Уездное училище, Потанин Гавриил Никитич, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 48 минут(ы)

УЗДНОЕ УЧИЛИЩЕ.
(Изъ романа: ‘Старое старится, молодое никогда’)

Баринъ Василій Ивановичъ Куродовъ задалъ Васьк вопросъ: ‘хочешь ли, Васька, быть вольнымъ?’ — Васька отвтилъ: ‘не знаю-съ’.— Баринъ изволилъ захохотать надъ глупостью ребенка, а испуганный Вася заплакалъ.— Тмъ и началась его вольная жизнь.

Перваго августа Вася пошелъ въ училище и, по привычк, завернулъ налво.

— Э, нтъ, братъ, не сюда! сказалъ ему прежній учитель Иванъ Иванычъ:— ты теперь не мой! ступай-ка вонъ направо, въ новое…

Такъ Вася и пошелъ въ новое, вздохнувъ о старомъ.

Направо было все ново. Вывска съ новыми буквами, полы и столъ, крашеные заново, ребятишки, липнувшіе къ нимъ, какъ мухи къ клейстеру, смотритель, объявившій Вас новость, что здсь ученье начнется не просто, а посл молебна, законоучитель, такъ вспрыснувшій Васю святой водой, что ему стало весело, и наконецъ отецъ діаконъ, такъ громко возгласившій многолтіе учащимъ и учащимся, что кто-то изъ школяровъ въ углу шепнулъ: ‘лихо!’

— Это кто? спросилъ любопытный Вася, указывая на господина съ огромными, нечесаными волосами.

— Это учитель, отвтилъ старый Замерзаевъ.

— А это? Вася указалъ на другого, стриженаго гладко.

— Тоже учитель.

— И это?

— И это учитель.

— ‘Ну, ужь этакъ больно много: заучатъ совсмъ, до смерти’, подумалъ новичокъ и началъ осматривать учителей.

Первый, на кого обратилъ вниманіе Вася, былъ учитель исторіи, Блогорячкинъ, только-что спущенный со школьной скамьи, гимназистъ гоголь. Онъ носилъ огромнйшіе волосы, отброшенные назадъ, эспаньелку, за которую вчно ссорился съ смотрителемъ, какъ за беззаконіе, плащъ на красной подкладкой и, шапочку корабликомъ, какъ Рафаэль Санчіо, такъ что вся Сибирь говорила впередъ: ‘а вотъ идетъ учитель Блогорячкинъ.’ — Готовъ бы я познакомить васъ и съ образомъ жизни Блогорячкина, но дло въ томъ, что у него не было никакого образа жизни: видли его только перезжающимъ съ квартиры на квартиру, а въ квартир самой — штаны и сапоги на стол, а графинъ, шляпу или тарелку подъ порогомъ.

Вообще, это былъ типъ крайне-безпорядочный и странный, какъ вс художники и поэты. Впрочемъ художникомъ и поэтомъ онъ не былъ, его просто повихнула жизнь. На службу онъ вчно опаздывалъ, но велъ себя въ класс щегольски, и даже поигрывалъ лорнетомъ или часами, и за пять минутъ до окончанія урока приходилъ въ какую-то агитацію и начиналъ сильно бгать по классу. Ругаться и шумть онъ не любилъ, и вообще, какъ человкъ гостиный, ученикамъ говорилъ вы, даже любимое слово ‘анафема’ употреблялось у него вмсто ‘милый другъ.’ — ‘А, нутека вы, анафема’ — спрашиваетъ онъ урокъ! анафема вскакиваетъ и весело роспишетъ по Кайданову Александра Македонскаго или Юлія Цезаря. Въ своемъ учительскомъ кружк онъ танцовалъ мазурку, какъ спущенный съ цпи, приплеталъ къ разговору ломанныя французскія или нмецкія фразы, разсказывалъ ухарскіе анекдоты и слылъ за разбитного малаго и лихого товарища, а въ город онъ извстенъ былъ по анекдоту: какъ отстаивалъ эспаньелку отъ штатнаго смотрителя и выхлопоталъ наконецъ докторское свидтельство, въ которомъ было сказано, что предъявителю сего бороды брить нельзя, потому что на выбритыхъ мстахъ у него выходятъ прыщи.

Агафонъ Иванычъ Пупкинъ, пожилой господинъ, мрачный математикъ, заливающій за галстукъ, — словомъ, потасканный титулярный совтникъ. Этотъ носилъ форму, кокарду, галстукъ хомутный и вчно стоптанный лвый сапогъ. Домашній его образъ жизни — водка, трубка и скрипка. Прокуренный на сквозь, жолтобурый, небритый, онъ даже въ класс бредилъ только одно: ‘а пойдемъ затянуться въ стороженціи’. Въ училищ онъ почти всегда спалъ, даже на шалуновъ, не дающихъ ему покою, ворчалъ какъ-то лниво: ‘Эй, ты, шельма, что ревешь? Я, братъ, тебя пореву по зубамъ, погоди!’ Любимая его поговорка: ‘пятьсотъ ввалю!’ не имла нисколько страху на учениковъ. Въ старшемъ класс онъ шутилъ и хвастался тмъ, что знаетъ задачу тройного правила во 105 членовъ, а объясняя правила слпое и золотое, иногда прибавлялъ съ улыбкой: ‘А есть, ребятушки, еще правило двичье, — погодите, покажу’. Въ обществ товарищей его звали Агафоша, ученики прозвали ‘безпалый’, а новому директору извстенъ онъ былъ по одному нечаянному случаю. Разъ съ товарищемъ Махоркой они подкутили и по пальцу другъ другу откусили. — ‘Я, говоритъ, ему только попробовалъ, а онъ мн напрочь отхватилъ, собака! Еще товарищъ называется! Посудите, ваше превосходительство, сами, — говорилъ онъ директору со слезами:— какое это товарищество — кусаться’!— И при этомъ титулярный совтникъ плакалъ.

Учитель русскаго языка, тупой семинаристъ, Федоръ Иванычъ Короновоздвиженскій. Этотъ носилъ кисейную косыночку, на томъ основаніи, что человкъ потетъ, а косыночка грязнится, — помоешь — опять новенькая. Ходилъ онъ въ форменной фуражк на кож, въ вид камилавки, а въ лтніе жары накидывалъ и срую суконную шинель съ стоячимъ воротникомъ, словомъ, какую обыкновенно мы встрчаемъ на архіерейскихъ пвчихъ и бурсакахъ. Полы ея полоскались въ воздух, какъ мокрое блье. Домашній бытъ его — жена, свинина и масляная каша, да какія-то книжки-грамматики, которыя онъ любилъ до страсти.

Въ училищ казался онъ тихъ, не любилъ крику и дранья, но за то на видъ былъ такой дикообразъ, что на вопросъ: ‘какъ тебя зовутъ?’ самъ смлый Вася отвтилъ съ испугу: ‘не знаю-съ’. Уроки свои величалъ ‘лекціями’, и передъ начатіемъ каждой такъ пыхтлъ и кряхтлъ, какъ будто приготовлялся везти телгу, а не грамматику. Востокова онъ зналъ отъ корочки до корочки, безъ запиночки, да не просто еще, в съ штуками. Предложитъ, напримръ, ученикамъ задать себ вопросъ такой: ‘на которой страниц говорится о глагол страдательномъ?’ — и дйствительно отвтитъ, на которой страниц и строк. Зададутъ-ли ему вопросъ о причастіи и притяжательномъ, — и причастіе онъ знаетъ гд стоитъ, и притяжательное всякое отыщетъ. А ужь о томъ, какъ онъ декламировалъ востоковскій стишокъ: ‘хотъ зимою и тепленько, а весною холодненько, но и въ стуж мн не хуже’ — объ этомъ и говорить нечего — просто умилительно!.. Ругался онъ всегда по латыни, такъ что ученики, озадаченные какимъ нибудь азинусомъ или стультусомъ, не обижались, а просто думали: ‘по каковски это онъ рутается’?— Въ обществ ходилъ, озираясь, садился съ ужимкой на краюшекъ стула и, раздвинувъ колни, всилъ туда руки, какъ плети. Для разнообразія позы, запускалъ иногда большой палецъ за бортъ, а четырьмя барабанилъ себя по чреву, — и больше молчалъ. Въ кругу товарищей появлялся, рдко, да хорошо и длалъ потому что тамъ его терпть не могли. Въ город его никто не зналъ, даже анекдотовъ о немъ не слагалось — просто только шла молва, что онъ чрезвычайно жаденъ до денегъ.

Прибавьте сюда Звровидова, смотрителя, смотрящаго въ землю, законоучителя Пернатовнценосцева, мстнаго отца іерея, огромнйшаго росту, учителя рисованія, Махорку, маленькаго человка, франта на тоненькихъ ножкахъ, раздушеннаго, разрумяненнаго и извстнаго всему училищу подъ именемъ ‘канашки’) — и вотъ вамъ полный штатъ.

— Ну-ну, господа! понукаетъ смотритель учителей, какъ лошадей^,: ‘помолясь, да за дло’! — говорятъ добрые люди.

Кони просвщенія тронулись съ мста.

— У насъ, братъ, не то, что у васъ въ приготовительномъ, стращаетъ Замерзаевъ Васю: у у васъ что? — рихментка одна, а у насъ здсь больно мудрено. У насъ — грамматика, исторія, географія, а учителей цлыхъ пятъ, — вотъ сколько! (Замерзаевъ щелкнулъ языкомъ, а Вася сосчиталъ учителей — дйствительно пять).— Какъ учнутъ вс запаливать уроки, такъ только держись! Агафонъ Иванычъ задачу закатитъ во всю доску, потешь-потешь, не сдлаешь ни въ жисть! Такъ и молитву прочтутъ, и домой уйдутъ, а не сдлаешь проклятую, потому — во всю доску, больно велика! — А ты умешь выговаривать сиксиліоны? а?

— Нтъ, отвтилъ Вася робко.

— Ага? не умешь, не бось, а я такъ умю.

— А зачмъ такіе большіе листы? — У васи даже мелькнуло: на змй бы хорошо такіе листы.

— Это не листы, это карты висятъ, объяснилъ Замерзаевъ.

— Эхъ, какъ зд0сь мудрено! думаетъ бдный Вася. Какія же это карты? — совсмъ не похожи: въ карты я игралъ съ Асафомъ, въ носки!

А географическія карты такъ и смотрятъ на него недостижимою мудростью.

Вошелъ Федоръ Иванычъ.

— Ну, кто ткутъ такой? Эй! встаньте, новенькіе. Ты разв новенькій, азинусъ, съ колокольню величиной? Олеумъ дубинорумъ теб надо запустить, стультусъ этакой!

Замерзаевъ прислъ, а Вася новенькій вскочилъ.

— Ну, грамматику себ купите, — слышите? Кто тутъ старики-то? Эй, Замерзайка, покажи мн книжку-то.

Замерзаевъ вытащилъ изъ стола старую тряпку, по которой едва можно было догадаться, что это была нкогда книга. По корешку ея видно было, много усердія стоило обратить ее въ засаленную тряпку. Федоръ Иванычъ поднялъ Востокова въ верху и, потрепавъ его передъ новичками: сказалъ: ‘вотъ она, грамматика-то, видите? Запишите и купите — да непремнно сегодня же, чтобъ къ воскресенью я могъ, задать урокъ.’

Все зашевелилось, зашелестило бумагой. Поповичъ записалъ на тетради: ‘громадика’, а Вася, выхвативъ у него карандашъ, съ усердіемъ выписалъ: ‘гром-аттика.’

Короновоздвиженскій ушелъ.

— Господа новички! извольте къ моему классу заготовить географію. Она стоитъ въ казн- 50 или 70, что-то въ род этого, копекъ, запишите!

Блогорячкинъ обвелъ лорнетомъ классъ.

— О, да какіе тутъ маленькіе есть!— Исторію, господа маленькіе, купите, не русскую, конечно, — эту вамъ не нужно, а такую — тамъ вамъ скажутъ какую! Въ казн это — Кайданова исторію. Она-а… ст-о-итъ… 70 или 5, что-то въ род этого, копекъ.— Поняли?

— Вотъ-съ Кайданова! вскричалъ обрадованный Замерзаевъ, ощупавъ въ сумк своей исторію.

— Что такое?

— Кайданова-съ.

— Пусть Кайданова, положимъ, но зачмъ же такъ кричать? Это ты ей обрадовался?— стыдясь, братецъ, стыдись! — У него есть Кайданова, такъ онъ реветъ на все училище, — каково! Помилуй, Замерзаевъ, въ теб благонравія вовсе нтъ, а еще оставленъ ты на третій годъ.

— Извольте-съ.

— Да не нужна мн она, твоя Кайданова: я безъ тебя ее знаю хорошо. Кажи вонъ имъ, если хочешь.

Николай Васильевичъ убжалъ, а новички бросились въ Замерзаеву — смотрть сокровище, исторію Кайданова.

— Ну-у!.. звать опять! Арифметика есть? Эй! вы, повобранцы!

Агафонъ Ивановичъ широко раскрылъ глаза при допрос. Замерзаевъ отвтилъ за всхъ: Есть у насъ, Агафонъ Иванычъ, приходская-съ…

— А то какую теб еще нужно, уздную, что ли? Не бываетъ она уздная-то: все одна арифметика здсь и тамъ.

— Приходская есть-съ! пищали новобранцы.

— Ну, есть, такъ и толковать съ вами нечего. Ступайте вонъ: ученье начнется завтра.

Все всполошилось и пошло.

— Ну-ну, потише нельзя ли?..

Такъ прошелъ первый день ученья. Мамынька испугалась, когда Вася прочиталъ ей по записк, какія мудреныя книжки велно было купить.

— Какая такая болсть лихая, грамматика? Гд ее взять-то, Васинька: ты мн растолкуй?

— У смотрителя, мамынька.

— Да смотритель-то гд, сынокъ?

— Да тамъ же, гд книги продаютъ! крикнулъ Вася.

— Да ты не ори, смотри, я вдь и двухвостку теб покажу.

— Ну да, чего теб!

Вася отвернулся и ушелъ.

Такъ и поссорился онъ съ мамой изъ-за грамматики Востовова, которую еще не покупалъ и не видалъ. Что-жъ будетъ тогда, какъ купитъ ее?

На другой день былъ урокъ исторія, и съ Васей вышла та же исторія. Николай Васильичъ отмчалъ по списку учениковъ:

— Подполкинъ или Подпилкинъ?.. шутъ знаетъ, какъ скверно написано, — не разберешь!

— Подпалкинъ! закричали знатоки въ разъ.

— Ка-акъ?

— Подпалкинъ-съ.

— Что за Подпалкинъ такой? Это что еще за новость:— подъ палкой, что-ли, былъ? Который это?

Вася всталъ. Ученики засмялись надъ шуточной учителя.

— А! вотъ господинъ Подпалкинъ. Очень-очень пріятно видть. А книга у васъ есть?

— Есть-съ.

Вася робко развязалъ сумочку и поднялъ къ верху исторію.

— О, да курьезная какая, тоненькая! Покажи-ка, покажи, что за исторія.

