Угловые жильцы.
Угловые жильцы.
(Изъ впечатлній счетчика).
——
——
Угловые жильцы, Крюков Федор Дмитриевич, Год: 1911
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Пятиэтажный домъ, извстный въ нашей улиц подъ двумя названіями: ‘Пропартуръ’ и ‘Васина деревня’, — имлъ, но предварительнымъ полицейскимъ свдніямъ, 108 квартиръ и 720 жителей. Посл переписи число жителей оказалось вдвое большимъ.
По вншнему виду, это обыкновенный, грязноватый домъ петербургскихъ окраинъ, съ дешевыми столовыми, чайными, пивными въ нижнемъ этаж, по лицевой сторон и съ маленькими квартирками внутри. Квартиры эти оказались буквально налитыми гущей человческихъ тлъ — угловыми жильцами и ихъ мелкой дтворой. Мн давно уже приходится наблюдать изъ оконъ Горнаго Института этихъ маленькихъ ‘пропартурцевъ’,— съ утра и до ночи жизнь ихъ проходитъ на улиц, на берегу Невы. Какъ стаи воробьевъ, они цлыми днями вертятся, бгаютъ, прыгаютъ, борются, дерутся и промышляютъ на великолпномъ гранит набережной, между дорическими колоннами институтскаго портика, на мостовой, на панеляхъ, на пристаняхъ и баркахъ. И, какъ у маленькихъ сренькихъ птичекъ, въ ихъ дтскихъ лицахъ и взглядахъ, въ движеніяхъ, въ пріемахъ чаще всего вмсто дтской безпечности и беззаботности замтны сторожкая, выслживающая добычу озабоченность и мысль объ окружающей опасности. Это отъ того, что тутъ, на берегу Невы, въ виду исконныхъ враговъ всякой голытьбы и вольницы, городовыхъ, сторожей, таможенныхъ, солдатъ, дворниковъ, приказчиковъ,— имъ приходится впервые упражнять себя въ борьб за полуголодное существованіе, вырабатывать пріемы нападенія и защиты, подвергаться риску, пытать счастье.
Теперь, зимой, когда Нева скована льдомъ, пустынна, нма и скудна для добычи,— жалко смотрть на этихъ маленькихъ пропартурцевъ, которые вмст въ разсвтомъ уже вьются по набережной. Одты они въ самыя фантастическія одежды: въ женскія кофты, въ отцовскіе пиджаки, въ громадные картузы, треухи, въ старенькіе гимназическіе мундирчики, въ вязаныя дворницкія фуфайки, обуты въ высокія дамскія калоши, въ необъятные срые валенки, въ штиблеты съ чужой ноги. Пестрое обмундированіе!.. И видно, что голодны. А улицы пустынны, поживиться нечмъ. Съ рискомъ нырнуть подъ ледъ или попасть подъ тяжелый кулакъ городового т, что побольше, выламываютъ пластины изъ затертой льдомъ баржи. Труда много, риску много, а нажива скудная. Но вотъ везутъ каменный уголь,— длинный караванъ глубокихъ, корытообразныхъ телгъ. Если извозчикъ не идетъ съ боку, а сидитъ на передк и беззаботно дремлетъ или сосетъ цыгарку,— пропартурцы уже тутъ, какъ тутъ, забрались сзади, спшно выбросили по нскольку матово черныхъ кусковъ угля и, подобравъ ихъ, мчатся въ ближайшую мелочную лавочку ликвидировать посланное судьбою даяніе.
Хорошо тоже бываетъ, когда провозятъ кули съ мукой, съ овсомъ,— юные пропартурцы и тутъ умютъ использовать положеніе длъ: ножичкомъ [проржутъ мшокъ и заботливо подставляютъ картузы: на рынк все иметъ цну.
Не всегда это сходитъ съ рукъ безнаказанно. На дняхъ везли сахарный песокъ съ Маслянаго Буяна. Сладкая добыча привлекла не только опытныхъ, боле взрослыхъ мародеровъ, но и малыши съ своими треухами и шапченками прилипли къ прорзанному мшку. Замтилъ артельщикъ,— погоня поднялась. Пропартурцы разсыпались по сосднимъ улицамъ, по дворамъ, но одинъ, искавшій убжища между ногами чугуннаго Плутона, похищающаго Прозерпину,— статуя эта украшаетъ портикъ Горнаго Института,— былъ все-таки изловленъ. Артельщикъ козырькомъ картуза, наполненнаго сахарнымъ пескомъ, тыкалъ ему въ лицо и, надо думать, очень больно, потому что пропартурецъ-отрицатель принципа собственности громко ревлъ и закрывался локтями. Городовой писалъ что-то въ свою записную книжку и, когда онъ лизалъ языкомъ кончикъ карандаша, видъ у него былъ угрожающе-многозначительный. Кругомъ стояла толпа зрителей, лишь въ ничтожномъ меньшинств осуждающая, во имя закона, мародерство, въ большинств же сочувствующая, сожалющая и даже протестующая противъ насильственныхъ дйствій артельщика…
Лто для пропартурцевъ, какъ и для всякой вольной птахи,— самая живая пора: и тепло, и способы пропитанія разнообразны, и сравнительно безопасно. Любимая область ихъ опустошительныхъ набговъ — барки съ дровами. Въ обычный день, говорятъ, они умудряются перетаскать сажени дв дровъ. Кругомъ шумъ, грохотъ, лязгъ, свистки пароходовъ, сверкающая зыбь рки, суета и веселая ругань. Тутъ лишь не звай. Въ полдень китали, грузчики, извозчики уходятъ въ ближайшія столовыя обдать. И въ эту пору пропартурцы проворными стайками налетаютъ на кучи сваленныхъ полнъ, хватаютъ, кто сколько осилитъ, иной разъ по доброй охапк, и, любовно обхвативши ихъ руками, мчатся къ воротамъ своей ‘Васиной деревни’. За ними мчится городовой или приказчикъ съ барки. Если преслдованіе достаточно энергично, похитители бросаютъ часть добычи. Облегчивъ себя, они отбгаютъ на безопасное разстояніе и издали вступаютъ въ словесную полемику съ городовыми.
— Паликма-ахеръ!..— кричатъ они по адресу охранителя порядка.
Должно быть, есть что-нибудь особенно обидное въ этомъ прозвищ, потому что нердко городовой, уже остановившій преслдованіе, снова подбиралъ шашку и мчался за обидчиками. И тогда двадцатая, двадцать первая и двадцать вторая линія Васильевскаго острова представляли собой оживленную картину заразительнаго массоваго бгства,— точно листья, гонимые втромъ, мчались дтишки отъ городового, вс, безъ различія пола и возраста, даже и двухлтніе карапузы-рахитики на кривыхъ ножонкахъ, не принимавшіе, конечно, участія ни въ похищеніи чужой собственности, ни въ полемик съ полицейской властью,— вс мчались и видно было, какъ на пространств не мене четверти версты, точно мелкая зыбь, мелькали дтскія пятки.
— Пираты, сукины дти!— кричалъ городовой имъ вслдъ, останавливая безнадежное преслдованіе.
— Паликмахеръ!— неслось изъ глубины улицы.
— Хулиганы!..
— За день сажени дв дровъ перетаскаютъ!..— говорилъ городовой, громко дыша и отдуваясь, случайному зрителю.
