Удряк-баш, или 22 Августа в мещерякском кантоне
Удряк-баш, или 22 Августа в мещерякском кантоне
В. З-ф-р-въ.
(Оренбургские губернские ведомости. 1852. 9 августа)
Удряк-баш, или 22 Августа в мещерякском кантоне, Зефиров Василий Васильевич, Год: 1852
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Историко-краеведческие исследования на Южном Урале в XIX — начале XX вв.
Уфа, 2014.
Четыре часа пробило на стенных часах Кантонного Начальника и красный флаг развился на горе противу его окон, за речкой Удряк-баш. Толпы народа, бродившие дотоле по улицам, в каком то смутном ожидании, с громким говором спешили к месту открывшегося праздника, и кучи ребятишек бойких, резвых, шумных, оборванных с оглушительным криком бросились из улиц деревни и, как говорится, сломя голову, понеслись на гору к развевающемуся флагу.— Но здесь, кажется, требуется небольшим отступлением пояснить предмет настоящего разсказа.
Удряк-баш есть довольно обширная мещерякская деревня, лежащая в 70 верстах от г. Уфы. Несмотря на сонную физиономию самой деревни, окрестности её, во время лета, очень привлекательны. С севера и востока Удряк-баш заслонён горами, на западной стороне виднеется густая полоса лесов, принадлежащих к имению помещика Языкова, с юга растилается обширная равнина, вся сплошь усеянная хлебами. В версте отсюда, при каменистой подошве горы, окружённая небольшими группами высоких лип, расположена небольшая деревня Шамеева, и представляет довольно привлекательный вид деревенского хутора, с восточной стороны, близ самой деревни, у склона горы, течёт небольшая, но быстрая, светлая речка Удряк-баш. Кроме её, по самой деревне, в небольших овражках, протекают два горных источника с свежей и здоровой водой, и, при впадении своём в речку Удряк-баш, образуют собою весьма опасную топь, покрытую мохом и травой самой блестящей зелени, которая, как бы нарочно, привлекая к себе скот своею нарядною поверхностию, поглощает его в свои убийственные недра, но само собою разумеется, что противу несчастных случаев приняты свои меры предосторожности.
Характер здешнего народа (говоря вообще о Мещеряках), сколько я мог извлечь из своих наблюдений, кроток, но не миролюбив. Первая черта его довольно неживописно отпечатана на физиономии почти каждого Мещеряка, — какая-то сонливость, какое-то физическое изнурение.
Вторая черта характера Мещеряков весьма ясно выражается в их безпрерывных жалобах и тяжбах. Источники для домашнего изобилия у Мещеряков есть и несравненно в большем размере, чем у Русских крестьян, но нет в них нравственных сил, нет воли, нет охоты к разработке этих вечно неизсякаемых источников. В духе этого народа, кажется, вовсе нет ни какой предусмотрительности, нет даже полного чувства самосохранения, бедственная, отвратительная леность, по видимому, железною цепью оковала в нём обыкновенную деятельность природы человеческой. Мещеряк, на пример, сеет столько хлеба, сколько, по соображению его, требуется для прокормления его семейства, но после этой умной расчётливости, один год неурожая ставит его в самое стеснительное положение: он за безценок вынужден продать последнюю скотину, чтобы заплатить ничтожное количество подушных денег.