Вася показалъ. Николай Васильичъ разразился хохотомъ.

— Какая-жь это исторія, братецъ, помилуй? Кто теб далъ такую исторію?

— Мамынька-съ.

— А! мамынька. Молода твоя мамынька?

— Нтъ-съ, старуха.

— Ну, такъ ты растолкуй ей, что эта исторія здсь не годится, — понимаешь? Это священная исторія называется и употребляется для батюшки попа, а не для меня. Для меня нужно другую, не такую. Вътвоеи о святыхъ людяхъ говорится, а въ моей о царяхъ. Понимаешь?

— Понимаю-съ, отвтилъ Вася сквозь слезы.

Молчали.

— Слушать! эй, задніе, не шумть!

Все приготовилось слушать.

— Ну-съ, я такъ, мы сегодня начнемъ исторію, — началъ учитель торжественно и обратился во всему классу.— Откройте страницу пэрр-вую и читайте глазами за мной.— ‘Исторія это: гисторрр…эо! слово гр-эческое!..’ И учитель такъ началъ выворачивать слова греческія, что Вася только думалъ: ‘охъ, какъ здсь мудрено’.— Впрочемъ лекція продолжалась недолго: строкъ черезъ десять Блогорячкинъ, пересталъ орать, оттолкнулъ книгу и карандашъ и ушелъ къ сосду поболтать, — и забылъ даже урокъ видать.

А мамынька бранитъ опять:

— Врешь ты, собака, пустяки, что исторія не годится! Отчего она не годится, когда книжка новехонька? Самъ смотритель вчера ничего не сказалъ, а это натко — учитель! О святыхъ, вишь, людяхъ прописано въ книг, такъ эта ему не годится, а напиши-ко о царяхъ какихъ нибудь, такъ ту онъ похвалитъ. Нту, батюшка Васенька, нту: не стану я еще покупать теб новыхъ книжекъ, не думай! Вотъ теб мой послдній сказъ: ‘учи по этой, покуда не изотрется!’ — и мамынька съ азартомъ ткнула пальцемъ, въ ‘Начатки’.

— Ну-съ, господа, а сегодня у насъ географія, началъ Блогорячкинъ, картинно раскинувшись на стул и лорнируя Васю.— А гд же тутъ, мой господинъ Подопалкинъ, я не вижу?— А-а! вотъ онъ.— Ну что, какъ ваша мамынька: какую она дала вамъ географію?.. Ну-на, кажи.

Вася показалъ.

— Ну да, она. А землю ты видалъ?

— Видалъ-съ. Тятенька въ горшочикъ насыпалъ, онъ цвтокъ сажалъ, отхватилъ Вася смло.

— Ну, нтъ, братъ, дудки! Наша земля не такая: вотъ она какая.— Видишь?

Николай Васильичъ указалъ на шкафъ, гд стоялъ голубой глобусъ: — Вася осовлъ

——Кто здсь прошлогодній?

Приподнялся Замерзаевъ.

— Нутка, Замерзайка, прыгни да,достань нашу землю.

Замерзаевъ, какъ кошка, прыгнулъ на столъ и стянулъ на себя за ногу земной шаръ.

— Вотъ наша земля какая, круглая, какъ шаръ. Николай Васильичъ загнулъ обшлага, какъ-будто приготовляясь показать фокусъ, и ткнулъ пальцемъ земной шаръ. Отъ толчка узднаго учителя картонная земля начала вращаться быстро.

— Ай, какъ вертится! раздалось со всхъ сторонъ. Головы поднялись.

— Поди, не устоишь на этакой? заключилъ Почечкинъ, обращаясь къ Вас.

А Николай Васильичъ отмтилъ крестъ, швырнулъ книгу и тетрадь и ушелъ опять къ сосду болтать. Такъ и кончился классъ географіи.

— А со мной вы будете учить грамматику, началъ Федоръ Иванычъ со вздохомъ: первая часть ее называется етимологія.

— Эхъ! выговорилъ кто-то вслухъ,

— Ну, я тебя эхну, азинусъ! У меня ты прикусишь языкъ.

Зябликовъ съежился, какъ-будто озябъ.

— Смотрите-ко въ книжки: на первомъ листочк, первая строчка написано: ‘грамматика есть руководство къ правильному’ и прочее. Ну, вотъ это и выучить потверже къ завтрешнему дню, доо… до… до параграфа второго.— Вонъ тутъ червячекъ въ книжк стоитъ, — видите? Червячекъ этотъ параграфъ называется, — поняли? А вы, старые стультусы, покажите новичкамъ червячекъ-отъ, и кресты-то проставьте, до коихъ я задалъ.

Словомъ, началось вліяніе школа. Здсь оно было гораздо сильне, нежели въ приходскомъ: тамъ одинъ Иванъ Иванычъ — здсь пять учителей, и требованія ихъ не только разнообразны, а часто взыскательны и даже нелпы.

— Да что мн за дло, что ты училъ географію? баситъ семинаристъ: поэтому не нужно знать грамматику? Экое дурацкое разсужденіе! Чистйшій ты азинусъ посл этого: ты совершенно не постигаешь своей пользы. Безъ географіи люди живутъ какъ-нибудь — не умираютъ. У насъ вонъ высшее заведеніе, семинарія, да и та плюетъ на географію потому самому: чортъ ли въ ней, наука эта безполезная. Ну, а безъ языка-то своего родного далеко не удешь. Письмецо ли къ отцу-матери написать, просьбицу ли кому настрочитъ, — и тутъ подавай грамматику! Словомъ, куда не сунься, — смотришь, нужна грамматика. Грамматика — мать наукамъ, стультусъ ты этакой! — понилъ?

— Учи мою географію! кричитъ запальчиво Блогорячкинъ: вотъ что я теб приказываю. Это тоже предметъ, онъ не мной выдуманъ — правительствомъ, анафема! Поставило меня правительство учить географію, вотъ я и учу географію, и ты учи географію, — не умничай, учи, какъ слдуетъ, наизусть. Почему она неважна, когда съ ней можно объхать весь шаръ земной и нигд не запутаешься? Училище, анафема, установлено не для того, чтобъ умничать: оно установлено для просвщенія юношества!— Ну, и пользуйся просвщеніемъ, какъ слдуетъ, не дури!.. А будешь умничать, такъ я тебя на записку да къ смотрителю, а онъ штанишки долой, да сзади припуститъ теб какого нибудь македонскаго завоевателя — вотъ и будешь знать исторію.— Я съ вами, господа, церемониться не стану.

Вася дйствительно скоро узналъ, что здсь много не церемонились. Иванъ Иванычъ бывало только кричалъ да стращалъ, а здсь не кричали и не грозили, — просто говорили: ‘пойдемъ-ка, братъ, къ смотрителю!’ — А зачмъ? — Вася скоро узналъ, зачмъ ходятъ къ смотрителю.

— Ахъ вы, шельмы!..— Да понимаете ли вы, разбойники, что это математика! Вразумитесь ли вы, головорзы, что безъ меня вамъ куска порядочнаго говядины не състь! Формально вамъ говорю: съ деньгами насидитесь голодомъ, душегубцы! Что за человкъ безъ счету?— чурбанъ, больше ничего! Кругомъ обдерутъ его, какъ липку, и долженъ молчать — потому счету не знаетъ! Пустое, кажись, дло — карты, а что сдлаешь безъ счету? — шишъ! и облупили тебя, какъ сидорову-козу! А какъ математику-то я знаю, такъ нтъ, шалишь, меня ужь не облупишь, какъ сидорову возу, я ихъ самъ облуплю.— Да-да, ребятушки, великое слово счетъ.

— Нтъ, Агафонъ Иванычъ, извините, этого вы не говорите, возражаетъ Махорка. Положимъ, оно и цифра ваша великое дло, милліоны вы валяете на доск, однако позвольте вамъ сказать: воли вы не съумете написать, такъ вамъ нечего будетъ и считать. Я хоша, конечно, человкъ простой и притомъ же не ученый, — не могу вамъ, такъ сказать, доподлинно доказать исторически: что отъ чего началось? — а все же я это дло понимаю и такъ объ этомъ разсуждаю: что Моисей, напримръ, сперва выучился писать, а потомъ написалъ законъ. Значитъ, видите ли: законъ выходитъ посл, а чистописаніе идетъ впередъ!

— Ну, братъ, доказалъ канальски — дважды-два!

— А нельзя-ли, господа-съ, по мстамъ? смотритель, смотря на часы.

Господа идутъ по мстамъ.

— Это кто отличился?

Звровидовъ указалъ на чернильное озеро посл чистописанія.

— Говори скорй, проститъ, — шипитъ Замерзаевъ бдному трусишк Вас.

— Я-съ!

— Свинья-съ! отвтилъ глухо Звровидовъ и кликнулъ сторожа подтереть.

— Да что это у тебя, Передрягинъ, на потолк? звзды, гнзды, что ли, пауки насидли? Что не обметаешь?..

— Обметатъ-то обметаю, да не успваю, ваше вскородіе! Вишь, опять жованой бумаги наметали.

— Кто это отличился?

— Говори, проститъ, — шипитъ Замерзаевъ блокуромуВаськ.

Молчаніе.

— Ты, что ли, зелье? Что не говоришь?

— Нтъ-съ, я ей-Богу не кидалъ! Я это такъ-съ…

— Дуракъ-съ! Что. не признаешься сразу? Возьми у него, сторожъ, шапку: я съ ними посл классовъ побесдую!..

А голова Васьки: въ то же время, думаетъ: какъ бы изобрсти еще новую пакость, руки-ноги зудятъ и хотятъ пошалить, и никакіе училищные стражи не уймутъ, этихъ ногъ иголовы. Эхъ, искрометный ребячій возрастъ. Эхъ, искрометный ребячій возрастъ, вс-то въ теб играетъ, смется, шалитъ!

Не успетъ зоркій Передрягинъ трубочку зажечь, — смотришь: училищныя птицы взлетли на заборы, крыши и сидятъ на деревьяхъ, въ смотрительскомъ саду.

— Это что такое? реветъ Звровидовъ. Вотъ я васъ ужо.

А училищныя птицы летятъ въ классъ и тамъ изобртаютъ еще такія пакости, при вид которыхъ и самъ Звровидовъ становится въ тупикъ.

II.

Разъ Васька разсердился на мать — кажется, за то, что она не дала ему классы прогулять,— свирпо забралъ книжонки, хлопнулъ дверью и ушелъ.

— Отца-то покойника нтъ на тебя, разбойника: онъ бы тебя продралъ! закричала мама въ окно.

— Ну да, чего теб отца! ворчалъ сердито Вася, и еще сердите зашагалъ.

Въ класс мертвая тишина — преподавался русскій языкъ. Федоръ Иванычъ соплъ и готовился начать объ употребленіи буквы , но пока чинилъ перышко и пощелкивалъ имъ съ такой любовью, какъ птица, разламывающая смячки въ клтн. По сторонамъ, какъ статуэтки, стоятъ на колняхъ Азбучкинъ и Ижицынъ. Часы чикаютъ въ углу. Классъ точно спитъ, — лежитъ наповалъ, скрипятъ перья, — списываютъ или переписываютъ какія-то задачки, въ род семинарскихъ хрій. Мухи орутъ подъ потолкомъ: они не боятся Федора Иваныча.

— А фиту въ ноншнему классу подготовили? началъ было Федоръ Иванычъ, крякнувъ, но въ это время вошелъ становой Зудилкинъ.

— Отецъ твой, шепнулъ Вася Сидорк и ткнулъ сосда въ бокъ.

Отецъ сильно качался на ногахъ и стучалъ каблукомъ, разорванный сюртукъ, срые штанишки и грязная манишка — все было запачкано въ пыли, какъ у человка, валявшагося подъ заборомъ, комъ грязи или навозу воткнутъ въ небритый подбородокъ, правая рука, проткнутая гвоздемъ или стклянкой, сунута въ карманъ, лвая нога глядитъ изъ сапога, какъ черепаха. Любопытныя головки дтей начали вскакивать, какъ фортепьянные молотки.

— Кто здсь учитель? спросилъ сердито чиновникъ, не снимая кокарды, какъ почтальонъ.

— Скиньте фуражку, отвтилъ Федоръ Иванычъ.

— Не ваше дло меня учить! Вы, что ли, учитель?

— А что вамъ угодно?

— Учителя мн угодно.

— Я учитель.

— Ну, вотъ теперь я сниму фуражку.— Здравствуйте! Становой протянулъ Федору Иванычу руку.

— Что же вамъ угодно?

— А вотъ постойте, погодите, — тише, говорятъ, дешь, дальше будетъ. Имю честь рекомендоваться: я чиновникъ теперь по удлу, а прежде былъ въ становыхъ. Ну, тамъ предводитель, мой отецъ покровитель, и все такое… Вы, конечно, его знаете?

— Длинногубовъ?

— Ага! онъ-съ самый и есть. Такъ вотъ-съ: подалъ и въ уголовную-съ, тамъ проволочка — сами знаете, дло тянулось года три, изъ меня посасывали этакъ… (чиновникъ представилъ, какъ изъ него посасывали въ уголовной). Это впрочемъ нечего вамъ разсказывать — это длинная псня, А просто запросто: я Андрей Михичъ Стираксовъ и — Зудилкинъ тожъ, если хотите. У меня, какъ видите, про всякій случай, дв фамиліи — собственныя, замтьте!

— Я понимаю.

— Вы не подумайте однако, что это что нибудь эдакъ тамъ тово!… Ни ни, Боже сохрани! Батюшка мой, не тмъ будь помянутъ, на этотъ счетъ былъ у!… зврь настоящій, я вамъ скажу. (Чиновникъ зврски погрозилъ пальцемъ). Вы имъ не шутите, — да! Стираксовъ я по отц: отецъ мой былъ изъ духовныхъ, не тмъ будь помянутъ.— Поняли?

— Я понимаю.

— Ну, конечно, что грха таитъ, дьякономъ вотъ онъ тутъ былъ у Николы-Двичьяго, потомъ его въ дьячки шаркнули къ Маріи-египетской! Ну, да-что объ этомъ толковать? вы, конечно, знаете Марію-египетскую?…

— А гд эта Марія-египетская?

— Да низенькая этакая церквеночка, въ полгор тамъ стоитъ, направо за Шагаловской, какъ начнешь спускаться, знаете, налво-то, мимо трактира Сеньки Огорошина.

— А? тутъ…

— Ну-ну, вотъ тутъ онъ и прослужилъ лтъ десятокъ, — теперь ужь онъ въ земл-съ! (Чиновникъ грустно махнулъ въ землю). А славный былъ старикъ, живой-то-съ: испивалъ только маленько на послдяхъ, царство ему небесное! такъ въ одночасьи и окачурился.

— Ну, а какъ же вы вышли Зудилкинъ?

— А! я только это и хотлъ вамъ доложить-съ. Зудилкинъ, надо вамъ замтить, — материнская у меня фамилія.. Она у насъ была изъ роду Зудилкиныхъ — надворнаго совтника дочь-съ. (Чиновникъ, вздохнулъ). Я, знаете, гршный человкъ, любилъ мою покойницу-съ, и вотъ на этомъ-то основаніи, замтьте, и сыну моему закатилъ въ матушку — Зудилкина: пусть, думаю, поноситъ ддушку, надворнаго совтника!— Онъ вдь здсь, у васъ, въ училищ-съ?

