Александръ Амфитеатровъ.
Уголовная чернь.
Уголовная чернь, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Бабы и дамы.
Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, ‘Книжный магазинъ’ Д. П. Ефимова, ‘Преемница’ А. Д. Друтманъ.
OCR Бычков М. Н.
…Недавнее сенсаціонное убійство навело нашу бесду на тему объ учащеніи въ послднее десятилтіе преступленій съ амурно-психологической подкладкой…
— Вы, кажется, изволили сказать: ‘преступленіе’? остановилъ меня мой собесдникъ — одинъ изъ крупнйшихъ представителей уголовной адвокатуры. Вотъ ужъ напрасно. Никакого преступленія въ этихъ случаяхъ не бываетъ… Неподходящій терминъ.
— Какъ-же назвать иначе?
— Да какъ угодно: трагическое похожденіе, приключеніе съ несчастнымъ исходомъ, а лучше всего — безхарактерная дурость, преслдуемая такими-то и такими-то статьями уложенія о наказаніяхъ.
Онъ наморщилъ брови и сожалительно пожалъ плечами.
— Ну, какіе это преступники? Ихъ и судить-то срамота: только отнимаютъ золотое время у господъ присяжныхъ засдателей да представителю съ членами даютъ развлеченіе — врод какъ-бы прочитать французскій бульварный романъ. Преступленіе предполагаетъ злую волю. А тутъ не то, что злой — никакой воли нтъ. Это не преступники, а такъ… палилки… Ихъ не столько судить, сколько счь требуется…
— Вотъ теб разъ! Нашелъ панацею, нечего сказать!
— Позвольте, позвольте! Вы меня не ловите на слов: я говорю не о карательномъ сченіи во вкус князя Мещерскаго, и не о сченіи педагогическомъ во вкус его достойнаго сподвижника Шперка, но о сченіи лечебномъ.
— Да такого не бываетъ.
— Ну, ужъ теперь моя очередь воскликнуть: вотъ теб разъ! А, чмъ-же мы вс лечимся, когда у насъ расшатываются нервы или шалитъ спинной мозгъ?
— По вашему, значитъ, — что вода и электричество, что розги, — одно и то же?
— Благородне по наименованію и способу экзекуціи, но эффектъ, разумется, одинаковый… Вы душъ Шарко пробовали?
— Охъ, пробовалъ…
— Подъ этою водяною розгою вы не простоите такъ долго, какъ подъ древесною. А хорошій электрическій токъ? У меня вотъ писцовая болзнь — такъ, бывало, когда NN пуститъ токъ отъ локтя въ кисти руки, кричу на крикъ, точно мужикъ, котораго дерутъ по мірскому приговору. Потому что нтъ никакой возможности терпть: прямо истязаніе. Теперь лечусь массажемъ, и опять-таки выходитъ что-то врод порки. А когда tabes лечатъ — подвшиванія эти? Дыба, вдь, сущая дыба! Да я лучше и впрямь лягу подъ розги и съ благодарностью приму сотню горячихъ на мое привилегированное тло. Тмъ боле, что оно помогаетъ. Есть-же легенда, будто знаменитый ‘блый генералъ’ избавлялся отъ физическаго упадка тмъ, что приказывалъ себя драть не на животъ, а на смерть… Ну-съ, а большинство, какъ вы называете, преступленій нашихъ палилокъ — именно преступленія физическаго упадка. Это — преступленія слабыхъ, разстроенныхъ организмовъ, преступленія мозга, отравленнаго и скверною наслдственностью, и благопріобртенными прелестями: алкоголизмомъ, всякими милыми болзнями и отроческими ‘пороками’, привычкой нервировать, потому что это интересно’, (да-съ! въ нервированіе люди втягиваются такъ-же, какъ въ запой), страстью къ бульварному обществу — къ бульварной праздности, бульварнымъ шатунамъ-товарищамъ, бульварнымъ двицамъ, бульварной газет съ бульварнымъ романомъ-фельетономъ. Я насмотрлся на эту quasi-уголовную публику. Во-первыхъ, подавляющій процеить ея состава, — то, что вы называете — полуинтеллигенты: люди не съ образованіемъ, но и не безъ образованія, дикари, хватившіе верхушки культуры и — увы, какъ всегда почти бываетъ, верхушки не добродтелей ея, но пороковъ. Рчи ихъ на суд глубоко характерны. Они очень любятъ говорить и очень любятъ копаться въ себ, анализировать — совсмъ во вкус героевъ новаго бульварнаго романа…
