УЧИТЕЛЬ ЖИЗНИ.
УЧИТЕЛЬ ЖИЗНИ.
(Повсть).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Учитель жизни, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1891
Время на прочтение: 180 минут(ы)
Отецъ Дениса, Петръ Чехловъ, былъ настоящій, коренной русскій купецъ, въ которомъ безпрестанно чередовались чувства грха и блудливости, страхъ передъ Богомъ и непреодолимое влеченіе къ озорству.
Жизнь его проходила среди торговыхъ плутней и купеческаго вроломства, — тамъ онъ и нажился, ставши богатымъ лсопромышленникомъ, но, въ то же время, душа его въ нкоторые моменты полна была раскаянія за все содянное, а воображеніе безпрестанно рисовало ему ужасы ада. И вс эти чувства выражались въ немъ неукротимо, какъ у здоровеннаго дикаря. Мужчина онъ былъ огромный, съ краснымъ лицомъ, съ желзными нервами, крови въ немъ текло столько, что ея вполн достаточно было бы для двухъ десятковъ департаментскихъ чиновниковъ. Когда онъ шагалъ по полу, тряслась мебель, дребезжала посуда въ шкафахъ и гнулся полъ, когда онъ снималъ съ себя верхнее платье и оставался въ одной рубах-косоворотк, то она, казалось, вотъ сейчасъ треснетъ на его гигантскомъ тл, какъ папиросная бумага. Говорилъ ли онъ, смялся ли, лъ или спалъ,— все это сопровождалось необычайными звуками. Завалившись посл обда спать, онъ оглашалъ домъ храпомъ и свистомъ, какой издаетъ паровикъ, когда выпускаетъ отработавшій паръ. Когда онъ просыпался и просилъ квасу, голосъ его походилъ на рычаніе льва. Отъ времени до времени онъ приглашалъ фельдшера и ‘пущалъ кровь’,— безъ этого ему и жить было бы нельзя. Но, однако, и посл кровопусканія здоровья его двать было некуда. Зимой, бывало, напарившись въ бан до совершенной одури, онъ выбгалъ прямо на воздухъ и катался по снгу, и снгъ таялъ вокругъ него, какъ отъ раскаленной желзной печки. Въ молодые годы онъ неоднократно, въ день Крещенія, прыгалъ въ проруби, не изъ религіознаго рвенія, а ради торжества. Изъ этого можно сообразить, въ какой мр выражались его чувства.
Ежегодно онъ здилъ въ Нижній на ярмарку и ежегодно устраивалъ тамъ генеральный дебошъ… Играла музыка, порхали ночныя бабочки, лилось ркой вино. Но дальше что происходило, онъ уже обыкновенно не помнилъ. Только на утро, проснувшись, съ рычаньемъ, выходившимъ откуда-то изъ глубины утробы, онъ припоминалъ вчерашнее и сразу становился тихимъ и робкимъ.
— Василій!…— тихо звалъ онъ слугу.
Василій просовывалъ голову въ номеръ. А Петръ Чехловъ сконфуженно смотрлъ на него.
— Никакъ я вчерась напугалъ тутъ васъ?
— Да, ужь было дло, Петръ Иванычъ… Очень вы разгорячились,— говорилъ слуга и съ укоризной смотрлъ на гиганта.
— Переложилъ малость… Ну, да ладно, давай счетъ…— робко, почти шепотомъ говорилъ Чехловъ.
— Счетъ готовъ, извольте!
Слуга при этомъ вынималъ изъ боковаго кармана сюртука длинный листъ и, попрежнему, съ укоромъ смотрлъ. Петръ Чехловъ глядлъ на итогъ, въ которомъ красовались цифры 1,300 рублей.
— Что ужь это больно много!— возразилъ онъ, но робко и не поднимая глазъ.
— Помилуйте, Петръ Иванычъ, даже еще мало-съ… Извольте сами припомнить: выловили всеё до чиста рыбу изъ акварія и велли сварить, а самый акварій расшибли… разъ?
Петръ Чехловъ со стыдомъ припомнилъ, что это дйствительно такъ и было.
— А посл-того вы стали швырять бутылки въ канделябру и вс шесть лампъ съ пузырями окончательно перебили… два?
Петръ Чехловъ смутно припомнилъ, что и это было, и крякнулъ.
— Впослдствіи времени, когда вы провожали барышень съ лстницы, перилы разломали… три?
— Перилы? Перилы-то зачмъ?— изумился самъ Чехловъ.
— Да Богъ васъ знаетъ!
— Да ты не врешь ли, братъ? Чтой-то ужь больно мудрено чугунныя перилы расшибить…— пытался возражать Петръ Чехловъ, но слуга сурово взглянулъ на него.
— Не врите? А вы идите, да сами и поглядите, коли я вру! Были перилы и нту ихъ теперь!
И говоря это, слуга съ сердитымъ укоромъ смотрлъ на Петра Иваныча, а онъ сконфуженно смотрлъ на свои, еще необутыя ноги.
— Ну, ужь ладно. Плачу.
— То-то и есть… А вы говорите: врешь! Кабы вы сами изволили сообразить, что вы вчерась…
— Да ужь ладно, ладно!
— Апосля того занавси изгадили соусомъ изъ-подъ карася.
— Ну, будетъ, будетъ! Чего раскудахтался? Говорю, плачу. На, получай!
При этихъ словахъ Петръ Чехловъ торопливо отсчитывалъ требуемую сумму съ надлежащею прибавкой слуг на чай и спшилъ выбраться изъ гостиницы. На лиц его выражались стыдъ и испугъ. Онъ радъ былъ, что деньгами развязался съ скандаломъ, но и посл расплаты за дебошъ долго не могъ успокоиться. Срамно было на душ, изъ глубины утробы отъ времени до времени выходили стонъ и рычанье.
— Э-эхъ!— рычалъ онъ, вспоминая, какъ валилъ перила.
Это-то ощущеніе срамоты и вызывало въ немъ другія, противуположныя чувства.
По нсколько разъ въ году бывали такіе дни.
Съ утра Петръ Чехловъ вставалъ какой-то тихій и грустный. Но вс домашніе уже знали, что на него нашло ‘божественное’. Бога вспомнилъ. Дйствительно, не притрогиваясь къ чаю, онъ вдругъ говорилъ, ни къ кому не обращаясь:
— Иконы надо подымать!
Изъ домашнихъ никто, конечно, не возражалъ ему.
— Поршилъ я ныньче молебенъ съ водосвятіемъ… Припасите, что тутъ нужно, а я пойду подымать…
Въ дом тотчасъ начиналась суета, чистка, мытье. Петръ Чехловъ шелъ за священниками въ церковь. Когда въ церкви все было готово, онъ съ нкоторыми изъ домашнихъ поднималъ иконы и несъ ихъ по улицамъ. Самъ онъ благоговйно держалъ образъ Божіей матери. На лиц его было смиреніе и мольба, въ голос его, вчера еще охрипшемъ отъ лая и божбы, теперь слышалось умиленіе. Этотъ гигантъ, вчера только разбойничавшій на лсной пристани, сегодня съ любовью и мольбой смотрлъ на ликъ Богоматери и дрожащимъ голосомъ плъ: ‘Заступница усердная!’ Чудовище, недавно еще разбивавшее трактиры, гроза прикащиковъ, злой отецъ, жестокій мужъ, въ собственномъ дом стоялъ на колняхъ передъ образомъ и со слезами на глазахъ умолялъ о прощеніи… Во все продолженіе молебна онъ вглядывался въ ликъ ‘Мати Бога вышняго’, какъ бы стараясь въ Ея взор уловить тнь прощенія себ, окаянному. И къ концу молебна онъ чувствовалъ, осязательно видлъ, что кроткіе, прекрасные глаза милостиво обращены на него и прощаютъ мерзкія его дла. Весь сіяющій, съ непокрытою головой, онъ несъ тогда образа обратно въ церковь, раздавалъ милостыню всмъ нищимъ и убогимъ, тысячи жертвовалъ на богоугодныя дла и становился мягокъ и добръ даже съ домашними. Дтей ласкалъ, какъ умлъ, прикащиковъ и дворню отпускалъ гулять, жену не называлъ ‘чертовой перешницей’. И даже нсколько дней спустя посл этого онъ чувствовалъ на себ кроткіе взоры чуднаго образа, и сердце его было полно смиренія.
Но проходило время, жизнь шла своимъ чередомъ и Петръ Чехловъ становился прежнимъ. Такъ и шла колесомъ его жизнь: сначала озорство по базарамъ и ярмаркамъ, потомъ ощущеніе срама, вслдъ затмъ разбой на лсномъ двор и ужасъ передъ Богомъ, Котораго онъ представлялъ не иначе, какъ въ вид безконечно огромнаго и грознаго Чехлова.
Дтскія впечатлнія Дениса вс сосредоточивались на отц. Крупная фигура отца все заслоняла. Съ самаго ранняго дтства вс самыя сильныя чувства вызывалъ въ немъ отецъ. Иначе не могло и быть. Петръ Чехловъ и самъ по себ былъ крупнымъ лицомъ, а по сравненію съ домашними особенно выдлялся, при этомъ весь строй большаго дома сосредоточивался на немъ. Отецъ одинъ жилъ, а прочіе только помогали ему жить. Два старшіе брата Дениса были прикащиками отца, мать являлась лишь безмолвною исполнительницей воли хозяина. Такимъ образомъ, отецъ положилъ неизгладимые слды на душу Дениса и, самъ не зная того, сталъ безпощаднымъ воспитателемъ его.
Тмъ боле, что мальчикъ и наружностью вышелъ въ отца, т же некрасивыя, но крупныя черты лица, та же большая голова, то же желзное здоровье. Только ростомъ Денисъ не вышелъ, большая голова его съ широкимъ лицомъ сидла на низкомъ туловищ, которое поддерживалось толстыми, короткими ногами. За это школьники прозвали его ‘полномъ дровъ’. Но, получивъ много чертъ отъ отца, какъ себялюбіе, крутое сердце, способность къ рзкимъ реакціямъ, онъ много имлъ и своего. Такъ, Петръ Чехловъ былъ человкъ общительный, любившій толпу и базаръ, а Денисъ съ ранняго дтства поражалъ сосредоточенностью и склонностью къ одиночеству.
Эти черты современемъ еще боле въ немъ усилились. Въ семь онъ занялъ исключительное положеніе. Дло въ томъ, что изъ всхъ троихъ сыновей онъ одинъ былъ отданъ въ гимназію. Явилось ли это вслдствіе обычнаго самодурства отца, или у послдняго съ Денисомъ связанъ былъ какой-нибудь особенный разсчетъ, только онъ непремнно желалъ сдлать изъ него ‘ученаго’, какъ онъ называлъ всхъ людей, которые знаютъ нсколько больше грамоты. Два старшіе брата неотлучно находились при лсной торговл, а Денисъ отданъ былъ въ гимназію. ‘Пущай будетъ докторомъ или мировымъ судьей’,— говорилъ отецъ.
