Василий Иванович Немирович-Данченко
Василий Иванович Немирович-Данченко
Случайная встреча
Случайная встреча
* * *
————————————————-
Случайная встреча, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1902
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Глушь. Беспросветная, северная глушь.
Из непроглядного моря серого тумана мрачно возносятся угрюмые, гранитные скалы. Куда ни взглянешь — повсюду их чёрные, величавые вершины, то острые и стройные как башни готических храмов, то круглые и массивные, застилают мглистый горизонт этого печального края. В тёмных, изломчатых скважинах отвесных обрывов лепятся безобразные клочья тумана… Всё выше и выше ползут они… Верхушки скал словно плавают, исчезая одна за другой в этой однообразно-серой, бесформенной массе. А по небу медленно тянутся полярные тучи как чудовищные амфибии, одна за другою тихо развёртываясь и захватывая последние, светлые окраины дня.
Тихо, мёртво и дико.
Последнюю гордую вершину тёмного утёса окутало серою мглою, и мы погрузились в бесконечный океан тумана. Едва заметная прежде тропка совершенно пропала на гладком камне, обрывавшемся почти вертикально вниз, где что-то шумело и ворчало — не то сдавленный гранитными оковами поток, не то мощный зверь, неожиданно попавший в западню.
— Чёртова яма! — указал мне проводник на эту пропасть.
— Что такое?
— Чёртова яма прозывается, падь проклятая. Вода крутит, вишь ты, воет словно не погребённый мертвец.
Шумно размахивая крыльями, мимо меня пронёсся чёрный громадный ворон и тут же уселся на плоской площадке одного из уступов.
— Неужели здесь ничего не растёт? — спросил я.
— Чему расти на камне? В понизье мох есть — олешек любить. А тут, гляди, словно плешь чисто. Голина одна. Таких местов у нас мало.
— Живёт тут кто?
— Есть человек. На двадцать вёрст кругом ни одной больше христианской души не найти. Застанет тебя это вьюга — ложись на камень и жди. Избы-то первые в Дальней Чуе.
— А где живёт тот, про которого ты говорил?
— Его, не знаю, не найти. Дикой совсем. Словно волк, так мы его волком и прозвали.
— Что у него, изба?
— Сам повидаешь.
— Да примет ли он на ночлег?
— Как не принять. На это он добрый, только неразговорчив очень.
— Крестьянин?
— Теперь к нашей волости приписан. А прежде, говорят, барином был.
— Что ж, из ссыльных разве?
— Есть того. Из несчастных. Куда ты, куда, аль жизнь не мила?
Я остановился как вкопанный, передо мной зияло чёрное отверстие какой-то громадной воронки, образованной двумя выемчатыми, сросшимися по краям скалами. Ещё один шаг, и я, по всей вероятности, разбился бы далеко внизу об острые вершины откосов, гребни которых едва-едва виднелись под серою пеленою тумана.
— Тут, брат, не столбовая дорога! Рта не разевай, убьёшси.
В увлечении разговора я и не заметил, как подошёл к этому опасному обрыву.
— Ты иди за мной. Эфти места я проходил не раз. — Знаю. Оногдась за песцами гонялся, так и сам чуть в Воронье дно не попал. Тут бы и конец крещёной душе.
— Что это за Воронье дно?
— А где дикой-от живёт. Скоро, теперь два поворота ещё. О гой-га! — заорал во всю мочь мой проводник.
Немного спустя издали послышался глухой отклик.
— Здесь, значит. Словно волк в лощине таится.
— Чем же он занимается?
— А зверьё ловит, песцов тоже, горностаев. На медведей лют ходить. Вёрст за тридцать отсюда много их. Оленей имеет, у остяка они кормятся.
— А разве сюда и остяки заходят?
— Случается. Только этого места они не облюбили. Им, известно, тундра нужна. А тут что — камень один. Дичь.
— Зимою-то здесь ещё глуше?
— Чего уж глушей? Известно, край света. Что дальше есть голомя да Матка, а там лютое море и миру конец.
Впереди, в нескольких шагах, затемнело какое-то пятно, неопределённо выделяясь из серой однообразной массы тумана.
Оттуда слышалось протяжное пение, похожее больше на долгий, словно вымученный стон.
— Да где же дорога?
Скала здесь обрывалась крутым откосом, на гладкой поверхности которого только кое-где чернели лучистые трещины, да зигзагами проходили тёмные расщелины.
— Найдём дорогу, небось. Со мной идёшь, — и проводник смело повернул направо, спрыгнул в одну из расщелин и, поворачиваясь то вправо, то влево, пошёл по неровному дну её.