— Полно вамъ! Гд-же герои бульварныхъ романовъ анализируютъ, копаютъ въ себ? Понсонъ-дю-Терайль, Монтепэнъ, Габоріо — сама прямолинейность. У нихъ подлецъ — такъ ужъ подлецъ, добродтель — такъ ужъ добродтель: будь она своевременно на мст Евы, змій отползъ-бы отъ нашей праматери ни съ чмъ, и мы по сіе время благополучно жили-бы да поживали въ эдем, слушая райскіе напвы… Вспомните-ка, что сказалъ о ‘Рокамбол’ Глбъ Успенскій, какъ одобрилъ онъ именно его прямолинейность и ею объяснилъ успхъ романа во французскомъ рабочемъ класс. Рабочему, говорить онъ, идеалъ нуженъ, но идеалъ, воплощенный въ рзкихъ наглядныхъ краскахъ, чтобы можно было усвоить его быстро и цпко, вдумываться и анализировать ему некогда. Онъ читаетъ какого-нибудь ‘Рокамболя’ и радъ: написано ловко, занятно и — какъ разъ по пониманію и вкусу. Каждый злодй кричитъ: ненавидь меня! Каждая добродтель: симпатизируй мн!.. Когда Понсонъ-дю-Терайль писалъ ‘Рокамболя’, рабочіе и работницы засыпали это письмами: неужели онъ будетъ такъ жестокъ, что не сдлаетъ счастливою раскаявшуюся гршницу Баккара и т. п. Онъ и выдалъ ее за какого-то графа.
— Батюшка! Вы ужасно отстали, — перебилъ меня адвокатъ.— Это все было, но прошло и быльемъ поросло. Бульварный романъ романтическій, слагавшійся изъ сказокъ, небывало чудесныхъ авантюръ съ поперемннымъ чередованіемъ крайностей добродтели и крайностей порока — миновалъ. Миновала и простодушная мода, чтобы, въ конц концовъ, порокъ былъ наказанъ, — добродтель торжествовала, а читатель-интеллигентъ проливалъ слезы умиленія. Современный бульварный романистъ о себ возмечталъ. Онъ, теперь, и натуралистъ, и психологъ, и идеологъ. Онъ старается вглубь хватить и даже въ самомъ слог серьезничаетъ, копируетъ, т. е., лучше сказать, каррикатуритъ писателей настоящихъ, — прячетъ шутовскую, украшенную ослиными ушами, голову подъ беретъ Гамлета la fin de siè,cle. Прежній бульварный романъ безповоротно осуждалъ преступленіе или, до крайней мр, видлъ въ немъ явленіе безусловно отрицательное — объектъ общественной борьбы. Современный бульварный романъ, — въ погон за тми-же ‘человческими документами’, какъ и большая беллетристика, — не судить преступленіе, но видитъ въ немъ только фактъ наблюденія — фактъ, который надо объяснить и извинить тми или другими мотивами. Такимъ образомъ, бульварный романъ добраго стараго времени вводилъ въ робкое сознаніе полупросвщенныхъ массъ типы идеальнаго порока и идеальной добродтели, рзко очерченные, точно разграниченные. Бульварный-же романъ новый вндряетъ въ то же сумеречное, предразсвтное сознаніе безтолковые типы Гамлетиковъ мелкой воды, до того потерявшихся на распутьи между добромъ и зломъ, что и читателя они заставляютъ вмст съ собою недоумвать: гд добро, гд зло, гд истина, гд ложь? Куда итти — направо или налво? Не есть-ли преступленіе — подвигъ, а подвигъ при извстныхъ обстоятельствахъ не можетъ-ли обратиться въ преступленіе? Вс герои современнаго бульварнаго романа страдаютъ роковымъ раздвоеніемъ духа и симпатій. Прежній классическій подлецъ по натур и профессіи, подлецъ изъ любви къ искусству, переродился въ подлеца по неблагопріятному стеченію обстоятельствъ, по наслдственности, по зависимости отъ среды. Подлецъ современнаго бульварнаго романа — фигура почти демоническая: ‘я подлецъ по отношенію къ теб, для себя — правъ’, какъ писалъ жен предсмертную записку нкій палилка Васильевъ, намреваясь убить себя и свою любовницу… А демоническія фигуры, какъ-бы грубо ихъ ни рисовали, всегда привлекательны и заманчивы. Ахъ, молъ, какъ все это хорошо, прекрасно и возвышенно! Ахъ, неужели мы сами такъ жалки и ничтожны, что не въ состояніи будемъ того же продлать? А тутъ еще — на грхъ мастера нтъ — какой-нибудь револьверишко въ карман. Спрашивается: что-же еще длать съ револьверомъ человку, насквозь пропитанному бульварной мелодрамой и бульварнымъ романомъ, какъ не репетировать при помощи его уголовныя операціи героевъ этихъ романовъ и мелодрамъ: благородно карать измну и порокъ, ‘сводить расчетъ съ судьбою и неблагопріятными житейскими обстоятельствами’, ‘ставить кровавую точку въ заключеніе долголтняго мучительнаго самоанализа’ и т. п.?!