— Но ежели только ты, бестія эдакая, забудешь Бога и крестъ перестанешь носить, шкуру съ тебя спущу!— добавлялъ онъ подъ пьяную руку, подзывая къ себ Дениса.
Такимъ образомъ, одиночествомъ поступленіемъ въ гимназію, стало неизбжно для Дениса. Еще до школы онъ предпочиталъ играть одинъ. Присутствіе дтей его возраста раздражало его, очень смирный вообще, онъ тогда становился злымъ, драчливымъ и буйнымъ. Съ поступленіемъ же въ гимназію онъ и отъ домашнихъ своихъ отдлился. Что у него осталось общаго съ ними? Отецъ едва умлъ нацарапать счетъ, сколько кому ‘атпущина бревинъ’, а онъ уже съ перваго класса заучивалъ какія-то мудреныя слова, которыя дико звучали подъ сводами купеческаго дома. Приготовивъ уроки, онъ угрюмо слонялся по этимъ комнатамъ и не зналъ, куда себя дть. Чаще всего онъ забивался въ такой уголъ дома, куда рдко ступала человческая нога, и безконечно долго о чемъ-то думалъ. И сколько одинокому мальчику пришлось передумать наедин съ собой! Душа, оставленная въ одиночеств, длается глубокой, но узкой, мысль, родившаяся въ пустын и не встртившая другой мысли, выростаетъ оригинальною, но некрасивою, какъ безобразный колючій кактусъ, сердце, оторванное отъ другихъ сердецъ, каменетъ. Жизнь мальчика все боле и боле обособлялась отъ другихъ жизней и душевное развитіе его все рзче выдлялось и переходило на особый путь.
Онъ сталъ исключительно наблюдателемъ всего окружающаго, а не участникомъ его. Отсюда его необыкновенно высокое мнніе о себ и сознаніе ничтожества всхъ, кого онъ видлъ. Наблюденія его были тонкія, слишкомъ тонкія для дтскаго возраста. Въ школ онъ не находилъ товарища, съ которымъ ему пріятно было бы вести дружескія отношенія, ласки онъ холодно отклонялъ. Школьники въ свою очередь платили ему жестокими насмшками. ‘Чехловъ! полно дровъ!’ — дразнили его безпрестанно и развивали эту кличку съ жестокимъ остроуміемъ мальчишекъ. Денисъ отъ этого устроумія становился еще холодне къ товарищамъ.
Иногда онъ находилъ временныхъ друзей, благодаря подаркамъ въ вид карандашей или булокъ, которые онъ могъ покупать съ излишкомъ. Но недтская наблюдательность его очень скоро отравила его дружбу. Онъ замтилъ, что когда у него были булки, у него были друзья, а когда не было булокъ, и друзей не было. Изощренная наблюдательность его, конечно, не останавливалась на одномъ этомъ факт, а распространялась на все, что онъ видлъ, умъ же его, работавшій одиноко, длалъ соотвтствующіе выводы, дурные выводы о дурныхъ сторонахъ людей… Обыкновенно принято называть тонкимъ наблюдателемъ того человка, который способенъ подмчать самыя незначительныя дурныя черты другого человка, было бы, конечно, справедливе считать тонкимъ наблюдателемъ того, кто уметъ открыть въ самомъ дурномъ человк крупицу чести и добра. Вся мысль маленькаго Дениса была направлена на перваго рода наблюденія, потому что онъ росъ одиноко, безъ капли любви и участія съ чьей-нибудь стороны.
Кто еще могъ бы его любить? И кого онъ любилъ бы? Отца — ни въ какомъ случа. Петръ Чехловъ былъ лсопромышленникомъ, купцомъ, отцомъ, хозяиномъ, но другомъ для дтей — никогда. Денисъ его или боялся, когда онъ былъ дома, или забывалъ, когда тотъ узжалъ. Единственные случая, когда мальчикъ могъ вести бесды съ отцомъ, падали на т часы, когда послдній былъ пьянъ,— не до чортиковъ пьянъ, потому что пьяный до чортиковъ отецъ все крошилъ и громилъ въ дом, а такъ, навесел. Денисъ тогда много говорилъ съ отцомъ, хотя не переставалъ наблюдать за нимъ, чтобы при первомъ подозрительномъ движеніи его дать тягу.
Иногда у Дениса являлась потребность приласкаться къ матери, и онъ подходилъ и ласкался, но черезъ короткое время съ грустью отходилъ прочь. На его ласки мать отвчала: ‘Ты, можетъ, хочешь вареньица вишневаго? А то покушай, я теб дамъ, пирожка съ визигой…’ Несчастная женщина вчно чувствовала ужасъ жизни и, кром ужаса, ничего не понимала, разв вотъ только жажду, да голодъ, да сонъ. Въ испуганномъ сердц ея не было мста любви.
А у мальчика была страшная потребность въ этой любви. Часто на него находило такое состояніе, что онъ вдругъ начиналъ плакать безъ всякой причины, наедин съ собой. Никто его передъ тмъ не обидлъ, ничего не случилось, а онъ истерически рыдалъ. Нарыдавшись вдоволь, онъ нсколько дней ходилъ веселе, но потомъ его сердце опять начинало болть отъ невдомой тоски. Разъ въ такомъ состояніи онъ сталъ молиться и сразу почувствовалъ радость и восторгъ, какихъ онъ никогда не зналъ. Съ этого дня онъ часто сталъ молиться. Онъ уходилъ въ необитаемую комнату, куда никто не заглядывалъ, становился на колни передъ всми забытою, запыленною иконой, на которой не видать было изображенія, и, обливаясь слезами, молился ей. О чемъ онъ плакалъ и почему молился, онъ въ первое время не зналъ. Онъ только чувствовалъ, что когда постоитъ на пыльномъ полу полутемной комнаты, изъ оконъ которой виднлся только безлюдный дровяной дворъ, поплачетъ и помолится, тоска его проходитъ и онъ испытываетъ такое восторженное счастье, какого ни отъ чего другого онъ не испытывалъ.
Этотъ секретъ никому невдомаго счастья онъ открылъ, когда ему было одиннадцать лтъ. И долго онъ пользовался имъ, скрывая его отъ всхъ. Онъ молился вмст съ другими передъ обдомъ и посл обда, въ церкви и на молебнахъ, но холодно и равнодушно. Наблюдая за другими, онъ видлъ, что и они въ это время молятся лниво, и не только лниво, но прямо-таки недобросовстно. Такъ, онъ подмтилъ, что многіе во время молитвы зваютъ до слезъ, прикрывая ротъ рукой, другіе клюютъ носомъ и если окончательно не дремлютъ, то только потому, что дьячокъ вдругъ иногда рзко закричитъ… А онъ зналъ секретъ чудной молитвы. И когда онъ наблюдалъ недобросовстность людей и вспоминалъ свой секретъ, сердце его наполнялось вдругъ гордою радостью. Онъ былъ убжденъ, что одинъ знаетъ тайну молитвы въ полутемной комнат съ пыльнымъ поломъ, передъ темнымъ образомъ, на которомъ неизвстно что было изображено.
Но пришла пора, когда и эта радость была отнята у него. Врне, онъ самъ у себя отнялъ ее. Это случилось благодаря все той же его недтской наблюдательности. Каждый шагъ свой онъ обдумывалъ, каждую мысль свою разлагалъ, а затмъ наблюдалъ, какъ длаютъ то же самое другіе люди и какъ они думаютъ о той же вещи… Задумался онъ о своемъ секрет. Зачмъ онъ молится?— разъ спросилъ онъ себя, когда посл молитвы не почувствовалъ прежняго счастія. Сначала онъ ничего не могъ отвтить себ, но самый этотъ вопросъ заставилъ тоскливо сжаться его маленькое сердце. А много подумавъ надъ этимъ, онъ замтилъ въ себ много новыхъ вещей. Прежде всего, онъ увидлъ, что молится не для Бога, а для себя, когда онъ молится, то непремнно что-нибудь проситъ или благодаритъ за что-нибудь выпрошенное. А разв это не гадко?… Въ первомъ класс гимназіи онъ былъ одинъ изъ первыхъ учениковъ, только одинъ предметъ не давался ему — математика. Онъ былъ такъ тупъ въ математик, что даже ‘камчадалы’ смялись надъ нимъ, учитель же, зная, что по другимъ предметамъ онъ учится въ первомъ ряду, усиленно нападалъ на него, пыталъ, мучилъ. ‘Чехловъ! вы опять урока не приготовили?’ — чуть не каждый день говорилъ онъ. Чехловъ урокъ готовилъ, но не зналъ и вралъ. ‘За лность я опять вамъ ставлю единицу. Садитесь!’ — говорилъ учитель. А сзади мальчуганы обыкновенно шептали римы: ‘Чехловъ! полно дровъ!: Садись и не лнись!’ Въ класс эта сцена обратилась въ привычку. Денисъ, обидчивый и самолюбивый, несказанно мучился. Наконецъ, измученный и оскорбленный, онъ однажды со слезами обратился за помощью къ Богу, знакомъ котораго была черная безъ яснаго образа икона въ пустой комнат. Обливаясь обидными, измученными слезами, онъ молился о томъ, чтобы Богъ далъ ему способности къ ариметик и чтобы его не мучилъ учитель и мальчишки. И на другой день учитель дйствительно въ первый разъ не издвался надъ нимъ и поставилъ ему четверку. Съ этого дня Денисъ каждый разъ наканун урока ариметики молился, причемъ скромно просилъ себ хоть тройки. Потомъ онъ сталъ просить и другихъ вещей.
И вотъ теперь ему стало гадко отъ этого. Онъ думалъ и видлъ, что онъ любилъ не Бога, а себя, и молился не изъ любви къ Нему, а ради своей выгоды. Мучимый этими мыслями, онъ сталъ пытливо наблюдать за другими и убдился, что вс длаютъ то же. Однажды онъ обратился за разъясненіемъ къ отцу.
Это было посл одного обда. Въ разсянности Денисъ забылъ помолиться на образа по окончаніи обда. Отецъ тотчасъ замтилъ это и сказалъ:
— Эй, ты! емназистъ! что морду-то не перекрестишь?
Мальчикъ вздрогнулъ и сталъ креститься. Потомъ, когда отецъ остался одинъ, онъ подошелъ къ нему и, пытливо вглядываясь въ него, сказалъ:
— Я всегда молюсь, тятенька… Только не знаю, какъ молиться…
— Учи молитвы, коли не знаешь!— отвтилъ отецъ.
— А своими словами можно?
— И своими можно. А по книжк на что же лучше! Лучше, какъ сказано въ молитвенник, ничего, братъ, не выдумаешь, — возразилъ отецъ и широко звнулъ.
— А нельзя такъ, чтобы любить Бога, но не молиться?
— Это какъ же такъ? Какъ же ты, дуракъ, не крестимши лба, Бога будешь любить?— крикнулъ отецъ строго.