Карабкаясь с камня на камень, цепляясь кой-как за гладкие и скользкие выступы, то пробираясь ползком по узким ложбинкам, то вися над пропастью и рискуя на каждом шагу сломать себе шею, мы спустились, наконец, в ущелье, даже в этой глуши выдававшееся своею оригинальною дикостью. Шириною не более двух аршин, оно казалось длинным коридором с отвесными, чёрными, каменными стенами, на поверхности которых кое-где светло-серебристыми пятнами ложился скудный лишайник.
Тут всё поражало крайним бесплодием. Две-три жалкие былинки, захиревшие и жёлтые, трепались у самого откоса на случайно попавшем сюда клочке землицы — и больше ничего. Со всех сторон нас встречали только чёрно-серые и чёрно-красные изломы камня, выстилавшего даже дно этого дикого ущелья.
Мы шли минут десять. Наконец, ущелье разом вышло в небольшую котловину, образованную двумя рядами внезапно расходящихся скалистых стен. Самый туман здесь был несколько гуще, воздух тяжелее. Мне казалось, что я на дне громадного колодца, все мои впечатления на минуту замерли, и самая мысль перестала работать.
— Вот оно, Воронье дно.
— Отчего оно так называется?
— А по времени воронья тут много бывает.
— Без деревьев?
— Тут птица водится в норах, — и он указал мне на расщелины скал. — Вот и старик идёт. Сам и есть.
Перед нами невдалеке показался старик, высокий и крепкий, с длинною седою бородою, мрачно нависшими широкими бровями, из-под которых сверкали проницательные, чёрные, не потерявшие своего жгучего блеска, глаза.
— Здравствуй, старинушко.
Встречный приподнял шапку, не отвечая ни слова.
— Отдохнуть к тебе до утра. Можно, что ль?
Старик медленно повернулся. Мы пошли за ним в одно из углублений этой котловины. Наконец, перед нами мало-помалу обрисовалось и жильё старика. Громадная каменная плита выступала сверху, оставляя небольшое тёмное и сырое пространство, между дном котловины и своею нижнею поверхностью. Этот уголок был с трёх сторон обведён рядом толстых кольев, покрытых оленьими шкурами, одна из коих, откинутая, образовывала вход в жилище.
Внутри было темно.
— Покажи, старик, где прилечь можно? Заморились мы очень, — обратился к хозяину мой проводник.
Молчаливый как и прежде старик кинул в угол несколько оленьих шкур, заменяющих здесь постели.
— Ложись, брат, утром рано подыматься надо.
И я с проводником улёгся, не давая себе отчёта во всех пережитых мною впечатлениях.
Ночью я проснулся от какого-то странного шума.
Открыв глаза, я думал, что вижу сон, так неожиданна была представившаяся мне картина. В углу неприглядного жилья тускло мерцала лампада, кидая неровный, словно перебегающий, свет на тёмные лики образов, почерневших от копоти. Перед ними, едва озарённая, виднелась какая-то человеческая фигура на коленях, словно замершая, без движения.
Я вгляделся.
Тусклый луч лампады серебрился в сединах молившегося, скользил по суровому лицу и порою ярко отсвечивался в широко раскрытых глазах его.
Это был наш хозяин.
Медленно и тяжело поднимавшаяся грудь выдавала неровное глухое рыдание, как-то глубоко взволновавшее меня в мрачных стенах этого заброшенного жилья. Я не слышал слов. Эта молитва была молитвою тоски и скорби бесконечной. Сухие, без слёз, глаза старика сверкали воспалённым блеском. Я боялся пошевельнуться и не мог отвести взгляда от этой неожиданной картины. Темнота угла, в котором я лежал, бред моего проводника, мрачные впечатления пережитого дня, всё это ещё усиливало волнение, охватившее меня, ощущение какого-то безотчётного страха, невольно закрадывавшегося мне в душу.
Не помню, сколько времени прошло так. Усталость взяла своё, и я вновь сомкнул глаза.
Мне в эту ночь снились странные сны.
— Вставай, брат, пора! — послышалось надо мною, и я быстро поднялся.
В отверстии нашего временного жилья серело бледное туманное утро.
Я вышел.
Мгла ползла по дну колодца… Туман свёртывался неопределёнными складками вверху. Ни луча света, ни блеска зари… ни звука. Та же мёртвая пустыня, те же влажные, чёрные камни с серебристыми пятнами лишайника, то же самое подавляющее мысль и чувство однообразие.
— Где хозяин? — спросил я у проводника.
— А бродит, где попало. Его не увидишь теперь, известно, шатун.
— Неужели он всё тут и живёт?
— Всё.
— Никуда не ходит?
— Рази за хлебом в село — а то никуда. Зачем ему, видишь сам — одичал человек. Прежде ещё на промысла с нами шатался да вот уж года три, как перестал.
— Господи! Да сколько же времени он прожил тут?
— Лет, почитай, семь будет.
— Получает он письма?