— И ужъ если бы домой… а то на папироски, на ломпасе… Народецъ! А то продадутъ въ лавчонк да въ орлянку…
Лицевая, наружная сторона жизни ‘Пропартура’, или ‘Васиной деревни’ почти всецло исчерпывалась этими маневрами ея маленькихъ пиратовъ. По праздникамъ, правда, около пивныхъ и столовой, гд торговали, очевидно, не однимъ кушаньемъ, было шумно, пьяно и казалось небезопаснымъ проходить мимо. Но въ будни тутъ собирались лишь вечеромъ. Въ полдень, подъ воющіе звуки фабричныхъ и заводскихъ гудковъ, сюда тянулись вереницы рабочихъ съ лицами, выпачканными угольною пылью, известью, мукой, усталыми сумрачными лицами. Черезъ полчаса шли они назадъ на пристань, къ заводамъ и складамъ. Внутренняя жизнь ‘Васиной деревни’, та, что была въ ея стнахъ, оставалась закрытой для посторонняго наблюдателя. А между тмъ къ ней тянуло любопытство,— хотлось прочитать хоть одну страничку этого особаго міра, хотлось спросить, чмъ они живы, эти сумрачные люди, съ закоптлыми и запыленными лицами, эти женщины въ ветхихъ, до конца изношенныхъ одеждахъ, эти кучки ихъ босыхъ или фантастически одтыхъ бойкихъ дтей бдокуровъ…
И когда представилась возможность заглянуть въ ихъ жилища во время переписи, я съ особенной готовностью взялъ въ себя именно ‘Васину деревню’.
Въ 10 часовъ утра 11 декабря я долго звонилъ у ея воротъ въ звонокъ къ дворнику. Никто не выходилъ. Лишь дтвора окружила меня живымъ, любопытствующимъ кольцомъ и съ интересомъ цплялась взглядами за толстый синій портфель счетчика, набитый бумагами. Худенькая двочка съ живыми черными глазками и безкровнымъ личикомъ спросила:
— Вамъ кого?
— Я по переписи. Дворника надо…
— Намъ вчера листокъ приносили… Дворника? Это туда, во. дворъ.
Окруженный добровольными провожатыми, я вошелъ во дворъ.. Кстати сказать, эти маленькіе провожатые посл, во время переписи, гурьбой сопровождали меня, давали поясненія о расположеніи дома, біографическія свднія объ обитателяхъ и проч. По началу они оставались на лстниц, пока я былъ въ квартир, а потомъ стали входить и въ квартиры вслдъ за мною. Изъ-за этого между ними и квартирохозяевами возникали даже конфликты, заканчивавшіеся изгнаніемъ моихъ чичероне на лстницу. Впрочемъ, это обстоятельство, кажется, нисколь ко не охлаждало ихъ усердія.
Тсная дворницкая, куда привели меня дти, была биткомъ набита народомъ. Оказалось, что какъ разъ въ эти предпраздничные дни хозяинъ дома былъ занятъ взысканіемъ платы съ жильцовъ. Видно, сложны были счеты и не очень исправны плательщики, потому что благообразный старичекъ съ красной лысиной и съ тонкимъ голосомъ, ликомъ очень похожій на Николая, Мирликійскаго чудотворца, горячился и кричалъ:
— Хочешь, бленькую бумажку пришлю? Мн не долго!
— Егоръ Васильичъ! Вы же сами говорите, что солидарны къ бднымъ,— и гд же мн взять? Праздники заходятъ, сами знаете…
— Платила бы частями, я и полтинниками беру! Сколько ни принеси, беру… Лишь бы за время… А ты чего?…
— Насчетъ отхожаго, Егоръ Васильичъ. Какая же это поправка: досками кой-какъ забилъ плотникъ, а какъ кто сдлаетъ, такъ весь духъ въ комнаты.
— За шестнадцать рублей парфюмерію Ралле хочешь? Нтъ, это ужъ извини-съ! Не могу-съ… Духъ идетъ, открой фортку. Ду-ухъ… Эка штука какая, подумаешь…
По тону голосовъ, достаточно смиренному и даже подобострастному, по выраженію лицъ и фигуръ, видно было, что хозяинъ дома держитъ въ своихъ рукахъ возможность благодтельствовать или карать эту стоящую передъ нимъ часть человчества, а они чувствуютъ себя, если не облагодтельствованными, то во всякую минуту подлежащими боле суровому обращенію, чмъ то, которое предоставлено имъ отъ Егора Васильича.
Я обратился съ просьбой о дворник, для сопровожденія по квартирамъ.
— Заняты-съ дворники,— сказалъ домовладлецъ далеко не любезнымъ тономъ:— да вы идите тамъ… по квартирамъ извстно… всмъ объявлено.
— Полагаю, что и вамъ должна быть извстна инструкція городского управленія?
— Читалъ-съ!
— Если читали, то, значитъ, и толковать нечего… Потрудитесь откомандировать старшаго дворника въ распоряженіе счетчиковъ.
— Занятъ, говорю вамъ, старшій. Онъ съ судебнымъ приставомъ въ 15-мъ номер.
— Но, вдь, 108 квартиръ. Ихъ надо обойти сегодня. Гд же тутъ ждать?
— А я сегодня долженъ собрать деньги за квартиры. Дло тоже казенное-съ. Иначе, ежели мы не соберемъ, вамъ и жалованье нечмъ будетъ уплатить.
Тонъ былъ ршительный и безапелляціонный. Мн ужъ не захотлось освдомлять этого благообразнаго старичка о томъ, что о моемъ жаловань онъ могъ бы и не очень безпокоиться, что я работаю безвозмездно и проч. Я понималъ, что краснорчіе мое здсь будетъ безполезно. Какъ-то конфузно сознаться, а я поступилъ упрощеннымъ россійскимъ порядкомъ: по телефону сообщилъ о разговор съ домовладльцемъ въ участокъ. Черезъ пять минутъ вс три дворника — въ дом при 108 квартирахъ было только три дворника — были въ распоряженіи моемъ и моихъ товарищей по переписи — студента и курсистки.
— Намъ вдь все равно, господинъ, ходить-то, что по хозяйскому длу, что по вашему,— тономъ извиненія говорилъ старшій дворникъ, сопровождая меня по квартирамъ:— ну, только хозяинъ не приказываетъ, такъ какъ же… Мы ни при чемъ тутъ…
— Я васъ не обвиняю.
Рыжій человкъ, въ грязномъ сюртук и картуз блиномъ, шедшій позади насъ, сказалъ въ вид поддержки дворнику:
— Такихъ людей, какъ нашъ Егоръ, и на свт мало. Хамлетъ и больше ничего. Я, говоритъ, честнымъ трудомъ нажилъ. Чортъ чесалъ, да гребенку сломалъ объ этотъ твой честный трудъ!..
— А что за трудъ?
— Да разв это отъ труда? Отъ труда много разбогатли?.. Онъ, Егоръ Васильевъ, сказать,— просто изъ нашего брата, изъ крестьянъ. Да и изъ крестьянъ-то еще самаго низкаго званія: тряпки собиралъ… тряпизонъ… А сейчасъ — пять домовъ, бол 600 однихъ квартиръ!.. Честнымъ трудомъ… Нтъ, братъ, отъ труда не будешь богатъ, а будешь горбатъ!.. Честнымъ трудомъ, такъ объ нужд бы понималъ, а то объ нужд никакъ не понимаетъ.
— Неуважителенъ?
— Нитнюдь! Деньги неси къ числу, а то сейчасъ: ‘пришлю бленькую бумажку’…
— Это что же значитъ?
— Судебному приставу-съ.
