал его и редко мог проглотить несколько кусков. Вставая, он едва держался, прислонясь к решётке. Из его измученной груди дыхание вылетало со свистом. Одно солнце выводило его из неподвижности. Только что оно поднималось за деревьями, он уже не отрывал от него своих тускневших глаз. Казалось, в нём, в его пламенном диске он видел отражение своей родины, чувствовал под своими лапами горячие пески пустыни, с её священной тишиной и прозрачною далью…
Скоро лев как человек стал кашлять. ‘Публикум’ уже выражала недовольство немцем-хозяином.
— Что он нам всё разных калек показывает!? Разве это лев? — Дворняга дворнягой!..
И хозяин всполошился. Позвали ветеринара.
— Плакали ваши денежки! — обратился он к немцу.
— Однако, я за него платил 10.000 рубель!
— Видите сами, чахотка в последнем градусе!
И, пощекотав больного льва тросточкой, пошёл себе дальше…
Немец всмотрелся: облысел лев. Грива наполовину вылезла, — весь пол был покрыт её клочьями. Куски мяса не тронуты, на один из них лев положил лапу и нервно то вонзит в него когти, то расправит их, но не ест… Хрипит. Косой луч солнца позолотил ржавую решётку в другом конце клетки, лев поднялся, шатаясь как пьяный, подобрался туда и рухнул к ней всем своим ослабевшим телом, так что под прощальным светом отгоравшего дня, казалось, затлела и вспыхнула его золотистая шерсть.
Ударило холодами. Теперь уж и солнце его не грело, он, дрожа, только смотрел на него… Мог ли он думать? Если — да, то в эти мгновения ему, вероятно, приходило в голову, что оно так же освещает его далёкую пустыню…
— Однако, я платил за этот старый осёл 10.000! — восклицал хозяин и, убедясь, что лев для него окончательно потерян, хотел как всякий рассудительный немец спасти хоть его шкуру, пока она окончательно не вылезла.
Отравить льва нельзя было, — ничего не ел.
— Тогда надо его резайть… У меня есть для этого шельвек, и Карл Адамыч сделайт великолепный чучел на мой кабинет!..
Но бедному старому, умирающему льву не пришлось дождаться татарина с ножом…
На другой день, когда отворили дверцу из тёмного отделения клетки, в котором он спал, в светлое, он мог только доползти до порога. Отсюда уж он не видел солнца, но оно бросало свой огнистый свет на решётку, ложилось зыбкою, золотистою волною на пол. Лев почти уже не отрывал своего гаснущего взгляда ни от этой решётки, ни от этих жёлтых бликов на полу. Ему вдруг хорошо и тепло стало. Он не понимал, что с ним. Куда делись эти ржавые прутья, эти стены, эта чахлая зелень за ними? Даль раздвинулась. Бесконечная, полная зноя и священной тишины засияла кругом пустыня. Где-то на краю её мерещатся недвижные, тонкие пальмы. Красиво клонятся их венцы… Горячий песок, не простывший за ночь, под ним, и так льву удобно на нём лежать… Чу!.. Это издали рычит его львица… зовёт его. Он видит её… Едва отделяется её тело, гибкое и волнистое, от золотистого холма… Опять зовёт… И вдруг лев, откуда вспыхнула сила, — поднялся, могуче заревел по-прежнему, как камень из пращи бросился ей навстречу и, ударясь о решётку, пал у её перил, вытянув лапы и бессильно свернув голову… Подбежал надсмотрщик-татарин, — лев уже не дышит. Схватил его за остатки гривы, поднял и уронил. Голова когда-то мощного зверя с глухим шумом ударилась о пол.
Старый лев умер!.. С него сняли шкуру. Карл Адамович не уронил своей репутации — приготовил из неё великолепное чучело, и теперь хозяин гордится им.
Источник: Немирович-Данченко В. И. Рассказы о Божьей правде. — М.: Издание Д. П. Ефимова, 1902. — С. 3.
OCR, подготовка текста — Евгений Зеленко, декабрь 2013 г..
Оригинал здесь Викитека.