— Нет. Станция-то у нас в селе. Раз, только, давно уж это было, ещё он с нами жил, пришло к нему письмо одно, при мне это случилось, прочёл он его да и упал как подкошенный. Долго после словно оглашённый какой ходил. Говоришь ему что, стоит, упрётся на тебя глазами, а по лицу видно, что ничего не понимает. Только слёзы текут, одна за другой так и падают. Крепко жалели его. И отчитывали, да не помогает.
— Неужели он давался отчитывать?
— Чего не даваться!? Словно малый ребёнок стал, куда его ведёшь, туда и идёт. Только уж не знаю, что потом было, мы все на Матку, на промысла, срядились, а он в это время и уйди сюда, в Воронье дно самое. Воротились мы — его уж и нет.
— Как звать-то его?
— Прозвище у него мудрёное. У нас разве одному писарю ведомо, а промеж себя мы его по имени и отчеству больше, Иваном Павловым, прозываем.
— Ты говоришь, что он прежде с вами на промысла ходил?
— Да, хаживал.
— И работал?
— Какое работал! Станет себе на берегу да и смотрит на море, любо ему, значит, как волны-то одна на другую набегать почнут да об камень в пену разбиваются. Известно, наше море — хорошее море. Синь непроглядная!..
Мы скоро воротились назад. В жилье нашего хозяина не было ничего, кроме целых груд оленьих шкур да образов. Невольно я подошёл к ним, рассматривая от нечего делать тёмные закопчённые лики. Меня вдруг поразил заложенный за иконы какой-то портрет. Рискуя быть слишком бесцеремонным, я взял его, вышел из хижины на свет и остолбенел от изумления.
В бледном сумраке сероватого дня глядело на меня из-под стекла прекрасное задумчивое личико девушки, с рассыпавшимися по плечам её густыми кудрями, загадочно сиявшими глазками и кротко, печально улыбавшимися губками. Я не мог отвести глаз от этого милого образа, так нежданно явившегося передо мною на дне этого каменного колодца. Пользуясь отсутствием проводника, я жадно вглядывался в её черты, от которых веяло на меня чем-то знакомым, какою-то таинственною, давно пережитою былью, молодою силой и свежестью ещё нерастраченного в житейских битвах чувства.
В жизни несчастного изгнанника мне чудилась глубокая, мрачная драма.
Здесь, на Крайнем Севере, среди суровых каменных громад, в мёртвой, от века мёртвой пустыне, этот портрет осветил мне бесконечные страдания, неисходимую му ку разбитого сердца, навсегда утраченного счастья.
Я был глубоко взволнован.
— В путь, брат, в путь пора. Бог день даёт. Сейчас туман подыматься станет, ишь заря какая!..
Действительно, на востоке сделалось светлее, мгла словно свёртывалась и подымалась выше и выше, обнажая каменные влажные уступы и стены, возносившиеся одна за другой до скалистых вершин, неровные, зубчатые гребни которых уже выделялись из неопределённой массы тумана.
— Пора, сегодня на Дальнюю Чую поспеть надо.
Я вернулся в хижину, положил портрет на прежнее место и через полчаса уже лепился с проводником по скользким откосам гранитных громад.
Скоро туман рассеялся, и перед моими глазами развернулась светлая, почти фантастическая, местность. Вершины утёсов загорались багрянцем пробудившегося дня, откосы их отливались всеми цветами радуги. На голубом фоне расчистившегося неба тонко рисовались вдали зубцы и купола, готические башни и невиданные храмы каменистых масс.
— Смотри, наш шатун-от где?! — указал мне проводник.
Я оглянулся.
На вершине утёса неподвижно чернел силуэт заглядевшегося на восходящее солнце человека, лёгкий ветер развевал его платье, но он сам, с накрест сложенными руками и закинутою назад головою, казался каким-то величавым монументом, поставленным среди этой гранитной пустыни.
Через месяц мне случилось быть в одном из скучнейших городов Северо-русской окраины, словно замершей в долгой летаргии среди своих безжизненных пустынь и мёртвых тундр.
Я вспомнил о случайной встрече и спросил о личности загадочного ссыльного. Он оказался тяжким уголовным преступником. Суд признал его виновным в убийстве из ревности. Он зарезал нежно любимую им девушку в одну из тех минут рокового умоисступления, когда болезненно настроенное воображение создаёт страшные галлюцинации, и в добром, по-видимому, человеке пробуждается зверь со всеми его кровожадными инстинктами.
Какая кара может сравниться с этою добровольною агонией одиночества?
Источник: Немирович-Данченко В. И. Рассказы о Божьей правде. — М.: Издание Д. П. Ефимова, 1902. — С. 19.
OCR, подготовка текста — Евгений Зеленко, январь 2014 г.
Оригинал здесь: Викитека.