— Ну, вотъ вы и увлеклись: теперь у васъ во всемъ виноваты бульварные романисты.
— Вовсе нтъ. Ихняя вина — въ полвины, и вовсе не была-бы виною, кабы ихъ смена падали на мене благодарную почву, а не въ умы массы праздной, шатающейся мыслями и нездоровой тломъ. Для интеллигента и сряка бульварная литература — ничтожество: одинъ ея психологію оставилъ, пощади, другой, слава Богу, до нея не дошелъ, обоимъ, стало-быть, отъ нея будетъ скучно, и оба подъ ея вліяніе подпасть не могутъ. Но вотъ середина-то, злополучная полуинтеллигенція, это — мягкій воскъ: что задумалъ, — то изъ него и вылпилъ. Потому что, повторяю, мысль шатается, а тло нездоровое. Мыслью полуинтеллигентъ еще срякъ, темный человкъ, а тломъ, т. е. костюмомъ, привычками, стремленіями къ комфорту — баринъ. И хочется, чтобы все до барскому: и барскія чувства, и барскіе поступки, и барскіе пороки… главное — барскіе пороки! Знаете-ли вы, какая среда въ Россіи даетъ наибольшій процентъ анормальныхъ нервно и психически людей? Мщане, живущіе въ большихъ городахъ. И процентъ психопатическихъ преступленій между ними всего больше. Палилки, напримръ, на-половину изъ мщанъ. Мн кажется, что есть люди, съ которыми цивилизація продлываетъ въ миніатюр тотъ-же жестокій процессъ уничтоженія, что en gros продлала она съ сверо-американскими индйцами и австралійскими дикарями: эти злополучныя жертвы культурнаго фатума сперва глупютъ, потомъ вырождаются и вымираютъ… Коньякъ, кафешантанъ, бульварная литература и бульварная женщина такъ быстро съдаютъ малыхъ сихъ, что иной и оглянуться не успетъ, какъ догналъ уже высшіе классы на пути нервныхъ разстройствъ и обусловленныхъ ими физическихъ и нравственныхъ извращеній, которыми, въ свою очередь, необходимо обусловливаются глупыя и возмутительныя неопредленностью своею преступленія. Вотъ почему я и сказалъ вамъ, что надо не наказывать, но лечить. А въ данномъ случа — увы!— леченіе жестокое, леченіе — сченіе душемъ Шарко, электричествомъ, руками массажиста, дыбою подвшиванья… Кроткая и гуманная невротеранія обратила свои кабинеты въ настоящій застнокъ…
Съ однимъ изъ яркихъ по развинченности физической и нравственной представителей этого типа не преступныхъ преступниковъ, которыхъ мой собесдникъ обрекалъ на леченіе-сченіе, встртился я недавно въ театр.
— Здраствуйте! — окликаетъ меня кто-то — дряннымъ, шепелявымъ голосишкомъ. Оглядываюсь: юноша не юноша, старикъ не старикъ, маленькій, хрупкій, тощій, блобрысенькій, лицо словно посыпано срымъ пепломъ, въ глазахъ, тусклыхъ и вялыхъ, свинцовыя точки ‘коньячнаго зарева’.
— Здравствуйте… только — кто вы такой, извините, не припомню…
— Забыли? Я — N. Пятнадцать лтъ тому назадъ вы давали мн уроки.
