А. В. Дружининъ
‘Украинскіе народные разсказы’, Марка Вовчка. Переводъ И. С. Тургенева. СПБ. 1859.
‘Украинские народные рассказы’, Марка Вовчка. Перевод И. С. Тургенева, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1859
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Собраніе сочиненій, т. VII, 1865
Приступая къ отчету о книжечк разсказовъ г. Марка Вовчка, про которые много говорили и писали въ послднее время,— мы попросимъ напередъ позволенія замнить критическое мы фельетоннымъ я, и разсказать одно изъ воспоминаній нашего дтства. по видимому, весьма мало относящіеся къ книг нами разбираемой и ея талантливому автору. Разсказы г. Марка Вовчка живо припомнили намъ одинъ нехитрый эпизодъ изъ нехитрой жизни, и мы ршаемся передать его безъ всякихъ амплификацій или красоты слога.
Много лтъ тому назадъ, когда пишущій эти строки ходилъ еще въ курточк,— въ Петербург поселилось одно семейство, имвшее большія имнія въ Малороссіи. Въ числ прислуги, по нашему обыча, слишкомъ изобильной, въ этомъ семейств находилась красивая двушка лтъ двадцати, нанятая проздомъ чрезъ Полтаву, приставленная къ дтямъ въ числ мамокъ и нянюшекъ. Наташу (такъ звалась малороссіянка) взяли въ домъ, такъ сказать, отъ нечего длать,— во первыхъ, потому, что она была сирота, каждый день терпла побои отъ злой мачихи, отчасти и по той причин, что дти привязались къ ней съ перваго свиданія. Наташа была усердна, добра, а по кротости и безотвтности напоминала намъ собою героинь книги, теперь находящейся передъ нами. До сихъ поръ я хорошо помню это тихое, услужливое созданіе, исполненное силы и здоровья, готовое умереть за дтей, которымъ она служила. При всей своей сил и здоровомъ сложеніи, двушка поражала, однако, какою-то заунывностью и слезливостью, безъ сомннія развившимися подъ жестокой рукой мачихи. Какъ бы то ни было, Наташа постоянно была словно чмъ-то недовольна, въ разговорахъ звала себя безсчастною, по вечерамъ пла самыя жалкія псни и всегда кончала ихъ слезами. Кто-то изъ домашнихъ друзей замтилъ, что не совсмъ хорошо держать при бойкихъ и воспріимчивыхъ дтяхъ двушку такихъ тоскливыхъ наклонностей,— но совтъ пропустили безъ вниманія, да и дти такъ привыкли къ Наташ, что разлучить ихъ съ ней было бы неловко.
Прошло нсколько мсяцевъ, и въ Наташ произошла значительная перемна. Вмсто того, чтобъ отдохнуть и повеселть въ привольной жизни,— двушка похудла и стала слезливе прежняго. Прежде она плакали только по вечерамъ за своими пснями, теперь она цлый день утирала слезы и вспоминала про отчизну. На отчизн у ней не было ни одного близкаго человка, въ Полтав не видала она ничего, кром толчковъ и нужды — но нравственныя болзни не подходятъ подъ законы разума и такъ называемая насталгія (тоска по родин) не спрашивается нашихъ обычныхъ порядковъ. Умная хозяйка дома, знавшая характеръ малороссіянъ, серьозно поговорила съ двушкой и безъ труда убдилась, что ей оставаться въ Петербург невозможно: тоска по родин грызла Наташу и могла обратиться въ какой нибудь недугъ изнурительнаго свойства. Безъ дальнихъ проволочекъ, написано было письмо къ полтавскимъ знакомымъ, съ ихъ помощью пріискано для Наташи мсто въ ея родномъ город и, по первому зимнему пути, ршено отправить хохлачку, съ надежной попутчицей, до Полтавы. Казалось, все дло было устроено съ полнымъ успхомъ, но осень въ тотъ годъ стояла необыкновенно долго, постоянные дожди поддерживали распутицу, снгъ не выпадалъ, и морозы, какъ въ настоящемъ 1859 году, медлили появленіемъ. Въ это время, безпрестанно видаясь съ дтьми, за которыми ухаживала наша двушка, я всякій день по нскольку разъ встрчалъ и Наташу. Нельзя было безъ тоски глядть на страдалицу по отчизн — она плакала какъ рка и глаза у ней сдлались красны какъ у кролика. Горю ея не могли пособить никакія увщанія или разсчеты, потому что самое горе усложнилось: съ одной стороны двушка тосковала о родномъ кра, съ другой проливала слезы о дтяхъ, къ которымъ привязалась, по своему родному обычаю. Утромъ она, рыдая, говорила, что никогда не дождется зимы и умретъ въ проклятомъ большомъ город,— вечеромъ она цловала своихъ панночекъ и собиралась умереть, разставшись съ ними. Все это было очень