— Кто это?

— Сыъ-отъ-мой!

— Это Сидоръ кажется?

— Ну, вотъ онъ самый и есть! Да чего? вы вдь знаете его, сына моего: Сидорка, мошенникъ, протобестія, ракалія-то!

— Извстенъ.

— Еще бы-съ! Весь Бестіаловскій переулокъ висльникомъ зоветъ? кому мой Сидорка не извстенъ. Эй, ты, шельма! гд онъ тутъ? Гмъ! спрятался, значитъ, отъ отца! Онъ, знаете, чуетъ: ‘чье кошка мясо съла’, и знаетъ, зачмъ я сюда пожаловалъ! — Сидоръ мой здсь?

Чиновникъ провелъ красными глазами по классу.

— Зудилкинъ! вызвалъ наставникъ.

Зудилкинъ выставился изъ-за головъ.

— А!… мое вамъ-съ… Ну, вотъ-вотъ онъ самый и есть! Глядите: образина какова — чистйшій зврь!… Гм! и рядышкомъ съ пріятелемъ посиживаютъ, каковы бестіи-то!… А такая же, я вамъ доложу, будетъ шельма и тотъ — Подпалкинъ вдь?

— Да.

— Ну, да чего тутъ разговаривать? я знаю его: мальчишка огневой тоже, какъ мой. Одно только…. Эхъ, одно только!… (Чиновникъ остановился и вздохнулъ). Мой, знаете, былъ, есть и будетъ сынъ губернскаго секретаря, Андрея Михича Стираксова-съ (чиновникъ потыкалъ пальцемъ въ грудь), а тотъ…. тотъ просто вотъ что-съ — тьфу! (Чиновникъ плюнулъ и мдленно растеръ ногой). Мы вдь знаемъ кто онъ.

Учитель хотлъ было возразитъ, что Подпалкинъ не совсмъ плевка стоитъ, но чиновникъ чуть не закрылъ ему ладонью ротъ.

— Ни! ни-ни не говорите! знаю, знаю: хамъ-съ, и больше ничего.

— Что это онъ обо мн разсказываетъ? думалъ испуганный Вася. Ну, какъ меня выскутъ?

Раздался звонокъ. По классу — гулъ и шумъ.

— Отпускъ? спросилъ удивленный чиновникъ.

— Нтъ, это перемна называется у насъ, отвтилъ учитель.

— А! ‘перемна’, знаю. У насъ въ бурс тоже была перемна-съ.— Эхъ! была-была, господинъ учитель, и перемна! все было въ бурс!

— Вы, значитъ, тоже бурсачинки-то хватили?

— Хватилъ-съ, и, какъ видите, больно таки хватилъ-съ.

— Я тоже, гршный человкъ, оттудова…

— А фамилія ваша?

— Короновоздвиженскій.

— Ну, такъ съ вами и говорить, значитъ, нечего! Сами знаете твердо: помните, чай, какъ отецъ ректоръ велитъ бывало принести беремечко, да запуститъ теб, рабу божію, перемну, да не одну, знаете, а три заразъ! Вотъ т такъ перемны были, прелесть. Это что здсь ваши перемны: звякнетъ сторожъ въ колокольчикъ — и вся уже перемна! Н-тъ-съ! помните, какъ бывало тамъ: въ такой тебя отзвонятъ поліелеинъ, съ такимъ проздравятъ праздникомъ, что просто о-го-го! — А куда они-съ?

— На дворъ.

— Э, нтъ! вы, сдлайте милость, погодите. Вы, господинъ учитель, остановите ихъ для примрцу-съ.— А вы, ребятушки, не ходите: я сейчасъ это, живо.

— По мстамъ.

— Я, знаете, не къ вамъ, господинъ наставникъ, шелъ было… здсь, что ли, мой почтеннйшій Агафонъ Иванычъ? Я ихъ знаю коротко-съ.

— Нтъ его сегодня.

— А, ну такъ, значитъ, все равно: вамъ въ ножки поклонюсь, господинъ… Какъ ваше имя отчество? Прошкольте, ради Христа, подлеца-то моего? Изъ рукъ вонъ!

— Да, это не мшаетъ ему всыпать маленько: онъ, признаться, и у меня пошаливаетъ порядкомъ, — изрядный азинусъ.

— Именно азинусъ.— Вы благороднйшій человкъ теперича: вы, значитъ, не балуете этихъ животинъ?

— Да коли стоютъ, такъ чего на нихъ смотрть. Вспрыснулъ маленько, какъ цвтокъ этакій-какой, ну, и посвже будутъ.

— Именно, именно ‘посвже’, вы справедливо изволите выражаться. Драть ихъ, подлецовъ, больше ничего-съ. Что касается моего сорви-голова, я прошу васъ, господинъ учитель: ради самого создателя, дерите его не на животъ, а на смерть! Плетью обуха не перешибешь-съ, прутомъ въ могилу не сгонишь, — это все пустяки-съ, бабьи причуды!

— А иначе ничего тутъ и не подлаетъ съ этакой семейкой.

— Куда съ семейкой! послушайте: одинъ-отъ навяжется, и то… Да вотъ вамъ недалеко Сидорка, вотъ этотъ самый подлецъ-отъ мой, вообразите: — сегодня поутру — этакъ ужь на зар, — пришелъ я изъ гостей. Ну, конечно, человкъ! такъ неспавши, измятый и все такое, одно слово: чортъ его знаетъ какъ, но только разсердилъ онъ меня маленько. Ну, я, знаете, человкъ горячій, и хотлъ было этакъ… (Чиновникъ показалъ кулакомъ, какъ онъ хотлъ. Учитель отшатнулся въ сторону). Ну, просто, знаете, хотлось мн дать ему туза козырнаго. Какъ честный-благородный человкъ, не больше, какъзатрещину. И что-жъ, вы думаете, онъ со мной сдлалъ?

— Не знаю.

— Однако, какъ вы полагаете?

— Я ничего не полагаю.

— Убжалъ-съ! Да-съ, отъ отца родного убжалъ-съ! Вотъ они каковы-съ, ноншнія дтки! Изъ подъ родительскаго благословенія, такъ сказать, бгутъ-съ, подлецы!— Вы сами благороднйшій человкъ теперича. Ну, посудите здраво: ну, есть ли тутъ хоть капля божескаго?

— Конечно, ни крохи.

— А! то-то и оно-то. Теперича-съ: пой, кормь его, подлеца, обувай, одвай его, каналью, да онъ же-теб накладетъ въ шапку, чтобъ помнилъ, знаете, папашенька Сидорку! А тутъ къ этому еще, — извстно вамъ, жалованьишко наше какое, да и доходцы-то, знаете, ныньче — въ одномъ карман свищъ, въ другомъ — червяточника.— Эхъ, господинъ учитель! вы благороднйшій человкъ терерича: вамъ, конечно, что толковать, сами знаете: ужь ноньче не сорвешь! Чуть этакъ лапку-то… смотришь и отрубили напрочь. А туги еще какъ они-то, чертенята, закуски теб этакія. подносятъ, отъ нихъ-то нтъ сыновняго почету, такъ и-и какъ, горько бываетъ! (Чиновникъ сдлалъ такую рожу, какъ будто проглотилъ горчицу). Такая, я вамъ скажу, горечь-съ, что вотъ и плачешь да бьешь-съ!— Прикажите-ка, господинъ наставникъ, принести хорошенькихъ.

Азбучкина и Ижицына командировали за хорошенькими, a чиновникъ, покачиваясь, отправился къ столу и сразу выволокъ сына.

— Ой!

— Ну, не ойкай! Я не мамашенька, я, братъ, — отецъ! крикнулъ чиновникъ на все училище. Я отецъ родной, а не кто другой!

И родной при этомъ такъ сунулъ Сидорк въ шею, что тотъ птицей пролетлъ черезъ классъ.

— Сюда, сюда, отцы родные, пожалуйста, поживе! махалъ становой Азбучкину и Ижицину, вошедшимъ съ букетами.— Это вдь его благородіе, вамъ его бить нельзя. Вы только облупите его, какъ яичко, a я ужь самъ приложусь, гд слдуетъ — по отечески отшлифую! Христа ради, только поживе, пока зудитъ рука!

Становой былъ въ азиаціи, потряхивалъ пучками и дйствовалъ, какъ брандмейстеръ при вид огня.

— Серебряный, золотенькій, жемчужный мой папашенька! молилъ бдный Сидорка.

— Ну-ну-ну!

— Херувимчикъ! вскрикнулъ отчаянно ребенокъ.

— Цыцъ, собака! вотъ я теб запущу херувимчикъ.— Что это, господинъ наставникъ, розги-то, у васъ подгуляли? Училище, кажись, возл полиціи, a розогъ нтъ! Эхъ, вспомнишь матушку-то семинарію! — Ну, да это для примра только, a тамъ у меня заготовлено для тебя, сахаръ-медовичъ,— въ солк лежатъ, въ корыт. Я тебя поподчую дома!

— Ай! вскрикнулъ Азбучкинъ.

Ижицынъ отскочилъ.

— Кусается! чуть выговорилъ Азбучкинъ, и дйствительно изъ руки хлынула кровь.

— А! ну, сторожа надо позвать, распорядился было Федоръ Иванычъ. Но Сидорка въ мгновеніе ока вылетлъ въ окно, обернулся назадъ, крикнулъ: ‘утоплюсь’! и полунагой понесся богъ знаетъ куда.

— Ну! шалишь, — не утопишься, придешь. У меня, брать, въ солк лежатъ… бормоталъ какъ-то неудачно отецъ.

Классъ остолбенлъ.

— А нужно бы для примра, ухъ! какъ нужно бы всхъ васъ, разбойники!.. и становой, забывшись, погрозилъ на всхъ.

— Ну, извините и простите! обратился онъ къ наставнику: — напрасно безпокоилъ.

— Ничего-съ, отвтилъ находчивый Федоръ Иванычъ и отдалъ приказаніе классу идти освжиться.

Ушелъ становой, прошла перемна, настала опять мертвая тишина чистописанія. Канашка ходитъ по классу, о чемъ-то мечтаетъ и улыбается себ. Ученики лежатъ на столахъ, опять трещатъ перья, а сердечки испуганныхъ шалуновъ бьются еще, какъ перепуганныя птицы.

Вас жарко и душно въ училищ, точно кто крикнулъ опять за окномъ, а передъ глазами такъ и мечется искаженное ужасомъ лицо Сидорки. По классу сонно бродитъ Канашка и поругиваетъ учениковъ за отчеркъ да розчеркъ, укушенный товарищъ показываетъ багровую руку, а въ ушахъ раздаются жалобные стоны ‘папашенька, золотой’! У Васи болитъ голова, точно горячечный бредъ: столбенютъ товарищи, испуганные горячей человческой кровью. Ну-ну-ну! кричитъ злой становой, Сидорка виситъ гд-то на сосн и пыхтитъ: ‘Вася, лзь сюда!’

— А какой, братъ, злой становой, — ой-ой! шипитъ Вася сосду Почечк.

— Да, отвчаетъ сосдъ, и съежился.

— А что думаешь, Зудилка гд, — а?

— Не знаю, братъ.

— Поди, чай, утопъ?

— Не знаю.

— Ухъ! чай, страшный будетъ какой!— и Вася съежился пуще сосда.

А солнце манитъ шалуновъ на улицу, полдень моритъ и душитъ училищной духотой, — ‘Хоть бы шарманку послушать!’, думаетъ Вася, — а городъ словно вымеръ, ни единаго звука — жара! Хоть бы въ окошко посмотрлъ Вася отъ скуки — и то не на что: площадь пуста — одинъ пшеходъ. Часы по старому стучатъ въ углу, вчный труженикъ-маятникъ валитъ черезъ пень колоду, чуть-чутъ покачиваясь изъ стороны въ сторону. Федоръ Иванычъ молчитъ, сопитъ и чинитъ съ любовью перышко, богъ знаетъ для кого.— Когда-то пройдутъ еще третьи-четвертые часы?!.

Скучно смотритъ Вася въ окно на соборъ. Вспомнилось ему младенчество: стоитъ онъ съ отцомъ на колокольн и смотритъ, какъ очарованный, на прелестную панораму рки-царя. У! какая широкая равнина водъ!— ‘Слабодная стихея, батюшка-развасюрынька’, шепчетъ въ правое ушко волшебница Іоновна, а въ лвое суровый отецъ отхватилъ: ‘ну, пойдемъ-ка домой’! — ‘Тогда я былъ маленькій, думаетъ Вася: какой я состроилъ соборъ, а тятя взялъ да разорилъ. Помню, какъ летли тогда паруса. Ухъ! какъ весело летли они, блые, словно вольныя птицы.— А теперь?’, и Вася широко звнулъ.

Вспомнились Вас и веселые дни. Идутъ они съ отцомъ на базаръ…

— Эхъ, когда-то, сыновъ, ты будешь читать? весело спросилъ тятя: вотъ и прочелъ бы ты мн по картинки, какъ мышки кота погребли.— Весело было тогда, думаетъ Вася теперь: тятя картинку купилъ, ясно прочелъ ее питерскій дядя и громко смялся тятя живой, — Слышишь, слышишь, сыновъ, какъ они погребли казанскаго и астраханскаго?.. Вотъ и ты учись такъ же читать.— А картинку онъ мн подарилъ: какъ хотлось тогда угодить-то ему, какъ хотлось скорй и читать, и писать! А теперь?.. Вася глубоко вздохнулъ.

Видится Вас отецъ: тятя крадется въ училищу, словно идетъ воровать. Шапочку снялъ онъ на улиц, робко идетъ на крыльцо и шопотомъ спрашиваетъ у наставника: — Что, батюшка, Иванъ Иванычъ, мой молодецъ не зашаливается ли, отецъ? — Нтъ, ничего, отвчаетъ добрый Иванъ Иванычъ, а Вася весело смотритъ на родителя и учителя, и не страшно ему ничего. А теперь?..— Ой, какъ кричитъ становой! думаетъ Вася.— Страшно стало ему.

А отецъ, какъ живой, говоритъ: ‘наклонись, поцлую, сыновъ’. Весело было тогда, думаетъ Вася, а холодная рука тяти скользитъ опять по щек и ше, сладостная дрожь пробгаетъ по всему тлу, смется въ окно веселое солнышко, а надъ ухомъ такъ и раздаются громкіе слова: ‘ученье свтъ, а неученье тьма, сынокъ!’ — сынку только невесело въ училищ!

Грустно смотритъ онъ на часы и въ окно, а дв крупныя слезы капнули на катихизисъ.

Батюшка преподаетъ законъ.

Вася вспоминаетъ маму: вспомнилъ, какъ поссорился утромъ: заныло ево бдное сердечко и вздохнулъ онъ впервые, какъ человкъ, начинающій жить!

Батюшка кашляетъ, харкаетъ и готовится изобразить картину: какъ мать питаетъ сосцы а, кокошъ собираетъ птенцы, и проч.