Я началъ обходъ съ первыхъ номеровъ, съ каменнаго флигеля, выходящаго на задній дворъ, очень тсный, грязный и вонючій. Вс квартиры были одинаковаго размра. Въ сущности — одна комната, раздленная деревянными перегородками иногда на дв, иногда на три клтки. Двери нигд не запирались на ключъ или крючокъ. Дворникъ увренной рукой отворялъ одну половинку и мы втискивались въ темную, тсную, уставленную ведрами, чугунками, кучками дровъ кухонку съ плитой. Время дня было какъ разъ такое, когда плиты везд были растоплены, готовился обдъ, стоялъ чадъ и угаръ. Во всхъ квартирахъ воздухъ былъ спертый, сырой, липкимъ жаромъ охватывало лицо и все тло. Въ одной квартир стояла такая духота, что даже лампа тухла отъ недостатка кислорода, — писалъ я здсь ужъ вечеромъ. Въ первый день приходилось обходить квартиры лишь для раздачи переписныхъ листковъ. Больше пяти минутъ рдко гд приходилось задерживаться. Но и въ этотъ короткій срокъ я почти задыхался отъ жары и спертаго воздуха и выходилъ изъ квартиры на лстницу совершенно мокрымъ отъ испарины. И даже воздухъ вонючихъ, загаженныхъ лстницъ ‘Пропартура’ казался мн свжимъ и пріятнымъ посл воздуха въ квартирахъ. Въ послдній день переписи одинъ изъ моихъ сотоварищей по переписи, студентъ Горнаго института, угорлъ отъ этого ужаснаго воздуха до обморока. А вдь грудныя дти и больные взрослые обитатели угловъ проводятъ въ этомъ воздух круглые сутки безвыходно.
Мы съ дворникомъ не входили, а втискивались въ кухню. Нсколько мгновеній нужно было, чтобы оглядться въ ея полумрак,— кухня была безъ оконъ.
— Хозяйка!— вызывалъ дворникъ командующимъ тономъ:— подика сюда!
Выходила хозяйка. Я объяснялъ цль нашего визита, а дворникъ заканчивалъ поясненіе:
— Говори, сколько у тебя народу?
Этотъ вопросъ въ иныхъ квартирахъ возбуждалъ какъ будто нкоторое подозрніе,— на него не сразу отвчали. Неуловимая тнь подозрительной настороженности проходила по лицу хозяйки или хозяина квартиры. Я потомъ понялъ причину опасеній, внушаемыхъ вопросомъ: городское управленіе, совмстно съ полиціей, въ заботахъ объ оздоровленіи города, обратило вниманіе на переполненіе дешевыхъ квартиръ и энергично начало штрафовать хозяевъ, державшихъ угловыхъ жильцовъ больше, чмъ можно было допустить по правиламъ разумной гигіены. Въ результат угловой жилецъ въ значительномъ количеств былъ вытсненъ сначала въ ночлежку, а потомъ, за переполненіемъ ночлежекъ, и подъ открытое небо. Углы и мста въ ночлежкахъ вспухли въ цн (прежде уголъ стоилъ полтора-два рубля, теперь дешевле трехъ нтъ), а жилищныя условія для низовъ столичнаго населенія не улучшились, а ухудшились.
— Такъ сколько же всхъ живущихъ въ этой квартир?— повторяешь вопросъ дворника.
— Въ квартир? Да сколько же, четверо ихъ у меня, жителевъ. Семенъ Васильевъ съ Настасьей да Прокудиныхъ двое…
— Нтъ, всхъ вообще. И васъ считая, и дтей.
— И дтей?
— Непремнно. На каждаго будетъ писаться отдльный листокъ.
— На дитя? Да что вы? Вотъ у Настасьи пяти мсяцевъ, и на него?
— Обязательно!— солидно и съ всомъ пояснялъ дворникъ:— ты вотъ и большая, а на тебя двухъ билетовъ не дадутъ. Всмъ — ровно. И дитю.
— Мало того. Если въ ночь на 15-е родится ребенокъ, то и онъ долженъ войти въ списокъ жителей Петербурга.
Хозяйка всплескиваетъ руками и изгибается отъ смха.
— У васъ такихъ не предвидится?— спрашиваетъ дворникъ.
— Нтъ, къ 15-му не успемъ.
— Ты-то лопнуть не собираешься?..
— Ну — тебя!.. Сорокъ восьмой ужъ… гд тамъ…
— И Иванъ Митричъ твой не собирается?
— Разв отъ водки лопнетъ… а то нтъ!.. И дтей! Ну-ну-у… Съ дтьми то у насъ наберется десятка два: у насъ трое, у Насти — пятеро, у Прокудиныхъ — пятеро… Сынъ-то у нихъ отдльно живетъ, въ Кронштадт. Это сколько же выйдетъ?..
Считаемъ: выходитъ 18. Отсчитываю личные листки. Спрашиваю: есть-ли кому написать? Грамотные есть, но написать едва-ли сумютъ. Почти половина квартиръ сразу заявила, что написать некому. И это было лучше. Впослдствіи, въ большинств тхъ квартиръ, гд жильцы выразили желаніе сами заполнить листки, пришлось записывать посл счетчикамъ. Въ иной квартир и былъ ‘писучій’ человкъ, да запилъ. Въ другой — все занятые люди оказались, а заполнять десятка два листковъ дло нудное и, въ конц концовъ, надодливое. Это обстоятельство чрезвычайно осложнило и отягчило работу счетчиковъ.
Идемъ дальше. И въ слдующей квартир дворникъ голосомъ коменданта кричитъ:
— Хозяйка! Говори, сколько у тебя народу?
Шапку онъ не снимаетъ, идетъ въ комнату въ грязныхъ сапогахъ. Замтивъ, что я снимаю калоши, говоритъ:
— Не снимайте, господинъ, калоши. Не къ чему.
Я не могу сказать, чтобы въ этихъ тсныхъ, налитыхъ людьми клткахъ было грязно. Было бдно, скудно, ветхо, тсно, душно, но грязи было немного боле, чмъ въ иной культурной квартир. А въ иныхъ квартирахъ, особенно тамъ, гд хозяевами были нмцы и поляки, было положительно чисто. Но сырой воздухъ былъ и тамъ спертъ, и удушливый газъ шелъ отъ плиты. А между тмъ дворникъ съ комендантскими замашками не только самъ не стснялся пачкать тутъ полы своими грязными сапогами, но и мн рекомендовалъ не снимать калошъ. Невольно приходило въ голову: что, если бы въ квартиру съ культурными жильцами ввалился такой комендантъ въ грязныхъ сапогахъ и, не снимая картуза, крикнулъ: Хозяинъ! говори, сколько у тебя народу?— неужели онъ не встртилъ бы протеста? А тутъ вотъ не только самъ бывшій ‘тряпизонъ’ ежедневно требуетъ своего жильца передъ собственныя ясныя очи, но и его подручные тяжелыми мужицкими сапогами могутъ невозбранно наступать на очень чувствительныя мста человческаго самолюбія…И ничего. Молчитъ квартирантъ… И не потому молчитъ, чтобы былъ нечувствителенъ къ этому хамству. Видно было, что чувствуетъ, болзненно, остро чувствуетъ…. Какая же степень нужды въ этомъ смрадномъ жилищ должна быть у него, чтобы даже въ ‘тряпизон’ чувствовать безграничнаго владыку?..