жалко, очень трогательно, очень грустно, и, наконецъ, чрезвычайно скучно. Сама хозяйка дома, всегда терпливая и кроткая, стала желать зимы, и подъ разными предлогами. не позволяла дтямъ часто бывать въ дтскихъ комнатахъ. Одинъ разъ вечеромъ она пришла въ спальню двочекъ чтобъ вызвать оттуда Наташу и побранить ее за вчныя слезы, но сцена, которую она увидала, обезоружила ея негодованіе. Двочки спали, а хохлачка, стоя надъ ихъ кроватками, горько плакала и зажимала себ ротъ, чтобъ не зашумть на всю комнату. Скука и хандра нашла на весь домъ изъ за молодой, больной и совершенно невинной въ дурныхъ помыслахъ Наташи. Дти не рзвились и ходили словно сонные, хотя имъ уже не такъ, какъ прежде, было жаль своей няньки, слезливая двушка надола и имъ. Прислуга, особенно женская, исполняла свое дло какъ-то неохотно и вяло, будто какая-то бда стряхнулась надъ домомъ или приходилось покойника отправлять на кладбище. Даже дти постороннихъ семействъ, видавшіяся съ панночками, неохотно шли къ подругамъ своихъ игръ и ихъ братьямъ: еще въ залахъ игра шла на ладъ, но въ дтской ихъ ждала одна и та-же картина слезъ и отчаянія. Невозможно передать, до какой степени въ этомъ отношеніи перепутались наши дтскія понятія: мы любили двушку-хохлачку и въ тоже время она насъ утомляла, мы жалли о томъ, что она горюетъ, но видъ ея сталъ намъ просто непріятенъ, мы очень ее цнили за ея услужливость и ласковость, но ея стованія насъ мучили. Наконецъ, наступила зима. Многіе ребятишки изъ. дружескихъ семействъ пришли рано поутру, чтобъ проститься съ Наташей въ день ея отъзда, двушку цловали, осыпали подарками, а, между тмъ, чуть она ухала, сами взрослые вздохнули свободне, а въ дтскихъ комнатахъ, гд лились слезы бдняжки, мгновенно воцарилась какая то ясность.
Исторія, какъ видитъ читатель, не очень затйлива и не длинна, но она избавляетъ насъ отъ множества длинныхъ разсужденій и отъ затйливостей топкаго анализа. До сихъ поръ я помню очень хорошо то чувство, съ которымъ цловалъ узжавшую Наташу, и могу сказать съ достоврностью, что это самое чувство не разъ припомнилося намъ, рецензенту, при прочтеніи послдней страницы послдняго изъ ‘Украинскихъ Разсказовъ’. Нельзя не любить Марка Вовчка, нельзя не признавать въ немъ чувства, теплоты, нкоторой, по временамъ, довольно сильной поэзіи, и, вмст съ тмъ, нельзя не сказать на послдней страниц: ‘ну, теперь можно вздохнуть свободне’. Говоря безъ сравненій, книжка утомительна для русскаго читателя, неподкупленнаго національной прелестью изложенія, какого въ ней, по словамъ малороссіянъ, весьма много. Отдльные разсказы Марка Вовчка, прочитанные медленно, съ большими интервалами времени между каждымъ, доставляютъ наслажденіе, въ общей сложности ими остаешься недоволенъ. Корень этого недовольства, безъ всякаго сомннія, заключается въ односторонности разсказовъ, которые таковы, что прочитавши одинъ изъ нихъ, точно какъ будто бы прочиталъ вс остальные. Этимъ обстоятельствомъ мы объясняемъ причину огромнаго успха сочиненій г. Марка Вовчка между малороссами, въ то самое время, когда русскій читатель остается къ нимъ весьма холоденъ, не взирая на отзывъ дилетантовъ и вс подстреканья снисходительной критики. При чтеніи г. Марка Вовчка, уроженецъ малой Россіи, до тонкости знающій свой край, испытываетъ тоже, что, напримръ, испытываетъ русскій человкъ, заслышавши вдалек жалобный мотивъ народной псни: цлое море родной поэзіи встаетъ передъ нимъ при этомъ звук, при этомъ отрывк любимой псни, совершенно непонятной для чужестранца. Малороссъ самъ дополняетъ каждый намекъ своего родного писателя, разыгрываетъ цлую фантазію на мотивъ или отрывокъ мотива, передъ нимъ проптый. Мы этого сдлать не можемъ. Мы цнимъ и любимъ поэзію Малороссіи такъ, какъ она является намъ въ истинно вдохновенныхъ разсказахъ Гоголя, гд новая и былая жизнь народа всецло развивается передъ нами, исполненная юмора, удальства, величія и наивности. Но для оцнки отрывочныхъ, прерывающихся мотивовъ въ одномъ и томъ же мирномъ тон, мы не годимся. Намъ хорошо лишь тамъ, гд онъ касается всего пережитаго и перечувствованнаго, и въ дл уясненія малороссійской поэзіи, намековъ г. Марка Вовчка намъ слишкомъ мало.