— Тятенька, ты не бранись… Я только хочу спросить, зачмъ молятся Богу?… Не бранись, тятенька!— сказалъ со слезами на глазахъ Денисъ, но съ прежнею пытливостью.
— Какъ же ты этого не знаешь?— мягче заговорилъ отецъ.— Богъ все далъ, Онъ же, по своей вол, можетъ и взять все. По Его святой вол ты питаешься, одваешься, Онъ же можетъ и отнять у тебя хлбъ насущный. По Его вол ты родился, по Его же вол и волосъ съ головы твоей не упадетъ,— говорилъ отецъ догматически.
— Поэтому и молятся? Чтобы Онъ далъ хлбъ и все?— спросилъ Денисъ.
— Ни почему другому. И ежели Онъ далъ, то благодарить за милосердіе Его.
— И бояться поэтому же?
— И бояться.
— А если не бояться?— пытливо спросилъ Денисъ.
— А не будешь бояться, такъ ты, мерзавецъ, угодишь въ адъ!— сказалъ мрачно отецъ.
— Значитъ, молиться надо, чтобы Богъ далъ хлбъ и чтобы не быть въ аду?
— Молиться надо за все и на всякомъ мст,— сказалъ отецъ и опять широко звнулъ.
— Молиться — это значитъ просить что-нибудь?— продолжалъ допрашивать мальчикъ.
— Завсегда проси,— отвчалъ отецъ.
— Для себя?
— Не для одного себя. Молись за всхъ — и за отца, родителя твоего, и за мать, родительницу, и за братцевъ…
— Чтобы и вы не были въ аду?
— Ну, братъ, довольно глупъ ты еще для такихъ разговоровъ! Иди-ка лучше, по добру по здорову, пока въ затылокъ теб не влетло! И мн надо отдохнуть малость!— сказалъ отецъ, прервавъ бесду, и звнулъ такъ, что затрепетали окна.
Денисъ угрюмо пошелъ прочь. Этотъ разговоръ не только не разршилъ его сомнній, но еще боле смутилъ его. Онъ наблюдалъ за всми окружающими и убждался, что они не любятъ Бога и молятся только потому, что нуждаются въ чемъ-нибудь. Объ отц онъ ничего не думалъ. Но мать онъ наблюдалъ. И видлъ, что иногда, когда отецъ приходилъ пьяный и начиналъ буянить, она съ ужасомъ стоитъ на колняхъ передъ иконой и молится, чтобы тятенька ее не побилъ. Старая нянька разъ молилась передъ иконой, потому что разбила глиняный тазъ, и просила, чтобы мамаша не ругала ее. Старый прикащикъ однажды сказалъ ему, что купилъ нечаянно гнилой лсъ и молилъ Бога, чтобы какъ-нибудь сбыть его съ рукъ, нарочно свчку поставилъ, чтобы сбыть его по хорошей цн. И увренъ былъ, что Богъ поможетъ ему продать его…
— Ты гадкій!— закричалъ ему со злобой Денисъ и не хотлъ больше говорить съ нимъ.
Тяжкое сомнніе это сопровождало душу Дениса во весь отроческій возрастъ. Онъ продолжалъ въ извстные часы уходить въ таинственную комнату съ черною иконой и молился, попрежнему, горячо, со слезами. Но восторженной радости уже не было, потому что не было простоты. Онъ сталъ молиться не сердцемъ, а умомъ. Умъ разложилъ и эту тайну на мелкія части. Во время молитвы онъ наблюдалъ за собой, и не молился, а изучалъ, какъ надо молиться. Когда въ молитву вкрадывалась какая-нибудь просьба, онъ тотчасъ ловилъ себя на мст преступленія, уличалъ и тутъ же просилъ Бога, чтобы Онъ простилъ его. Въ другое время онъ уличалъ себя, также на мст преступленія, въ томъ, что слезы его нечестныя: ему совсмъ не хотлось плакать, а, между тмъ, онъ плакалъ, насильно выжимая воду изъ глазъ. И онъ принимался тутъ же молить о прощеніи этихъ нечестныхъ слезъ.
Въ конц концовъ, дкій умъ мальчика растравилъ эти счастливыя минуты. Онъ сталъ спрашивать себя, зачмъ онъ проситъ Бога простить ему? Значитъ, онъ боится наказанія? А если бы на было наказанія, то онъ и не просилъ бы прощенія? Значитъ, и молится не изъ любви къ Богу, а изъ страха? На молитв ничего на надо просить, что бы ни просилъ, всегда просишь для себя, для своей выгоды. Если даже просить, чтобы Богъ сдлалъ добрымъ,— и это для себя.
Недюжинный умъ мальчика сталъ создавать сотни хитросплетеній, метафизически-тонкихъ и острыхъ, но въ конецъ растравляющихъ его простое религіозное чувство. Онъ улавливалъ безконечно малые моменты, изъ которыхъ состоитъ молитва его. Онъ, напримръ, наблюдалъ за своимъ шепотомъ молитвенныхъ словъ, слдилъ, насколько ему лнь кланяться, видлъ, какъ ему непріятно пачкать руки объ полъ, густо покрытый пылью, и обо всемъ этомъ тутъ же думалъ, а потомъ тотчасъ же думалъ о томъ, что думалъ.
Немудрено, что первые юношескіе годы его ознаменовались какимъ-то жестокосердіемъ, которое всюду онъ сталъ проявлять. Прежде всего, онъ пересталъ молиться. Оборвалось это сразу. Однажды къ нему зашелъ товарищъ. Не найдя его въ комнатахъ, онъ спросилъ у матери, гд его можно найти. Та не знала, гд, между прочимъ, велла заглянуть въ ту комнату, которая служила для Дениса храмомъ.
— Онъ, можетъ, тамъ, погляди… Онъ любитъ тамъ сидть одинъ-одинёшенекъ. Иной разъ часъ сидитъ, два сидитъ, а зачмъ — Богъ его знаетъ,— сказала мать.
Товарищъ пошелъ въ указанную комнату, широко распахнулъ ея дверь и вдругъ въ полумрак замтилъ Дениса стоящимъ на колняхъ и что-то шепчущимъ, съ рукой, поднятой на молитву. Онъ улыбнулся. А Денисъ вскочилъ какъ ужаленный и весь красный. Ему такъ чего-то было стыдно, что онъ потомъ никогда не могъ безъ краски въ лиц вспомнить объ этой минут.
Вотъ съ этого дня онъ больше ужь никогда не ходилъ въ таинственную комнату, гд былъ его храмъ, и когда спустя нкоторое время комнату эту обратили въ умывальную, онъ не только не оскорбился этимъ кощунствомъ, но даже какъ будто радъ былъ. И потомъ онъ не только не молился, но сталъ смяться и надъ тми, кто молился. Когда кто-нибудь изъ товарищей въ церкви, куда ходили гимназисты, принимался усердно креститься и кланяться, Денисъ съ злобнымъ торжествомъ издвался надъ нимъ. Ему даже стыдно было за того, кого онъ видлъ молящимся, онъ смотрлъ на такого и думалъ: и зачмъ онъ выказываетъ себя смшнымъ?
Самъ Денисъ въ эти годы пуще всего боялся быть смшнымъ. Во избжаніе этого, онъ сталъ самъ смяться. Раньше угрюмый и безотвтный, онъ теперь сдлался злымъ шутникомъ и убдился, что его начали бояться. Въ обществ онъ сталъ озорнымъ и драчливымъ, и изъ оскорбляемаго превратился въ оскорбителя. Онъ убдился опытнымъ путемъ, что всегда слдуетъ кулакъ держать наготов, тогда будутъ уважать, и при первой надобности подставлять его къ носу оскорбителя, тогда будутъ любить. Занимался уроками онъ въ это время плохо, отличался неисправимою лностью. Впрочемъ, его переводили изъ класса въ классъ, ибо онъ никогда не отказывался отвчать урокъ, смло фантазируя свои отвты, каждый учитель, конечно, видлъ, что Чехловъ, вмсто отвта, храбро вретъ, но — такова сила смлости — ни одинъ изъ нихъ не ршался водружать ему колъ. Былъ, однако, одинъ предметъ, надъ которымъ въ это время Денисъ работалъ сознательно и съ увлеченіемъ, это — языкъ. Онъ сталъ читать много книгъ, какія только попадались, больше всего романы, и учился выражаться, какъ выражаются герои. Искусство говорить далось ему. Въ шестомъ класс онъ уже такъ красиво говорилъ, что изумлялъ не однихъ товарищей. Сначала это было книжное краснобайство, но подъ вліяніемъ неумолкающаго ума языкъ его сталъ оригинальнымъ и гибкимъ, какъ вся его натура. Тмъ не мене, онъ пока не находилъ приложенія для своего искусства, а только щеголялъ имъ, самъ прислушиваясь къ словамъ своимъ. Во всемъ прочемъ онъ оставался лнтяемъ и ко всякой книг, за исключеніемъ необязательныхъ, питалъ непреодолимое отвращеніе.
Въ седьмомъ и восьмомъ класс онъ нердко и въ классъ не являлся. Выходя утромъ изъ дома, онъ показывалъ вс видимости, что идетъ въ гимназію, но на самомъ дл отправлялся шататься по городу. Посщалъ базары, слонялся въ уличной толп или уходилъ на пристань рки и тамъ по цлымъ часамъ смотрлъ, какъ уходятъ и приходятъ пароходы, какъ ихъ грузятъ, какъ пассажиры съзжаются. Словомъ, въ эти два года онъ сталъ записнымъ повсой и только опытный наблюдатель могъ бы открыть въ немъ присутствіе недюжиннаго человка.
Аттестата зрлости онъ, разумется, не получилъ — провалился по всмъ предметамъ. Какъ это отразилось бы на его самолюбивой натур при обыкновенныхъ условіяхъ — трудно сказать, но въ это время въ его жизни совершилось событіе, затушевавшее его неудачу. Въ т дни, когда онъ держалъ экзамены, внезапно, отъ удара, умеръ его отецъ. Въ семь поднялся переполохъ, въ которомъ про Дениса вс забыли, такъ что когда онъ шелъ домой съ послдняго экзамена, онъ зналъ, что дома никто не полюбопытствуетъ, какъ его дла. Мать ходила потерянною и не знала, плакать ли ей о смерти ‘самого’, или радоваться, старшіе братья приводили въ извстность дла отца и спорили о наслдств. Денисъ во всемъ этомъ просто чувствовалъ себя лишнимъ, окончательно забытымъ и предоставленнымъ самому себ.
Все это лто онъ провелъ на улиц, по увеселительнымъ мстамъ и рдко показывался домой. Онъ немного безпокоился насчетъ своей доли въ наслдств, но ему лнь было спорить съ братьями, лнь и отчасти гадко. Поэтому онъ ни разу не справился у братьевъ, какъ они намрены съ нимъ поступить. Братья сами вспомнили о немъ и, въ виду его явной оторванности отъ всей семьи, предложили немедленно же выдлить его. Назначенная ему сумма была такъ заманчива, что онъ и не подумалъ спросить, дйствительно ли это его доля. Онъ просто согласился на все. Деньги его положены были въ банкъ, а до совершеннолтія его мать назначили опекуншей.