Но тутъ раздастся звонокъ, читаютъ молитву, шумитъ училище, кто-то крикнулъ звонко, купаться, ребята! и стремглавъ ринулись училищные шалуны. Вырвались они изъ своей душной темницы и тутъ же забыли утопленника, станового и законъ!.. Эхъ, дти-дти!..

III.

Какъ не плоха была школа, въ которой школили Васю и Сидорку, но она имла свое неотразимое вліяніе на дтей. И дикій хаосъ преподаванія, и дикіе родители, и учителя, и сама жолтая комната съ чорными столами и мрачнымъ смотрителемъ,— все врзывалось въ живой и свжей памяти, все имло свою долю пользы или вреда.

Съ той поры, какъ Вася перешагнулъ порогъ этой жолтой комнаты, онъ во многомъ измнился. Училище — тоже общество, гд на каждаго новаго члена кладется особенный отпечатокъ. Посмотримъ, какой отпечатокъ положило оно на Васю.

Перве всего онъ научился, конечно, шалить, да непросто, a съ какимъ-то особеннымъ, училищнымъ удальствомъ и озорствомъ. Теперь онъ не восхищается простодушно голубкомъ и лягушкой, a ловитъ и продаетъ ихъ какому-то французу на жаркое. Галокъ и воронъ раскрашиваетъ зеленой краской, въ вид попугаевъ, или вывшиваетъ такіе красные манишки на грудь, что и самъ Звровидовъ, врно, не угадалъ бы, какая это птица прилетла въ училище? Собакъ и кошекъ связываетъ ногами и заставляетъ грызться на потху шалуновъ. Разъ даже старому коту Дворецкому привязалъ да хвостъ кудели и зажегъ, Дворецкій неистово пронесся по изб и чуть не выцарапалъ глаза Маш, самой, а Васька въ восторг бжитъ въ училище, и разсказываетъ, какъ это хорошо видно.— ‘Славно, говоритъ, точно Змй-Горынычъ, особливо впотьмахъ’. А ужь объ озорств на улиц нечего и говорить — оно превышало всякую мру, и не даромъ у насъ ‘уличный мальчишка’, такая обидная брань для дтей. Ни одного забора не пропускалъ Васька, идя въ училищ, везд сдлаетъ извстнаго рода надписи. А попадись товарищи… такъ мигомъ накатятъ снговой шаръ и такъ уставятъ его посреди Дворянской улицы, что и самъ блюститель порядка, полицеймейстеръ не перескочитъ черезъ такой глобусъ. Какъ бшеныя лошади такъ шарахнулись въ сторону отъ этой новой планеты, что бдная прокурорша, кажется, и до сихъ поръ помнитъ, какой былъ молодецъ Вася!

И все бы это ничего — рзвость свойственна дтямъ, но, къ сожалнію, при этой рзвости начинало уже проглядывать иногда что-то черезчуръ размашистое. О смлости Васьки и говорить нечего? Онъ не только не боялся новаго сторожа Андроныча, но не боялся даже самого свирпаго Звровидова. Плясалъ онъ и въ училищ на стол, плевалъ онъ и Андронычу въ шапку и въ карманъ, и даже разъ попробовалъ самому щеголеватому Махорк поставили сзади на пуговицу плясуна.

Успхи въ наукахъ оказались видне всего въ рваныхъ книгахъ и во всевозможныхъ надписяхъ, которыми пестрились обложки. На грамматик, напримръ, выписанъ былъ стихъ такой: ‘сія книга моя, сочинялъ ее чортъ, не я’, на тетради склоненій и спряженій эпитафія такая: ‘сію тетрадь пора бы драть’). Научился онъ по бготн Николая Васильича угадывать — скоро ли кончится классъ, по походк Агафоши,— сонно ли будетъ спрашивать математикь, а по одному выходу смотрителя — сердитъ или не сердитъ Звроидовъ. Силенъ былъ Вася и въ лубошной училищной литератур: насквозь прочиталъ нелпаго Бову-королевича и разпреславнаго витязя Еруслана Лазаревича,— a это не шутка! Плненъ онъ былъ восхитительнымъ Францыломъ Венеціаномъ и прекрасной королевой Ренцывеной, даже на распвъ прочиталъ эту поэму въ присутствіи дворни, и сама Іониха со слезами прошипла: эко, какъ знатно учитываетъ мой-отъ книжничекъ-грамотюшко!’ А о чудесномъ произведеній Ершова: ‘Конекъ-Горбуновъ’ Васька не могъ говорить безъ восторга: ‘Ухъ! какая, братъ, знатная книженція — вотъ бы украсть!’

Сквозь это, конечно, проглядывало иногда и что-то не ребячье, разумное, озабочивающее безпечнаго Васю, но, къ сожалнію, проглядывало оно не часто, да такъ опять и заигрывалось и забывалось, какъ что-то суровое и жосткое, вовсе неприложенное къ веселой и безпечной жизни ребятъ. Всплакнетъ ли мама надъ головой Васи, — выскажется ему горько, что онъ сирота, что ему теперь нужно больше учиться да брата учить.— Вася готовъ послушаться маму и поучиться, — да какъ тутъ поучишься? Надъ ухомъ болтаютъ училищную чепуху: ‘семьдесятъ семь покоевъ, а рцы да у’, или задаютъ загадку: ‘кто два раза родился и два раза умиралъ?’ Въ томъ углу бойко играютъ училищныя игры трикъ-травъ и чотъ и не чотъ, а въ этомъ мастерски гнутъ мхи, набиваютъ сажей, и такъ фукаютъ въ рожицу товарищу, такой раздается звонкій и веселый смхъ, что заглушитъ онъ всякую суровую грамматику! Пригрозитъ ли Звровидовъ въ сердитый часъ: ‘я, братъ, тебя избучу!’ — Вас, конечно, очень извстно избучиванье Звровидова, и готовъ бы онъ отъ него какъ нибудь отдлаться, да какъ отдлаешься? Разв можно упомнить всхъ этихъ проклятыхъ Сеннахиримовъ съ эклиптиками и катетовъ съ гипотенузами? А такъ еще растолкуй: кто такой Сеннахиримъ, да что такое гипотенуза? Поневол будетъ скучно!

Отъ скуки, впрочемъ, Вася нашелъ самое врное средство:, онъ сталъ похаживать съ пріятелями на пролетъ. Казалось бы, неважно, что ребятишки сговорятся, вмсто училища, уйдти куда нибудь въ захолустье, въ оврагъ, и тамъ, какъ птицы, пролетаютъ все учебное время. Но въ этомъ уже много было и смлости, и ловкости, и умнья шельмовать. Во-первыхъ, нужно сдлать мастерски кислую рожу, надуть смотрителя — отпроситься по болзни, во-вторыхъ, надобно такъ повести дло, чтобъ Звровидка не узналъ, что больной страждетъ въ овраг, а въ-третьихъ, — во время придти домой, чтобъ ни въ чемъ не заподозрила мама.— И это все Вася длалъ отлично! А дальше стало обнаруживаться тоже самое и въ домашнемъ быту: то онъ скажетъ матери, что у нихъ сегодня нтъ ученья посл обда, потому что учителя имянинники, то утромъ нейдетъ въ классъ, съ божбой увряя маму, сто у нихъ теперь моютъ полы, такъ что мам остается только подивиться: что за чистота соблюдается въ этомъ казенномъ училищ? То придумаетъ Васька, что имъ велно принести пятакъ на чернила, да пятакъ на воду, между тмъ, какъ на чернила и воду велно принести только копйку, да и то веллъ сторожъ, а не смотритель. — ‘За это говоритъ, я разыграю вамъ лотерею’.— Какой же мамыньк придетъ въ голову, что Передрягинъ будетъ разыгрывать въ лотерею казенную воду изъ колодца?— Такъ бдная мать и отдаетъ послдяіе два пятачишка. A съ деньгами еще веселе гулять на пролет: колокольня и лавочка рядомъ, значитъ, яица и калачъ есть, чего-жь еще?— Такъ вотъ и началось Васино новое ученье?

— Это не годится закону не учиться, начинаетъ батюшка. Придется вдь когда нибудь исповдоваться въ лности, что тогда будетъ?..

Вася, посл такого отеческаго наставленія, въ самомъ дле почуетъ, что ребятишкамъ не годится закону не учиться, да какъ тутъ учиться, когда и самая крпкяя память не можетъ удержать въ голов мудреныхъ текстовъ славянскихъ,— поневол поплачешь надъ катихизисомъ!

— A вотъ я вамъ разскажу веселую басенку, начинаетъ тупой семинаристъ.: — ‘Полезно ль просвщеніе?’ — Полезно, слова нтъ о томъ!…

Ораторъ воодушевляется, степенно разводитъ руками направо и налво, часъ цлый толкуетъ о польз разныхъ книжекъ, коснется даже неисчерпаемыхъ пользъ грамматики Востокова, a кончитъ все-таки тмъ, что не объяснитъ дтямъ, что такое просвщеніе.

— Ну, это не совсмъ веселая басня, есть веселе, думаютъ дти, и рады рады, что слышатъ звонокъ и можно убжать на улицу отъ пользы просвщенья.

Веселе всего были классы Блогорячкина. Николай Васильичъ хотя былъ и пустой человкъ, школероватъ, какъ гимназистъ, но у него было какое-то особенное умнніе передавать дтямъ, шутя. Пошлыя шуточки сыпались у него градомъ, ученики часто хохотали залпомъ, но сквозь все это живо и весело слушали наставника и многое у нихъ оставалось въ памяти.

— А вотъ я, вамъ разскажу анекдотъ, начинаетъ учитель, бгая по классу. Въ одномъ училищ былъ экзаменъ изъ географіи. Собрались родители, учителя и постители. Учитель вызвалъ какого-то Вахорку и спросилъ: гд стоитъ Парижъ? Вахорка взялъ палку и ткнулъ въ Атлантическій океанъ.— Праве! скомандовалъ учитель. Вахорка похалъ съ палкой направо и дохалъ наконецъ до Парижа.— ‘Не больно, вишь, знать, малецъ-отъ по географіямъ ловокъ’, замтилъ какой-то прикащикъ сосду.— ‘Ну, молчи, отвтилъ сосдъ аршинникъ: экая важность, обмрился на три вершка’.

Ученики смются.

— Смотрите, вы такъ не отличитесь у меня на экзамен! заключаетъ наставникъ.

— Зачмъ же-съ? отвчаютъ веселые ученики: мы постараемся, — лихо отвтимъ.

И шумно звучитъ повтореніе экватора, эклиптики и меридіановъ.

— Законъ важне всего! говоритъ грозно Звровидовъ, и дти посл класса узнаютъ, что законъ дйствительно важне всего.

Приходитъ сонный математикъ, закатываетъ задачу во всю доску, которую, по словамъ лнтяя Замерзаева, не сдлаешь ни въ жисть. Скрипятъ грифеля въ мертвой тишин и позвываютъ вздремнувшіе ученики. Тянется, тянется эта проклятая арифметика — такъ, кажется, и не дождешься, когда выпустятъ купаться. А тутъ еще Махорка теребитъ за какую-то рефлекцію да росчеркъ.— ‘Эхъ ты, ученье-свтъ’, думаетъ плачущій Вася.

— Я есмь азинусъ! вотъ какъ будетъ настоящее! учитъ Федоръ Иванычъ. А множественное число: мы есьмы, вы есте, они, он суть. Вотъ какъ оно будетъ, стультусъ ты этакой, и наставникъ еще тюкнетъ грамматикой Востокова.

Вася, впрочемъ, не слышитъ настоящаго. Съ утра закатились они съ Сидоркой въ оврагъ или на островъ матушки игуменьи и ныряютъ тамъ въ озерахъ Чертопоясъ и Чортовой, какъ нырки.

Не только Вася, самые учителя тяготились часто своей каждодневной работой.

— Никакъ отца командира дома нтъ? спрашиваетъ Агафоша, пронюхавши, что смотрителя нтъ дома.

— А чортъ его знаетъ! отзывается Блогорячкинъ о начальств.

— О чемъ бесдуете, господа? подхватываетъ Махорка, высунувшись изъ третьихъ дверей.

И тотчасъ составляется бесда, — обыкновенно на порог перваго и второго класса, чтобъ не шумли ученики.

— Скажи-ка что нибудь веселое, Николаща? Агафонъ Иванычъ обнимаетъ за талью Блогорячкина.

— Да что я теб скажу? Скучно, братъ, жить на вольномъ свт, особенно тянуть эту анафемскую канитель: везешь, везешь года-отъ, какъ лошадь, а тамъ прідетъ какой нибудь чортъ-ревизоръ и закатитъ теб перцу-азра, вмсто спасиба.

— Ну, ты еще везешь! не усталъ ли?

— Я о себ не говорю, я въ этомъ отношеніи философъ. Я разсуждаю такъ: казенщина она, матушка, такъ казенщина и есть — вали ее, какъ черезъ пень колоду. Не даромъ меня воспитали на казенный, не даромъ везли сюда на казенныхъ, — весь вкъ я буду казенный человкъ! А вотъ этакъ везти, какъ нашъ Иванушка-дурачокъ, это чортъ знаетъ что такое! — настоящій волъ.— Здсь, что ли, онъ? Хоть бы надъ нимъ потшиться отъ скуки.

— Глазенапъ?— здсь, конечно, въ своемъ приготовительномъ: приготовляетъ намъ ословъ.

— Ступайте-ка, ребята, кто нибудь, позовите сюда гогу-магогу.— Знаете?

— Знаемъ-съ! закричатъ веселые ученики и бросятся звать приходскаго учителя на потху товарищей.

— А вчера я, братъ, слышалъ новое словцо: ‘услуживать’ — славное словцо! начинаетъ Блогорячкинъ. На двор, гд я живу, стоитъ какой-то отставной становой Зудилкинъ. Въ прошлую субботу или какъ — не помню, но только подъ праздникъ, приходитъ къ нему пріятель, какой-то Петръ Стаканычъ Незабудкинъ или Лизоблюдкинъ — чортъ ихъ знаетъ! но тоже, должно быть, закатило-мученикъ. Вотъ они, анафемы, и сговорись: за ночь устукать четверть. Ну, думаю, въ добрый часъ! — легъ. Просыпаюсь подъ утро: на двор горятъ свчи, звонятъ колокола!— Фу! ты, анафема, праздникъ, какъ есть,— и раздается страшный крикъ: ‘ура’ побдили!’— Кого же? спрашиваю хозяина.— Шведскаго, говоритъ, короля.— Какого чорта короля? думаю наконецъ, вотъ исторія-то Кайданова. Напяливаю халатишко, иду, хозяинъ растаскиваетъ побдителей: — вцпились! — ‘Растолкуй, говорю, сдлай милость: какого они тутъ побдили шведскаго короля?— Да просто, говоритъ, сударь, за ночь усидли четверть нмецкой водки. — Вотъ теб и Карлъ XII!

Слушатели хохочутъ.

— Слышишь, Зудилка, какъ отецъ-отъ твой шведскаго короля побдилъ? Правда, что ли?

Замерзаевъ ерошитъ Зудилку.