Книжка начинается разсказомъ ‘Сестра’,— по нашему мннію лучшимъ изъ всего собранія. Г. Тургеневъ сдлалъ все, что могъ сдлать съ своимъ переводомъ, избгнувъ всхъ непереводимыхъ идіотизмомъ, и, по всей вроятности, сохранивши безъ ущерба привлекательную простоту изложенія. Правда въ немногихъ мстахъ онъ отказался отъ передачи малороссійскихъ фразъ во всей ихъ поэтической наивности, но на это мы не стуемъ, потому что мало вримъ въ значеніе чисто мстныхъ красотъ языка и, какъ русскіе, имемъ полное право холодности передъ выраженными: ‘нехай подъ обома земля перомъ’, ‘журбою поля не перейдешь’, и такъ дале. У извстнаго Жасмена или шотландскаго пастушка Гогга, по всей вроятности, найдутся сотни мстныхъ выраженій, очень милыхъ ихъ соотечественникамъ и ничего не значащихъ для остальныхъ цнителей. Какъ бы то ни было, въ разсказ ‘Сестра’ есть поэзія и прелесть помимо всхъ мстныхъ условій. Героиня разсказа стоитъ передъ нами, какъ живая, во всей своей тихой преданности, во всей несокрушимой любви къ родному углу и роднымъ людямъ, съ душою, созданною для самопожертвованія, и руками, неутомимыми на трудъ. Это лицо, въ которомъ соединены свтлыя стороны женщинъ того края, не поблднетъ рядомъ съ малороссійскими женщинами Гоголя: оно создано свободно, со всею самостоятельностью, въ немъ не отыщете вы ничего напередъ заданнаго или навяннаго чужими образцами. Свтъ и прелесть, на немъ сосредоточенные, мягко разливаются на весь разсказъ, отражаются во всхъ его подробностяхъ и длаютъ изъ ‘Сестры’ истинную идиллію, заслуживающую величайшихъ похвалъ. Вся вещь написана прекрасно, но въ ней есть страницы, особенно удавшіяся, воспоминаніе о которыхъ надолго не изгладится изъ памяти читателя. Приведемъ хотя эти странички, едва-ли не самыя художественныя въ разсказ. Героиня, обиженная невсткою, покинула родной домъ и стала наниматься на службу у слпого отца Ивана:
Демьяновка лежитъ въ долин, словно въ зеленомъ гнздышк. Село великое л богатое, дв церкви въ семъ: одна каменная, высокая, другая деревянная и древняя, даже въ землю вросла и покривилась. Отецъ Иванъ могъ недалеко за каменной церковью. Былъ у него домикъ, и садокъ, и огородъ, хозяйство небольшое, да хорошее. Вошли мы въ село — о разбрелись богомольцы по улицамъ, каждый въ свой домъ спшитъ, къ своимъ, а я за старушкой иду. Такъ мн грустно и боязно, что даже сердце замираетъ. Бывало, прежде, куда я ни шла, такъ весело иду и охотно, а теперь и глазъ я не смю поднять. Вошла да и стою, сама не своя. Слышу — старушка про меня разсказываетъ. ‘Войди и отдохни, дитятко’, промолвивъ кто-то такъ истово и тихо. Подняла я глаза,— противъ меня на липовой лавк сидитъ старый-старый ддъ. Глаза у него незрячіе, и такая въ тхъ глазахъ тишина да доброта, что я и не видывала. Борода у него блая, кудрявая, ниже пояса, сидитъ онъ въ тни, только вечерній солнечный лучъ словно золотомъ его осыпаетъ. Какъ услышала я такія ласковыя слова, такъ меня словно что за сердце схватило, слезы брызнули у меня изъ глазъ. А онъ протянулъ руку, да и благословилъ меня. Смотрю я — хозяйка вошла, старенькая, миленькая, чуть отъ земли водой, а еще бодренькая, словоохотливая такая. ‘Оставайся у насъ съ Богомъ, голубушка. Ты еще молоденькая, ты вашу хату развеселишь и внучку порадуешь. Бги-ка ты сюда, Маруся, иди, не стыдись. Такая ужь она стыдливая у насъ, словно просватанная.’ ‘Взяла она за ручку хорошенькую смуглую двочку, что все изъ-за дверей глазенками сверкала, и введя ее въ хату. ‘Поклонись’, говоритъ, ‘Маруся, молодиц, привтствуй ее’. Она поклонилась и привтствовала меня, а я думаю себ: ‘что-то теперь племяннички мои милые? вспоминаютъ и они меня?’ Я осталась у отца Ивана. Живу я у сего мсяцъ, живу другой, житье мн у него! вс меня любятъ, словно дитя родное. Бывало, я управлюсь, приберу хату, мы пообдаемъ, да и усядемся въ саду подъ черешню. Батюшка тихо сидитъ себ да думаетъ, или молитву шепчетъ. или псалмы поетъ… да хорошо такъ, Боже мой! Старушка и хозяйка говорятъ промежь себя то о томъ, то о другомъ, а я подсяду къ нимъ да послушиваю, а внучка, словно блый клубочекъ по садику катается, то къ намъ подбжитъ, то опять въ зеленой густот пропадетъ. Такъ тихо да спокойно пройдетъ день, что, кажется, весь вкъ свой такъ бы свковалъ, а у меня все тоска на сердц да печаль неусыпная. Они и разговариваютъ со мной, и утшаютъ меня. ‘Не кручинься’, говорятъ: ‘это грхъ великій. Дитя плачетъ потому, что оно ничего не смыслитъ, а кто выросъ, тотъ самъ своему горю помочь долженъ. Подумай только то: ты, можетъ быть, на свт добро еще узнаешь, а потратишь свое здоровье — какое ужь тогда житье? Полно, сердешная, послушайся насъ, старыхъ людей! Вотъ, посмотри лучше, какой Господь вечеръ далъ!’
Кто не скажетъ что этотъ отрывокъ прелестенъ? Но кто, прочитавъ его, не побоится за дальнйшую дятельность автора? Діапазонъ голоса, пропвшаго намъ эту сладкую пасторальную псенку, такъ деликатенъ и такъ необъемистъ! Что будетъ со сказаннымъ голосомъ, когда въ пніи потребуется энергія, когда слдующая псня окажется сложнй и громче? Не оборвется ли деликатный голосъ, которымъ мы сейчасъ восхищались? И ему точно суждено было оборваться въ самомъ непродолжительномъ времени. На разсказахъ ‘Казачка’ и ‘Одарка’, прямо слдующихъ за ‘Сестрою’, голосъ г. Марка Вовчка оборвался. Оба разсказа сложне и печальне предыдущаго: въ первомъ изъ нихъ описываются невзгоды вольной казачки Олеси, вышедшей замужъ за крпостного человка,— во второй идетъ жалостная, но до крайности избитая исторія крпостной двочки, загубленной лихимъ паномъ. Темы, какъ видите, не новыя и съ любовью разработанныя даже не однимъ гимназистомъ съ литературными стремленіями, чтобы сдлать изъ нихъ что нибудь хорошее, нужно много силы, много свжести во взгляд. Силы, къ сожалнію, и не оказалось у нашего автора. Съ одной теплотой сердца не много сдлаетъ тамъ, гд все избито и изношено, обращено въ спекуляцію и кинуто на расхищеніе писакъ запирательнаго свойства. Г. Маркъ Вовчокъ слишкомъ уменъ и чистъ для того, чтобъ погрузиться въ запирающую литературу, рамки его разсказовъ слишкомъ тсны для обширной картины, талантъ его слишкомъ объективенъ для поучительнаго лиризма. При такихъ условіяхъ какъ не вдаться въ плаксивость манеры — тмъ боле, что самая постройка обоихъ разсказовъ ведетъ къ ней безъ всякихъ околичностей? Съ одной стороны видимъ мы двухъ добрыхъ, безотвтныхъ овечекъ, съ другой полковъ и душегубовъ, чуждыхъ всякаго человческаго чувства. Гд тутъ быть драм и коллизіи? Волкъ, повстрчавшись съ овцой, кушаетъ ее на здоровье, и затмъ, между этими двумя существами никакихъ дальнйшихъ приключеніи случиться не можетъ. На бду, у г. Марка Вовчка Олеся и Одарка скромне кроткихъ овечекъ, а господа Олеси и лихой панъ свирпе голодныхъ волковъ. Даже и аксссуарныя лица имъ подъ масть — родные Одарки и Олеси плачутъ какъ рка, а противники ихъ выкидываютъ каннбальскія потхи. Самимъ панскимъ дтямъ нтъ пощады: он впиваются въ Одарку какъ пьявки, щиплютъ ее и заставляютъ плясать для своей потхи. Просто за человка становится страшно, а за автора вдвое боле,— потому что въ искусств есть свои непреложные законы на счетъ преувеличенія, особенно преувеличенія сантиментальнаго. О законахъ этихъ стоитъ думать всякому писателю, потому что они существуютъ лишь для зоркаго ума, и потому, что лишь зоркій умъ понимаетъ весь вредъ, происходящій отъ введенія исключительныхъ явленій въ область искусства.