Горы, окружающие деревню Удряк-баш, содержат в себе алебастр самого превосходнейшего качества, но жители, пользуясь им для беления своих печей и чувалов, и любуясь их ослепительною белизной, нисколько не думают, или думают, но нехотят этот видимый дар природы обратить в существенную свою пользу, посредством разработки и продажи,— тем более для них удобной, что губернский город Уфа от них только в 70 верстах. Во владении Мещеряков есть много рек, как напр. Дёма, изобилующих рыбою, есть пиявочные озёра, но ни одно из этих богатых средств не привлекает охоты Мещеряков к своему благосостоянию. К числу источников безбедной жизни моглобы быть присоединено также звероловство, но Мещеряки с леностию совмещают ещё отсутствие всякой воинственной смелости. В таком деле, где требуется физическая ловкость с твёрдым присутствием духа, с отвагой бойца, Мещеряк редко имеет охоту принять участие. С наступлением осени в их обширных степях появляется множество волков свирепых, жадных, смелых до невероятности, которые, не видя никакого страха со стороны людей, свободно рыщут по полям, где скот, шатающийся без всякого призора, отдан на полную волю их лютости, а Мещеряк… ежедневно не досчитываясь в своём стаде то овцы, то коровы, в кротости духа охает, сокрушается, но не предпринимает ни каких мер противу своего свирепого, но робкого врага. Смешно же было бы думать, что у Мещеряка недостаёт смышлёности и на столько, чтобы, по примеру прочих домохозяев, ставить капканы, рыть ямы, и проч. и проч., но такой род занятий вовсе не в его характере. Мне случилось быть очевидцем довольно забавного произшествия, которое некоторым образом может дать понятие о бойкости Мещеряка. В 1845 году, проезжая на подводах из Мензелинска в Стерлитамак, не помню в какой то мещерякской деревне я переменил лошадей, и потом отправился далее. Ямщик мой был лет около 30, парень, по видимому, бойкий, весело погонял лошадей и попевал какую-то народную песню, на минорный тон. Я дремал в повозке. Вдруг на беду его какой-то Русский подводчик гонит ему на встречу, с прямым направлением сломить себе голову, или другим. Мой ямщик не успел своротить с дороги, да и небыло надобности, но на быстром ходу оси столкнулись, у встречного что то лопнуло, и я неуспел открыть глаз, как Русский удалец ястребом налетел на моего ямщика и, что было мочи, колотил его по загривку. Подняв, в роде защиты, правую руку над головой, на которую сыпались быстрые удары, и обратив умоляющую рожу к своему обидчику, Мещеряк ни криком, ни стоном не обнаружил стеснительного своего положения. Тогда уже, как после моего грозного восклицания, Русский, перескочив на свою телегу, помчался вперёд, тогда только мой бедный Мещеряк опомнился. Он молча слез с козел, молча поднял сбитую с головы тюбетейку и, садясь на козлы, довольно уже смело поглядывал вслед уехавшему врагу, ворча сквозь зубы: ‘а, шайтан, урус’, и вот всё, чем утешил себя мой подводчик, за своё оскорблённое самолюбие и разбитую голову. Мне жалко и смешно было смотреть на бедняка. — Что, больно он поколотил тебя, спросил я? ‘шайтан, собака, кафыр’, скороговоркой отвечал обиженный, и уже смело грозил мочальным кнутом своим вслед уехавшему врагу.
Конечно это мелочной пример, но за всем тем, он, как ненадо более, может служить обращиком характера Мещеряков. Однакож этим я вовсе не хочу доказывать, что точно такие же все вообще Мещеряки, как мой ямщик, само собой разумеется, что из них есть люди бойкие, смелые, но этим отличным качеством пользуются из сего народа те только, кто с малолетства тёрся между Русскими, или в работниках, или в ямщиках, или бывал в кордонной службе, или наконец, научившись мало-мальски грамотной премудрости, служат по управлению Башкиро-Мещерякского войска, но быт их — этих дженьтльменов — хазретов, есть уже исключение из общей черты народного характера, — но обратимся к оставленному предмету.
Не смотря на то, что Удряк-баш лежит в весьма незначительном разстоянии от губернского города, это однакож нисколько неизменило в нём общего типа мещерякских деревень, расположенных в глуши и захолустье. Туже патриархальную простоту в образе жизни, тоже неряшество, на которое современем неприятно смотреть, и тоже смешное любопытство, при появлении в деревне какого нибудь порядочного экипажа, вы встретите в Удряк-баше как и в других деревнях. Теперь можете представить себе с какою заботливостию спешил народ к развевающемуся флагу, который, как вещь небывалая и невиданная, внезапным появлением своим, мог многое обещать, и вот чрез полчаса вся гора была усеяна народом, и шумный — глухой говор нескольких сот голосов безпорядочною дробью гудел в воздухе.