— Ну, отстань, я смотрителю отжалуюсь! крикнулъ Зудилкинъ и съ досады лягнулъ шутника.

— Эти мн извстны оба, поддерживаетъ разговоръ Агафоша. Андрюшка какъ-то ныньче слабъ сталъ, поплоше насъ, гршпыхъ. A бывало: ухъ! молодецъ пить-то былъ! какъ воду, сучій сынъ! Съ удовольствіемъ смотришь бывало на него, какъ начнетъ, каналья, въ пересыпочку: хлопъ стаканчикъ и огурчикъ, хлопъ рюмочку и рыжичекъ, a тамъ опять: хлопъ стаканчикъ и огурчикъ, хлопъ рюмочку съ рыжичкомъ — просто прелесть! Ужь не собьется, небось, нтъ, шалишь. До чортиковъ бывало допьемъ, a стаканчикъ и рюмочка у него все своимъ чередомъ.— Отчетливо, шельма, пилъ!

— A кто это изъ нихъ служебную палку изобрлъ? спросилъ Махорка.

— А, это чудодйственный жезлъ-то, ну, это Питеръ. Тотъ мастеръ на эти штуки. Тотъ вдь жидконогій, тотъ пьетъ немного, тотъ въ компаніи только хорошъ, какъ товарищь:— вотъ этакъ шведскаго короля побдить, ну, пакость какую нибудь учинить… Вотъ тутъ ужь Петръ Стаканычъ употребляется, это но его части — его, такъ сказать спеціальность. Да вотъ хоть бы эта штука:— жезлъ вдь это чортъ знаетъ что такое! И какъ вдь, скотина, предсдателя-то озадачилъ: старичишка просто сталъ въ тупикъ. Товарищи-то долго не могли понять что это за штука?

— A что это такое? спросилъ любопытный Блогорячкинъ.

— Да, ‘что такое’, разрши-ка вотъ, братъ, я задамъ теб задачу. Въ прошломъ году, въ казенной палат былъ столоначальникъ, именно Петръ Стаканычъ Незабудкинъ. Человкъ онъ усердный, исправный и все такое казенное. Ну, трезвъ конечно съ утра, какъ подобаетъ столоначальству и всякому иному прочему начальству. Садился за дла рано, вставалъ поздно, до выхода предсдателя ни съ мста! А на дл оказывалось, что къ концу присутствія такъ иной разъ наржется, хоть брось, — въ лыко не вяжетъ человкъ, насилу вытащутъ вонъ.— Разрши-ка, какъ это сдлать?

— Ну, братъ, задача! это чортъ знаетъ что такое! Никакъ не пойму!..

— Ага! а ларчикъ просто открывался. Вотъ тутъ-то и помогъ ему чудодйственный жезлъ. Онъ просто заказалъ себ палку — ходить на службу, — жестяную, пустую, да въ нее, подлецъ, и ухалъ цлый штофъ! Придетъ и поставитъ ее въ уголъ, а чтобы не пахла, пожалуй, въ шкафикъ запретъ, да и похаживаетъ туда за справочками.

— Ну, справочки, чортъ его обдери!

А слушатели опять захохочутъ.

— Миръ честной компаніи! привтствуетъ честную компанію простодушный приходскій учитель.

— А! министерство просвщенія безъ сапогъ! Четверть вамъ почтенія, вершокъ уваженія! Ну, какъ у васъ приготовительный классъ шагаетъ? Поди, всякая тварь все точитъ букварь?

— Конешно. А то какъ бы ты думалъ?

— Ну, и рихметику на счетцахъ полагаютъ?

— Конешно, полагаютъ.

— И пишутъ люди и мыслети?

— Фпту давно ужь прописали.

— Каково! Саженные, значитъ, успхи?

— Не безъ того.

— А-а!.. Представить въ ордену его!

Блогорячкинъ принимаетъ директорскую позу и указываетъ на учителя.

Опять все смется надъ остротой Блогорячкина. А ученики даже думаютъ: ‘ай-ай, какой умный, этотъ чортъ Николай Васильичъ’.

— А мы не даромъ за тобой посылали, свтило помраченія. Потшь, другъ сердечный, тараканъ запечный: разскажи-ка, какъ у батюшки жена родила?

— Ну, ладно, скалъ зубки-то, разсказывай самъ, коли охота есть.

— Да мн чего разсказывать: — у меня и жены-то нтъ.

— Ему, братцы, и безъ жены тепло, заключилъ Пупкинъ и подмигнулъ.

— Агафоша! тс!.. Экъ ты лягнулъ, душа. Вспомни, гд мы съ тобой? — во храм просвщенія.— ‘И сіи младые юноши’…

— Ну да, толкуй, чего теб. Юноши, чай, твои еще понимаютъ? Какже, растопырь карманъ. Это они въ первомъ смотрятъ немножко барашками, какъ придутъ вотъ отъ него, а копни-ка, поди, вонъ второй, такъ ой-ой! Насъ съ тобой поучатъ.

— А все это просвтилъ, поди, — Николай Васильичъ.

— Ну, братъ, свострилъ! Ай да отецъ Іоаннъ — бухнулъ.

— А ей-богу такъ.

— Дуракъ, ты дуракъ.

Одинъ только Федоръ Иванычъ съ батюшкой оставались больше молчаливыми слушателями. Федоръ Иванычъ не любилъ пустого разговору: это былъ человкъ-книжка.

— Вы что ничего не скажете? спросить его приходскій.

— Да что молоть-то не дло, я пустяковъ не люблю. Я вотъ думаю теперича: откуда бы произнести корень снова будни. Чортъ ихъ обдери, эти будни! Они съ ума меня сводятъ цлую недлю.

— Экъ, нашелъ, что отыскивать, — отыскивалъ бы лучше корни праздниковъ.

— Нтъ, кром шутокъ. Вотъ, напримръ убогій, — это я знаю откуда, — это значитъ человкъ близкій у Бога: А будни теперича? Богъ знаетъ откуда ихъ произнести?

— Отъ слова будить, произвелъ Блогорячкинъ. Оттого я и терпть не могу будни, что меня рано будятъ на службу.

— Николай Васильичъ сплететъ.

— Ай, идетъ! шепнулъ Николай Васильичъ и юркнулъ въ третій. Агафонъ Иванычъ обратился къ доск, будто смотритъ задачу, Короновоздвиженскій слъ за кафедру, а приходскій остался на мст, — струсилъ.

— Надулъ, надулъ! Какъ я ихъ поддлъ! хохоталъ острякъ. Этотъ какъ осовлъ! Эхъ ты, чудо-юдо! А еще Иваномъ великимъ хотлъ прозвать!..

— Вы этимъ не шутите, смотрите: ‘идетъ да идетъ’,— въ самомъ дл придетъ сердитый, заключаетъ поучительно Иванъ Иванычъ.

И съ Федоромъ Иванычемъ опять начинается важный разговоръ о книжкахъ.

— Читали вы новый романъ Гончарова: ‘Обломовъ’? спроситъ Блгорячкинъ.

— Читать-то я читалъ-съ, отвчаетъ Федоръ Иванычъ по обломовски, да онъ мн какъ-то не совсмъ по нутру, больно ужь тово…

— Чего?

— Да Богъ ихъ знаетъ, этихъ новйшихъ писателей, они что-то больно ужь… тово…

— Чего? допекаетъ Блогорячкинъ.

— Высоко больно заносятся — вотъ чего! Ни нравятся они мн: все пустяки пишутъ-съ. Про любовь тутъ какую-то замололъ, — смерть я этого не люблю. Нтъ, вотъ на прошлой недльк напали мы съ батюшкой на книжки — Ну, такъ ужь книжка! Это Далевы разсказцы.— Фу! какія знатныя книги! Просто, такъ забавно пишетъ, — бда! Я во все горло хохоталъ цлую ночь, и жену-то разбудилъ.

— Ну, то вдь наше родное-съ, то россійская словесность, заключаетъ батюшка.

Конецъ такихъ бесдъ былъ всегда почти одинъ и тотъ же: или осуждалось суровое начальство, или проклиналась неблагодарная учительская служба, или, наконецъ, просто axaли о томъ, что денегъ нтъ.

— Что ты такой измятый? спрашиваютъ Агофошу.

— Будешь измятый, чортъ ее обдери! Голова болитъ посл праздника, а тутъ еще въ карман ни гроша.

— Какъ это, господа, денегъ-то у васъ не бываетъ? вступается наконецъ приходскій учитель. Это, ей-Богу, удивленія достойно! Получаете вы такую прорву, теперича, четырнадцать цлковыхъ въ мсяцъ! и плачетесь еще на судьбу — денегъ нтъ! Что же остается посл того намъ-то гршнымъ? Я вонъ къ первому-то четыре съ полтинкой хвачу,

— Ну, дудки, братъ, врешь, — картофелемъ доберешь?

— Какой ужь ныньче картофель, и шелухи-то ни съ кого не сдерешь. Купечество все стало какіе-то жидоморщики, лаптевщина, чиновники наровятъ своихъ въ гимназію, да и мщанишки — чуть оперится его, — топорщутся туда-жъ! А тутъ, теперича, у меня остались только барскіе люди. Этихъ — самъ знаешь, голова, — чего еще лупитъ? Какой съ нихъ картофель?— Господь съ ними совсмъ, пусть ходятъ такъ.

— Экой ты чудакъ! А я хотлъ у тебя же взаймы — на табакъ…

Приходскій только махнулъ рукой.

— Это все пустякъ, господа, ‘денегъ нтъ’, — храбрится Блогорячкинъ. А вы вотъ о чемъ погорюйте, квартиры у меня лтъ, — тюфквъ лежитъ у воротъ.

— Это какъ?

— Да такъ! Вообразите, въ три мсяца перемнилъ седьмую! Нанялъ одну — хозяйка свинья, тарелку подала немытую, нанялъ другую — хозяинъ скотина, съ курами запираетъ ворота, да еще ворчитъ, когда поздно приду, нанялъ третью — оба скоты: и кормятъ скверно, и берутъ дорого, и грубятъ еще вдобавокъ. Наконецъ нанялъ три въ день, и вс ни къ чорту не годятся! Выволокъ все, собака, къ воротамъ:— ‘ступай, говоритъ, баринъ, на вс четыре стороны’.— Такъ и теперь стоятъ тамъ: и комодъ, и тюфякъ.

— Ну, а къ ночи какъ?

— Да какъ къ ночи? Вонъ къ Агафош переселюсь на время. А тамъ попробую еще найму: хорошо — останусь, а нтъ, такъ прощай Сибирь! и жить здсь больше не хочу, на Кавказъ улечу — черкесовъ душить! Чортъ ее возьми, и службишку поганую!..

— Охъ, ты Аника-воинъ! храбрый какой вдругъ сталъ.

— Да похрабре тебя, Иванъ болванъ! Держи-ка, я тебя поражу.

— Ну-ну-ну!.. Языкомъ, братъ, какъ хошь мели, а рукамъ воли не давай.

Но что всего хуже, что въ этихъ пошлыхъ бесдахъ принимали часто самое живое участіе ученики.

— Потшь, Николаша, чмъ нибудь, — проситъ опять мрачный математикъ, любящій все веселое.

— Да чмъ я тебя потшу, Агафоша? Слыхалъ ты, напримръ, новость такую: у васъ актеры завелись въ первомъ класс? я открылъ талантъ.

— Какъ?

— А вотъ я сейчасъ покажу теб какъ.— Подпалкинъ, поди сюда!— Нутка, анафема, сострой печальную рожу.

Подпалкинъ въ присутствіи учителей строитъ печальную рожу. Учителя смются отъ скуки.

— Мастакъ! Ай да бестія! А нутка веселую! задаетъ мрачный математикъ.

Но объ веселой и говорить нечего — веселая выходила еще лучше. Руки въ боки, и Васька прямо пускается въ присядку подъ ногами учителей.

— Каковъ, каковъ! раздается со всхъ сторонъ,

— И знаете, какой онъ молодецъ! поджигаетъ Блогорячкинъ:— къ смотрителю ходитъ отпрашиваться и новый способъ изобрлъ. На прошлой недл у него бабушка умирала, на ныншней ддушка умираетъ, а на будущей оба умрутъ, и заливается горючими, а тотъ сдуру, какъ съ дубу, и отпускаетъ его! Третьяго дня лобъ себ нагрлъ объ печку, — тотъ пощупалъ, отпустилъ! Вчера въ корридор поймалъ — стну лижетъ языкомъ. Спрашиваю: что ты длаешь, бестія?— Языкъ, говоритъ, блю: къ смотрителю иду проситься, — языкъ велитъ казать.

— Ахъ ты, азинусъ, гляди-ка, какъ онъ навострился. Ну, и испуганную умешь?

— И испуганную можно съ, отвчаетъ бойко Васька и строитъ испуганную рожу.

— Я вамъ говорю: лихой будетъ, анафема.— Сдлай же ты теперь, Подпалкинъ, вотъ что: ступай на квартиру къ учителю Махорк съ этой же испуганной рожей — слышишь? — и скажи, что пріхалъ директоръ, а тебя послалъ за нимъ смотритель, — требуютъ его въ училище.— Мы его распотшимъ.

Училище приходитъ въ восторгъ отъ выдумки умнаго Николая Васильевича. Все ожидаетъ нетерпливо, что изъ этого выйдетъ?

Махорка, конечно, напяливаетъ мундиришко, треуголку и черезъ четверть часа показывается на площади, — сыпучимъ шажкомъ торопится въ училище. Блогорячкинъ разставляетъ учениковъ въ дверяхъ и приказываетъ крикнуть: ‘ура’! при появленіи учителя. Махорка останавливается на порог, озадаченный, столбенетъ отъ крику, но образумившись, плюетъ, ругается: ‘подлецы вы, господа!’ и сердито убгаетъ домой. A Подпалкинъ за такое представленіе получаетъ еще одобреніе учителей.

— A сегодня, Подпалкинъ, мы состряпаемъ съ тобой вотъ какую штуку, начинаетъ веселый Блогорячкинъ.

— Какую-съ?

— Сдлай ты вотъ что: ступай сперва къ сторожу, дерни у него шараповскаго и прослезись, а потомъ сострой печальную рожу и маршъ къ приходскому учителю, скажи: ‘умеръ смотритель’.

Васька стоитъ, думаетъ только: а что, какъ покойникъ задастъ мн деру?

— Ну, валяй. Что-жь ты?

— Боюсь-съ

— Кого это?

— Смотрителя-съ.

— Э, вздоръ какой, трусишка! Укуситъ, что ли, онъ тебя?

— Высчетъ-съ.

— Дичь, братецъ, анафемская дичь! Откуда онъ узнаетъ? что ты? Да хоть бы и узналъ, такъ я тебя не выдамъ. Скажу: я послалъ, вотъ и только!

Словомъ, кончится тмъ, что Васька идетъ, испуганный Иванъ Иванычъ бжитъ, а Блогорячкинъ опять дико хохочетъ.

— Этакой ты олухъ царя небеснаго, мальчишк дался обмануть!