Коснувшись предмета, столь важнаго и обильнаго поученіемъ, мы, поневол, должны на короткое время оставить разсказы, нами разбираемые, и сказать нсколько словъ о причин страннаго, по видимому, необъяснимаго, но повсемстнаго отвращенія русскихъ читателей къ литературнымъ произведеніямъ, въ которыхъ обличаются недостатки крпостного права или злоупотребленія власти, доставшейся людямъ черезъ крпостное право. Съ достоврностью можно сказать, что писателю (за исключеніемъ двухъ пли трехъ всмъ извстныхъ) строящему свое произведеніе на фактахъ, вытекающихъ изъ крпостного права, фактахъ, часто разительныхъ и драматическихъ,— сочувствія нтъ нигд, кром мелкаго мірка фельетонистовъ и гимназистовъ, о которыхъ говорилось выше. Писателей этихъ почти не читаютъ, о нихъ отзываются съ пренебреженіемъ, какъ о фантазерахъ, враляхъ, писунахъ, не имющихъ на копйку знакомства въ предметомъ, про который они пишутъ. Даже въ ихъ благонамренность никто не вритъ, — если кому нибудь изъ нихъ,— что чрезвычайно рдко,— случится вымолвить мысль не глупую и практическую,— на такую мысль не обращается малйшаго вниманія. Предположить, что тутъ виновато само общество, мы никакъ не можемъ: вдь общество, по мр силъ своихъ, занимается крестьянскимъ вопросомъ и благія стремленія правительства находятъ же себ цлыя массы сочувствующихъ личностей. Спросите у каждаго изъ умныхъ людей, глубоко преданныхъ длу эмансипаціи, что онъ думаетъ о дидактически-обличителыюй литератур по части крестьянскаго дла, и постоянно вы получите отвтъ одинъ и тотъ же: ‘грязь, болтовня неумлыхъ людей, вздорная рапсодія писакъ ничего не знающихъ’. Самый зоркій изъ спрошенныхъ, можетъ быть, прибавитъ къ этому: ‘безплодная возня съ исключительными явленіями, помимо настоящей сущности дла.’