Не многим было известно, что Кантонный намерен сделать праздник, но ещё менее было известно, что за праздник это будет. Мещерякские праздники вообще бедны и ничего не представляют любопытного для наблюдения, это не более, ни менее, как жирное угощение обедом, с присовокуплением к нему большого количества кислого мёду, от которого охмелевшие головы поют свои родные песни, вот и всё. Но настоящий праздник предсказывал, что то особенное, съезд юртовых старшин, припасённые плошки и дехтярные лагуны, около 20 приготовленных на скачку лошадей, всё это в высочайшей степени занимало любопытство всего мирного удряк-башевского народонаселения, и всё оно, от малого до велика, сбежалось на заветную гору, и всё оно говорило без умолку и ждало, с отрадным нетерпением, что будет? Чем это кончится? Наконец ворота растворились, и Кантонный Начальник, сопровождаемый старшинами, вышел из дому. При всходе его на гору, говор несколько стих, почётнейшие из жителей, т. е. кто постарше и побогаче, пошли к нему на встречу, и началось обычное пожатие рук, с ласковым приветом: салям маликум, хазрет, исяммамс хазрет, и проч. и проч.
День вечерел, разливая в воздухе приятную прохладу, предвестницу приближающегося сумрака.
Изнурённый тягостью жаркого летнего дня, с приближением вечера, я отдохнул, и душа, неподавляемая телесною немощию, как бы проснулась для восприятия всего, что только может тешить здесь эту небесную гостью в её земной оболочке. Прохаживаясь по горе с одним чиновником канцелярии Кантонного NoNo, я уже весело смотрел на шумную, волнующуюся толпу, и её суетливость казалась мне более занимательною.
Толкаясь между народом, который, по направлению хода Кантонного, медленно подвигался к югозападной оконечности горы, я вышел из толпы и, увидав в отдалении седого старика, безмолвно сидящего на отлогости горы, подошёл к нему и только было хотел вступить в разговор, как вдруг пронзительный, резкий крик раздался назади меня, и вслед за ним оглушительный рёв всего народа, рёв неистовый, отчаянный, соединённый с визгом и воплем, который много бы мог дать понятие о минуте разрушения целой деревни, или о невозможном соединении всех сумасшедших на одной арене, я с изумлением оглянулся назад, и, по направлению сотни протянутых рук, увидел в дали густые облака пыли, закрывавшие весь западный небосклон и в них как вихрь несущихся коней.
С любопытством и удовольствием смотрел я на эту дикую, воинственную картину народной потехи, и оглушительный крик народа уже не казался мне тревожным и безтолковым. Я слышал и видел в них восторг воспрянувшей души, отеческий вопль любви, при взгляде на единственную красу своих обширных степей, на своих неутомимых скакунов, и это шумное выражение их душевного наслаждения одно уже может показать, что нынешнее сонное поколение Мещеряков принадлежит народу, для которого в старину молодечество и отвага не были качествами недоступными как теперь, для которого добрый конь был также безценным другом и товарищем, был любимым существом наравне с отцом и матерью, наравне с красивой подругой своей.
С приближением скачущих наездников вопли народа всё более и более усиливались, и даже старик, к которому я подошёл, присоединял свой слабый крик, сопровождаемый страшными кривляниями, выказывающими все признаки самого уродливого сумасшествия. ‘Кыргыз, Кыргыз!! кричал он, махая руками, Кыргыз, Кыргыз!! гий!! гай!! ревела толпа с пронзительным воплем.