— И больше ты къ намъ не имй никакихъ касательствъ!— сказали ему посл того братья.
— Зачмъ же!— возразилъ презрительно Денисъ, не любившій своихъ братьевъ.
— Ну, то-то же!… Возьми — и больше ничего.
На этомъ Денисъ и покончилъ съ своею семьей, бывшею все время чужой для него, а посл смерти отца, который механическою силой держалъ ее вмст, стала совсмъ тягостной. Осенью онъ простился съ матерью и братьями и ухалъ въ одинъ изъ университетовъ, чтобы поступить вольнослушателемъ. Черезъ годъ онъ сдлался совершеннолтнимъ и окончательно освободился. Деньги онъ положилъ въ частный банкъ, гд ему легче было имть текущій счетъ и гд проценты были вдвое больше.
Въ университет, однако, продолжалось его одиночество, хотя по вншности онъ не выдлялся изъ остальной молодежи. Занимался онъ такъ же плохо, какъ и въ гимназіи, не было предмета, который бы интересовалъ его. Наука была чужда складу его ума, и ея истины не казались ему ни великими, ни любопытными. Лекціи онъ слушалъ съ величайшею скукой.
Вн ученической жизни онъ оставался повсой. На него въ это время напала страсть щегольства. Онъ тщательно подбиралъ фасоны и цвта платья, чтобы добиться гармоніи въ своей негармонической фигур, но дальше текущей моды изобртательность его здсь не пошла. Штаны онъ носилъ самые узкіе, сапоги востроносые, сиреневыя перчатки и трость съ собачьей мордой довершали его костюмъ. И скоро это ему показалось пошлымъ и смшнымъ. Думая объ этомъ, онъ убдился, что страсть украшать свою наружность всегда оканчивается пошлымъ подражаніемъ, одни желаютъ только одваться такъ, ‘какъ вс’, другіе стараются отличиться и превзойти всхъ великолпіемъ, но ни тмъ, ни другимъ никогда не удается выполнить свои желанія, первые всегда находятъ людей, туалетъ которыхъ лучше ихъ, вторые никогда не находятъ людей, которые одвались бы хуже ихъ. Однажды Чехловъ пытливо взглянулъ на себя въ зеркало и, къ ужасу своему, увидлъ, что онъ поразительно похожъ на всхъ и каждаго, что фигура его стала безличною и ничтожною.
Кстати сказать, въ это время онъ обдумалъ много тхъ мелочей, изъ которыхъ слагается жизнь, и открылъ множество пошлостей, незамтныхъ для обыкновенныхъ людей. При этомъ съ жизнью каждаго наблюдаемаго имъ человка онъ поступалъ такъ, какъ ребенокъ обращается съ куклой,— отрывалъ съ головы приклеенные волосы, стиралъ пальцемъ нарисованные глаза, отламывалъ пришитые носъ и уши и самую кукольную голову, и въ основ всего этого находилъ безформенную и безобразную тряпицу, набитую соромъ. Въ основаніи каждой жизни онъ неизмнно открывалъ пошлую глупость или совершенную безсмыслицу.
Нсколько разъ онъ пробовалъ сойтись ближе съ товарищами-студентами и началъ было ходить на вечеринки и сходки. Но онъ не нашелъ для себя здсь ничего, чмъ бы можно было увлечься, что полюбить и чему отдать себя. Прежде всего, ядовитая мысль его отравила простоту юношескихъ отношеній и чувствъ, которыми одушевлялись товарищи, ни въ одномъ юнош онъ не замтилъ истинной жажды вры, — кровь бушуетъ, а разумъ молчитъ. И это еще лучшіе. Въ большинств же онъ открывалъ явную неискренность. Молча наблюдая, онъ старался угадать будущее каждаго: вотъ этотъ, такъ горячо говорящій о братств, завтра, наврное, предастъ… а этотъ, съ такимъ гордымъ взглядомъ проповдующій о непримиреніи со зломъ, черезъ нкоторое время будетъ купленъ за копйку… а вотъ этотъ, глядящій такими наивными голубыми глазами, непремнно будетъ прокуроромъ… Онъ смотрлъ на каждаго, думалъ и предсказывалъ, кого какая ждетъ судьба въ будущемъ и по какимъ ямамъ разсядутся вс эти молодые, чистые, взволнованные.
Во-вторыхъ, Денисъ просто не понималъ, о чемъ, въ сущности, говорятъ. Если бы кто-нибудь заговорилъ о себ и о томъ, что лежитъ у него на душ, это было бы понятно, но здсь думали и говорили обо всемъ, кром себя самихъ. Денисъ, вчно занятый наблюденіями надъ глубиной собственной души, чувствовалъ себя чужимъ при разсужденіяхъ о какомъ-то ‘народ’ (тогда какъ онъ думалъ только о человк), о какихъ-то ‘общественныхъ задачахъ’,— для него вс такія вещи казалисьне только далекими и невозможными, но он просто не существовали для него. Вотъ если бы изучить человка, т.-е. себя, спуститься на дно своей души и посмотрть эти глубокія, подводныя тайны, это онъ понялъ бы и въ дл такой огромной важности принялъ бы живое участіе. Здсь же ему скучно было и горячія юношескія рчи еще большій холодъ нагоняли на него. Онъ пересталъ ходить на вечеринки.
Среди этого холода прошла вся его юность. Онъ не находилъ, кого и что любить.
Въ этомъ возраст люди увлекаются впервые любовью къ женщин, но онъ и здсь остался только въ роли сосредоточеннаго на себ наблюдателя. Ни одна женщина не могла увлечь его или, врне, его собственное самолюбіе не было удовлетворено ни одною изъ нихъ, а т, съ которыми онъ знакомился, принадлежали къ подонкамъ ‘женскаго сословія’, изъ чего онъ вывелъ заключеніе, что, въ сущности, вс женщины одинаковы.
И къ чему только ни прикасался онъ, все оказывалось пустымъ или отвратительнымъ. Были минуты, когда онъ съ наслажденіемъ, въ мельчайшихъ подробностяхъ разрабатывалъ картину смерти. Самоубійство было несвойственно его коренастой, здоровой натур, по всей вроятности, рука его никогда не поднялась бы на самоуничтоженіе, именно потому, что и эта мускулистая рука, и и все это здоровое тло любили жизнь и отказались бы повиноваться душ. Тмъ не мене, умъ его съ мельчайшими подробностями изучалъ и наблюдалъ смерть,— это было врод того эстетическаго наслажденія, которое испытываютъ многіе, наблюдая на сцен кровавыя убійства.
Въ такомъ-то состояніи застало его вяніе одного нравственнаго ученія. Онъ его принялъ съ величайшею поспшностью, какъ будто это было его собственное, имъ самимъ созданное. Удивительное впечатлніе произвело оно на него! Онъ почувствовалъ себя такъ же, какъ человкъ, который, идя темною, беззвздною ночью по незнакомому мсту и ощущая невольный ужасъ посреди этого мрака, вдругъ поднимаетъ изъ-подъ ногъ палку, повидимому, ничего не случилось — та же беззвздная ночь, то же незнакомое мсто, то же зловщее молчаніе кругомъ, а, между тмъ, сжимая въ рук поднятую палку, человкъ чувствуетъ внезапный приливъ бодрости и сердце его перестаетъ дрожать невольнымъ ночнымъ ужасомъ. Усвоивъ ученіе, Чехловъ сразу почувствовалъ въ себ небывалое мужество, увренность и силу, самъ признавая себя до этой минуты повсой, никому ненужнымъ и ничего незнающимъ, онъ вдругъ успокоился и гордо осмотрлся кругомъ… Ученіе не явилось для него въ вид солнечнаго луча, освтившаго ночь, и не сдлало его умственно богаче, читая и обдумывая его, онъ не испытывалъ ни восторга, даваемаго истиной, ни любви, доставляемой милымъ, дорогимъ предметомъ,— нтъ, онъ почувствовалъ въ себ только приливъ самоувренности и безстрашія передъ жизнью, которая была до сихъ поръ темна и холодна, такою она и посл того осталась у него, только теперь онъ запасся на всякій случай крпкимъ, внушительнымъ оружіемъ.
А любви, попрежнему, не знало его сердце.
Съ полей только что сошелъ снгъ. Въ овраг, рядомъ съ домомъ Хординыхъ, бушевала рчонка весеннимъ шумомъ. Отъ блднаго неба, по которому плыли блесоватыя тучки, вяло холодомъ, солнце, казалось, смотрло куда-то мимо, въ безпредльную даль, и только изрдка, нехотя, бросало равнодушные взгляды на землю. И земля лежала безцвтною и скучною. Повсюду на ней виднлись только срыя краски, голый лсъ безъ листьевъ, голыя поля съ бурою травой, рыжія пашни,— все это сливалось въ одно безпредльно-хмурое пространство, въ которомъ взору не на чмъ остановиться.
Но Александра Яковлевна даже и въ такомъ вид любила природу. Когда мужъ и Буреевъ ушли съ собакой на охоту, а по хозяйству сдланы были вс распоряженія, она одлась въ теплое пальто и вышла изъ дому. Не любила она только гулять по торнымъ дорогамъ, поэтому, минуя усадьбу и ея окрестности, она прямо пошла по краю оврага, чтобы добраться до глухой, дикой мстности, прозванной ‘разбойничьимъ гнздомъ’.
Тамъ правильный лсъ съ стройными деревьями, который тянулся вдоль всего оврага, вдругъ переходилъ въ невообразимую путаницу разнообразныхъ породъ, плотно переплетающихся и давившихъ другъ друга, оврагъ вдругъ развтвлялся на нсколько глубокихъ и узкихъ корридоровъ, мстами причудливо изрытыхъ и голыхъ, мстами заросшихъ густою чащей лса, тамъ одни деревья поломаны были бурей, а другія въ безпорядк валялись, загораживая своими трупами путь, третьи, росшія по откосамъ, торчали вершинами не кверху, какъ обыкновенно, а книзу, протягивая свои втви до самаго дна овраговъ, съ лужаекъ, залитыхъ солнцемъ, тамъ внезапно можно было попасть въ темную яму, гд пахнетъ затхлостью, какъ въ подземельи, въ тихую погоду тамъ стояла зловщая тишина, во время дождя — оглушительный ревъ бгущей воды, а лишь только начинался втеръ — по всмъ темнымъ корридорамъ этого мста поднимался свистъ и вой. Для хозяина это было проклятое мсто, которымъ не только нельзя было воспользоваться, но къ которому и подступиться-то трудно, проклятымъ это мсто слыло и у мужиковъ, которые говорили, что тамъ онъ бросаетъ въ прохожихъ пнями… А попросту говоря, это заброшенное прежними владльцами мсто одичало и сдлалось своеобразно красивымъ.