Я припомнилъ, — признаюсь, безъ особеннаго удовольствія. Вообще, давать уроки я терпть не могъ, тмъ боле, что насущной необходимости въ этомъ я никогда не имлъ, а лишь слдовалъ юношеской мод самостоятельнаго заработка. Вс товарищи даютъ уроки, — какъ же, молъ, я-то не буду давать? Маменькинымъ сынкомъ, барченкомъ назовутъ. А тутъ сынъ самостоятельныхъ родителей, и вдругъ даетъ уроки, своимъ трудомъ зарабатываетъ себ средства на… билеты въ оперу и пиво въ биргалкахъ Тверского бульвара! И ничуть, бывало, не соображаешь, — а теперь-то какъ совстно вспомнить! — что, угождая безъ всякой надобности мод, лишаешь заработка настоящаго бдняка, которому безъ урока — приходитъ матъ, который ищетъ работы не для эффекта въ сред ‘читающихъ’ двицъ. а потому, что пить-сть надо… Есть, въ жизни каждаго есть такія минуты ‘благородства’, вспоминая которыя лтъ черезъ десятокъ — невольно краснешь, и сердце сжимается. Словно въ наказаніе за неискренность, не везло мн съ учениками, хоть занимался я съ ними, смю похвалиться, — добросовстно. Тупица на тупиц халъ и тупицею погонялъ. Но господинъ, попавшійся мн на встрчу въ фойе, былъ воистину bte noire моей педагогики. Чортъ знаетъ, что это былъ за чудакъ-малый! Какъ-будто и съ хорошими способностями и задатками, а какъ-будто и большая дрянь. По положенному въ дом порядку, для нашихъ занятій отводилось три часа въ день. Эти три часа мы проводили глазъ-на-глазъ. Ей-Богу, мн иногда длалось жутко отъ безпредльнаго, тупого, свирпо-покорнаго отчаянія, какое выражалось на личик ‘дитяти’, едва затворялась за нами дверь классной, а исчезало съ личика только тогда, когда мамаша дитяти являлась прекратить наши занятія и звать къ завтраку. Эти три часа онъ такъ или иначе терплъ, — съ ненавистью, но терплъ, какъ каторжникъ отбываетъ въ рудник свой дневной урокъ… Отвчалъ вяло, плелъ языкомъ какія то суконныя кружева, но все-таки плелъ и отвчалъ. Но однажды, въ виду близости предстоявшей ему переэкзаменовки, я затянулъ урокъ на полчаса. Когда я объявилъ объ этомъ своему Телемаку, онъ пришелъ въ неописуемый ужасъ, завозился на стул и даже покраснлъ, что для него, по малокровію, было такъ же трудно, какъ для листа писчей бумаги… Затмъ сразу поблекъ и осунулся, сдлалъ глаза, какъ у мороженнаго судака, и погрузился въ угрюмое, безотвтное молчаніе, — точно сразу позабылъ все, чему учили. Дескать: хоть колъ теши на голов, ничего не отвчу! Ибо ты сдлалъ мн подлость — длиною въ цлые полчаса… Бился я съ нимъ, бился, наконецъ, разозлился, далъ ему какую-то задачу изъ алгебры: ршай… Въ жизнь свою, ни прежде, ни посл, не видалъ я, чтобы человкъ написалъ за одинъ присстъ столько цыфръ и буквъ, какъ принялся онъ орудовать… Ну, думаю, слава Богу, занялось сокровище! Онъ ршаетъ задачу, а я хожу по комнат и смотрю въ окно. И вдругъ слышу голосъ моего питомца:
— Это — которая тамъ на веревк блье развшиваетъ — сосдская Глашка. Пряничная форма!.. А сложена недурно. Если бы ее въ корсетъ, бюстъ былъ-бы хоть куда. Ну, и плечи… Жаль, спина — дрянь: впалая и лопатки торчатъ…
И пошелъ, и пошелъ все въ томъ-же аматерски-нагломъ тон ловеласа-спортсмена, который женщину разбираетъ, какъ лошадь, а лошадь уважаетъ и цнить не въ примръ больше, чмъ женщину. Если-бы въ классную вошелъ каменный гость in persona и произнесъ т же самыя слова — я, кажется, изумился-бы меньше. Въ первый моментъ я даже потерялся: такъ неожиданно и стремительно выпалилъ мой угрюмый алгебраистъ вс эти неподходящія его возрасту познанія. Недавняго унынія и отупнія — какъ не бывало: ожилъ отрокъ! И лицо какъ-будто не вовсе безсмысленное, — веселая улыбка, глаза съ искоркой…
— Вы вотъ ерапонтовскую Зою посмотрли-бы! — продолжалъ онъ скороговоркой, которой я отъ него не слыхивалъ, даже въ т оживленные моменты, когда онъ умолялъ меня не жаловаться маменьк на его бездльничество.— Это женщина! Фу, ты, чортъ! Отдай все — и мало!.. Коса — золото… во! до этихъ поръ! Спина какая!.. Бедра!.. Знаете карточку Линской, гд она сидитъ верхомъ да стул? Вылитая! Я ее уговариваю въ хористки поступить: не хочетъ, дура! Чмъ въ горничныхъ мозолить пальцы за красненькую въ мсяцъ, ей-бы Лентовскій, безъ голоса, пятьдесятъ положилъ… Потому она для перваго ряда: триковая… сейчасъ въ пажи!