В полуверсте от горы уже ясно можно было различить счастливых бегунов. Трое из них, далеко оставив за собой скачущих соискателей славы, как говорится, в нитку вытянувшись, почти в ряд неслись по дороге, задыхаясь от пыли и усталости, и вот наконец один выдвинулся вперёд, — ещё усилие, — два, три… и, как бы сознавая приобретаемую им славу, как бы чувствуя свой победный триумф, собрав воедино все остатки своих богатырских сил, под утроенным ударом нагайки, киргизский скакун стрелой полетел по отлогости горы к развевающемуся флагу. Все бросились к счастливому бегуну, окружили его, осыпали самыми восторженными ласками, но более всего трогательна была нежность знакомого нам старика, с которою он обнимал шею победителя: конь был его. Между тем Кантонный снял красную шаль, висевшую на шесте, и своими руками обвязал шею скакуна. Второй и третьей лошади было роздано по нескольку аршин коленкора. Прочие уже не приближались к этому месту, к этому капитолию, где так торжественно венчали их счастливых товарищей, — им было стыдно.
После того как шум поутих и восторженные клики спустились к тону обыкновенного татарского талалаканья, Кантонный сел на разостланную кошму, около него поместились сначала муллы, потом почётнейшие из юртовых старшин, далее прочие сановники, приглашённые на праздник из соседних деревень, таким образом составился довольно обширный круг, за которым столпился весь народ. И вот из этой толпы вошёл в средину круга молодой Башкирец, довольно невидной фигуры, но плотно сложенный, с широким красным лицом, с смелым взглядом, и вообще с позитурой человека, показывающего самого отчаянного бойца, он вышел в одной рубахе, босиком, с кушаком в руках и стал вызывать джигитов (молодцёв) на борьбу. Какой-то ропот пробежал по толпе, когда на повторенный вызов бойца никто неявлялся, честь Мещеряков видимо страдала, но наконец вышел, или лучше сказать был вытолкнут в средину круга также дюжий парень, высокий ростом, с мускулистыми руками и с верными признаками силы. Без всяких приготовлений, даже порядком невзглянув друг на друга, они бросились, схватились, и, обвив себя кушаками, начали кружиться ровно, медленно, стараясь между тем притянуть себя друг к другу, чтобы, прихватив поясницу противника и, подняв его на руках, бросить на землю. Но в настоящей борьбе это было почти невозможно: один был высок, другой гораздо ниже его, но оба равных сил. Долго они кружились, долго всеми средствами, всеми изворотами старались подавить друг друга, наконец Башкирец, отбросив кушак, быстро обхватив руками долговязый стан своего противника, поднял на колено и, обернув раза три около себя, грянул об землю, при оглушительном крике всего народа. Бедного стащили с места, а победитель, присев на корточки и отдуваясь, стал вызывать других охотников на единоборство.
Но мне не было охоты смотреть дольше на этот род народной потехи. Мне ненравилась эта скучная медленность, эти плутовские уловки и вообще позитура борцов, по окончании которой, как на победителя, так и на побеждённого в равной степени жалко смотреть. По мне, т. е. по моей теории о борьбе, если уж пришлось иметь дело с противником, то, взвесив свои силы, по Русски, схватил его за шиворот, да и об пол, а в противном случае… моё почтение господа. А для народной потехи я уж ни как бы не дал ломать свои бока, да и перед добрыми людьми совестно. Взяв под руку своего приятеля, я пошёл с ним бродить в толпе, распрашивая о мелочах семейного быта Башкирцев и о прочем. Продолжая прогулку с NoNo, я подошёл к знакомому уже мне старику, который с несколькими сверстниками сидел на земле и с видимым удовольствием поглядывал на своего Кыргыза, щеголявшего в красной шали, на котором разъезжал мальчик лет 14.