Меня потомъ положительно смущала та деликатность и мягкость тона, съ которой угловые жильцы удовлетворяли мои разспросы, та предупредительность, съ которой очищали мн для записыванія маленькій столикъ, подавали стулъ, помогали надвать пальто. Я для нихъ начальствомъ не былъ, — они это понимали. И перепись, въ ихъ глазахъ, была дломъ если не вполн для нихъ безполезнымъ, то, во всякомъ случа, постороннимъ. А вотъ находили же они привтливый и вжливый тонъ по отношенію ко мн, счетчику, человку все-таки безпокоющему, отрывающему ихъ отъ дла, любопытствующему. Чувствовалось какое-то природное благородство въ этомъ тон, говорило инстинктивное чувство человческаго достоинства, сохранившееся даже тутъ, въ попирающихъ условіяхъ бдности, зависимости, голодной нужды, угрюмости и невольнаго озлобленія… А я немножко боялся этого дома. Боялся оскорбленій, непріязненнаго отношенія, прямой грубости. Боялся того, что увижу здсь подтвержденіе приговора, не одинъ разъ при мн вынесеннаго воинствующимъ городовымъ маленькимъ обитателямъ ‘Васиной Деревни’: ‘хулиганы, пираты’… Боялся подтвержденія злопыхательныхъ увреній ‘сотрудниковъ’ этого городового въ печати,— увреній объ одичаніи, хулиганств, пьяномъ оскотніи народа. Но за все время встртилъ пьяныхъ лишь въ трехъ мстахъ: одного — въ чайной,— онъ ругался непечатными словами, просто такъ, на воздухъ, а на него шикали, усовщевали люди съ нсколько подпухшими и подозрительными физіономіями, двухъ — въ квартирахъ, это были очень мирные, пьяненькіе люди,— одного я даже не видлъ, а слышалъ, какъ онъ горестно крякалъ за перегородкой, а на него тоже испуганно шикали трезвые сожители. Я читалъ посл въ газетахъ, что одинъ генералъ послалъ счетчика за свдніями о своей персон къ дворнику, офицеръ предлагалъ ‘хоть десять рублей’ за то, чтобы его не отрывали этими пустяками — переписью — отъ его серьезныхъ занятій, какой-то дйствительный статскій совтникъ въ граф о пол написалъ: ‘паркетный’, какой-то студентъ въ своемъ личномъ листк далъ свдніе, что онъ питается молокомъ матери… И я порадовался за моихъ милыхъ, угловыхъ обитателей, ибо,— надо признать,— больше одичанія, хамства, некультурности проявили все-таки бель-этажи, а не. подвалы, не чердаки, не угловыя клтки ‘Васиной деревни’,— она же Пропартуръ.
А вдь, казалось бы, трудно сохранить мягкость тона, доброжелательство и вжливость въ такой обстановк, какая была въ ‘Васиной деревн’ съ ея одуряющимъ сырымъ воздухомъ, тснотой, кричащей и нмой нуждой, которую я потомъ увидлъ, когда приходилъ уже безъ дворника переписывать ея населеніе. Вполн естественно было бы ждать грубыхъ, озлобленныхъ выходокъ при вид лучше одтаго, пообдавшаго, праздно любопытствующаго человка, отрывающаго людей отъ дла какими-то пустяками.
Условія работы счетчика здсь были таковы, что въ день я длалъ два-три перерыва по часу, чтобы отдохнуть,— кружилась голова и страшная усталость чувствовалась во всемъ тл.
— Очень ужъ сырые у васъ квартиры,— говорю дворнику:— какъ въ нихъ и живутъ?..
— Нтъ, квартиры у насъ сухія… ничего…
— А это что?— показываю на зеленыя фантастическія пятна.
— Эта стна, точно, сырая. Да, вдь, у насъ, господинъ, и житель такой. Порядочнаго жителя нтъ… Точно, что дому — ежели но совсти — давно бы ужъ ремонтъ настоящій надо. Ну, у хозяина карманъ толстый: кому слдуетъ, даетъ,— и ничего… сходитъ… А потомъ по рублику, по два накинетъ на жителевъ,— вотъ ему и не убытокъ… Лтомъ нынче санитарный надзоръ его поприжалъ было. Такъ онъ взялъ, составилъ прошеньице и пошелъ по квартирамъ: подпишитесь, молъ, что я къ бдному народу уважителенъ,— я спущу платы. Ну, извстная вещь, подписались: съ дтьми, молъ, дться намъ некуда, бднымъ жителямъ дешевле этихъ квартиръ по всему городу не сыскать, молъ, и мы живемъ безъ всякихъ препятствій… Такъ его по этому прошенію безъ всякаго нарушенія и оставили…
— Что же, общаніе-то сдержалъ?
— Насчетъ цны-съ? Набавилъ. Гд рубликъ, гд два накишулъ. Нельзя, говоритъ: санитарный надзоръ придирается, расходы по ремонту растутъ. А какіе расходы? Въ лтнее время — рабочіе въ цн — у насъ ни за что ремонту не длается. Вотъ сейчасъ,.копекъ за 30 въ день, ну, позоветъ одного-двухъ плотниковъ. Да.и то не съ добромъ: ходишь-ходишь… Квартирантъ обижается, ругаетъ дворника, а дворнику что? Спрашивай съ хозяина, намъ хозяйскаго не жалко…
Въ слдующіе дни, при обход квартиръ, вмсто дворника меня сопровождали дтишки.
Войдешь въ переднюю — она же и кухня,— полутьма, тсно, повернуться съ трудомъ. Какой-нибудь изъ моихъ чичероне нырнетъ впередъ — разыскать хозяйку — и слышно торопливое, торже. ственно предупреждающее:
— По длу тутъ пришли… перепись…
Вслдъ за симъ слышится приглашеніе въ комнату хозяйки. Если тамъ не очень чисто, просятъ въ какую-нибудь изъ жилецкихъ комнатъ:
— Сюда пожалуйте, тутъ вотъ почище.
Иногда, если нашъ визитъ приходился на обденную пору, суетливо убирались со стола аттрибуты трапезы, — столики везд крошечные, съ трудомъ дв тарелки поставить,— сметались крошки, старательно вытирали мокрое. Получалось впечатлніе, что нашъ приходъ являлъ въ своемъ род важнйшее событіе и по цлямъ, и по значительности лицъ, причастныхъ къ его осуществленію. Дло же было не такъ уже важно — для нихъ, по крайней мр,— они это, разумется, отлично понимали и знали. Помнили нкоторые старую перепись, кое-кто даже дв.
Иногда спрашивали, и легкая шутливость тона прикрывала нсколько конфузливое любопытство:
— Для чего же это, господинъ, переписываютъ? Можетъ, намъ къ празднику рубликовъ по сту дать хотятъ? Не худо бы…
— А то не окажется ли гд земли праздношатающей,— тоже годилось бы…
— Ухъ, и работнулъ бы теперь… косой, напримръ…
Но тутъ же слышались и пессимистическія замчанія:
— Держи карманъ! Какъ же… по сту рубликовъ… На нашу же шею ляжетъ,— больше никакихъ…
— Да нашему брату когда давали? У насъ взять — это такъ….
— А что брать-то? Горсть волосъ… и тхъ не наберешь.
Было какъ-то совстно давать одно голое объясненіе: перепись — чтобы исчислить населеніе. Вдь, несомннно, изъ этихъ прикрытыхъ шуткой вопросовъ робко выглядывала и тайная надежда хоть на маленькое улучшеніе жизни. Но и обманывать ихъ не хотлось. Говорилъ предположительно: можетъ быть, городъ приметъ во вниманіе, напримръ, жилищную нужду населенія. И тутъ же вспоминалъ объ отцахъ города, стародумцахъ, общественныхъ пирогахъ и проч., и становилось стыдно собственной наивности.
Начиналъ я записывать съ перечневаго листка, чтобы предварительно выяснить живущихъ въ квартир лицъ, начиная съ хозяина квартиры, его семьи и кончая прислугою и квартирующими. При этомъ предварительномъ перечисленіи приходилось сдерживать избытокъ усердія лицъ, дававшихъ свднія,— безъ особой надобности и помимо моего желанія, называя имя и фамилію, хозяйки тотчасъ же вызывали въ комнату и обладателей сихъ именъ..
— Хозяинъ — стало быть — Иванъ Павловъ. Вдь вотъ бда какая, нту-ти его сейчасъ. На работ. Онъ на гвоздильномъ служитъ.
— А о немъ дать свднія можете? Когда родился, гд, чмъ занимается?
— Да это-то знаемъ. Чай, женой довожусь ему. Иванъ Павловъ — пишите…
И сейчасъ же подробныя свднія о возраст и мст рожденія.