Но тутъ я уже опамятовался отъ перваго изумленія и оборвалъ прекраснаго молодого человка… четырнадцати лтъ. Онъ посмотрлъ на меня съ глубокимъ изумленіемъ: какъ это, молъ, возможно отказываться отъ бесды на столь вкусную и пикантную тему? А еще взрослый, студентомъ называешься! И опять впалъ въ свое обычное состояніе мрачной безнадежности… Раньше онъ меня ненавидлъ, а съ этого момента, до всей вроятности, сталъ и презирать.
Разстались мы скверно. Въ одинъ день Телемакъ мой былъ тупе обыкновеннаго, говорилъ самыя несообразныя дикости, отказывался понимать самыя простыя, обыденныя вещи — и чуть не спалъ надъ тетрадью, даже носомъ посапывалъ. На какое-то мое замчаніе онъ отвтилъ мн дерзостью… всталъ и швырнулъ тетрадь на полъ.
— Вы, съ ума сошли, Алеша!— говорю ему.
Тогда онъ подбгаетъ ко мн и въ упоръ пускаетъ совершенно непечатную фразу. И вижу я, что мальчикъ пьянъ, пьянъ — какъ Божья тварь… дохнулъ и окатилъ запахомъ спирта, какъ волною. Я отправился къ маменьк отказываться отъ уроковъ. Маменька очень огорчилась.
— Что-же я буду съ нимъ теперь длать?— плакалась она.— Вдь этотъ мальчикъ мое наказаніе. Васъ онъ, по крайней мр, боялся. А теперь онъ совсмъ распустится. Вдь это не первый случай, что онъ пьетъ. Ну, помилуйте, — что это за время такое? Когда-же было видано и слыхано, чтобы четырнадцатилтніе ребята кутили какъ взрослые?… И… мн совстно сознаться, но у него уже завязался романъ съ нашей горничной. И я не смю мшать, потому-что иначе онъ совсмъ отобьется отъ дома! Онъ уже и теперь, чуть вечеръ, исчезаетъ невсть куда… Ихъ, такихъ милыхъ мальчиковъ, цлая компанія. Пробуешь уговаривать, — ничего не дождешься въ отвтъ, кром ругани. И вдь во всемъ путномъ онъ тупъ, дикъ, неразвитъ, а тутъ — откуда слова берутся. Я, видите, его не понимаю, я — рыба безкровная, у меня воля задушена, у меня вс инстинкты заглохли, а онъ юноша съ темпераментомъ!… Это я то безкровная! Да, посмотри, говорю, на себя и на меня: ты какъ листъ зеленый, а я печь-печью, даромъ, что ты мальчикъ, а я за сорокъ перевалила… Безумный ты со своимъ темпераментомъ, вотъ что! Кто-же въ четырнадцать лтъ жить начинаетъ? ‘Ничего! Раньше началъ, раньше кончу. Извстно, долго не выдержу… умру! Туда и дорога’.— Да разв я тебя затмъ родила, чтобы ты себя истратилъ ни за грошъ?— ‘А разв я просилъ васъ меня родить?’ И откуда этотъ желторотый нахватался такой прыти и отчаянности? Я — смиренная, отецъ былъ нравомъ сущій теленокъ, а онъ такъ и ржетъ, такъ и дерзить, такъ и хамитъ…
Итакъ, вотъ какого гусенка узналъ я въ подошедшемъ ко мн гус.
— Очень радъ васъ видть!.. заговорилъ онъ, пожимая мою руку своею нездоровою, холодной рукою — точно лягушку доложилъ мн на ладонь. — На радости свиданія не выпьемъ-ли коньячку?
Мн не хотлось пить съ нимъ. Отказался.
— Жаль… очень жаль…— засоболзновалъ онъ, — я васъ хотлъ-бы распросить… и вамъ-бы хотлось разсказать… а безъ коньячку-то я не очень… пороху въ голов не хватаетъ… ха-ха! ‘Укатали сивку крутыя горки’.