Славный у тебя конь, старик, сказал я, трепля его по плечу. — Да хорош, отвечал он, но уж и стоит мне Кыргыз, прибавил старик, покачивая головой. — Разве дорого он обошёлся тебе, спросил я опять, стараясь завлечь его в разговор на таком благоприятном предмете. — Дорого, не дорого, да хлопот то с ним было втрое больше, пето он стоит, отвечал старик, с видимою охотою вступить в объяснение. Я купил его всего за 40 р. в Оренбурге на меновом дворе у Киргиза. Привёл домой и, зная их чертовский характер, берёг пуще глазу: четыре дня держал в заперти с другими лошадьми, чтоб попривыкла. Однажды я сен на неё и погнал поить лошадей. Лошадь, вижу присмирела, возвратившись с водопоя, я скинул с неё узду и пустил с другими ходить по карде. Едва только я отошёл от неё, как вдруг моя лошадка подняла голову, распустила хвост, раза два фыркнула и… поминай как звали. Взвившись на дыбы, она в моих глазах, как мяч перелетела чрез ограду, с яру бросилась в реку, и, выскочив на другой берег, обежала круга два, подняв голову и насторожив уши, как бы отыскивая свою родную сторону, и потом, брыкнув задними ногами, понеслась в степь, по направлению к Оренбургу. Я пал на лошадь, сын мой на другую, и погнались было за ней, но наши лошади нестоили и одной копыты моего Кыргыза: мы сначала вдалеке видели одну только пыль, а потом и её не стало, мой Кыргыз улетел в свои родные степи.
Может ли быть, возразил я, удивлённый этим разсказом, до Оренбурга будет отсюда около 400 вер. — По дорогам считать так будет, отвечал, смеясь, старик, а у стрелы, у птицы, да у киргизской лошади свой тракт, послушай-ка. На другой год я поехал в Оренбург. Знал, что знакомец мой Киргиз добрый человек, и если лошадь у него, то не покривит душой, отдаст, и точно не ошибся: лошадь была у него, и я снова привёл бегляка в деревню: только уж не запирал в конюшню, а по совету хозяина стал запрягать в телегу, хотя и много этот пострел переломал у меня осей и колёс, ну, да уж так и быть, за тем лошадь осталась при мне и поубавила своей ордынской спеси, 7 год служит мне, как следует доброму коню. Теперь ему 12 лет, прибавил старик, с любовию поглядывая на своего Кыргыза, а посмотрите ка…
Да, да, славная лошадь, заговорили все собеседники, якши, — бик-якши.
Такие лошади были в старину, заговорил опять старик, видимо увлекаясь в даль приятным для него разговором. Что нынешние скачки 12, 20 вёрст а старики поразскажут: в их молодую пору Башкирец бывало скачет сто, полтараста вёрст почти без отдыха, лишь бы во время подать весточку батырю Окаю о предстоящей беде…
О. о! подумал я, и, напомнив старикам, что пора пить чай, я пригласил их в мой бедный приют. Здесь-то, на просторе, усадив дорогих гостей на нары с раскинутым ковром и подушками, я с неподдельным усердием стал угощать их чаем, и между тем окольным путём пошёл к тому разговору, который занимал меня. Перебрав всю мелочь о трудностях настоящей жизни, о неурожаях хлеба, о народной бедности, пересказав, сквозь слёзы, два три грустных обстоятельства, случившихся буто бы со мной, я наконец добился толку и вызвал стариков на разговор, чисто откровенный.
Здесь я вновь мог убедиться, что стариков, вообще нелюбящих нынешнего порядка вещей, трудно заставить говорить о их заветных тайнах, о их интересных мнениях, о былом и настоящем, об них они говорят и детям своим только в ту минуту, когда душа их отогреется чем нибудь особенно приятным, но если удастся вызвать их на откровенный разговор, то они болтливы, как дети, и в этой болтовне высказывают уже всё без исключения. Конечно здесь нельзя требовать правил основательных, разсуждений не подверженных опровержениям, но затем мысли их облечены в такую патриархальную форму и так занимательны по оригинальности самого объяснения, что откровенно говорю, нельзя слушать их без удовольствия и участия.