Туда и направилась Александра Яковлевна. По дорог она длала букетъ изъ фіолетовыхъ анемонъ, единственныхъ пока цвтовъ, которые цлыми семьями ютились по солнечнымъ лужайкамъ среди прошлогодней травы, или срывала древесныя почки и вдыхала въ себя ихъ рзкій ароматъ. Больше ничего не было вокругъ, наскомые еще не жужжали, изрдка выпорхнетъ изъ-подъ куста какая-нибудь пташка и молча юркнетъ въ другой кустъ. Лсъ стоялъ мертвый, покрытая темнымъ ковромъ прошлогодней травы земля не ожила еще. Александра Яковлевна скорымъ шагомъ прошла перелски и скоро очутилась въ любимомъ своемъ ‘разбойничьемъ гнзд’. Выбравъ сухую лужайку, расположенную на раздл двухъ овраговъ, она сла и съ наслажденіемъ прислушивалась къ разнообразнымъ звукамъ, раздававшимся кругомъ.
Картина мгновенно здсь измнялась. ‘Проклятое мсто’ шумно праздновало возвращеніе весны и оглашало воздухъ сотнями живыхъ звуковъ, въ то время, какъ окрестные лса и поля мрачно еще молчали, какъ бы обдумывая какую-то мрачную задачу, предстоящую на страдное лто, это дикое мсто праздновало буйный и веселый пиръ. На дн разслинъ гремли водопады и журчали ручьи, лсъ шелестлъ, распространяя вокругъ себя волны аромата распускающихся листьевъ, въ заросляхъ его то и дла раздавался какой-то трескъ, повсюду шныряли птицы, озабоченныя и, въ то же время, веселыя. Въ воздух уже слышалось жужжанье мошекъ и комаровъ, муравьи хлопотали вокругъ своихъ городовъ, ремонтируя ихъ посл разрушительной зимы. Но надъ всмъ этимъ царилъ неопредленный гулъ, который нельзя было выдлить въ отчетливый звукъ, но который покрывалъ собою вс другіе звуки, какъ воздухъ покрываетъ собою вс предметы, это — эхо всего здсь звучащаго и отражаемаго крутыми стнами овраговъ.
Александра Яковлевна любила это мсто, въ особенности въ т дни, когда жизнь усадьбы ужь слишкомъ давила ее уныніемъ. Она приходила сюда и раздумывалась о своей жизни подъ шумъ дикаго мста, которое однимъ своимъ дикимъ видомъ смягчало ея расходившіеся нервы. Такъ случилось и теперь. Усвшись на свтлой, теплой лужайк, она съ улыбкой вслушивалась въ разнообразные звуки, которые раздавались около нея, и безъ горечи думала о вещахъ, въ другомъ мст вызывавшихъ въ ней тяжелое раздраженіе. Вотъ уже боле трехъ лтъ, какъ они съ мужемъ живутъ здсь, но она до сихъ поръ никакъ не можетъ понять, зачмъ именно здсь, а не въ другомъ мст… Ежедневно въ продолженіе этихъ трехъ лтъ она просыпалась утромъ съ надеждой на что-то новое, которое ныньче, вотъ въ этотъ наступающій день придетъ, но день проходилъ въ самыхъ обыкновенныхъ житейскихъ длахъ, а ничего новаго не совершалось. Это новое, эта перемна жизни не рисовалась ей въ какой-нибудь опредленной форм, это была не мысль и не чувство, а какое-то смутное ощущеніе, которое не имло ни основаній, ни опредленнаго конца. Но, странное дло, только благодаря этому неосновательному ожиданію какой-то перемны въ своей жизни, она и могла прожить три темныхъ года. Безъ ожиданія этой смутной перемны она бы, вроятно, и жить не могла.
Но, призывая смутное будущее, она всми силами отталкивала отъ себя настоящее, текущее, потому что оно было невыносимо. Каждый вчерашній день непремнно оскорблялъ одно изъ ея врованій, издвался надъ ея честностью, каждый прошедшій день терзалъ ея душу и сердце. Сначала она закрывала глаза на все происходящее и пыталась забыть обиды, но этихъ обидъ стало такъ много совершаться и он такъ исполосовали ея душу, что она больше, не въ силахъ была хоронить ихъ въ себ. Она безпрестанно обдумывала ихъ, сознательно встрчала, и въ этой сознательности было единственное ея утшеніе. Она сознавала оскорбленія и вс непріятности жизни и довольна была, что хоть сознаетъ. Но не знала, какъ избавиться отъ нихъ.
Сейчасъ, сидя на лужайк передъ живописнымъ ‘разбойничьимъ гнздомъ’, она также думала о нихъ и сознавала. Взоръ ея блуждалъ по сторонамъ, слухъ воспринималъ вс звуки буйнаго мста, широко праздновавшаго рожденіе весны, но на ряду съ ощущеніями этого чуднаго уголка она мысленно работала надъ разборомъ своей жизни. Какая странная жизнь! Говорить одно, а длать обратное, мыслить честно, а поступать подло, мысленно бороться со всякою неправдой, а въ своей жизни собственными руками поддерживать эту неправду, думать обо всемъ на свт и не умть собственную жизнь устроить безупречно, носить въ душ золото и топтать его, въ грязь своими же собственными ногами, возмущаться безчеловчною жестокостью, которая гд-то тамъ, далеко, совершена, и хладнокровно присутствовать при безчеловчныхъ сценахъ… Неужели это со всми такъ? Какъ это происходитъ, что, зная отлично, какъ устроить жизнь милліоновъ, не умть свою собственную жизнь облагородить?…
Вдругъ гд-то близко въ глубин одного изъ овраговъ раздался ружейный выстрлъ и эхомъ пронесся по всему ‘разбойничьему гнзду’, вслдъ затмъ послышалось характерное тявканье собаки, которая уврена въ близкомъ присутствіи птицы, но никакъ не можетъ отыскать ея засаду, потомъ послышались голоса.
Александра Яковлевна поспшно встала и оглядывалась вокругъ съ нахмуреннымъ лицомъ. ‘Неужели онъ сюда зашелъ охотиться?’ — подумала она, и когда среди шума уловила знакомый голосъ, то быстро пошла въ обратную отъ мста выстрла сторону. Здсь ей непріятно было встрчаться съ мужемъ, почему, она не спрашивала себя, но только торопилась уйти.
И, быстро удаляясь отъ ‘разбойничьяго гнзда’, она задумалась о муж, мысли ея исключительно стали вертться около него. Онъ былъ заколдованнымъ кругомъ для нея, о чемъ бы она ни задумалась, непремнно кончитъ мужемъ. И тогда въ душ ея поднимаются мысли одна другой тяжеле. Даже наружность его стала вызывать въ ней непріятныя мысли, хотя еще недавно она съ негодованіемъ отвергла бы обвиненіе въ пристрастіи къ наружной красот… Онъ облыслъ еще больше, хотя такой молодой, а на лиц ‘го появилась какая-то плоская сытость, щеки отдулись, губы стали красне и жирне…все его лицо стало плоскимъ… Знаете, наружность человка много говоритъ! Если внутри человка бьются живыя струи мысли, чувства, фантазіи, это сейчасъ же отражается на форм его лица, когда же все это почему-либо умираетъ, измняется мгновенно и форма лица, точно огурецъ, внутренность котораго окисла и сгнила, лицо длается плоскимъ. Это неизбжно. Отъ всей души я посовтывала бы всмъ дамамъ и мужчинамъ, желающимъ казаться красивыми, больше размышлять, больше учиться и больше изучать свои мысли,— это самое врное средство сохранить красоту носа, щекъ, глазъ и ушей до глубокой старости… Посмотрите, какимъ благороднымъ длается лицо самаго безобразнаго человка, внутри котораго появилось острое страданіе за другаго человка…
Но былъ ли когда-нибудь онъ благороденъ?— вдругъ перебила Александра Яковлевна свои веселыя мысли и блдное лицо ея вдругъ вспыхнуло.— Нтъ, это невозможно!… Вдь, онъ похалъ же за ней добровольно, когда ее везли на дальній Востокъ, и жилъ тамъ, добровольно подвергая себя всмъ тяжестямъ подневольной жизни? И она любила его.
Солнце было уже за полдень, но отъ блдныхъ лучей было холодно. Удалившись на полверсты отъ ‘разбойничьяго гнзда’, Александра Яковлевна пошла тихо, кругомъ опять стоялъ мертвый лсъ и срыя, скучныя поля. Она продолжала раздумывать о томъ же. Но по мр того, какъ шаги уводили ее дальше отъ тхъ мстъ, гд раздавались выстрлы мужа, мысль о немъ становилась мягче, за то она незамтно переходила къ себ, къ своей частной жизни… Ей вдругъ стало неловко за свои жалобы и нытье. И жалобы, и нытье ей, правда, одной только были извстны, это были жалобы внутреннія, про себя. Но это немного лучше. Въ сущности, вс ея размышленія заключались только въ ныть и жалобахъ.
Эта мысль впервые сейчасъ пришла ей въ голову и очень поразила ее. Ей вдругъ стало стыдно за себя… Жалобы и стоны — вдь, это признакъ нищенской, попрошайской натуры! Ей всегда были противны люди, которые вчно на что-нибудь жалуются, то нтъ у нихъ ‘настоящаго дла’, ‘по душ’, то ‘окружающее общество’ дрянно… И ноютъ, и ноютъ безъ конца! Жалобы обращаются у этихъ попрошаекъ въ привычку, и они такъ же легко ноютъ, какъ легко нищій выжимаетъ слезы у себя. Но это недурная профессія,— попрошайки съ аппетитомъ кушаютъ и пьютъ, и вообще устраиваются недурно, во всякомъ случа, неизмримо лучше, нежели т, которые мечутся въ разныя стороны… Мало того, исподволь и подъ шумокъ, потихоньку и незамтно, они начинаютъ обвинять не себя, не свою попрошайскую натуру, а все окружающее…
Александра Яковлевна на минуту даже остановилась и съ краской въ лиц машинально посмотрла на кучку голыхъ березъ, которыя тихо скрипли сухими втвями. Потомъ она торопливо пошла домой, но съ тою же краской въ лиц, какъ будто ее открыто, въ присутствіи честныхъ людей, обвинили въ скверномъ поступк. И ускоряя шаги, не разбирая дороги, черезъ кусты, по прошлогоднему бурьяну, который трещалъ подъ ея ногами, она шла къ дому и горячо оправдывалась въ взведенномъ на нее обвиненіи, словно т же честные люди продолжали неотступно идти за ней и настойчиво ждали этихъ опроверженій.