Онъ не то засмялся, не то закашлялся. Гляжу я на него: и жалокъ онъ, и смшонъ, и гадокъ, и… грустно какъ-то становится: вдь двадцати пяти лтъ нтъ малому, а уже калка.
— Что-жъ это горки такъ скоро васъ укатали?— спрашиваю.— Что вы подлывали, чмъ занимаетесь?
— Чмъ? Живу!
— Да и я живу, и другой, и третій, и пятый — десятый — вс живутъ… Занятія-то ваши какія?
— Жизнь — и баста. La vie. Ну, и eau de vie тоже… Мамаша моя померла. Сорокъ тысячъ мн оставила. Ну… вотъ я и живу. Деньги-то есть. Есть еще порохъ въ пороховниц. А вотъ спина болитъ и вижу плохо. Это уже скверно.
— Женаты или еще гуляете?
— Какъ вамъ сказать, — и да, и нтъ… Меня, видите-ли, угораздило сдлать огромную глупость. Въ девятнадцать лтъ меня окрутили… пошло окрутили!.. Простая женщина… вдова… за тридцать… ну, мальчишество, дикость! Я, вдь, безъ удержа — человкъ съ темпераментомъ. Когда темпераментъ заговоритъ, — все на карту!.. Влюбился — успха никакого. ‘Женись, — тогда твоя на вки’.— Жениться? Ахъ, сдлайте одолженіе! кто-же въ нашъ цивилизованный вкъ стсняется этою формальностью?.. Погорячился — и ‘Исаія ликуй’! А? Каково? Мн — девятнадцать, а ей за тридцать… не дурно? Натурально, черезъ недлю остылъ. Разстались, плачу ей тамъ сколько-то въ мсяцъ… Ну, а теперь я опять немножко женатъ. Вн онаго, но какъ-бы въ ономъ. Знакомить васъ не стану. Она не изъ общества… даже очень не изъ общества — да что-же! Вдь я и самъ, въ сущности, — какое я общество? Вы вотъ говорите со мною, а я чувствую, что вы меня презираете.
— Что вы! Съ какой стати? И не думаю.
— Ну, такъ сожалете. А что хуже — не знаю. И такъ всегда, когда я связываюсь съ приличными людьми… И имъ со мною скучно, и мн съ ними скучно… Я вдь нигд не бываю! Омонъ да буфетъ оперетки, оперетка да буфеть омоновскій. У Яра сидишь — кофе съ финь-шампань пьешь, съ знакомыми пвицами о чувствахъ разговариваешь… Сюда меня ‘моя’ затащила. Надолъ ей Омонъ, оперы захотла. Сидитъ — слушаетъ, восторгается, а я вотъ коньякъ въ буфет пью. Ихняя сестра иной разъ это любитъ — быть въ приличномъ мст и воображать себя приличной женщиной. А мн что-же? Пускай! Отъ слова не станется! ‘Чмъ-бы дитя ни тшилось, лишь-бы не плакало’. Знаете, когда женщина плачетъ — это несносно. Это мн нервы разстраиваетъ и грудь сушитъ. Я человкъ впечатлительный. Вдь мы, декаденты… Вы не удивляетесь, что я себя декадентомъ зову?
— Нтъ, отчего-же? Слово модное. Да и притомъ отъ него, вдь, тоже ‘не станется’.
— Да-съ… а кличка хорошая, со звукомъ… И затмъ: ежели человкъ безъ опредленной стези въ жизни, надо-же ему какъ-нибудь называться?
— Совершенно справедливо. Такъ что-же ‘вы, декаденты’?
— Мы, декаденты, не характеромъ живемъ, а темпераментомъ: все на себ рефлексами переживаемъ… Ну, здоровьишко-то, глядь, и трещитъ! А здоровьишко у меня подлое, — да бабы и fine Champagne еще сюда припутались… Сердце скверно работаетъ… того гляди, капутъ кранвенъ!
— Да оно и лучше, знаете, — заговорилъ онъ посл нкоторой паузы, — это, что я вижу предъ собой? Я живу широко, люблю жить. А долго-ли такое житье можетъ продолжаться? Сорокъ тысячъ въ наше время не деньги…
— Сорокъ-то тысячъ не деньги?!