Из настоящего разговора я многое узнал нечитанное и неслыханное дотоле, но что особенно заняло меня, то это раз-сказ старика о переселении его прадеда в д. Удряк-баш.
Не знаю, не помню, начал старик звучным голосом муллы, толкующего тёмные места алкорана, в котором году была Окаевская компания, но это было давно, давно. Прадед мой был 20 лет когда с братом своим пришёл в Удряк-баш, здесь обзавёлся, женился и прижил деда моего уже от 2й жены. Вот уже лет 50 как и отец мой помер, а я остался от него ещё глупым ребёнком. Аллах, Аллах, говорил старик, одушевляясь сладким воспоминанием старины и всплеснув руками, ‘нынче нет Башкирцев, нет благословенной Башкирии, тогда, о! … тогда степям Башкирским не было конца, табунам их не было счёту. Тот назывался бедным у кого было 100 кобыл, тот был не богат, у кого не было Зх или 4х жён. Бурзянским родом в то время, о котором я разсказываю, управлял батырь Окай. Целая деревня была населена одними его родственниками, и окружённый с одной стороны горами и лесами, с другой силой и преданностию народа, Окай знать нехотел чужой власти. Давал ясак сколько ему хотелось, но ни один коммисар не смел и заикнуться заглянуть в его улусы. Много раз Уфимский воевода из высоких хором своих грозил Окаю русским острогом, Окай только смеялся. Бывало, говорят старики, соберёт сот восемь кибиток, подкочует почти к самой Уфе и шлёт своих батырей к Воеводе звать его в гости к Окаю, а на прощаньи дарит ему сто жеребцов, сто лисиц, сто куниц, сто волков, и в заключение половину сердца — своего лучшего коня в серебреном уборе, и снова Окай падишаг Башкирский, и нет ему ни врага, ни противника на 1000 вёрст. Окай стал стареть. Завистники более уже не покорялись его могучей власти. Началась вражда, междоусобия, и этот раздор погубил всех. Новый Воевода воспользовался счастливым случаем: принимал подарки от Окая, но требовал полной покорности, Окай не хотел, и погиб, страшно погиб: его предали свои же родовичи. В одно раннее утро, осенью, когда Окай и вся деревня спали глубоким сном, Русские казаки с Тептярями окружили деревню и зажгли её со всех концов. Что было тогда хорошо я немог выслушать. Старики, разсказывая об этом ужасе, не могли говорить, захлебываясь слезами. При страшном шуме проснулся старый Окай и, думая, что это только пожар, выскочил на крыльцо, но три стрелы, просвистевшие мимо его ушей, в разстворённые сени, дали знать Окаю в чём дело. Мигом набросил он на себя тройчатую кольчугу, схватил саблю и лук и, крикнув своих сыновей с двумя племянниками, чрез задние двери бросился на улицу. Но гибель неизбежная открылась перед его глазами: все улицы объяты были пламенем и в нём неустрашимые казаки предавали смерти обезумевший народ. В отчаянии, как освирепевший лев, бросился Окай на первых встретившихся ему врагов, но в глазах его два сына, как дротики копья, были перерублены пополам, и Окай, — батырь Окай, не знавший дотоле ни страха, ни ужаса, с двумя племянниками бросился на задний двор и, не замеченный ни кем, перебежав ручей, заперся с ними в старой бане. Отсюда он видел всё, всё… как дотла сгорела его деревня, как гибли его сорванцы. Целый день смотрел Окай, пламенея злобой и мщением, и страшная немочь поразила его богатырские силы: правая рука и нога его одеревенели (паралич). Но и в ту ужасную пору Окай был могуч. Не покоряясь чувству самосохранения, он хотел только спасти своих племянников. Вот его последние слова, переданные мне стариками… Ступайте, дети мои, спасайтесь. Окай уже не может управлять родом, не может быть отцом ему, я умру здесь, но вас спасу, только слушайтесь: это последняя моя воля. Переберитесь через горы, там Башкирцы укажут вам путь к р. Дёме. За ней спросите: где гора Ханский Маяк, и около неё кочует друг и приятель мой Мещерякский старшина Ижбулат. Ступайте к нему и скажите, что я посылаю ему мой последний салям (голос старика дрожал), отдайте ему эту саблю и скажите… Окай зарыдал. Покорные непременной воле полуубитого Окая, два племянника в туманное утро, ползком выбрались из бани, дошли до гор, и, скитаясь из деревни в деревню, из аула в аул, наконец чрез два месяца явились в Удряк-баш — к старшине Ижбулату.
