УМЕР БЛОК.
УМЕР БЛОК.
Вл. Пяст.
‘Жизнь Искусства’, No 804, 1921
Умер Блок, Пяст Владимир Алексеевич, Год: 1921
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Ни над чьим гробов не чувствовалась с такой остротой истина, сказанная два с половиной века назад, что жизнь — это сон. Сорокалетняя жизнь великого — уже бессмертного нашего поэта — вся проходит в эти дни перед нами как сон, отоснившийся уже — увы!— ему и нам. Быстрота, с которой протекли положенные свыше А. А. Блоку сорок лет,— головокружительна, мгновенна. Лично знал я покойного (как трудно мыслить или произносить это слово в применении к нему, только что жившему!) шестнадцать с лишним лет. И вот кажется, что только мгновение назад это было:— январь девятьсот пятого года, квартира в доме Мурузи, стройная фигура в студенческом сюртуке, лицо юного Аполлона, и — разлитая во всей атмосфере комнаты, полной людей искусства и литераторов, исходящая от него — трепетность касания миров иных.
В тех мирах, есть ли они или нет, времени во всяком случае нет. Поэтому-то так быстролетно в эмпирике все то, что касается таких людей, про которых кажется что для них потустороннее но нечто умопостигаемое, но родное, кровное, осязательное.
Материалисты, скептики, попробуйте отрицать факт, что относительно А. А. Блока это казалось!
Весной следующего года у себя в квартире перед кружком еще более юных, чем он, ратников искусства, А. А. Блок читает свой свежий, первый, опыт драматического творчества, ‘Балаганчик’. Проходит по гостиной веяние ‘нового трепета’ (кристальное слово французского гения — поэта). После того, один из слушателей, полушутя, говорит автору: ‘Вы будете нашим Гете. Всеми ценимым, непререкаемым авторитетом,—не гостем, но постоянным жителем вершин, где так труден для смертною дыханья разреженный воздух’.
Предсказание оправдывается невполне. Блок становится для юной русской поэзии, в Гёте место почти сейчас же. Через три-четыре каких-нибудь мига — года столь ценимый им ныне около года уже покойный — С. А. Венгеров всею влиятельностью своего маститого приговора утверждает Блока в его законных правах… Но долголетней наполненной жизни Гёте биография Блока не напоминает. Строится она на лад иных, коротких жизней великих поэтов—Пушкина, Байрона (так безмерно значивших для него) — и больше всего напоминает жизнь умершего ровно сорока лет (и даже ‘стольких же месяцев сверх) — Эдгара По.
Так же, как Эдгар По, публичный, соразмерный сколько-нибудь с масштабом своего творчества успех Александр Блок имеет только в самый последний месяц своей жизни. Три следующих месяца у каждого из них уже не жизнь, а агония. Для По это был вечер, когда он перед наполненным реальными янки залом читал свою последнюю, отвлеченную из поэм, написанную даже не в стихах, ‘Гейрека’ (‘Эврика’ — ‘Я обрел’). После этого Эдгара По возила компания политиканов из города в город в качестве ‘вотирующего тела’, затем он умер в госпитале. Для Блока достойным успехом это был многолюдный вечер 25 апреля 1921 г. в Петербургском Малом театре, где русские фантасты благоговейно внимали его стихам, с удивительным, как всегда, мастерством произносимым автором. После короткой затем, на пасхе, поездки в Москву, А. А. Блок, как подкошенный, слег у себя в квартире больным и целый ряд недугов, точно стороживший у дверей, напал на поэта, чтобы терзать его, волю к жизни потерявшего, целых три месяца.
Мы сказали: ‘потерявшего’. Была ли она у Блока когда вообще, воля к этой жизни?— Вопрос. Да мы помним, были у него периоды, когда он упражнял самые мышцы сильного своего тела,— то неделями занимался в подмосковном своем Шахматове рубкой леса и стройкой,— то посещал в Питере массажиста, специалиста по тренировке профессионалов-борцов. Но это делал он, веря в эллинский принцип: ‘здоровый дух в здоровом теле’. Нужно же это было Блоку нё для того, чтобы ‘жить’ — так, французское ‘savoir vivre’ было ему органически отвратно — но скорее для того, чтобы отрабатывать урок, заданный ему в страшном, по бессмертному его эпитету, мира.
Из всех навеки данных поэтом эпитетов наиболее Блоковский, наименее способный быть случайно открытым независимо от Блока, а не в подражание ему повторенным, был именно этот: ‘страшный’. Еще в ‘стихах о Прекрасной Даме’ таким кажется ему даже храм:
‘Ты здесь пройдешь. Холодный камень тронешь,
Одетый страшной святостью веков…’
А страшен ему был мир от огромности возложенной на него, как на поэта великого, задачи. Быть в жизни смертной бессмертным, вот как просто формулируется она нам, конечно, субъективно сам поэт чувствовал ее вовсе не так, а как кровную, все мелочи жизни проникающую, трагедию,— не индивидуальную только, не социальную только, не религиозную только, не мистическую только, не физиологическую только, не психологическую только,—но целиком охватывающую все эти свои акциденции — единую, великую, вселенскую. По именно великому поэту и надлежит чувствовать вселенную так и чувство свое выявить.
Не будем причитать: сколько мог бы дать нам во цвете лет погибший поэт, если бы прожил дольше. Не надо. Тысячелетия человеческого внимания обеспечены за тем, что создал Блок в те двадцать лет, когда он работал. Больше ему работать было не суждено. Но, положа руку на сердце, мы можем сказать, что назначенное ему, по нашему человеческому суду, он выполнил, отстрадал, отработал.
Гляжу на его, восковые ныне действительно руки и вспоминаю:
‘Только здесь и дышать, у подножья могил,
Где когда-то я нежные песни сложил
О свиданьи — быть может с Тобой,
Где впервые в мои восковые черты
Отдаленною жизнью повеяла Ты,
Пробиваясь могильной травой…’
И еще другое стихотворение Блока же:
‘Спи!— твой отдых никто не прервет.
Мы — окрай неизвестных дорог.
Всю ненастную ночь напролет
Здесь горит осиянный чертог’.
И если подступает у нас при воспоминании об этих стихах рыдание,— мы можем не сдерживать его, потому что такое рыдание дает катарсис.
Очищение души — и всего существа.