— Деньги, когда ихъ тратятъ на дло. А для настоящей жизни — то есть, какъ я понимаю, — какая-же это сумма?.. Я вотъ всего семь мсяцевъ какъ вступилъ въ права наслдства, и уже одиннадцати тысячъ нтъ… тю-тю!.. Одиннадцати тысячъ! Это по скольку-же выходитъ въ мсяцъ? А она недовольна, бранитъ меня скрягой, говоритъ, что у насъ обстановка хамская, что она такъ не привыкла… Что-же, — она права. Я ее у князя У. изъ-подъ носа выхватилъ, а раньше она при банкир одномъ состояла. А банкиръ-то убжалъ въ Америку не съ однимъ милліономъ… а сколько ихъ хапнулъ до бгства, о томъ исторія умалчиваетъ и слдователь не досчитался. Но сколько-бы ни хапнулъ, растрачивать ихъ помогла ему не кто другая, а моя. Это — школа. Вотъ разоряюсь… Завтра ставлю ей всю мебель новую. Нечего длать-то: любишь кататься, люби и санки возить. Все для нея! Все! Грр-рабь, но люби! Ну, васъ это интересовать не можетъ… простите за болтовню… Имю честь кланяться!
— Какъ ты знакомъ съ N?— спросилъ подошедшій пріятель-репортеръ.
Я разсказалъ.
— Училъ, брать, его когда-то…
— Могу сказать: выучилъ!
— А что?
— Извстно что: кандидатъ на скамью подсудимыхъ. Года не пройдеть, какъ попадетъ въ окружной судъ на гастроли.
— Ты думаешь?
— Что тамъ думать?.. Наврное знаю. Ты смотри: тльце у него слабенькое, а пьянство великое. Воли никакой, а распущенности — сколько хочешь. Характера нтъ, а темперамента достаточно. При этомъ влюбленъ въ такую акулу…
Онъ назвалъ мн по имени общеизвстную звзду demi-monde’а.
— Она — денежное объдало. Сколько ей ни выложи, все състъ и еще попросить. Самый скверный типъ продажной женщины. Т, которыя копятъ, хоть послдовательно, понемножку грабятъ, отъ нихъ человкъ хоть въ рубашк уходить. А эта — бездонная бочка: одной рукой возьметъ, другою вышвырнетъ за форточку. Ей сорока тысячъ мало на одинъ зубокъ. Слопаетъ она все, что можетъ слопать, а затмъ въ лучшемъ вид выставитъ этого молокососа отъ себя вонъ. А вдь онъ, идіотъ, воображаетъ, что она въ него тоже влюблена… Арманъ и Маргарита Готье этакіе! Хоть-бы съ зеркаломъ посовтовался. Въ этомъ-то воображеніи и трагизмъ. Была влюблена и выставила, — значитъ, измнила… Измна? Га! Тысяча пушекъ и четыреста мортиръ! Крови, Яго, крови!.. Очень меня интересуетъ одно сомнніе: прямо-ли онъ ее пырнетъ, безъ всякихъ предварительностей, или-же сперва… за подлогъ будетъ судиться? А ужъ это такъ или иначе, съ предварительнымъ подлогомъ или безъ онаго, но пырнетъ — это будь спокоенъ! Врь на совсть. Этакіе-то вотъ мозгляки, съ коньякомъ вмсто крови въ жилахъ, и пыряютъ! Потому-что здоровый, крпкій, человкъ, съ основательнымъ разсужденіемъ, съ характеромъ, съ нервами, не разстроенными какъ фортепьяно уздной барышни, — всегда суметъ разобраться въ бабьемъ вопрос. Коли съ нимъ случится любовное несчастіе — онъ перенесетъ адскую муку, прежде чмъ покуситься на какую-нибудь кровавую пошлость. Помнитъ, что у него живая душа и у ‘нея’ надо загубить живую душу. Ревностъ здоровыхъ людей тмъ и ужасна, что имъ не хочется ей поддаваться, а приходится. Они всею душою рады уцпиться хоть за что-нибудь такое, что разсевало-бы ихъ сомннія, давало-бы логическое право не ревновать, а, слдовательно, и не наказывать. Ты возьми Отелло и возьми Позднышева. Отелло — здоровый человкъ, а Позднышевъ — новый типъ, выкидышъ культуры, ‘человкъ темперамента’. Вдь Отелло такъ ловко обставленъ Яго, что у него не можетъ и оставасься никакихъ сомнній. Да и то ‘жаль, Яго! О, Яго, страшно жаль’! Разсвирплъ, рзать пришелъ, скимъ башка длать… и плачетъ! Алебастровую кожу пожаллъ! Потому-что убивалъ съ сознаніемъ, по праву и требованію всего своего характера и долга, а не наобумъ, не по первому клику минутнаго порыва. Потому-что считалъ себя обязаннымъ убить, а не потому, что убить хотлось — нутромъ хотлось, какъ Позднышеву. Знать, что длаетъ страшное дло, не трагическіе фарсы разыгрываетъ. Здоровый человкъ отъ природы не ревнивъ, напротивъ, онъ доврчивъ, — и ревность, для него болзнь, несчастье, котораго онъ больше всего на свт боится. Взять того-же Отелло: ‘ревность онъ не скоро ощутилъ, но ощутивъ, не зналъ уже предловъ’. Пушкинъ прозорливо отмтилъ эту черту и у Вольтерова Отелло Орозмана, съ его глубоко-разумнымъ стихомъ:
Je ne suis point jaloux,
Si je l’tais jamais!