Послдній фарсъ однако производилъ не совсмъ пріятное впечатлніе на учениковъ. Положимъ, дти готовы были угодить веселому наставнику и потшиться, надъ кмъ угодно, въ училищной скук, но въ душахъ ихъ уже рождался вопросъ: такъ ли это должно быть? Давно ли этотъ простой и добрый Иванъ Иванычъ училъ ихъ слагать персты и шептать молитвы, давно ли онъ благодушно прощалъ ихъ дтскія шалости и доставлялъ такое великое торжество при переход въ другой классъ.— Вася любилъ своего стараго наставника: низенько кланялся ему на улиц, ходилъ христосоваться на пасху, славить на рождество, — словомъ, по своему выражалъ свою признательность. И вдругъ теперь говорятъ ему въ глаза: ‘это не учитель, это олухъ царя небеснаго, Иванушка-дурачокъ. Что долженъ почувствовать ребенокъ въ такую минуту? Что подумаетъ онъ впослдствіи о своемъ новомъ наставник?

Но довольно. И изъ этого видно ясно, что училище длало свое. То Вася видлъ, что ему не сладить съ безтолковыми требованіями своихъ пяти уродовъ-учителей, то онъ учится отъ нихъ истинное дло замнять бездльемъ и болтовней, то его манитъ солнце и вода на пролетъ, то наконецъ само училище душитъ его казеннымъ порядкомъ и пустотой! Поневол будетъ искать онъ своей духовной жизни или въ шалостяхъ, или въ лности, или въ потх учителей. Эхъ, дитя! точно безконечная болзнь, тянутся твои лучшіе годы — училищная канитель, и преслдуетъ тебя, живого, одно убійственно-холодное ученіе твоихъ учителей. Какимъ-то методически казеннымъ образомъ кладутъ они на тебя клеймо нашей лниво-казенной жизни, и отвращаешься ты подъ нимъ и отъ дла, и отъ интересовъ науки, и отъ жизни самой! И задается посл-то опять тяжкій вопросъ: сотрешь ли ты это клеймо?

IV.

— Дурачье, естественное дурачье!— арканомъ тащутъ въ училище, ребенка! А позвольте васъ спросить, какой въ этомъ прокъ? Нтъ, доведи его до сознанія, чтобъ онъ самъ пришедъ къ матери и сказалъ: ‘мама, въ училище хочу’, — вотъ тогда будетъ прокъ! А то тянутъ его, какъ лошадь, да хотятъ, чтобы были успхи! Чорта съ два будутъ успхи, дожидайся, растопырь карманъ, какже!.. Нтъ, оставь его дома, до тхъ поръ оставь, пока не придетъ сознаніе! Въ десять не придетъ — въ пятнадцать придетъ, въ пятнадцать не придетъ — ну, въ двадцать придетъ, въ тридцать, наконецъ! а все-таки придетъ: вотъ тогда и учи его — вотъ тогда будутъ успхи!— Эхъ, жаль, время не приспло, а то я-бъ такой представилъ проэктъ о народномъ образованіи, что у меня сама бы дирекція встала вверхъ ногами!..

Такъ огрызался самъ съ собою Григорій Никитичъ Звровидовъ, смотритель сибирскаго узднаго училища.

— Да что ты, Гриша, не попробуешь? спросила робко жена.

— Чего это?

— Да проэктъ твой представить.

— Молчи, христа ради, не досаждай! Ты ничего не понимаешь, что у насъ тутъ творится! Какого чорта я попробую, когда у меня и директоръ Дубеногартенъ, и попечитель какой-то Колодниковъ, да еще князь… Ну, какого дьявола я попробую? — Ослы, естественное дурачье и больше ничего. Иной тоже зовется родителемъ, Лупыча длаетъ учителемъ, да вдвоемъ и лупятъ ребенка: ‘успвай, говорятъ, собачій сынъ, успвай!’. А какого чорта успвать? Да меня этакъ лупи, тамъ и я ни въ чемъ не успю. Нтъ, доведи его сперва, доведи!.. А для этого одно только средство — проэктъ, который бы радикально перевернулъ всю эту чепуху вверхъ дномъ!

— Ну, въ Петербургъ попробуй…

— Чего это?

— Да проэктъ твой представить. Тамъ, я думаю, есть ученые люди, — поймутъ.

— Есть, есть, какъ не быть умныхъ людей въ Петербург… Петербургъ наша голова, а мы ноги. Ты и представь туда свои проэкты, а я не хочу.

— Да почему теб не попробовать?

— Фу, ты баба-дура, наконецъ! Не бси меня, христа ради. Какая тутъ, дьяволъ, проба, когда время наше — тьфу! и больше ничего? (Звровидовъ зврски плюнулъ на свое время). Возьмешь ли ты хоть это въ толкъ: я человкъ на служб, я человкъ казенный, я, такъ сказать, продалъ себя въ кабалу! Представь-ка я туда, помимо ихъ, попробуй:— они здсь попробуютъ представить меня въ отставку! У насъ вдь это живо! Какъ бы у насъ было просто начальство, — ну, то дло другого рода, того я не боюсь. А это вдь все отцы-начальники, благодтели — эти какъ разъ упекутъ тебя подъ красную шапку!

Жена ужь только вздохнула.

Въ это время сторожъ подалъ смотрителю записку, съ надписью ‘въ собственныя руки’. Письмоводитель директорской канцеляріи увдомлялъ, что директоръ третьяго дня уже проговорился: что скоро детъ ревизовать училища и начнетъ, врно, съ васъ.

— Эй, Передрягинъ, воротись.

Сторожъ воротился,

— Живо метлу, швабру, песокъ — и валяй: мети улицу, дворъ, крыльцо, сни, и смотри, чтобы все было по чину, — детъ ревизоръ.

— Метлы нтъ, ваше вскородіе.

Это донесенье сторожа до такой степени озадачило смотрителя, что въ первую минуту онъ не нашелъ, что сказать.

— Ахъ ты, животное!— въ этакое-то время… Ну, не вчера-ли я на базар былъ, что-жъ ты ничего не говорилъ?— а? Ревизоръ во двор, а у него метлы нтъ въ рукахъ — сору вынести нечмъ! каково! Да на вотъ, наконецъ, теб, собака, щетка, вотъ другая, вотъ третья!..

Звровидовъ началъ швырялъ въ ногамъ сторожа щетки, и столовую, и салонную, и головную.

— Пошелъ! вонъ она дастъ теб еще четвертую, такую — половую!

— Да щетка тамъ есть, ваше вскородіе:— да щеткой ничего не подлаешь, особливо на вулиц.

— Ахъ ты, вулица — каналья, въ этакое-то время ‘ничего не подлаешь?’ Каковъ! Ну, пошель, вонъ стащи вники съ бани: возьми ихъ десятокъ, мало — два наконецъ! перевяжи лыкомъ, наткни на палку, и вотъ теб метла. — Понялъ, оселъ?

— Это можно-съ.

— Ну, живо же, живо!

Сторожъ убжалъ живо.

— Вотъ и извольте тутъ служитъ! За что, спрашивается, мы деньги платимъ, хоть бы этому скоту, письмоводителю? При теб тогда Христомъ-богимъ молилъ человка: какъ только пронюхаетъ, такъ сію минуту свистнулъ бы сюда! — Нтъ-сь, какъ деревянные, ничмъ ты ихъ не проймешь. Еще пишетъ каналья, какъ въ насмшку: ‘третьяго дня, говоритъ, проговорился’. Ахъ ты, скотина!

— Да ты не сердись много-то, вредно. .

— Да какъ тутъ не сердиться, помилуй? Такъ вотъ и жди — выйдетъ какая нибудь пакость! Вотъ посмотри: не успетъ этотъ оселъ къ воротамъ выйдти съ метлой, какъ тотъ шасть на дворъ — вотъ те и ревизоръ!

Смотритель робко посмотрлъ въ окно.

— Смотри-ка вонъ, смотри, какъ лзетъ, — а? Ахъ ты, каналья!— Живо, живо, что ты тамъ копаешься, какъ мертвый!.. кричалъ Звровидовъ въ форточку, и сторожъ живо уползъ въ баню за вниками.

— Не тревожься, успетъ вымести все. Помнишь, какъ въ третьемъ году мсяцъ цлый ждали его? Онъ у васъ лнивъ, вашъ директоръ.

— Эхъ, отстань, пожалуйста, къ дьяволу, съ твоими нравоученьями! Лнивы они вс — представить человка къ наград или чмъ нибудь поощрить. Я вотъ тридцать лтъ молочусь съ этими собаками, плюнуть на меня не хотятъ. А на пакости они не лнивы: живо нанакостятъ, только ротъ разинь. Дай вотъ только въ дверь войдти, и потомъ опять: ‘Это что за безпорядки? Вы чего смотрите, смотритель?’

Смотритель забылъ вс проэкты въ свт, напялилъ вицмундиришко и тотчасъ убжалъ въ классъ — извстить учителей.

Училище мгновенно приняло физіономію длового узднаго суда передъ ревизіей губернатора. Все приняло на себя работящій и озабоченный видъ.

Давно забылъ Звровидовъ базаръ и халатъ, и переселился въ классы почти ночевать. Ходитъ онъ, какъ беременная баба въ послдній періодъ, ожидая какого-то невдомаго разршенія отъ бремени. Ночи насквозь подготовляетъ какія-то чистенькія вдомости, протоколы, да недосягаемыя для насъ свои счетныя книги, день-деньской слоняется изъ угла въ уголъ и заглядываетъ наконецъ въ такія мста, гд цлый годъ были обгажены и стны, и потолокъ, а теперь все это моется, метется и посыпается пескомъ. Даже рамки въ классахъ покрываются лакомъ и самыя училищныя окна издаютъ ршительный свтъ. А ужь о дйствующихъ лицахъ комедіи и говорить нечего. Ученикамъ запрещается на строго носить въ это время физіономіи разбойниковъ или ходитъ нечесами, какъ косматый дьяволъ. Все, не выключая самого Блогорячкина, стрижется, брется, моется и сильно готовится къ ревизіи. Боле всхъ, конечно, чувствуютъ оную сторожъ и приходскій учитель, помогающій смотрителю письменно.

— Дьяволъ одинъ только завтракаетъ въ этакое время! кричитъ Звровидовъ на жену, и даже учителямъ своимъ, вмсто ‘ну-ну!’ говоритъ теперь: ‘Пожалуйста, господа, — детъ, детъ!’ А объ учителяхъ и говорить нечего: т, точно скрипки, наигрываютъ въ одинъ голосъ: ‘повторяйте, повторяйте, ребятушки! Директоръ на двор, господа’.

— А не помянуть ли его за здравіе? Поди, чай, смирненькій прідетъ? спрашиваетъ религіозный Федоръ Иванычъ.

— А не худо вы это придумали, Федоръ Иванычъ, право. Положимъ тамъ, кто что не говори, а сила духовная все-таки великая сила, — помянуть не мшаетъ, отозвался батюшка-законоучитель.

И на другой же день съобща помянули они за здравіе Генриха Иваныча.

— Ну, только бы экзамены сдать, ужь я тогда покажу себя: заржусь, какъ сапожникъ! храбрился Махорка, которому вовсе нечего было сдавать.

— Э, ну ихъ къ ….. экзамены! Все пустяки! Сами сойдутъ какъ нибудь, а не сойдутъ — наплевать! Не повситъ на вислицу на базар, шалитъ, феферу только задастъ!— отличался безпардонный Блогорячкинъ.

— А по мн, такъ прізжай не прізжай — все равно. Видалъ я ихъ на своемъ вку довольно: и директоровъ, и инспекторовъ, и попечителей. Все, господа, вздоръ, кром вчности и соленаго огурца!

И титулярный совтникъ безпечно и равнодушно махнулъ на все рукой.

— Охъ, нтъ, не говорите, господа! заключилъ тяжелымъ вздохомъ приходскій. Я бы Богъ знаетъ что отдалъ отъ себя, лишь бы только не было этихъ ревизоровъ на свт! Это чистйшая холера! Въ третьемъ году, какъ спервоначалу-то онъ прибылъ къ намъ въ дирехтуры, такъ со мной, съ позволенія сказать, вышло просто — фю! Отъ одного слова, я вамъ доложу, какъ Передрягинъ прибжалъ сказать: ‘пріхалъ!’ меня просто такъ и повалило въ постель! И его превосходительству не представился.

— Экъ ты, братъ! и училище-то замаралъ своей репутаціей, а еще служака!

— Кром шутокъ, захворалъ, ей-богу! какъ честный человкъ. Что будешь длать, братцы? Чистйшая была холера.

— Ну, есть съ чего! Теб-то что это топорщиться? Къ теб, я думаю, онъ и плюнуть не зайдетъ?

— Нтъ, извините, вы этого не говорите — ни зайдетъ! Зайдетъ онъ, везд зайдетъ и все пронюхаетъ наскрозь! На маленькихъ онъ еще пуще нападаетъ. Это ужь такой ехидный человкъ.

Учителя тотчасъ разбрелись.

— Ну-ну-ну! зубрите, зубрите, ребята, чтобы все было на зубокъ! Склоненія-то, спряженія-то потверже долбите, Христа-ради, — повторяетъ испуганный Федоръ Иванычъ.— Ревизоры, ребятушки, на носу! объявляетъ онъ въ каждомъ класс. А гулъ училища такъ и несется на половину площади: — вce качается, склоняетъ и спрягаетъ.

— Ну, а тебя, Подпалкинъ, что спросить на экзамен? Просклоняй-ка мн рожь.

— Именительный рожь, родительный рожи, дательный рожу, — началъ бойко Подпалкинъ.

— Вотъ тебя за это и надо въ рожу, потому не ври теперича,— детъ ревизоръ. Онъ, азинусъ не свой братъ: это обоимъ намъ запуститъ олеумъ дубинорумъ! Вы заржете меня, разбойники, безъ ножа! — выводитъ, наконецъ, грустно Федоръ Ивановичъ. Цлый годъ я корплю надъ вами, какъ надъ моими собственными птенцами. A вы безсовстные, черти!… И не гршно теб, дьяволъ, такъ рзать меня,— а?

Федоръ Иванычь съ чувствомъ ткнулъ Ваську въ грамматику и даже прослезился.

— Я-съ, Федоръ Иванычъ…

— Молчи ужь, скотина,— ‘Федоръ Иванычъ’. Давно я Федоръ Иванычъ, тридцать лтъ я, оселъ, Федоръ Иванычъ, a врать все-таки не ври, потому — детъ ревизоръ, онъ не свой братъ.

— Я-съ, Федоръ Иванычъ, поторопился: ржи будетъ род….

— Вотъ-вотъ, за торопленье-то и индо тебя такъ поподчивать, чтобъ ты заржалъ! Ржи, вишь, теперича выходитъ у него родительный, а прежде онъ ни зналъ. Ахъ ты, душегубецъ!

Другого Федоръ Иванычъ заставилъ просклонять звонъ или трезвонъ, назвалъ головорзомъ за какой то звательный падежъ и оттрезвонилъ за уши.

— Повторяй — не звай, повторяй — не звай!..

— Я повторяю-съ! звякнулъ ученикъ.

— Нтъ, надобно васъ драть, такъ будете вс знать! началъ наконецъ стихами отзванивать учитель русскаго языка.