— Нтъ, погодите. Сперва лишь имена и фамиліи, а тогда на каждаго отдльный листокъ буду писать уже подробно…
— На каждаго? У-у, это вамъ писанія много,— сочувственно вздыхаетъ и качаетъ головой собесдница.
— Теперь слдуетъ хозяйка…
— Хозяйка,— вотъ она я: Прасковья Романова.
— По фамиліи — Павлова?
— Романова-съ.
— Да вдь вы замужемъ?
— Семнадцатый годъ.
— Ну, я васъ по мужу — Павловой записываю.
— Онъ-то Павловъ, а у насъ фамилія: Романова.
Эта особенность крестьянъ сверныхъ губерній,— текучесть и измнчивость фамилій,— меня, южнаго уроженца, долго приводила въ недоумніе. Одна семья,— нсколько фамилій: ддъ, напримръ, Савелій Никитичъ говоритъ фамилію ‘Никитинъ’ и въ паспорт значится: Савелій Никитинъ. У сына уже въ паспорт фамилія — Савельевъ: Яковъ Савельевъ. И, кажется, только въ паспортахъ послдняго времени уже стали обозначать имя, отчество и фамилію, общую и обязательную для послдующихъ поколній.
Уроженцы центра, востока, юга и запада Россіи называли настоящія фамиліи, въ общепринятомъ значеніи этого слова, и здсь, въ угловыхъ квартирахъ, гд перевсъ былъ за сверянами, фамиліи эти нердко возбуждали благодушный смхъ.
— Васъ какъ записать?— спрашиваешь жильца, вызваннаго изъ угла къ столу.
— Андрей Лепешкинъ.
— Лепешкинъ!— съ изумленіемъ повторяетъ кто-нибудь изъ присутствующихъ угловыхъ обывателей, знавшій до сего времени Лепешкина Андреемъ Лукичомъ:— хорошо, что не Блиновъ!..
И вспыхиваетъ взрывъ общаго смха, заражающій и самого обладателя веселой фамиліи.
— Теперь ваша очередь,— обращаюсь къ слдующему жильцу, записавъ Лепешкина.
— Иванъ Зуевъ,— съ нкоторой конфузливостью говоритъ опрашиваемый, и опять фыркаетъ молодая, легкомысленная часть публики, присутствующая при переписи. Вокругъ счетчика, на первомъ план, всегда торчала мелкая дтвора, за нею шла боле взрослая, но все-таки юная, часть населенія угловъ и уже въ самыхъ дверяхъ комнаты торчали наиболе солидные представители квартиры.
— И не знаю, отколь и почему такая фамилія?— оправдывающимся тономъ говоритъ Зуевъ.
Но оправданія ни къ чему: фамилія прилплена и — кончено дло… Носи, братъ… Такъ говорилъ веселый смхъ угловой молодежи.
Эта молодежь, особенно школьнаго возраста, давала отвты самые обстоятельные и полные.
— Екатерина Ивановна Налимова,— говоритъ на вопросъ объ имени и фамиліи двочка девяти лтъ.
— Ива-новна…— иронически, вполголоса замчаетъ одна изъ пожилыхъ обитательницъ квартиры и качаетъ головой, точно это прибавленіе ‘Ивановна’ совершенно искажаетъ привычный обликъ Кати, дочери легкового извозчика Ивана Петрова.
Неугасающая способность сохранить шутку, милый, добродушный смхъ въ условіяхъ, при которыхъ легче всего можно, кажется, разучиться улыбаться, изумляла и глубоко трогала. Съ шутки начиналось заполненіе листковъ почти въ каждой квартир.
— Екатерина Уядра… Катя, иди-ка сюда, опишутъ тебя, какая ты есть?
Женщина съ замореннымъ, преждевременно износившимся лицомъ, въ поношенной одежд, жена безработнаго, выходитъ и бойкимъ, веселымъ голосомъ говоритъ:
— Что? Вотъ я!.. Это что же? Не дадутъ ли земли?.. Вотъ хорошо-то бы!.. Не дадутъ? Э-э… что же такъ-то? Кабы земли… Ну, господинъ, за вами же пять рубликовъ запишу, а то и сказывать не буду.
Но по мр того, какъ пишешь опросный листокъ, выясняется безотрадность и безнадежность положенія. У ядра показываетъ мн совершенно обтрепанные рукава своего пальто, сапоги съ дырами и съ однимъ лишь намекомъ на подошвы. Говоритъ — и въ голос ея дрожатъ слезы горечи, озлобленія и отчаянія:
— Труда намъ не даютъ! Пошла бы поискать работы, да въ чемъ пойти?.. Промочишь ноги, сляжешь, — мужу камень на шею… Теперь мн не то рупь,— гривенникъ дороже десяти рублей! А было время — по шести рублей теряла и хоть бы чуточку пожалла!.. Въ церкви у меня, милая, разъ вынули,— поясняетъ она ближайшей слушательниц.
Даже при заполненіи квартирнаго листка съ его сухими, на первый взглядъ не особенно существенными вопросами объ этажахъ, окнахъ, отопленіи, вод, отхожихъ мстахъ, плат, условіяхъ сдачи жильцамъ,— начинаясь съ ироническихъ отзывовъ о жилищ, рчь кончалась рядомъ жалобъ и вздоховъ, выступала наружу голая нищета и безотрадная стиснутость существованія.
— Сколько платите за квартиру?
Невольно какъ-то при этомъ окинешь взглядомъ оборванные обои, плсень, полутемную каморку, въ которой стоятъ дв кровати да еще три-четыре весьма примитивныхъ ложа изъ досокъ.
— Шестнадцать. Платили четырнадцать, два набавилъ хозяинъ. А за что? Ни ремонту, ни свту. Окнами глядимъ въ сарай. Духовка вонъ перегорла,— сказала хозяину.— ‘А почему раньше не заявила?’
Образъ бывшаго ‘тряпизона’, получающаго десятки тысячъ дохода отъ этихъ смрадныхъ угловъ, неотступно рялъ надъ этой нуждой и безвыходностью, ходилъ за нами изъ квартиры въ квартиру, постепенно обросталъ все новыми и новыми подробностями.
— Три рубля ему задолжали, такъ онъ подалъ ко взысканію за два мсяца. Исполнительный листъ подаютъ: 32 рубля! Мы и знать не знали, что дло было въ суду. Головушка моя горькая! Куда, молъ, теперь съ дтьми?.. Прихожу къ нему: Егоръ Васильевичъ! я у васъ третій годъ живу… Три рубля задолжала, а вы на 32 подали! Я же вамъ чистыми деньгами отдавала…— ‘Ну-ну… я забылъ, забылъ… я — постращать… Давай помиримся въ шести рубляхъ… я за судебныя издержки уплатилъ’… Такъ и взялъ шесть…
— И какъ жить нынче, господинъ, посудите сами: мужъ 70 копекъ на гвоздильномъ получаетъ… Цыцъ ты, Колька!.. Живемъ съ угловъ. А лтомъ пришла полиція, докторъ. ‘Чмъ квартира отапливается?’ — Плитой. ’15 рублей штрафу!’ — Да за что же, помилуйте? Ищите съ хозяина, а мы причемъ въ этомъ дл?