Безплодная возня съ исключительными явленіями, помимо настоящей сущности дла,— вотъ справедливое опредленіе почти всхъ литературныхъ произведеній изъ крестьянскаго быта, вотъ смертный приговоръ всей этой масс филантропическаго хлама изъ деревенскихъ правовъ! Въ самомъ дл, переберите наши журналы за послдніе года, перечитайте томы разныхъ крестьянскихъ повстей и разсказовъ, преодолйте чувство отвращенія при вид всей этой грязи и мерзостно-отвратительныхъ эпизодовъ — какая умная мысль, какой дльный выводъ наградитъ васъ за моральную пытку, которой вы только что подверглись? Прояснится ли хоть немного вашъ горизонтъ и чмъ обогатится вашъ разумъ, кром сброда анекдотовъ весьма скверныхъ и часто неправдоподобныхъ? Не ждите ничего подобнаго. Писатели и писаки ознакомили васъ не съ сущностью дла, а только съ исключительными его проявленіями, вывели передъ вами толпу лицъ достойныхъ смирительнаго дома, лицъ, которыя по натур своей будетъ также точно достойны смирительнаго дома и посл отнятія у нихъ права на личность людей имъ подчиненныхъ. А такъ какъ въ современномъ обществ, при всхъ его порокахъ, изверги, достойные смирительнаго дома, составляютъ непримтное меньшинство, то и цль поучительная недостигнута. За лицъ, поражаемыхъ писаками, лицъ, подлежащихъ исправленію полицейскому — никто не вступится, да и не пожелаетъ вступиться: злодй размалеванъ такъ ярко, что ровно никто не признаетъ въ немъ своей неяркой личности. Возьмемъ хоть ‘Одарку’, автора которой, по его таланту и добросовстности, мы иикакъ не отнесемъ къ писакамъ, о какихъ сейчасъ говорилось. Въ этомъ разсказ на мст пана мы видимъ какого-то бшенаго волка, который едва похожъ на живое существо, и который, по идіосинкразической своей натур, былъ бы бшенымъ волкомъ не только въ своемъ имніи, но и въ самой вольной станиц, и въ Миргород, и въ Москв, и въ Петербург, и остался бы звремъ при всхъ условіяхъ въ жизни, до той поры покуда бы самъ не сломилъ себ шеи, наткнувшись на законъ или на частное мщеніе. Если-бы крпостное право уничтожалось нашимъ благимъ правительствомъ только потому, что при немъ возможны паны въ род Одаркина,— игра не стоила бы свчъ и цль была бы достигнута однимъ усиленіемъ полицейскихъ мръ, да неукоснительнымъ наблюденіемъ за исполненіемъ того закона, который ввряетъ предводителямъ и инымъ лицамъ наблюденіе надъ владльцами, во зло употребляющими свою власть надъ жителями. Тутъ то и видимъ мы всю огромность промаха обличительно-крестьянской литературы. Чтобъ доказать вредъ отжившаго учрежденія,— надо указывать не исключительные факты, ими время отъ времени порождаемые, но его глубокое и неотразимое вліяніе на все общество. Чтобъ разузнать и описать недугъ общества, надо не сидть надъ какимъ нибудь отдльнымъ прыщемъ паціента, но изслдовать весь его организмъ. А этого-то изслдованія мы и не видимъ въ нашихъ писателяхъ, бдныхъ знаніемъ. Исторія жестоко наказаннаго псаря или похищенной двчонки можно сочинить, не выходя изъ своей квартиры, но врной картины сельской жизни, съ ея печальными явленіями, не создашь изъ ‘глубины собственнаго бднаго самосознанія’. Потому наша обличительная литература по крестьянской части боле чмъ безсильна и вліяніе ея ничтожно. Она питалась исключительными Фактами превышенія власти, а между тмъ, нагородивъ сотни томовъ, не коснулась ни одного изъ несравненно боле общихъ, и, стало быть, боле врныхъ явленій, кидающихся въ глаза всякому, кто жилъ въ деревн. Ею даже ни разу не была высказана та простая, неоспоримая, всмъ извстная мысль, что въ наше время русскій крпостной поселянинъ терпитъ вовсе не отъ жестокостей при личномъ столкновеніи съ владльцомъ,— но отъ излишнихъ требованій, окладовъ и работъ, вслдствіе жизни дворянъ не по состоянію и общаго распространенія роскоши въ образованномъ класс. Имъ даже не приходило въ голову, что при значительномъ смягченіи нравовъ, соединенномъ съ врожденнымъ благодушіемъ русскаго человка,— жестокость обращенія стала рдка, но замшалась бсзтолковостью въ управленіи и жаждой доходовъ. Они не сообразили того, что бить и мучить подобнаго себ человка есть дло, для всякаго противное и не дающее никакихъ выгодъ,— между тмъ какъ увеличеніе оброка, спокойно ршенное въ столиц и объявленное безъ шума, выгодно (хотя на время) для кармана и не влечетъ за собой нареканія. Наши писатели и писаки просто упустили изъ вида важность рубля въ крестьянскомъ быту, подслушивая въ разныхъ закоулкахъ народныя изреченія въ род чаво и эфтотъ, они даже не слыхали ни разу пословицы крестьянской: ‘не бьетъ дубьемъ, а бьетъ рублемъ!’ Да и въ самомъ дл, стоитъ ли заниматься такими пустяками, когда такъ легко подражать похожденіямъ героевъ изъ ‘Старыхъ Годовъ’ господина Печерскаго. Чтобъ быть дльнымъ и толковымъ, надо учиться и вникать, и съ усиліемъ рисовать картины врныя многосторонней дйствительности, между тмъ какъ можно болтать, не выходя изъ своей квартиры, писать такъ просто, и задирательно, и скандалезно!…
Даже становится смшно, когда подумаешь о тысяч важнйшихъ сторонъ сельской жизни, сторонъ, неразрывно связанныхъ съ крпостнымъ правомъ,— и не смотря на то,даже мелькомъ не подмченныхъ нашими обличителями. Ихъ правило такое: гд нтъ исключительности, тамъ птъ и пищи для фантазіи. Описывая прибитаго лакея или сельскую нимфу, выданную замужъ противъ воли, они даже не касаются сторонъ сельской жизни, въ тысячу кратъ боле знаменательныхъ и подлежащихъ изученію. Изображалъ ли кто нибудь изъ нашихъ писателей положеніе цлаго селенія, въ которомъ, но втреному или корыстному разсчету владльца, земледліе заброшено и вс рабочія силы пожертвованы на какую нибудь огромную фабрику, разшатывающую нравственность, здоровье и благосостояніе всего населенія? Касались ли наши сельскіе обличители безпрерывно повторяющагося факта отдаванія имній въ аренду и безконечнаго зла, отъ аренды происходящаго? Обличали ли они передъ свтомъ и правительствомъ тысячи увертокъ, посредствомъ которыхъ обманывается законъ, строго воспрещающій отдавать населенныя имнія въ аренду иностранцамъ? Знаютъ ли они, напримръ, что значитъ кабакъ, по безпечности помщика или изъ грошевыхъ барышей допущенный въ деревню, гд прежде кабака не было? Показали ли они намъ, черезъ рядъ живыхъ сценъ, что такое иностранецъ-управитель и каковъ бываетъ въ сношеніяхъ съ русскимъ мужичкомъ вольнолюбивый швейцарецъ и даже ученый агрономъ-англичанинъ? Раскрыли ли они передъ нами весь возмутительный гнетъ и всю страшную неправду, къ которымъ способенъ міръ, то есть то самое мірское, общинное управленіе, о которомъ до сихъ поръ многіе непрактическіе люди говорятъ чуть не со слезами умиленія на рсницахъ? Знаютъ ли господа, теперь упоминаемые нами, самую азбуку сельскаго хозяйства, въ его самыхъ вліятельныхъ проявленіяхъ относительно вседневнаго крестьянскаго быта? Извстно ли имъ, напримръ, что въ подгородныхъ имніяхъ, даже управляемыхъ съ крайней снисходительностью, множество дтей мужескаго пола пропадаетъ оттого, что родители ихъ, не имя никакой потребности отдалять отъ себя ребятишекъ, все-таки считаютъ необходимымъ отдавать ихъ, за малую плату, на бумагопрядильныя, сигарныя и другія фабрики, убійственныя для здоровья! Приходило ли въ голову имъ,— обличитель цловальниковъ и гроз винныхъ приставовъ,— сдлать когда нибудь сравненіе между обыкновеннымъ имніемъ и имніемъ съ винокуреннымъ заводомъ, котораго существованіе предполагаетъ двойную, если не тройную тяготу для крестьянина? Описывали ли они намъ когда нибудь имніе, взятое въ риску или находящееся подъ опекою по малолтству владльцовъ? Вотъ сколько нетронутыхъ и важныхъ сторонъ дла насчитали мы, не причисляющіе себя къ людямъ практическимъ и проводящіе въ деревн самую малую часть года. Мудрено ли посл этого, что наша обличительная литература, слабая во многихъ своихъ проявленіяхъ, не только слаба, но совершенно ничтожна въ отношеніи къ изображенію русской сельской жизни. Наше общество вовсе не злится на писателей, со знаніемъ дла указывающихъ его темныя стороны,— успхъ и симпатія, встртившіе Щедрина, подтверждаютъ слова наши. Но деревенскій нашъ бытъ не имлъ своихъ Щедриныхъ.