Нтъ, не все же она ныла и не всегда жаловалась. Возвратившись съ мужемъ изъ дальнихъ мстъ (куда попала собственно она, а не мужъ, который только ради любви къ ней похалъ туда), она не только не жаловалась, но, напротивъ, всхъ удивляла своимъ бодрымъ весельемъ и жизнерадостностью. Все ей тогда казалось новымъ, чистымъ, и люди, встрчающіеся съ ней, внушали ей одну только любовь. Она чувствовала въ себ столько силы, что готова была терпть въ тысячу разъ большую нужду, чмъ та, какую они выносили. Мужъ долго не могъ пристроиться, но это ей было ни почемъ. Она сама исполняла вс грязныя и тяжелыя работы, въ то же время, не переставая слдить за всею текущею жизнью и мыслью. Но вдругъ все это измнилось. Мужъ взялъ мсто управляющаго имніемъ и все пошло скверно. Быть можетъ, ей тогда надо было рзче и грубе выразить свое неодобреніе этому шагу мужа, быть можетъ, въ крайнемъ случа ей наотрзъ надо было бы отказаться слдовать за нимъ, и, быть можетъ, она виновата въ томъ, что слишкомъ неопредленно убждала его со всхъ сторонъ обдумать положеніе. Но иначе тогда и не могла говорить. Вопервыхъ, вс мысли ея о будущемъ были радужныя, а потомъ… тогда у ней былъ Андрюша.
Лишь только Александра Яковлевна мысленно произнесла это волшебное имя, какъ кровь вся отхлынула отъ ея лица, она внезапно присла подъ первое дерево, какъ будто кто ударилъ ее, и испуганными глазами смотрла поперемнно на этотъ голый съ сухими втвями лсъ, на эти срыя поля, на это блесоватое, холодное небо, по которому тихо плыли холодныя облака, словно она надялась отыскать вокругъ себя помощь и защитить свою беззащитную душу противъ внезапнаго, вроломнаго удара. Потомъ по лицу ея прошла судорога, и слезы потекли по щекамъ.
Въ Андрюшу, въ продолженіе его жизни, она вложила все сердце и вс свои помыслы. Это былъ удивительный мальчикъ, съ золотистыми волосами и съ большими срыми глазами, въ которые мать всегда съ волненіемъ смотрла и не могла насмотрться. На второмъ году онъ обнаружилъ уже необыкновенныя способности, поражавшія всхъ постороннихъ, а въ три года мать съ нимъ была какъ съ взрослымъ товарищемъ, днемъ они гуляли, разговаривая о всхъ встрчныхъ предметахъ, играли и разсказывали другъ другу импровизированные сказки и разсказы, а ночью, обнявшись, они всегда вмст спали. Воспитаніе его наполнило все ея время и заняло вс ея силы, причемъ, страстно слдя за каждымъ шагомъ ребенка, она, въ то же время, зорко слдила за собою и преслдовала въ себ малйшую неправду, а когда она убдилась, что, несмотря на свое званіе образованной женщины, она ничего не знаетъ, въ ней открылась неутомимая жажда познанія. Никогда она такъ много не училась и не мыслила, какъ въ это время, и никогда она не была чище и справедливе, какъ въ продолженіе этой: глубокой любви.
Только въ одномъ она не могла сладить съ собою: когда посторонніе, при первомъ знакомств съ ребенкомъ, поражались его свтлымъ умомъ, она вся вспыхивала отъ гордой радости. И эта гордость неизмнно присутствовала въ ней, смотрла ли она долгимъ взглядомъ въ большіе глаза ребенка, слдила ли за его рзвою игрой, сравнивала ли его съ другими дтьми. Въ будущемъ ей рисовался свтлый геній, который дастъ міру свою великую истину, и эта тайная мысль наполняла ея сердце почти религіознымъ восторгомъ. Посторонніе люди, удивлявшіеся острому мышленію мальчика и его нжному сердцу, качали головой и предостерегали мать, чтобы она не торопилась развивать ребенка. Она гордо отвчала, что ей не къ чему развивать его преднамренно.
— Я никогда не толкаю его впередъ, онъ самъ меня ведетъ куда-то… Мн нельзя даже задавать ему свои вопросы, я едва поспваю отвчать на его… И мн кажется иногда, что не я его учу, а онъ меня…
Посторонніе не врили, но въ ея словахъ заключалась большая правда, чмъ это принято думать. Мать едва успвала отвчать на вопросы сына, а предостереженія постороннихъ просто казались ей смшными и шаблонными. Несравненно большее впечатлніе производили на нее слова простыхъ, темныхъ людей, которые по простот своей души не считали нужнымъ скрывать свои мннія о необыкновенномъ ребенк.
— Господи Боже мой! И откуда можетъ родиться такая умница?— говаривала одна старуха и съ умиленіемъ смотрла на свтлый образъ мальчика.
Александра Яковлевна гордо оглядывала маленькую фигурку.
— Милый дтушка! Только не жилецъ на Божьемъ свт!— прибавляла старуха.
— Что ты болтаешь, старая?— вскрикивала Александра Яковлевна и старалась презрительно разсмяться надъ зловщимъ и глупымъ карканьемъ, но, вмсто смха, по ея лицу пробгала судорожная улыбка.
— Нтъ, милая, нельзя такимъ жить промежду насъ, гршныхъ,— грустно сказала старуха.
— Это почему?
— А потому, родная, что ангелы на неб нужны Богу…
Александра Яковлевна силилась осмять эти суеврныя слова глупой старухи, но въ душ ея каждый разъ посл такого разговора оставался непонятный слдъ ужаса. Умъ ея критически разбивалъ темное врованіе старухи, это врованіе, думала она, основано на дйствительной истин, въ народ дтская жизнь окружена такими опасностями, какія не можетъ вынести тонкій организмъ, живетъ тотъ только, которому ни почемъ грязь, голодъ, побои, выдающимся же дтямъ нтъ мста въ такой обстановк…
Но это говорила ей критическая мысль, а сердце сжималось отъ страха. Чтобы не мучить себя, она со злобой обрывала такіе разговоры.
— И какой же умница-то онъ у тебя!… Такъ бы вотъ все и говорилъ съ нимъ, и глядлъ на него!… Милый дтушка! Не дологъ только вкъ твой!— говорила съ умиленіемъ другая какая-нибудь женщина.
Александра Яковлевна съ искаженнымъ отъ злобы лицомъ обрывала:
— Что же теб объ его вк-то говорить? Это вотъ твой вкъ, дйствительно, кончился, и теб пора подумать о Бог, а не говорить вздора!
— А ты не гнвайся, милая!… Я жалючи тебя говорю, чтобы ты не тосковала до смерти, коли въ случа чего…— отвчала старуха и съ какою-то свтлою печалью смотрла на смющееся лицо ребенка.
Александра Яковлевна чувствовала, что по отношенію къ сыну она стала суеврной. Доводы разсудка не помогали. Отъ одной мысли, что она можетъ потерять сына, сердце ея холодло. Въ такія минуты она съ ужасомъ глядла въ самую глубину любимыхъ глазъ и въ ихъ блеск желала отгадать загадку, будутъ эти глаза долго свтить ей или они безвозвратно потухнутъ отъ какой-то невдомой бури. И днемъ, и ночью эта мысль преслдовала ее.
Однажды, въ теплый майскій день, она отворила вс окна, выходившія въ садъ, въ саду цвла черемуха, въ кустахъ ея шумли воробьи. Вдругъ въ окно влетла ласточка и, напуганная незнакомымъ мстомъ, принялась колотиться въ стны, въ потолокъ и въ верхнія оконныя стекла. Они съ Андрюшей все это видли. Андрюша съ восхищеннымъ взоромъ слдилъ, какъ летала ласточка, бгалъ по всмъ угламъ, куда она бросалась, и взволнованно просилъ мать поймать ее.
— Нельзя, милый дтка, поймать ее!— возражала съ улыбкой мать.
— Поймай, мама, поймай!— кричалъ въ попыхахъ Андрюша.
Александра Яковлевна сдлала видъ, что она ловитъ. Но ласточка въ эту минуту тяжело ударилась въ стекло, упала отъ удара внизъ на окно и, почувствовавъ струю вольнаго воздуха, съ громкимъ крикомъ вылетла на волю. Андрюша посмотрлъ ей въ слдъ, по тому пути, куда она скрылась, и на комнату, гд она сейчасъ была, и вдругъ скучно присмирлъ.
Въ это время вошла кухарка, и Александра Яковлевна, смясь, разсказала ей маленькое происшествіе. Но кухарка таинственно покачала головою.
— Охъ, милая барыня… не хорошо это,— проговорила она шепотомъ.
— Что не хорошо?— удивленно спросила Александра Яковлевна.
— Да ласточка-то влетла и улетла.
— Ну, такъ что же?
— Да, вдь, это душа улетла!— убжденно сказала баба.
— Какая душа?
— Живая душа, милая барыня… Прилетла, попорхала тутъ и улетла вонъ…
— Убирайся вонъ, дура!— крикнула въ страшномъ гнв Александра Яковлевна, и сердце ея сжалось отъ тоски.
А ровно черезъ дв недли она стояла на куч желтой кладбищенской земли и тупо смотрла въ яму, куда опускали Андрюшу.
Какъ она пережила эти дни, она и до сихъ поръ не понимаетъ. Это не былъ ужасъ передъ смертью, въ ея сердц не раздавался вопль, ни стоновъ, ни слезъ, ни жалобъ, ни проклятій не раздавалось съ ея устъ, она переживала страданіе, которое ничмъ нельзя было выразить, казалось, сама смерть поселилась въ ея душ, и она коченетъ. Она продолжала заниматься тми мелочами, изъ которыхъ состоитъ обыденная жизнь, но какъ безсмысленная, холодная машина. Ни въ одной такой мелочи, да и ни въ чемъ, мысль ея больше не участвовала. Самый фактъ смерти сына она не понимала. Это былъ ударъ, который оглушилъ ее, отъ котораго она потеряла сознаніе, котораго не помнила и не представляла себ въ живомъ образ.
Но мало-по-малу сознаніе возвратилось, и вотъ когда началось настоящее страданіе. По ночамъ часто она съ воплемъ вскакивала и обнимала пустое пространство. А днемъ она обдумывала смерть, и дума эта была такая безконечная, что у ней темнла голова. Мальчикъ задохнулся отъ дифтерита,— это было понятно ей. Понятно ей было и то, что это нжное тло, разбитое страшнымъ ударомъ, должно лежать въ ям, отъ него останется горсть пыли, и это понятно. Но куда же длся этотъ взглядъ большихъ глазъ, дарившій счастье всмъ, кто только встрчалъ его? Куда пропала эта нжная любовь, которую, какъ цвтущая роза, распространялъ вокругъ себя мальчикъ? Гд теперь эта сильная, хотя и дтская еще мысль? Неужели это закопано въ яму также? Если въ природ ничего не пропадаетъ, то какъ же можетъ безслдно исчезнуть мысль, которая чрезъ нкоторое время превратилась бы въ могучій потокъ идей, и чувство, которое распространило бы вокругъ себя горячіе лучи счастья? Неужели все это брошено безвозвратно въ яму? А если не пропало, то гд же его искать?…
И Александра Яковлевна завидовала тмъ простымъ женщинамъ, которыя врятъ, что умершее дитя превращается въ ангела и становится хранителемъ людей. Она была бы счастлива даже и врой той женщины, которая въ ласточк видла душу. Пусть бы духъ удивительнаго ребенка леталъ по небу въ вид ласточки, — съ этимъ она примирилась бы. Но чтобы онъ безслдно погибъ, чтобы родившаяся мысль зарыта была навсегда въ грязную яму,— это сознаніе было выше ея силъ.