— У меня задачку начинать съ самаго сверху, съ уголка, — слышите? подготовляетъ къ экзамену Агафонъ Иванычъ. Директоръ любитъ порядокъ, такъ и начинайте съ краишку…— Поняли?

— Поняли-съ, Агафонъ Иванычъ! рявкнулъ классъ.

— Ну-ну, ревть, я пореву по зубамъ! — А который не додлаетъ задачки, такъ внизу не мели мелко, — слышите? Чортъ съ ней, съ задачей, — пусть лучше не додлана: директоръ терпть не можетъ мелкихъ цифръ, — поняли?

— Поняли-съ! рявкнулъ снова классъ.

— Опять ревть? — А говорите ясне, не гнусите такимъ манеромъ: гу-гу-гу! Директоръ сердится, когда гнусятъ подъ носъ:— отвчайте ему громко, — слышите?

— Слышимъ-съ!

— А главное, какъ говорилъ въ прошлый разъ: ни подъ какимъ видомъ не становитесь къ нему задомъ, — слышите? Директоръ бсится на того, кто станетъ задомъ,— становитесь передомъ.— Поняли все?

— Все-съ!

— Ну, то-то.

Блогорячкинъ поучалъ, между тмъ, третій классъ:

— Смотрите, анафемы, у меня отвчать, какъ слдуетъ, а главное нигд не останавливаться, — слышите? Что только попадетъ въ голову, такъ и катай на пропалую! Остановитъ, — ну, тогда нечего длать, стой, значитъ, очень ужь захалъ въ дичь:— держи ухо востро, подскажу. Не остановитъ — валяй съ Богомъ во вс лопатки. Главное, смотри въ оба на меня: покажу четыре пальца — вотъ теб Генрихъ IV или Иванъ какой нибудь съ грозой, взгляну на ноги съ пальцемъ — ну Людовикъ XI, съумасшедшій, чего еще разговаривать. На грудь руку — ну, по рождестдв случилось, назадъ ее загну — ну до Р. Х. было.— Эхъ вы!…

Ученики засмялись.

— Ну, чего тутъ еще толковать? Главное — не унывать. Кашляну — значить, англичанъ начинай, чихну — ну, француза катай — какую-нибудь варфоломеевскую, что-ли, a харкну или плюну — ну, тогда уже нечего длать, нмцевъ за бока.— Смекнули?

— Смекаемъ-съ! отхватали молодцы.

— Ну, a кто ни бельмеса не смекаетъ, тотъ понатужься какъ-нибудь, выучи хоть семилтнюю войну Марьи Терентьевны съ Фридрихомь Хераусомъ. Авось отуманимъ нмца.— Достанется другой вопросъ,— ну, скажу: ‘этотъ легокъ ему, позвольте задать потрудне! — Вотъ и всучимъ какъ нибудь Марью Терентьевну. A Фридрихъ Хераусъ и самъ понравится: онъ вдь тоже колбаса.

Ученики опять засмялись.

— A главное, не робть, бойче ври, тогда все будетъ зер-гутъ. Такъ, что-ли, Подпалкинъ?

— Такъ-съ! хватилъ басомъ Подпалкинъ.

— Ишь, еще баситъ, анафема.

Махорка заказалъ принести каждому по двнадцатм листовъ лучшей бумаги: писать прописи на показъ. Война съ прописями продолжалась недли дв: то азокъ не крупенъ, то буки велики, то зачмь тамъ y добра брюшко толсто да хвость закарюкой,— и опять рвутъ и пишутъ.

Иванъ Иванычъ чуть только не ночевалъ въ приготовительномъ, все училъ азбучниковъ, какъ вставать и кланяться директору.

Прошло дв недли, ревизоръ не прізжалъ. Наконецъ, смотритель получилъ вторую записку, въ которой было сказано, что ‘директоръ третьяго дни ухалъ въ уздъ’, a въ пост-скрипт прибавлено: васъ будетъ экзаменовать по прізд, — такъ самъ сказалъ.

Учителя вздохнули свободно, ученики принялись шалить, но смотритель не переставалъ смотрть, и еще чаще и азартне началъ посщать классы.

— Это что за новость? кричитъ онъ всякій день, выдергивая ноги изъ чернильныхъ болотъ. — Опять налили чернилъ? Ахъ вы, канальи-кавальи! Хоть бы вы на это время посовстились пачкать казенные полы! Вдь вчера мыты, подлецы!— Не смть больше носить чернилъ!

— Да они-съ прописи на показъ… начинаетъ Махорка.

— Такъ смотрите за ними! Что же вы не смотрите за ними? Разв такіе бываютъ прописи на показъ? Помилосердуйте! Я подошву промочилъ отъ вашихъ прописей на показъ! Разв нельзя было наконецъ раньше писать, когда были грязные полы?— Пощадите меня!..

Словомъ, не радъ былъ Махорка, что и поусердствовалъ.

— Задеру, если каплю найду на полу! храбрился онъ, въ свою очередь, по уход смотрителя.

A въ секретномъ мст ученики уже составили совтъ: какъ бы, въ самомъ дл, уставить наконецъ прочно т долговязыя чернильницы и пузырьки, которые кувыркаются подъ столъ и обливаютъ казенный полъ?

— Эхъ вы, дурачве! звонитъ Костя Сашенькинъ,— а я такъ молодецъ: я вонъ свой прилпилъ смолой, гузинышемъ въ столу. Совсмъ теперь не падаетъ, зубами не оторвешь, шельму, такъ и торчитъ!

— Лихо, ай-да Коська — штукарь! закричалъ отъ восторга Подпалкинъ:— завтра же приволоку полную шапку смолы!

Вася дйствительно приволокъ, и классъ торжествовалъ: теперь вс пузырьки стоятъ твердо, какъ солдаты на часахъ.

Разъ Звровидовь пришелъ послушать лекцію Федора Иваныча, заворотилъ фалды и услся на столъ. Представьте же положеніе начальства: смола разогрлась и смотритель прилипь къ столу.

— Эй, Передрягинъ! заоралъ онъ па весь домъ, отдирая штанишки:— это что еще за новость?..

Вбжалъ испуганный сторожъ.

— Что это y тебя за гадость на стол, смотри!

Удивленный Передрягинъ не только посмотрль, a даже колупнулъ на ноготь и, обнюхавъ основательно, доложилъ по начальству:

— Это, ваше вскородіе, не гадость — смола-съ.

— A откуда она взялась?… пошелъ опять экзаменовать смотритель сторожа.— Что стоишь, ничего не говоришь,— а? Или мн за тебя еще подставлять шею директору и просить: ‘намыльте, ваше превосходительство, сдлайте милость!’ — Вдь это еще величайшее счастье, что я самъ попалъ на это мсто: ну, а что, если бы господинъ директоръ слъ на такую гадость? Тогда что?.. а?

Сторожъ такъ смотрлъ тупо и глупо, какъ будто въ самомъ дл хотлъ задать вопросъ: что вышло бы тогда, еслибъ самъ генералъ слъ въ такую гадость?

— Смотрю, ваше вскородіе, да не вижу-съ, оправдывался бдный Передрягинъ. Вишь, опять успли наметать смолы-съ.

— Кто это отличился?

Словомъ, началось опять слдствіе и оказалось, что на этомъ мст лпешечку налпилъ какой-то Сеня Зайчиковъ, трусливйшій изъ училищной челяди. У Зайчикова только прядали и краснли ушки, когда Звровидовъ обратился къ нему съ допросами. А Вася, облупившій четыре колеса у дядюшки Вавилы, думаетъ: ‘Господи, какъ спроситъ: кто принесъ?’

Но и вырвавшись изъ училища-острога, живые мальчутаны не чувствуютъ теперь себя вольне. Учителя наяриваютъ, какъ скрипки, одно и то же: ‘повторяйте, повторяйте, ребята!’ И ребята въ самомъ дл чувствуютъ, что нужно повторять. За полночь сидитъ Вася надъ Востоковымъ, качается, какъ маятникъ, и бормочетъ про себя:

— Образы выраженія дйствій, или наклоненіе глагола, образы выраженія дйствій… и опять одно и то же въ сотый разъ.

— Что же это такіе за образы? думаетъ заботливая мама. Какъ мудрено ихъ тамъ учатъ!

— Союзы суть связи или противоположенія между понятіями и пр.— Вася опять качается и съ новымъ азартомъ начинаетъ: союзы суть связи, противоположенія… и прочую чепуху.

— Какіе же это союзы съ образами, Васинька, ты все упоминаешь? Союзы-то вдь пришиваютъ въ сапогамъ.

— Не знаю я, мамынька, отвтилъ Васинька и аппетитно звнулъ.

— Ложись-ка, сынокъ, спатеньки: головка будетъ болть. Кинжку-то подъ головы подсунь — вотъ и не забудешь до завтра.

— Не все еще выучилъ, мамынька, отвтилъ грустно сынокъ, и еще пуще началъ качаться и бормотать: междометія звукоподражательныя: авъ-авъ, гау! мяу-мяу!

— Ну, сынокъ, я ужь лягу, — заключила еще грустне мамынька. Такъ и не дослушала, бдная, лаю и мяуканья сынка.

— Сейчасъ и я, мамынька, доучусь до конца.— Бацъ, пырь, шасть! бацъ, пырь, шасть!:

— А когда это бацнетъ къ намъ директоръ? думаетъ Вася на сонъ грядущій, заботливо креститъ Востокова, цлуетъ въ корешокъ и укладываетъ подъ подушку.

Утромъ неожиданно вошли въ классъ два господина, большой и маленькія.

— Эй, служитель! пошелъ, скажи смотрителю: я пріхалъ, — началъ большой, обращаясь въ Федору Иванычу.

Маленькій завертлся передъ сторожемъ.

— Послушай, служивый, доложи, братецъ, тамъ твоему господину штатному смотрителю, что его превосходительство господинъ директоръ пожаловали.

— Это что за птица? подумали ученики, глядя на маленькаго.

— Вы кто такой? спросилъ большой учителя русскаго языка.

Короновоздвиженскій отвтилъ.

— И что-жъ у васъ это — первый классъ?

— Точно такъ-съ! отвтилъ маленькій, вмсто оробвшаго Федора Иваныча.

— А сколько здсь учениковъ?

— Тридцать три, отвтилъ опять маленькій.

— Вы откуда это узнали?

— Изъ списка, ваше превосходительство, — тамъ, на стн.

— И врно онъ говоритъ? обратился большой въ учителю.

Учитель поручился за врность.

— Ну, вы хорошій ревизоръ.

Прошлись по классамъ.

— Здсь что-жъ такое — старшій классъ?

— Точно такъ-съ, отвтилъ вывернувшійся изъ подъ руки смотритель въ мундир.

— Скажите, отчего тутъ мало?

— Семь удостоено перевода и два прошлогоднихъ, ваше превосходительство.

— И только! ну, это несоразмрно съ первымъ, это надо какъ нибудь устроить: — ну, уравновсьте, наконецъ? оттуда переводите больше.

— Постараюсь, ваше превосходительство!

Смотритель отъ усердія наклонился.

— A вы преподаете законъ?

Батюшка отвтилъ низкимъ поклономъ.

— Пріятно слышать.— Господинъ инспекторъ! потрудитесь заняться закономъ божіимъ, a я похожу и посмотрю пока.

Маленькій тоже отвтилъ низкимъ поклономъ.

— Такъ вотъ онъ, новый инспекторъ, — говорятъ, превосходно знаетъ языки,— шепталъ Блогорячкинъ Агафош.

Директоръ ушелъ на дворъ смотрть училищные закоулки. По корридору начали бродить тни учителей, прислушиваясь y дверей: какъ-то идетъ первый экзаменъ?

Директоръ и инспекторъ представляли два типа ревизоровъ, такихъ же противоположныхъ, какъ буря и тишина. Директоръ принялъ манеру князя Колодникова, попечителя округа, и хотя не говорилъ еще законоучителямъ, какъ тотъ, ‘я тебя въ форточку вышвырну, батька!’ не грозилъ приходскимъ учителямъ: ‘въ солдаты тебя упеку сію минуту!’ — однако ревизіи его боялись, какъ огня. Словомъ, это былъ одинъ изъ числа тхъ генераловъ, которыхъ посылаютъ у насъ что нибудь устроить или разгромить. Дубиногартенъ былъ посланъ въ Сибирь устроить тамошнюю гимназію, и въ доказательство того, что его трусили сильно, здсь можно принести подлинныя слова Ивана Иваныча и то, что случилось съ нимъ въ третьемъ году, когда директоръ былъ еще внов.— Инспекторъ, напротивъ того, былъ человкъ погнутый службой, постный и религіозный, кланялся чрезвычайно низко, говорилъ тихо, жалобно, умилительно, и экзаменовалъ, повидимому, чрезвычайно легко.

— Съ вашего благословенія, батюшка, — сядемте!— началъ новый экзаменаторъ. И дточекъ-то усадите, а меня гршнаго благословите.

— Извольте-съ, отвтилъ густо батюшка, и съ удовольствіемъ усадилъ дточекъ и благословилъ ревизора.

— Теперь приступимъ-съ. Вы, отецъ святой, потрудитесь спросить, а я послушаю-съ.

— Очень хорошо-съ.

Ученики, ободренные такимъ предложеніемъ, заключили: ‘о, да это смирненькій!’ — Посл двухъ-трехъ несвязныхъ отвтовъ, принявъ веселый и смлый видъ, такъ принялись отхватывать катихизись Филарета, что экзаменатору оставалось только, какъ алебастровому факиру, покачивать головой.

— Такъ-къ, дтушки, точно такъ-съ! Именно, могущество божье, справедливо, изволите говорить премудрость.

— А нельзя ли, батюшка, спросить у дтушекъ исторійку какую нибудь, хоть ветхенькую?

— Можно-съ, отчего же?.. согласился батюшка и спросилъ исторію о дочеряхъ Лавана.

— Какъ ихъ звали, позвольте узнать? началъ нжно экзаменаторъ и подслъ къ самому старшему ученику, Чепарухину.

— Лилія и Эпатрахиль, отвтилъ бойко Чепарухинъ.

— Немного оно, знаете, не такъ, но впрочемъ очень хорошо.

Задали еще нкоторые вопросы, — оказалось, что Моисей далъ заповди чуть ли не на гор Елеонской.

— Ну-съ, повтореньице у нихъ немножко подгуляло, но впрочемъ законъ, батюшка, хорошъ. Такъ я и донесу его превосходительству: законъ у васъ хорошъ. — Благословите меня, гршнаго.

Батюшка приподнялся и приготовился…

— Ахъ, извините: позвольте еще одинъ вопросикъ сдлать!..

Экзаменаторъ отдернулъ руку изъ подъ креста батюшки и обратился къ дтушкамъ:

— Вотъ, господа, вы разсказали мн исторію Авраама и все такое, отъ васъ я узналъ, что Авраамъ былъ человкъ добрый, принималъ странниковъ и проч… Но мн бы желательно было узнать отъ васъ главное: гд жилъ Авраамъ?— вотъ что, господа. Можетъ быть, со временемъ, и самому мн захочется създить къ такому гостепріимному старичку.— Не такъ ли, батюшка?— Какъ вы полагаете, господинъ!.. какъ васъ?