Эти-же людишки quasi-темперамента, эти Позднышевы, Кувшинскіе, Васильевы, Богачевы, мальчишки Крейзманы, Ивановы, Краузе и tutti quanti ‘наши симпатичные убійцы’ — разв когда-нибудь надъ чмъ-нибудь задумывались? Они все шкурой принимаютъ и на все шкурой отвчаютъ. А шкура-то ободранная — нервы-то гольемъ видать. И чуть-что по этимъ нервамъ царапнуло, — шабашъ! ‘Не взвидлъ я свта, — булатъ загремлъ, прервать поцлуя злодй не усплъ’!.. Именно ‘свта не взвидлъ’ — отъ мгновенной, острой, физической… скоре, по крайней мр, физической, чмъ нравственной боли. Если бы онъ могъ хоть сколько-нибудь думать, хоть немного повертлъ-бы своими ограниченными и съ дтства попорченными алкоголемъ мозгами, то, можетъ быть, и поостылъ-бы… Совершилъ-бы преступленіе разв лишь тогда, когда, дйствительно, не остается другого выхода: пропадай ненужная жизнь! И моя и чужая! Но, ахъ, мозги-то не вертятся. Они привыкли думать медленно и поверхностно. Когда въ нихъ западаетъ что-нибудь глубоко и въ серьезъ, это для нихъ такъ необычайно, что не они управляютъ этими глубоко запавшими идеями, а, идеи покоряютъ себ ихъ, переполняютъ собой все мышленіе, всю психику бдныхъ недоумковъ. Идея — мстить за измну, за оскорбленіе. Ну, и весь недоумокъ превращается въ ходячую машину кровавой мести. И палитъ, или пыряетъ. Однимъ преступникомъ больше. Его громятъ прокуроры, а защитники молятъ извинить его, какъ ‘продуктъ времени’, не отвтственный за грхи порочнаго конца вка, какъ отвтчика за пороки предковъ, плодъ вырожденія которыхъ-де онъ своею особою представляетъ. Въ ходъ идутъ среда, наслдственность, соціальныя причины… Говорятся слова умныя, слова громкія, слова кстати и полезныя, слова не кстати и лишнія. Особенно много словъ лишнихъ. Характеристики, психологическій анализъ. Андреевскіе, Карабчевскіе, Урумовы потютъ надъ Ломброзо и Мадьяномъ, роются въ Крафтъ-Эбинг, пріискиваютъ цитаты у Зола, Гаршина, Достоевскаго… Охота-же людямъ морочить самихъ себя, глядя на свть сквозь серьезныя глядлки трагической маски! Какой тамъ психологическій анализъ?! ‘У Васьки, милый, не душа, а паръ’, поучала меня въ дтств моя нянька, когда я интересовался, пойдеть-ли въ рай душа моего любимца, сраго кота. Такъ вотъ и эти Краузе, Васильевы, Крейзмны, Кувшинскіе и Ивановы, думается мн, выродили свою бдную душу до того состоянія, когда она перестаетъ быть душою и становится паромъ. Паромъ, надъ которымъ — безсильнымъ, безсмысленнымъ и безотвтнымъ — самовластно царятъ тло, отравленное пьянствомъ и развратомъ, избалованное потворствомъ каждой своей прихоти, каждому своему пороку, изнженное въ своей нервной распущенности до того, что ‘декадентъ’ крикомъ кричитъ тамъ, гд здоровый человкъ и не поморщится.