Пожалуй, что ни причемъ. Требованія санитаріи, можетъ быть, резонны, правильны, но почему они здсь обращены исключительно къ квартиронанимателю, а не къ домохозяину, понять мудрено. Неужели правъ былъ дворникъ,— а дворникъ сторонникъ хозяйскихъ интересовъ,— когда утверждалъ: ‘у хозяина карманъ толстъ, вотъ и ничего’…
— Квартиру найми, а народу не смй пущать,— а чмъ же намъ правдаться, скажите на милость? 70 копекъ въ день, а я сама шеста… Оставь ты мое сердце терзать, Колька, пока я тебя не выгнала!.. Лтомъ чернорабочіе были, артель, восемь человкъ. Конечно, народъ грязный,— словъ нтъ. А нужда заставляетъ: держишь. А хозяинъ требуетъ: чтобъ не было! Санитарный надзоръ, говоритъ, не приказываетъ…
— Ну, куда же теперь дваться нашему брату!— слышится голосъ изъ таинственнаго сумрака кухни — голосъ чернорабочаго:— вс подвалы были полны, углы полны. Повыгнали, народъ — въ ночлежки. А въ ночлежкахъ и такъ — руки не пробьешь… Куда же дваться бдному народу?
— Ночуй на улиц…— отвчаетъ насмшливо-сочувственный голосъ изъ-за тонкой стны.
— На Гаваньскомъ пол…— добавляетъ новый голосъ за моей спиной.
— Въ род какъ на дач.
— Да и тамъ не дадутъ!..
— Сними квартиру, да порож’йяя чтобы она стояла, жильцовъ не пущай,— вторитъ хозяйка.
Подъ эти разговоры, по мр знакомства съ углами, незамтно вырисовывается и картина оригинально оздоравляемаго Петербурга, и ‘его страданіе подъ ледяной корой, его страданіе больное’. Оказывается, переходъ отъ угла въ полтора рубля цною къ навознымъ пещерамъ Горячаго поля теперь упрощенъ до послдней степени. ‘Тряпизонъ’-домовладлецъ вс требованія санитаріи сводитъ къ ограниченію количества живущихъ въ его смрадныхъ квартиркахъ. Длаетъ это онъ вполн спокойно и увренно, зная, что на дешевыя квартиры спросъ всегда далеко превышаетъ предложеніе. Квартиронаниматель, живущій сдачей угловъ, повышаетъ цну за уголъ въ той самой пропорціи, въ какой сокращено число его жильцовъ,— иначе ему матъ. Часть угловыхъ жильцовъ волей-неволей спускается въ ночлежку: и угловъ стало меньше, и не подъ силу платить но три рубля въ мсяцъ за ночевку… Но переполненныя свыше всякой мры ночлежки выбрасываютъ новыхъ кліентовъ на улицу, на Горячее поле, въ зазимовавшія барки и имъ подобныя просторныя помщенія. Казалось бы, какія удобства можетъ представлять собою обледенвшая барка? Однако, и она является вожделннымъ и часто недоступнымъ пріютомъ бездомному человку.
— Барка?.. Помилуйте, господинъ.. Барка это — прямо мобилизованная комната… Переночевать въ ней куда способне, чмъ на дач…
Ночевать ‘на дач’, т. е. на улиц, на берегу или на Гаваньскомъ пол, возможно лишь въ ‘дозволительную’ погоду: тогда три-четыре человка спятъ на земл, прижавшись другъ къ другу. Но въ морозъ приходится попросту ‘ломать тальянку’, т. е. ходить всю ночь, пока не откроются дешевыя чайныя заведенія, куда невольные фланеры бгутъ грться.
Но это ужъ ‘дно’ жизни, это — сама безнадежность. Здсь, въ углахъ, люди еще кое-какъ цпляются за каждый карнизъ и выступъ, чтобы не упасть въ яму, временами обрываются и снова карабкаются вверхъ, при первой возможности, борятся даже за одну видимость человческаго существованія. И зрлище этой борьбы, даже при такомъ случайномъ, мимолетномъ знакомств съ ней, какъ обходъ счетчика, производитъ впечатлніе самой подлинной трагедіи человческаго бытія. Сухой ‘личный’ листокъ съ своими вопросами о возраст, мст рожденія и приписки, о званіи, семейномъ состояніи, грамотности, занятіяхъ, шагъ за, шагомъ развертываетъ пеструю картину человческихъ мытарствъ, неудачъ, страданій и нужды, въ которой перемшаны вс національности и областныя особенности, въ которой равноправно объединены новгородцы и поляки, костромичи и малороссы, калужане и блоруссы, латыши и херсонцы. Финны, нмцы, цыгане, пеизяки… Вс сословія, начиная отъ дворянскаго (Іосифъ Поплавикій, чернорабочій, дворянинъ), продолжая мщанскимъ и кончая всезатопляющимъ крестьянскимъ моремъ. Чуть-ли не вс спеціальности, начиная съ свободныхъ артистическихъ профессій: акробатовъ, фокусниковъ, пвцовъ, пвицъ, балетныхъ танцовщиковъ.
‘Выходитъ на театръ представлять’ — каракулями изображено въ нсколькихъ личныхъ листкахъ.
Въ ярко-красномъ плать съ золотыми цвтами, разводами и крупными прорхами стоитъ у стола и артистка, передавшая мн листки. Прелестные черные глаза, профессіональная улыбка, папироска между двумя пальцами, на отлет..
— Въ какомъ же вы театр играете?
— Въ Михайловскомъ манеж.
— Что представляете?
Смется, играетъ глазами.
— А вотъ пойдемъ ко мн въ комнату, покажу.
— Некогда,— говорю.
— Ну, на праздникахъ приходи, поглядишь. Что представляемъ? Все. Поемъ, пляшемъ, играемъ, гадаемъ. Хочешь, погадаю?.. Романцы поемъ: ‘Распашолъ’, ‘Отойди, не гляди’… Все можемъ.
А вотъ артистъ изъ балета, танцами нажившій жесточайшій ревматизмъ. Бдность и нужда глядятъ изо всхъ четырехъ угловъ крошечной комнатки, а по стнамъ фотографіи людей безъ штановъ въ изумительно пластическихъ позахъ.
Не особенно численна, но характерна категорія лицъ, живущихъ на средства благотворительности. Они держатъ себя суховато, скупы на разговоръ,— можетъ быть, потому, что въ предпраздничное время имъ много хлопотъ и заботъ: надо обойти нсколько учрежденій въ чаяніи получить ничтожное пособьице.
И, правду сказать, метаніе это диктуется не только попрошайничествомъ, но и дйствительной нуждой: все это — люди, потерявшіе трудоспособность. И, кажется, далеко не всегда можно найти теплый откликъ въ масс благотворительныхъ обществъ, около которыхъ, какъ установлено, хорошо грютъ руки жители бельэтажей, а не ‘пропартурцы’.
Августа Вербо, старушка 60 лтъ. У нея сынъ и дочь. Сынъ, механикъ, годъ тому назадъ изувченъ при взрыв подводной лодки. Дочь въ октябр попала подъ автомобиль,— тоже, какъ и сынъ, сейчасъ находится въ больниц. Обращается старуха ко мн, счетчику, гд ей искать помощи?— жить нечмъ…
— Ходила къ нашему пастору,— у насъ есть лютеранское благотворительное общество. Пасторъ сказалъ: ‘не могу ничего, уставъ запрещаетъ,— вы вышли замужъ за православнаго и дти ваши православные’… Вотъ теперь и сижу, продаю, что можно.
Главное ядро ‘Васиной деревни’ — люди крестьянскаго званія: портовые, заводскіе рабочіе, чернорабочіе, отслужившіе срокъ солдаты, лтомъ имвшіе работу на берегу, сейчасъ — безработные, торговцы въ разносъ, плотники, граверы, штукатуры и прочіе ремесленники. Значительное число — безработныхъ. Пока была навигація, пока тянулись лтнія работы на постройкахъ, ремонт и т. п.,— была работа. Сейчасъ нтъ. И дться некуда.
— На наше горе и зима-то какая: ни снгу, ни морозу. То бы на Нев ледъ колоть, снгъ расчищать на конк, а то — некуда! Никуда не берутъ…
Записываешь мсто рожденія: губернія, уздъ, волость. Крестьянинъ?