С радостию принял их старик, и как вполне уже преданный Русскому правительству, уговорил племянников неукротимого Окая покориться обстоятельствам. Женил их на своих родственницах и поселил на правом берегу ручья, который теперь разделяет деревню.
Один из племянников Окая был мой прадед, продолжал печально старик. С тех пор мы, Башкирцы, живём здесь припущенниками Мещеряков, и от старой жизни нашей осталось только одно горькое воспоминание о гибели нашего рода, об Окаевой компании. — Что же сделалось с бедным Окаем, спросил я с невольным участием. — Аллах, Аллах! почти с воплем отвечал старик. — На место, где скрывался Окай, навела злодеев его верная собака, по её вою и следам казаки открыли, где лежит Окай и… изрубили его в куски.
Я дурно делаю, что стараюсь передать на бумаге то, что и на словах передать невозможно. Я был глубоко тронут историей старика, но его разсказ, облечённый печальным флёром азиятской мимики, — невыразим. Его понять — надобно видеть и слышать.
Поверяя разсказ старика, я встретил много важных обстоятельств, подтверждающих это событие. В то время, об котором он говорил, действительно жил знаменитый Мещерякский князёк, или старшина Ижбулат. Нынешний Кантон-ный Начальник Джангер Ижбулатов его потомок. Близ реки Дёмы, не вдалеке от мещерякской деревни Чишмы есть гора, называемая Ханский Маяк. Около неё находятся две древние могилы с каменными сводами, внутри их стоят надгробные камни с татарскими письменами, но время стёрло почти всё и едва только можно разобрать, что тут погребены какие-то царевичи, вероятно дети одного из Нагаиских Ханов. Но мне всего интереснее было знать, — к какому именно времени должно отнести историю разсказа старика, его Окаевскую компанию? Разчитывая лета прадеда, от переселения его в Удряк-баш, лета деда и отца семидесяти летнего старика разкащика, оставшегося после них ребёнком, должно полагать, что это произшествие было лет за сорок, если не более, до времён царствования Екатерины Великой.
Как жаль, что наш губернский архив погиб от пожара в 1815 году. Сколько под пеплом его скрыто произшествий, некоснувшихся страниц истории Оренбургского края, произшествий столько же занимательных для археолога, сколько поучительных для человека мыслителя. Но обратимся к оставленному разсказу.
Долго сидели у меня дорогие гости. Солнце уже закатилось, и с этим временем приблизилось время пятого омовения мусульман, пятой и последней их молитвы во дни Великому Аллаху.
Старики распростились со мной. Я вышел на улицу и… дивная картина, картина невиданная в Удряк-баше, открылась перед моими глазами. На горе пылали дегтярные лагуны, дом и заборы Кантонного Начальника были усеяны плошками и на воротах горел вензель Государя Императора, с татарскою надписью наверху: ‘Падишах Русский’, внизу ’22 Августа 1851 г.’
Бешеные вопли и крики народа, обезумевшего от невиданного дотоле радостного зрелища, почти оглушили меня. Я поспешил к хозяину праздника. Здесь в обширной горнице, устланной коврами, сидел он, окружённый друзьями, и среди них стояла огромная медная ендова с кислым мёдом, но будет! За порог невыносят сора.—