Снова возвращаясь къ книг г. Марка Вовчка, мы замтимъ, что вторая ея половина, особенно разсказы: ‘Сонъ’ и ‘Максимъ Гримачь’ отчасти изглаживаютъ непріятное впечатлніе, произведенное ‘Одаркою’ и ‘Казачкою’. Въ обоихъ, только что названныхъ разсказахъ, дло идетъ о любви, любви двической, робкой и, тмъ не мене, очень страстной. Такая любовь съ особенной удачей вдохновляетъ нашего автора: ей обязанъ онъ не одною свтлою страницею въ своей книг, и чуть онъ замняетъ ее чмъ нибудь другимъ, голосъ его тотчасъ же обрывается. И дйствительно, женщины г. Марка Вовчка словно не женщины, а двочки. Он бгаютъ по цвтамъ, какъ живые цвтки, слабыя и ломкія, хоронятся за своихъ подругъ при взгляд паробка, плачутъ и ждутъ сватовъ, а при свиданіи съ женихомъ, только замираютъ и цпенютъ. Съ бракомъ он утопаютъ въ океан любви, и исторія ихъ прекращается. При несчастной любви он томятся и сходятъ съ ума. Какъ он живутъ замужемъ и ведутъ хозяйство, этого мы не знаемъ. Не смотря на все наше малое знакомство съ малороссійской жизнью, мы смемъ замтить, что тутъ ее вся жизнь, а лишь одна изъ ея частныхъ сторонъ, можетъ быть слишкомъ уже опоэтизированная. Такъ жить и любить едва ли въ состояніи простой человкъ, окруженный тысячью заботъ о первйшихъ потребностяхъ жизни. Если-бы малороссійскія двушки, посл брака, проводили такъ много времени, глядя въ соколиныя очи своимъ супругамъ,— бдные ихъ мужья, лнивые по натур и несклонные къ домашнему хозяйству, сидли бы зачастую безъ борща и галушекъ. Но на дл мы видимъ совершенно противное, всякій знаетъ, что въ Малороссіи у простолюдина весь домъ держится доброй хозяйкою, несравненно способнйшею въ этомъ отношеніи, чмъ наши великорусскія женщины.
Эта хрупкость и слабость героинь г. Марка Вовчка, какъ мы уже сказали выше, ведетъ за собой ихъ полную безотвтность передъ враждебными событіями жизни. Ни потягаться съ лютой свекровью, ни побороться съ ревнивымъ мужемъ он не въ состояніи. Свекровь ихъ гонитъ со свта какъ Орлиха Галю (въ повсти ‘Свекровь’), ревнивецъ-супругъ беретъ жену за косу и убиваетъ ее острой саблею, что и сдлалъ Данило Гурчь, хотя катастрофа (къ неслыханному нашему удивленію) происходила на вод и самъ убійца плылъ въ.челнок, за неимніемъ весла, разская воду острой саблею. При всякомъ столкновеніи любящей горлицы съ злымъ человкомъ или лихой бабой, возобновляется то, что мы замтили въ Одарк. Чудовище глотаетъ бдняжку и — дло кончено. При такомъ роковомъ условіи неизбжны два неудобства,— разсказъ выходитъ коротокъ и, что странне, утомителенъ въ своей краткости. Драма не завязывается по невозможности борьбы и хоть какой нибудь коллизіи, а раздленіе дйствующихъ лицъ на чудовищъ и жертвъ порождаетъ однообразіе мотивовъ. Немного нравственной стойкости какой нибудь Гал или Наталь,— немного человческихъ чувствъ злому пану или Гурчу, все бы измнилось и жизнь пошла бы передъ нами совсмъ иначе. Для того, чтобъ продолжать свою дятельность и написать что нибудь обширное, г. Маркъ Вовчекъ долженъ, во что бы ни стало, примириться съ многосторонностью жизни — безъ этого мы,— при всемъ уваженіи къ его таланту,— не предвщаемъ ему замтной будущности.
Мы едва было не забыли маленькой повсти ‘Выкупъ’, которая произвела на насъ утшительное впечатлніе. Она подала намъ надежды, которыхъ мы не имли до ея прочтенія, въ ней нашли мы кое-что отличное отъ предыдущихъ разсказовъ, именно искорки юмора и наивной наблюдательности, съ особенной силой выказавшіеся, напримръ, при описаніи панскихъ хоромъ и сутяги Захаревича. Если эти задатки развернутся и принесутъ свой плодъ, то талантъ и значеніе автора измнятся во многомъ. Съ юморомъ, который уже самъ по себ предполагаетъ шпроту физическаго взгляда, г. Маркъ Вовчекъ не останется чисто-мстнымъ писателемъ въ род Гогга или провансальца Мистраля, а съ трудовъ его сгладится та печать слезливаго однообразія, которую видятъ въ нихъ русскіе читатели, незнакомые съ красотою украинской рчи.
Переводъ г. Тургенева очень гладокъ и простъ,— это лучшая похвала всякому, переводу — но книжка издана не совсмъ опрятно, что не помшало какому-то фельетонисту, при выход ея въ свтъ, найти изданіе крайне изящнымъ и даже воспть хвалу издателю Кожанчикову. Присоединиться въ этой хвал трудно!
1859.