Сзади приподнялся Замерзаевъ-старшій, дтина чуть ли не въ полтора раза выше самого ревизора, на подбородк сильно пробивался пухъ.

— Нутка, Замерзаевъ, на послдяхъ-то отличись, братецъ! заговорилъ одобрительно батюшка. Вотъ, господину экзаменатору хочется знать: гд живетъ Авраамъ? Имъ, вишь, създить къ нему желательно. Отвть-ко: гд?

— Въ Бесарабской области, въ Кишинев-съ! бухнулъ Замерзаевъ-старшій.

— Это Авраамъ-то? Дитя мое, господь съ вами! что ужь это такое, наконецъ? трагически заговорилъ экзаменаторъ и отступилъ шагъ назадъ.

— Перемшалъ, братъ, перемшалъ, врно, съ генералъ-губернаторомъ. Полно, неправильно говоришь!

Батюшка замахалъ большими рукавами, какъ крыльями.

— Нтъ, ужь лучше кончимъ.— Благословите, и я уйду!..

Ревизоръ тотчасъ принялъ благословеніе и вышелъ.

— Что, каковъ этотъ? спросилъ высунувшійся Блогорячкинъ.

— Отмнно-хорошій человкъ. Вотъ ревизоръ, такъ ревизоръ, я этакихъ еще и не видывалъ на моемъ вку, моментально допрашиваетъ все, и между тмъ ни къ чему не придирается.

— Говорятъ, онъ лингвистъ, больше грекъ или латинистъ, — игралъ словами Блогорячкинъ.

— А Господь его вдаетъ. Любопытно бы знать, какъ зовутъ такую персону?

— Василій Николаичъ, кажется, Чашечкинъ, Ложечкинъ или Блюдечкинъ, что-то въ род этого, — чортъ его знаетъ.

— Отмнно-хорошій человкъ и, должно быть, хорошій христіанинъ?

Изъ перваго раздался громкій крикъ: директоръ началъ экзаменовать русскій языкъ.

— Это Федора Иваныча пудритъ, пойдти, никакъ, послушать.

Блогорячкинъ ушелъ.

— Ну, врно и поминовеніе не помогло, подумалъ батюшка и не пошелъ слушать.

— Ну-съ, господинъ инспекторъ, теперь вы займитесь тамъ математикой, а я здсь поговорю вотъ съ этимъ господиномъ!

Директоръ указалъ на вспотвшаго Федора Иваныча. Инспекторъ поклонился и пошелъ опять экзаменовать.

— Какъ васъ зовутъ, г. Пупкинъ? спросилъ онъ учителя математики.

— Агафонъ Ивановъ-къ.

— Давно вы изволите находиться на служб, почтеннйшій Агаонъ Иванычъ?

— Да вотъ въ ма отмаю-съ полный срокъ.

— Ого! А чинокъ?

— Титулярный.

— Садитесь, дтки.— Это бда, ей-Богу, какъ туго идутъ у насъ чины по министерству! Шутка сказать: двадцать-пять, и только титулярный?

— Только-съ, больше не даютъ.

— Богъ знаетъ, что такое ‘не даютъ’. Ну, ордена бы давали!

— Учителямъ орденовъ не полагается.

— Это ужасно! Ну, денежную бы наградку! — это, знаете, стоитъ иного крестика. Вы, конечно, получали денежныя награды?

— Ни одной.

— Ахъ, Боже мой! Да растолкуйте мн, ради Бога, какъ же это такъ?

— Такъ случилось-съ. Хотлъ было покойникъ-директоръ представить къ наград, да маленькое обстоятельство подвернулось.

Агафонъ Иванычъ плюнулъ въ уголъ и не досказалъ про маленькое обстоятельство: какъ его въ нетрезвомъ вид вывели изъ собора отъ заутрени, на пасху.

— Ай-ай-ай! какъ плохо наше министерство народнаго просвщенія. Извините меня, Агафонъ Иванычъ но мн все сдается, что вы настоящій служака?— крестикъ къ вамъ присталъ бы, кажется?

— Не дадутъ-съ, не на такомъ я мст.

— Ну, надобно бы какимъ нибудь манеромъ ухитриться сдлать это…

Инспекторъ такъ углубился, въ этотъ вопросъ, какъ будто въ самомъ дл хотлъ ухитриться… Но въ эту минуту такой опять раздался крикъ въ сосдяхъ, во второмъ, что онъ испуганно добавилъ:

— Ахъ, сдлайте милость, задайте что нибудь — никакъ сюда идетъ!

Учитель задалъ и вызвалъ ученика.

— А у васъ хорошіе пріемы задавать, видно вы большой практикъ! Чтобы вамъ къ намъ въ гимназію?

— Не примутъ-съ.

— Будто?

— Ни за какія коврижки-съ.

— Каково! это ужасно! Двадцать пять лтъ человкъ на одномъ мст, — да это, по моему, можно одичать! Какъ вы полагаете?

— И дичаемъ отличнйшимъ манеромъ-съ!

— Но, однако, есть у васъ какія нибудь приватныя занятія — уроки, напримръ? — Давно вы въ Сибири?

— Пять лтъ, уроковъ нтъ.

— Ну, квартирка, наконецъ, казенненькая?

— Шесть рублей плачу-съ за собачью конуру-съ.

— Ай, какъ плохо все по нашему министерств! Богъ знаетъ, что это такое: въ одномъ училищ пользуются казенной квартирой, въ другомъ не пользуются! Значитъ, на нтъ и суда у насъ нтъ! Это ужь такъ законъ…

— Не законъ, а счастье инымъ, заключилъ философски титулярный.

— Да! счастье инымъ…

Въ сосдяхъ раздался крикъ.

— Ахъ, страхъ какой! Неужели онъ все этого одного… Какъ его, вашего толстяка?

— Учителя русскаго языка?

— Мн даже совстно за него! Позвольте, однако, полюбопытствовать.

Инспекторъ такъ искусно подкрался къ двери и заглянулъ въ щолочку, что даже ученики подумали: ‘ой, какой мастеръ подкрадываться!’

— Г. инспекторъ, пожалуйте сюда! раздалось еще громче.

Въ открытую дверь высунулся смотритель и чуть было не сшибъ господина инспектора.

— Иду, иду!..

— Полюбуйтесь успхами вотъ этого господина.

Директоръ указалъ на Блогорячкина.

— Каково вамъ покажется? у него не знаютъ даже Генриха Птицелова!

При этомъ восклицаніи инспекторъ сложился въ такой вопросительный знакъ, какъ-будто жалостливо хотлъ спросить Блогорячкина: ‘ну, какъ же это не знаютъ у васъ Генриха-Птицелова?

— Я, ваше превосходительство… въ рамкахъ программы… началъ витіевато обвиненный.

— Молчите, не говорите ни слова! Я исковеркаю вс ваши рамы и программы! Это не сапожникъ, милостивый государь, это — король! (Директоръ всталъ во весь ростъ).— Или вы не понимаете, что такое король?

— Здсь, ваше превосходительство, преподается Кайдановъ по сокращенной, — вмшался смотритель.

— Ну-съ?

— Въ сокращенной у него обо всемъ говорится коротко.

— Ну-съ?

— Вроятно, и объ этомъ государ сказано только, что онъ былъ птицеловъ.

— Дичь! этого не можетъ быть.

— Точно такъ, ваше превосходительство.

— Дичь, дичь! вамъ говорятъ. Не можетъ быть, чтобъ государь, жившій пятьдесятъ лтъ, занимался только, однимъ ловленіемъ птицъ! Обязанность государя — великая обязанность.

Но на это никто ничего не отвтилъ, вс почтительно промолчали.

— Кончить! скомандовалъ генералъ. .

У всхъ отлегло на сердц.

— Вы тоже кончили? обратился онъ инспектору.

— Немножко еще взглянуть-съ.

— Такъ, идите, взгляните!..

Махорка-щоголекъ кстати подалъ прописи напоказъ, и генералъ такъ углубился въ разсматриваніе почерка, какъ въ философію Гегеля.

— Какъ васъ зовутъ?

— Петръ Егоровъ, ваше превосходительство.

— Фамилію я спрашиваю!

— Г. Махорка, — отрекомендовалъ смотритель.

Директоръ оглянулъ г. Махорку съ ногъ до головы.

— Вы чмъ, занимаетесь?

— Преподаю чистописаніе, ваше превосходительство!

— Нтъ, не то я хотлъ спросить. Вы что такое: архитекторъ, пейзажистъ, портретистъ или что?

— Учитель, ваше п-во, отвтилъ робко Махорка.

— Это что же такое вы подали?

— Прописи ваше п-во!

— Вижу, что не рогожи. Какого же это класса?

— Забылъ помтить, ваше п-во!

— A! забыли помтить!— Это вы отказались отъ чина?

— Я-съ, ваше п-во! отвтилъ Махорка со вздохомъ.

— Почему?

— Нечмъ жить, ваше п-во! Шесть человкъ дтей, седьмой въ брюх, жалованья 4 рубля съ полтиной въ мсяцъ, a за производство съ меня же…

Но тутъ Махорка совершенно сбился въ объясненіи своего положенія и только въ заключеніе добавилъ, что отказаться его заставила нужда.

— Гм! нужда! А вы знаете, что такое чинъ?

— Не могу доложить, ваше п-во!

— Это монаршая милость!—Понимаете?

— Понимаю, ваше п-во, отвтилъ Махорка, захлебываясь.

— И ясно?

— Ясно, ваше п-во!

— Какъ же вы осмлились отказаться?

— Виноватъ, ваше п-во!

— Я спрашиваю: какъ вы осмлились? крикнулъ генералъ.

— Никогда не буду, ваше п-во!

— Завтра, въ девять часовъ явиться ко мн — и прочіе вс. — Служитель! платье.

Передрягинъ трусливо подалъ шинель. Инспекторъ почтительно донесъ, что онъ кончилъ и опять завертлся около генерала.— Ревизоры молча сошли съ крыльца. Смотритель посмотрлъ имъ въ хвостъ.

— Что, скотина? началъ Федоръ Иванычъ съ Подпалкина.

— Испугался-съ, Федоръ Иванычъ: больно кричитъ.

— Испугался ты, азинусъ,— меня-то въ какіе дураки влопали.

— Э, полноте, Федоръ Иванычъ! Кто же ругаетъ учениковъ въ такіе высокоторжественные дни? Сегодня на нашей улиц праздникъ, — болталъ Блогорячкинъ.

— Хорошо вамъ, Николай Васильичъ, смяться:— вы изъ воды сухи вылзаете, а я вотъ — такъ насилу стою. Годъ-отъ съ ними маешься-маешься, да тутъ еще тебя за нихъ…

едоръ Иванычъ прослезился.

— А пусть его лается, чорти съ нимъ:— брань, говорятъ, на вороту не виснетъ! Это все еще цвтки, Федоръ Иванычъ-съ, ягодками мы завтра съ вами полакомимся. Вотъ дома-то, что намъ скажетъ?— по генеральски отшаркаетъ, поди!

— Ну, нтъ-съ, я завтра не пойду: скажусь просто больнымъ.

— А награду-то?

— Пусть награждаетъ васъ! Федоръ Иванычъ махнулъ рукой.

— Да мы-то хватимъ, — объ насъ не безпокойтесь.

— Ну, и слава Богу-съ.

На другой день смотритель и учителя стояли въ директорской пріемной. Жара и скука. Лица потны, полны ожиданія и тоски. Часы стукали, стукали и наконецъ зашипли, — кукушка прокуковала десять.

Иванъ Иванычъ густо кашлянулъ въ горсть.

— Ну, выходи, что ли, распекай, чортъ Карлычъ! болтнулъ Блогорячкинъ, и такъ двинулъ стулъ, что тотъ визгнулъ.

— Полно, Николаша, не блажи. Ты знаешь пословицу: ‘не тронь, такъ не воняетъ’.

— Да что онъ, варваръ, не выходитъ наконецъ? ноги у меня устали.

— Хорошенечко его проговорилъ батюшка.— Этомъ самомъ дл не годится никуда. Я по милости его превосходительства и обдню сегодня не служилъ, да, кажется, за часъ пришелъ раньше васъ. Это хуже архіерея нашего.

— Э, батюшка, охота вамъ стоять: я на вашемъ мст давно бы ушелъ.

— Ну-съ, эта мы оставимъ пока. Уйдти не годится, это не дло вы говорите. Твори волю пославшаго, говоритъ писаніе, порядокъ-съ того требуетъ. Нсть, говорятъ, власть, аще…

— Никакъ идетъ, — закончилъ смотритель.

Двери отворились. Учителя поклонились.

— Господа! я вызвалъ васъ сюда сказать вамъ мои начальническія замчанія,

— Нука, ну!— подумали господа, — молчатъ.

— Учитель Блогорячкинъ, я благодарю васъ перваго…

— Это за что же? подумалъ Блогорячкинъ и выдвинулся впередъ.

— У васъ отвчаютъ бойко и смло. Что не знали Генриха-Птицелова, въ этомъ вы непричинны. Это, по моему, пустой государь и на самомъ дл не заслуживаетъ того, чтобъ знали его въ училищ! Забудьте, что было вчера, трудитесь такъ еще годъ, и я предложу вамъ перейдти въ гимназію. Впрочемъ… э… тамъ сдлано кое что въ вашу пользу. Смотритель скажетъ вамъ что. Я распорядился… —

Блогорячкинъ поклонился. Директоръ заглянулъ въ памятную книжку.

— Учитель грамматики.— Гд жъ учитель грамматики?..

— Болнъ, ваше п-во! донесъ смотритель.

— Напрасно. Такъ вы передайте ему моего имени: грамматика, у него хороша, превосходно отвчали наизустъ, и пусть только, онъ займется практически. Онъ старый учитель, и практика ему, вроятно, извстна.

Директоръ подошелъ къ батюшк и сказалъ тихо:

— Законъ вашъ тоже хорошъ. Я, постараюсь видться съ владыкой и поговорю съ нимъ о васъ.

— Радъ стараться!— наклонился батюшка, держа руку подъ сердцемъ.

— А вами я недоволенъ. Почему?— вы это знаете сами, и я не нахожу нужнымъ объясняться!— Можете идти.

Генералъ, отвернулся и ушелъ. Смотритель остался одинъ, — ждетъ приказаній.

— Что же это такое? подумали учителя, сходя съ лстницы.

——

Вотъ тотъ казенный образъ нашихъ бездушныхъ школъ, которыя наконецъ даже само министерство признало совершенно безполезными, въ прежнемъ ихъ состав! Да хорошо еще, если он были только безполезны, a то… Ну, къ счастью нашему, ‘старое старится и умираетъ’.

Г. Потанинъ.

‘Русское Слово’, No 3, 1865

УЗДНОЕ УЧИЛИЩЕ.(Изъ романа: ‘Старое старится, молодое никогда’)

Читайте также:

УЗДНОЕ УЧИЛИЩЕ.
(Изъ романа: ‘Старое старится, молодое никогда’)