Жизнь ея обратилась въ ночь. Только слезы, когда она въ состояніи была плакать, облегчали ее. Но когда она начинала рыдать, мужъ сердито уходилъ изъ комнаты, а иногда и совсмъ изъ дома. Онъ долго не осмливался попрекать ее этими слезами, но он, наконецъ, стали раздражать его.
— Ты только растравляешь нашу рану!— замчалъ онъ не одинъ разъ.
Самъ онъ давно успокоился, а когда что-нибудь напоминало о сын, онъ торопился выбросить изъ себя тяжелое воспоминаніе. Точно такою же онъ желалъ бы видть и Александру Яковлевну. Тутъ какъ разъ подошли самыя усиленныя хлопоты по пріисканію мста и ради лучшаго устройства — и ему совсмъ некогда было вспоминать о потер сына. Всякую мысль онъ считалъ теперь не только тяжелою, но и вредною. Ему казалось, что это мшаетъ его какимъ-то важнымъ дламъ, его жизни. Хранить память объ исчезнувшемъ сынишк — это только безцльно и безполезно растравлять себя, растравлять въ то время, какъ ему надо жить живою жизнью и длать какое-то важное дло. Чувствительность — роскошь людей, которымъ длать нечего, ему, напротивъ, нужна вся энергія для тхъ предстоящихъ длъ, которыя онъ долженъ исполнять. Поэтому онъ сталъ съ нескрываемымъ пренебреженіемъ смотрть на слезы Александры Яковлевны. Онъ былъ увренъ, что она часто плачетъ искусственно, отъ нечего длать, или ради того, чтобы насильно вызвать темнющій образъ Андрюши, но не высказывалъ этого.
За то онъ открыто сталъ говорить о вред столь долгаго сосредоточенія на личной жизни. Выражалъ онъ это довольно шаблонно.
— Это показываетъ, что у тебя нтъ и не было общественныхъ интересовъ… а исключительно только личные! Когда личная жизнь была наполнена, ты чувствовала себя счастливою, но лишь только твои личные интересы потерпли тяжкое крушеніе, ты очутилась на воздух, безъ почвы, безъ цли и жизни…
Такъ онъ однажды сказалъ, и сказалъ съ нескрываемымъ пренебреженіемъ, раздраженный невнимательнымъ отношеніемъ къ нему Александры Яковлевны, онъ только что вернулся съ объзда имнія, усталый и голодный, а она не сдлала даже распоряженія объ обд. Вмсто того, она сидла въ своей спальн и, перебирая оставшіяся отъ Андрюши вещи, обливала ихъ слезами. Но когда онъ сказалъ ей это, съ ней сдлалось что-то непонятное. Она вдругъ выпрямилась, отерла послднія капли слезъ и вызывающе оглянула мужа.
— Разв любовь къ дтямъ — дурное дло?— спросила она и въ упоръ посмотрла на мужа.
— Кто же это говоритъ!…— возразилъ онъ и трусливо опустилъ глаза въ тарелку.
— Но, вдь, ты длаешь такое сопоставленіе?
— Я только говорю объ обществ, котораго не нужно забывать ради себя и дтей.
— Кто же это общество? Разв дитя не членъ общества? А воспитаніе сильныхъ и правдивыхъ людей не общественное дло?… Разв истинная любовь къ дтямъ можетъ чему-либо помшать?— продолжала спрашивать Александра Яковлевна съ гнвною краской въ лиц.
— Въ общемъ — да, но подъ общественными интересами, какъ теб извстно, принято разумть кое-что другое…— сказалъ колко мужъ.
— Да, мн извстно это. Но мн, въ то же время, извстны люди, которые подъ прикрытіемъ общественнаго дла только свои длишки устраиваютъ. И они неуязвимы! Упрекни ихъ за грязную личную жизнь, они сошлются на общественныя дла, которыя якобы ихъ всецло занимаютъ, а когда ихъ уличаютъ въ общественной бездятельности, они прячутся за личную жизнь, которая якобы полна лишеній и невзгодъ… Повторяю, эти лицемры неуязвимы, и потому-то они такъ ненавистны мн… И никогда мн не придетъ въ голову принимать за настоящую монету ихъ истасканныя фразы: ‘общественные интересы’, ‘личная почва’…
— Ты, я вижу, раздражена, Саша… и потому умолкаю,— пробормоталъ трусливо Хординъ.
— Да, раздражена!… Но какого свойства раздраженіе людей, которые начинаютъ говорить объ общественныхъ длахъ потому только, что забыли заправить ихъ супъ?
Хординъ, почувствовавъ направленіе этого выстрла, покраснлъ и бросилъ злобный взглядъ на жену, но промолчалъ.
Съ этой поры между ними возникли тяжелыя отношенія.
Александра Яковлевна круто измнилась. Прежде всего, съ той поры никто не видалъ слезъ на ея лиц и ни съ кмъ никогда она не говорила о погибшемъ своемъ мальчик. Она поняла, что и образъ его, и слезы, вызываемые имъ, посторонній взглядъ можетъ только оскорбить. А потомъ мысли ея приняли другое направленіе. Она глубоко задумалась надъ своею и окружающею жизнью, задумалась не надъ вопросами, а именно надъ жизнью, и, притомъ, личной…
Когда нтъ общей жизни, тогда мысль, до этихъ поръ витавшая гд-то далеко отъ ея носителя, упорно сосредоточивается на себ, на своей личности… А общей жизни, дйствительно, не было. На кого изъ знакомыхъ она ни смотрла, общественнаго человка нигд не находила, а замчала только личнаго, обособленнаго, порвавшаго связи съ обществомъ. И вотъ когда на нее посыпались сюрпризы, она, раздумываясь надъ безпорядочною и неряшливою жизнью каждаго, кого встрчала, какъ будто въ первый разъ открыла глаза. Изумленіе ея было тмъ сильне, что до этой поры она жила боле трехъ лтъ въ чистой сфер дтской любви, а когда не стало ребенка, благородный образъ его все же неизмнно жилъ въ ней и окружалъ ее исключительною атмосферой страдальческой любви. Теперь она въ упоръ посмотрла на эту обыденную жизнь и почувствовала брезгливость, перешедшую скоро въ отвращеніе. Сначала, какъ женщина, для которой чистота обыденныхъ отношеній стоитъ всегда на первомъ план, а потомъ, какъ думающій человкъ, она пришла къ убжденію, что безупречность жизни — первый долгъ и что только непорядочные люди могутъ, ставить въ противорчіе свою и общую жизнь. Александра Яковлевна часто съ изумленіемъ спрашивала: ‘Да чмъ же мы отличаемся отъ темныхъ людей?’
Это настроеніе заняло ее всецло, тяжелая потеря мало-по-малу теряла свою острую боль. Образъ ея мальчика неизмнно жилъ въ ней, но оставался невидимымъ и неосязаемымъ, онъ наввалъ на нее свтлыя мысли, чистыя желанія и жажду исправленія. Иногда ей приходила въ голову черная и скверная мысль, она подавляла ее, но не во имя чего-то отвлеченнаго, а въ память милаго мальчика. Въ другой разъ, во время внутренней борьбы, образъ его совсмъ не являлся ей, но она чувствовала, что удержалъ ее отъ дурнаго слова или поступка кто-то милый, любимый…
Только по временамъ далекій образъ, скрывшійся во мгл прошедшаго, вдругъ вставалъ передъ нею съ плотью и кровью, и тогда она переживала невыносимое страданіе. Такъ случилось и въ эту минуту. Она сидла подъ деревомъ голаго лса и слезы градомъ катились по ея лицу. И вдругъ все — и ея мысли, и ея наблюденія, и ея возростающее недовольство мужемъ, и вся эта жизнь, изъ которой она ищетъ выхода, но не находитъ, и самые эти поиски выхода, ршительно все показалось ей такимъ ничтожнымъ и ненужнымъ передъ какою-то необъятною пустыней.
Когда слезы утихли и острое страданіе прошло, она поднялась съ мста и пошла по направленію къ дому, равнодушная и холодная, какъ то небо, которое висло надъ ней, какъ этотъ мертвый лсъ, гд она сидла.
Дома она машинально принялась за исполненіе обязанностей хозяйки. Часы показывали близость обда, и она вмст съ прислугой тотчасъ же стала накрывать на столъ. Устанавливая приборы, она спросила сестру Буреева, пріхавшую погостить сюда:
— Маша, вы не знаете, прідетъ кто-нибудь сегодня изъ города?
Молодая двушка имла привычку при всякомъ разговор немного краснть, но отъ этого вопроса хорошенькое, свжее лицо ея залилось густою краской.
— Право, не знаю… можетъ быть… Сегодня воскресенье!— съ дтскимъ волненіемъ лепетала она въ отвтъ Александр Яковлевн.
— Кажется, общалъ Мизинцевъ быть?— почти про себя замтила Александра Яковлевна.
— Да, онъ прідетъ!— подтвердила двушка ея предположеніе, притомъ, съ такою поспшностью, что окончательно сконфузилась, обливаясь кровью вся, вплоть до ушей, и растерянно отвернулась въ сторону, а въ глазахъ ея появилось выраженіе ребенка, который тайно лизнулъ варенье и былъ накрытъ на мст этого преступленія.
Но Александра Яковлевна не обратила вниманія на ея замшательство и равнодушно уставляла столъ. Черезъ нсколько минутъ на двор послышались голоса возвращающихся съ охоты Хордина и Буреева. Они шумно вошли и съ ихъ приходомъ весь домъ какъ будто заговорилъ, зашумлъ, задвигался. Громкими восклицаніяями они выразили радость при вид накрытаго стола. Потомъ, наскоро умывшись, они услись за дымящійся обдъ, утоляя добытый на охот голодъ. Хординъ, съ раскраснвшимся лицомъ, лъ такъ аппетитно, что у сытаго человка могъ вызвать желаніе еще разъ пообдать. Буреевъ не отставалъ отъ него, хотя не очень былъ голоденъ. Въ то же время, они оба шумно говорили, перебивая другъ друга, разговоръ вертлся исключительно на эпизодахъ только что происходившей охоты. Буреевъ, не бывшій охотникомъ и сопровождавшій Хордина отъ ужасающей скуки, въ юмористическомъ вид представилъ картину, какъ Хординъ ползъ въ трав и какъ вдругъ слетлъ внизъ, въ какую-то яму, закрытую кустами, потомъ вдругъ, принявъ притворно-мрачное выраженіе, онъ обратился къ Александр Яковлевн.