— Крестьянинъ. Только безземельный. Подзаборный житель, какъ говорится…
Безземельныхъ не такъ много. Но и владющіе землей, при упоминаніи о ней, лишь безнадежно машутъ рукой.
— Земля-то есть, да сколько? Всю въ горшокъ можно собрать. Четыре брата насъ. Отецъ одну душу держалъ, вотъ она на насъ, на четырехъ и отошла.
— На лтнія работы не здите, значитъ?
— Нтъ. Въ деревн давно ужъ не былъ. Не къ чему. Оно и радъ бы създить, ну — въ чужую избу… кому нуженъ… И тута не медъ, но и горько, и сладко — все тутъ…
Упоминаніе о деревн будило всякій разъ оживляющій интересъ, воспоминанія, вызывало сравненія, робкія надежды и немножко фантастическіе толки о земл. И даже въ явной безнадежности этихъ наивныхъ мечтаній вслухъ все-таки звучало что-то ласковое и теплое, рожденное и забытое гд-то тамъ, позади, въ глухихъ родныхъ уголкахъ.
Пожилая, одинокая женщина, прачка-поденщица, на вопросъ: бываетъ-ли въ деревн,— говоритъ, махнувъ безнадежно рукой:
— Нтъ, давно.
— Тамъ пепелъ одинъ остался,— шутливо замчаетъ кто-то изъ молодежи.
— И пепелу-то ужъ нтъ… Ступить некуда. Такъ, лишь во сн иной разъ увижу и — все…
И безнадежная грусть слышалась въ этихъ скупыхъ словахъ.
Но мечта о деревн, видимо, долго не оставляетъ человка, родившагося въ ней и нуждой занесеннаго въ городъ даже на десятки лтъ. Тутъ же высокій, 54-лтній, богатырски сложенный, новгородецъ, торговецъ селедками, съ отроческихъ лтъ попавшій въ Дитеръ, говорилъ:
— Въ деревню не миновать хать,— умирать. Тутъ доходитъ точка,— жить нечмъ. Вотъ мы со старухой селедками торгуемъ. Лтомъ еще туды-сюды, а зимой и душу пропитать нечмъ. А. тутъ за комнату 8 рублей отдай, за одн стны!…
Больше сорока лтъ не видлъ онъ деревни, но думаетъ, что гд-то тамъ есть у него земля. Помнитъ лсъ, покосы,— все это такое широкое, раздольное. За 30 рублей цлый домъ можно построить — дв теплыхъ горницы съ чуланомъ.
— Лсъ свой у насъ, луга свои… Тамъ жизнь разв такая? Не сравнительная жизнь! Любую вошь на пуз бьешь… А тутъ лтъ черезъ десять вовсе нельзя будетъ жить… Одно лишь и держитъ: привычка. Привыкнешь къ аду, такъ думаешь: лучше, чмъ въ раю…
— А вы давно-ли были въ деревн-то?
— Да, какъ увезли парнишкой въ городъ, съ той поры ни разу и не довелось. Не съ чмъ похать. И старуха у меня, признаться, не съ охотой… А то бы я давно! Старуха — городская. А здшнія женщины, извините, привычны въ подштаникахъ ходить… А въ деревн подштаники-то надо снять…
Онъ долго еще развивалъ вслухъ свои мечтанія о деревн, о деревенской жизни, какъ онъ ее тамъ устроилъ бы, разыскавъ, свою землю, и кругомъ слушали его съ мягкой улыбкой сомннія и снисходительной ласки къ наивнымъ мечтаніямъ старика.
— А работать на чемъ будешь?— спрашивалъ его иной скептикъ.
— Очень просто. Въ деревн? Сдлай одолженіе! Тамъ уговорился изъ снопа,— вотъ теб и хлбъ. Онъ спахалъ, засялъ. Выросло… И вотъ ты ужъ и видишь, какое зерно — твое… Это не то, что вынесъ лотокъ съ десяткомъ селедокъ и жди, когда навернется покупатель…
Прежде онъ работалъ на завод. Закрыли заводъ — взялся за торговлю. Кормиться еще можно, но дло такое маленькое, что старуха и одна справилась бы. Ходилъ въ разныя мста, искалъ работы — не берутъ.
— Сдлали эту черную книгу какую-то: сверхъ 40 лтъ не годится. А я этихъ двадцатилтковъ-то ныншнихъ пятерыхъ обработалъ бы. Придешь на заводъ: нтъ-ли работы? Поглядятъ:, изъ себя я человкъ свжій.— ‘Хорошо, приходи завтра’. А на завтра паспортъ принесъ, глядятъ: 53 или 54 года.— ‘Нтъ, нельзя: свыше сорока!.. Такъ, по голосу и по волосу можно бы, а книга не дозволяетъ’…
Мечта о деревенской жизни была тмъ пламенне, чмъ скудне и тсне была жизнь въ город. Въ одной квартир записываю старушку, пріхавшую къ сыну изъ деревни на нсколько дней.
— Гд же лучше, бабушка?
— Въ деревн, родимый, не сравнить, что въ город. Въ город харчъ дорогой. Тутъ возьмутъ рупь, пойдутъ, купятъ… Принесли домой и поглядть не на что! Товару нтъ и денегъ нтъ. А въ деревн — вотъ теб огурчикъ, вотъ капустка, хлбушка — я и сыта цлый день, родимый…
Это несложное перечисленіе деревенскихъ прелестей возбуждаетъ въ прочихъ жильцахъ-слушателяхъ цлый потокъ хвалебныхъ гимновъ деревн.
— Въ деревн! Какое же сравненіе, Господи!— быстро говоритъ нервная, худая женщина съ блестящими глазами:— тамъ картошка своя, морковка своя, вотъ теб — не полнился, пошелъ, грибковъ набралъ — свои… Капустка, рпа, огурчикъ, лучекъ — все свое, все! А тутъ: пошелъ, за гривенникъ картошки взялъ, разрзалъ — она гнилая! Рпу такую вотъ взялъ, разрзалъ — не годится!.. А деньги отдай! И все съ копйки, все съ копйки, а какъ ее нынче добыть, копйку-то!..
— Въ ныншнемъ году и какъ только жить народу… Го-осподи!..
— Придешь въ лавку.— Что-жъ вы за хлбъ все по шести копекъ дерете? На той сторон давно ужъ пять, а тамъ богатые живутъ! Вы дв-то копйки какъ считаете? Он бы мн на чай, на сахаръ годились, я бы день сыта была на нихъ…— ‘Молчи’ — говорятъ,— ‘пока затылкомъ двери не отвдала’…
Городъ вытравилъ, повидимому, вс надежды. Въ перспектив — ничего кром лишеній, тсноты, отсутствія своего угла. И пусть возвратъ въ деревню для большинства — вещь несбыточная (не съ чмъ, да и некуда похать, если ни хаты, ни даже ‘пепла’ родного не осталось), но она, деревня, почему-то все-таки свтитъ — смутно и робко — въ туманной дали маленькимъ маякомъ надежды: авось когда-нибудь прибьетъ волна къ родному, покинутому берегу…
— А можетъ, вы бы намъ тамъ, господинъ, землицы какой… хоть завалященькой какой-нибудь?— говоритъ голодная, но бойкая Екатерина Ундра, костромичка, вышедшая замужъ за поляка:— ухъ, и работнула бы я теперь!..
— Все ждемъ земли,— говоритъ молодой рабочій, слесарь, и въ голос его звучитъ иронія:— отецъ пишетъ: ‘дадутъ земли, прізжай, сынокъ, домой’. А больше трехъ аршинъ не дождется старикъ…
— Я мужу говорю: подемъ на мою родину! тамъ народъ, хотя и русскій, а хорошій.— ‘Да куда же мы прідемъ? Къ чему? Къ кому?’
— Конечно. У чужой печи не согрешься.
— А тутъ? Это — жизнь? Петля, а не жизнь! Пойду вотъ, исенціи возьму, отравлюсь!.. Буду лежать, хоть тираниться не буду!.. И мужъ говоритъ: заржусь, говоритъ, я, силъ моихъ больше нтъ! Возьму вотъ ножикъ, полосну себя по ше, по крайней мр, не по куску отъ сердца рвать!..
И такъ во всхъ тсныхъ углахъ владній ‘тряпизона’. Начинали съ шутки, конфузливо прикрывая ею наготу и беззащитность тсной жизни. Потомъ тонъ становился глуше, грустне, а подъ конецъ звенли слезы и дкая горечь отчаянія. Въ томъ самомъ углу, гд такъ задушевно покатывались со смху надъ неожиданно обнаруженной фамиліей ‘Лепешкинъ’, бесда къ концу описи свелась къ горькимъ слезамъ.
— Вдь вотъ они… четверо!— съ плачемъ говорила вдова, поденная работница:— имъ по фунтику — четыре фунта! Взяла вотъ каравай, а его ужъ половины нтъ, сть просятъ, какъ не дашь?.. А работникъ-то вотъ онъ — одинъ! Что съ него спросить? 20 копекъ заработалъ за починку, только вотъ и есть всхъ денегъ… На всхъ — одинъ…
Посмотрлъ я на ‘работника’: мальчуганъ лтъ четырнадцати.. Недавно закончилъ обученіе у сапожника. Бережно держалъ онъ мою никкелевую чернильницу-жолудь, чтобы не опрокинулась, и раза два повторилъ, присматриваясь къ ея устройству:
— Спеціальная штучка!
Блыя брови, блая голова, серьезный не по лтамъ взглядъ, И тутъ же, подъ рукой у него, хорошенькая двочка, его сестренка, съ ясными глазками,. съ ломтемъ чернаго хлба въ рук. Ей хочется поглядть, что я записываю, а онъ хмуро шепчетъ на нее:
— Да цыцъ ты! Сиди смирно!..
И, время отъ времени, осторожно, нжно даетъ ей пальцемъ щелчокъ въ лобъ. Милый, обездоленный работникъ! Въ его возраст только бы учиться, читать книжки, кататься на конькахъ, развивать мускулатуру, а онъ цлый день въ полутемномъ углу сидитъ надъ починкой старья, чтобы получить двугривенный, на который даже четырехъ фунтовъ хлба не купишь…
— Труда намъ не даютъ,— слышится жалоба изъ всхъ угловъ:— вотъ вы говорите, ребятъ учить. И рады бы учить, сами знаемъ: надо бы отдать въ шкоду. Да вотъ одёжей обились. Въ школу — обуть, одть надо его, надо книжки, бумагу, надо фрыштикъ съ собой дать, а гд же намъ?.. Кабы обуть-одть…
Въ поискахъ и разсчетахъ на безплатную обувь и одежду использовано было даже ‘потшное’ вяніе. Василій Карушинъ, 15 лтъ, на вопросъ о занятіи, отвчаетъ, что ничмъ не занимается.
— Никуда не берутъ: малъ, росту очень маленькаго. Никто не вритъ, что ему 15 лтъ. Не берутъ. Въ потшную дружину опредлили, да толку не вышло: отставили.
— Почему же?
— Да что тамъ за интересъ! Лишь обувку избиваютъ. Кабы дали чего… Сперва давали по блюзк да по картузу да поясъ, а кто посл поступилъ, ничего не дали!
— Которые въ одёж, въ Царское повезли,— говоритъ бывшій потшный со вздохомъ.
— Въ одеж! А намъ гд взять ее, одёжу-то?.. Хоть бы пость давали. А то придетъ, пробгается, лишь больше постъ…..
— Жалованье, говорятъ, положатъ,— со смхомъ говоритъ кто-то изъ присутствующихъ:— три копйки въ мсяцъ…
— Ушей больше оборвутъ, чмъ на три копйки.
— Случается?
— У насъ унтеръ сердитый. Бывало, и по щекамъ…
— Наука, братъ, дло такое: нельзя безъ бою…
— Наука не мудрая: повороты… направо, налво… ряды вздвой. Только и всего.
‘Мудрая’ наука здсь никому не доступна. На вопросъ: гд, въ какомъ учебномъ заведеніи, учились?— большинство даетъ отвтъ:
— Да какое ученье! Нигд не учился… такъ… кой-какъ…
— Я учился въ деревн, что называется, за осьмину картошки,— говоритъ кочегаръ съ Балтійскаго завода:— замсто учителя такъ… мужикъ… былъ у насъ. Читать читалъ, а писать не умлъ. А посл даже ходатаемъ по дламъ былъ. Черновикъ, бывало, составитъ — мое почтенье! А написать не напишетъ… Вотъ у него образованіе я и начиналъ, и кончилъ,— все за одну зиму… Зиму проходилъ, а весной послали ‘спасибо’ разносить по людямъ…
— То-есть?
— То-есть по міру… побираться… въ кусочки…
Для маленькихъ обитателей ‘Васиной деревни’ главной школой, черствой, суровой, полной риска, брани, сквернословія, дурмана,— была, есть и будетъ улица, берегъ Невы — съ ихъ сраженіями изъ-за полна дровъ, ближайшія портерныя и трактиры. Дти тутъ всецло предоставлены на игру судьбы, ибо здсь они не радость, не цвты земли, а обуза, несчастіе, наказаніе Божіе.
— Чмъ бы работать, а тутъ колотись съ ними!. Голова вспухнетъ… Хоть бы прибралъ Господь половину…
— Жалть будете,— говорю.
— Ничуть. У насъ ихъ… чего-чего, а дтей — не въ проворотъ. Урожай на нихъ въ нашихъ мстахъ…
И точно: много дтей въ ‘Васиной деревн’ — и законныхъ, и внбрачныхъ. Внбрачныхъ чуть ли не больше даже. Вотъ молодой рабочій съ гвоздильнаго завода. Онъ услужливо держитъ лампу, чтобы свтле было читать, часто говоритъ: такъ точно-съ… крестьянинъ… земли? никакъ нтъ.
На кровати сидитъ, кормитъ грудью ребенка молодая женщина, полька.
— Это — ваша жена?
— Никакъ нтъ-съ… Мы — извините-съ — гражданскимъ бракомъ.
Трое дтей. Изъ нихъ два пяти мсяцевъ, двойни. Нужда глядитъ изъ всхъ угловъ.
— Трудно?
— Трудно-съ, такъ точно. Да Богъ съ ними, пусть растутъ… Запятая, видите ли, у насъ выходитъ: она — по католическому обряду, въ нашу церкву не хочетъ, а мн въ ихнюю нельзя…
Внбрачное сожительство, жизнь на содержаніи здсь, повидимому, дло привычное, открытое, не вызывающее ни осужденія, ни конфуза, иногда даже какъ будто афишируемое.
— Вамъ какое занятіе записать?— осторожно спрашиваю немножко кокетничающую даму.
— Запишите: на собственныя средства. По правд-то сказать, на Захара Ивановича кушанье готовлю… Симпатёръ мой…
И, разсмявшись, она добавила:
— Шучу, шучу… Старая ужъ стала. Такъ, въ темнот, кое-кто и пріутрепнетъ, а подведутъ къ фонарю:— ‘ну ее къ чорту! у ней зубовъ нтъ’…
Въ другомъ мст, заполнивши личный листокъ двицы, работницы съ папиросной фабрики, я сказалъ:
— Ну, теперь вы свободны…