— А знаете что, вдь, супругъ вашъ чуть было не застрлилъ своего ‘Султана’!
— Нечаянно?— спросила равнодушно Александра Яковлевна.
— Какое нечаянно! Просто прицлился и — бацъ! Къ счастью, осчка…
Двушка вдругъ заволновалась при этихъ словахъ брата, Александра Яковлевна съ интересомъ взглянула на мужа.
— За что же это?— спросила она.
Хординъ вдругъ озлился точно также, какъ онъ озлился, должно быть, на охот.
— Да, негодяй, все время спугивалъ у меня дичь!
— Это хваленая-то собака!… Это ‘Султанъ’-то, которымъ онъ гордится и котораго считаетъ особенно породистымъ!— дразнилъ со смхомъ Буреевъ.— А онъ оказался самаго плебейскаго происхожденія, не лучше любой уличной бродяги, которая при вид утки бросается съ открытою пастью, чтобы поймать и сожрать ее!— и Буреевъ залился добродушнымъ смхомъ.
Хординъ злился.
— Ну, теперь, братъ, какъ красно наговори о его породистости, я не поврю,— добавилъ онъ.
Эти слова были началомъ длиннаго спора про собакъ. Буреевъ подсмивался, а Хординъ, задтый за живое, горячился. Когда первый сталъ доказывать низкое происхожденіе ‘Султана’, Хординъ подробно и съ раздраженіемъ опровергалъ. Спорщики забыли о присутствующихъ и подняли шумъ. Самый же предметъ этого спора сидлъ на заднихъ ногахъ недалеко отъ стола, рабски хлопалъ по полу хвостомъ и горящими глазами смотрлъ на нкоторыя блюда.
— Ты посмотри на его уши!— говорилъ Хординъ убжденно и указывалъ на большія эластичныя уши ‘Султана’.
— Ну, что же уши? Обыкновеннаго легаша!…— возразилъ Буреевъ.
— Нтъ, не обыкновеннаго!… Такихъ длинныхъ, шелковыхъ ушей не бываетъ у непородистой собаки… А хвостъ… ты знаешь, что такое хвостъ?— разгоряченно спросилъ Хординъ.
— Хвостъ есть принадлежность большинства животныхъ и нкоторой части людей,— возразилъ Буреевъ.
— А ты не знаешь, какое его назначеніе у хорошей собаки?— переспрашивалъ Хординъ, не обращая вниманія на смхъ товарища.
— Да я думаю, просто вилять.
— Я тебя серьезно спрашиваю… Значеніе руля, вотъ что такое хвостъ для собаки. И вотъ гд отличіе породистой собаки отъ непородистой… породистая управляетъ этимъ рулемъ артистически! Когда она длаетъ стойку, хвостъ ея вполн вертикаленъ, какъ палка, а если она ищетъ, хвостъ ея длаетъ правильныя боковыя движенія… Непородистая же собака уметъ только мухъ гонять этимъ рулемъ.
Дальше Хординъ разбиралъ какую-то шишку на голов собаки, которая обозначала особую ея талантливость, какіе-то изгибы на лапахъ, какой-то уголъ на морд его. ‘Султанъ’ слушалъ, слушалъ и, не дождавшись подачки со стола, вдругъ судорожно разинулъ пасть и дико завылъ. Александра Яковлевна закричала на него и выгнала его за дверь, чмъ и кончился споръ объ аристократическомъ его происхожденіи.
Встртивъ холодный и укоризненный взглядъ жены, Хординъ немного смутился и съ озабоченнымъ видомъ спросилъ:
— А что, привезли сегодняшнюю почту?
Какъ будто журналы и газеты ему были крайне необходимы!
— Привезли.
— Просмотрла? Ничего новаго нтъ?— съ тою же озабоченностью узнавалъ онъ.
Александра Яковлевна молча пожала плечами.
Онъ, повидимому, удовлетворился этимъ и перевелъ разговоръ опять на сегодняшнюю охоту.
А когда обдъ кончился, онъ пригласилъ Буреева въ дальнюю комнату отдохнуть, т.-е. попросту выспаться. Въ этой комнат, растянувшись на кушетк, съ лицомъ, сіяющимъ послобденнымъ довольствомъ, онъ вспомнилъ молодую бабу, которую онисегодня встртили по дорог. ‘Ахъ, хороша, шельма!’ — проговорилъ онъ и захохоталъ. Буреевъ также засмялся, не потому, что ему было весело, а просто по доброт душевной. Насчетъ этой встрчи между ними моментально началась игривая бесда, невозможная въ дамскомъ обществ, и Хординъ съ замирающимъ смхомъ развивалъ ее. А Буреевъ вторилъ ему, и опять не потому, что любилъ скверные разговоры, а по доброт и мягкости душевной, изъ нежеланія нарушить веселое настроеніе товарища.
Хординъ дйствительно любилъ на эту тему ‘пошутить’, но только, разумется, въ подходящемъ обществ, потому что, какъобразованный человкъ, онъ держался двухъ политикъ — внутренней и вншней. Эти дв политики онъ имлъ во всемъ. Дома у себя онъ былъ одинъ, въ обществ — другой, съ дтьми велъ себя иначе, чмъ со взрослыми, съ женой иначе, чмъ съ постороннею женщиной, въ дамскомъ обществ не такъ, какъ въ мужскомъ, и между холостыми иначе, нежели съ женатыми. Оттого нкоторымъ онъ казался крайне неискреннимъ, даже лживымъ, но это совсмъ не такъ. Онъ не лгалъ, а просто имлъ два лица и поперемнно ихъ показывалъ, смотря по обстоятельствамъ. Въ обществ онъ считался человкомъ крайне свободныхъ мнній, а дома у себя превращался, безъ всякого усилія съ своей стороны, въ самаго обыкновеннаго мщанина, живущаго исключительно ради куска, въ дамскомъ обществ онъ производилъ впечатлніе приличнаго и скромнаго молодаго человка, а когда оставался въ мужскомъ обществ, то поражалъ всхъ поганымъ воображеніемъ и скверными словами. Съ дтьми онъ велъ себя наставительно и твердо, а между взрослыми бывалъ легкомысленно веселымъ. Защитникъ женскихъ правъ повсюду, на Александру Яковлевну онъ смотрлъ глазами господина, имющаго полное право не принимать въ разсчетъ ея убжденій. И все это онъ длалъ безъ малйшаго усилія, ибо имлъ два лица.
Черезъ нкоторое время, оборвавъ на полуслов какую-то скверную фразу, онъ вдругъ со свистомъ захраплъ.
Буреевъ, изъ нежеланія противорчить товарищу, также захотлъ было уснуть, но не могъ. Въ комнат было дымно отъ выкуреннаго табаку, храпъ товарища рзалъ по нервамъ, какъ звукъ пилы, вся комната показалась ему какою-то скучной и мрачной. Тогда онъ на цыпочкахъ, чтобы не разбудить Хордина, выбрался за дверь и пошелъ отыскивать дамъ.
Въ зал онъ нашелъ только Александру Яковлевну. Она сидла за пустымъ столомъ и, облокотившись на него, смотрла въ одну точку. Буреевъ остановился въ дверяхъ и долго смотрлъ на нее. Ея лицо показалось ему, въ одно и то же время, прекраснымъ и несчастнымъ, а, можетъ быть, оно и показалось ему прекраснымъ потому, что на немъ лежала печать страданія. И доброе сердце его заныло. Онъ порывисто шагнулъ впередъ и сказалъ съ волненіемъ:
— Эхъ, Александра Яковлевна… Тоскливо вамъ здсь?
— Что же длать, Нифонтъ Алексичъ?— выговорила она съ усиліемъ, вздрогнувъ отъ неожиданнаго обращенія.
— Знаю, что ничего не подлаешь, да, все-таки, не съ нами бы вамъ жить… Ужь больно мы здсь задичали…
— Ну, ужь это неправда!— сказала Александра Яковлевна.— Если есть сознаніе, то близко и исправленіе.
— Что вы, Богъ съ вами! Сознанія-то у каждаго изъ насъ довольно, да лнь и эта, знаете, непреоборимая привычка влекутъ къ грязи…
Добродушное лицо Буреева вдругъ стало негодующимъ, а въ смющихся глазахъ его показался огонекъ. Повидимому, что-та накипло у него, и онъ желалъ подлиться съ Александрой Яковлевной, которую сильно уважалъ. Но ему помшали высказаться.
Въ эту минуту въ комнату вошли сначала Маша, вся красная отъ волненія, а за ней Мизинцевъ.
— А вотъ онъ и самъ нашъ моралистъ! Онъ вотъ знаетъ, какъ няіго очистить гршную нашу жизнь!— закричалъ Буреевъ при вид вошедшаго.
Мизинцевъ, однако, не отвтилъ на замчаніе и сначала молча со всми поздоровался, потомъ ушелъ обратно въ прихожую, очистилъ отъ дорожной пыли свое платье и пригладилъ сбившіеся на одну сторону свои густые волосы, безъ этого онъ не могъ бы слова сказать. Вся фигура его, начиная съ платья и кончая лицомъ, здоровымъ и чистымъ, производила впечатлніе какой-то свжести.
Стряхнувъ послднюю пыль, приставшую къ сапогамъ, онъ тогда только подслъ къ столу и принялъ участіе въ разговор. Но на обращенные къ нему вопросы онъ не отвчалъ безпорядочно и торопливо, какъ это длаютъ люди, не видавшіеся цлую недлю, а обдуманно и по порядку. Сначала разсказалъ, почему онъ не пріхалъ къ обду, потомъ перешелъ къ передач новостей городскихъ и, наконецъ, сталъ по порядку разспрашивать о томъ, какъ кто жилъ за эту истекшую недлю. Однако, на этотъ разъ онъ измнилъ своей натур, въ то время, какъ Буреевъ отвчалъ на какой-то его вопросъ, онъ неожиданно перебилъ его:
— А я, Александра Яковлевна, хотлъ къ вамъ привезти одного новаго знакомаго,— сказалъ онъ съ оживившимся лицомъ.
— Что же не привезли?— возразила машинально Александра Яковлевна.
— Да усумнился, будетъ ли это удобно.
— Разв вашъ знакомый изъ тхъ людей, принимать которыхъ можетъ быть неудобно?— спросила съ улыбкой Александра Яковлевна.
— Совсмъ напротивъ! Когда вы увидите его одинъ разъ, то пожелаете увидть и въ другой… Но все же я счелъ нужнымъ предварительно спросить вашего согласія… А гд вашъ мужъ?
— Спитъ… Но кто же это такой?— живо освдомилась Александра Яковлевна.
Мизинцевъ назвалъ Чехлова и въ нсколькихъ словахъ разсказалъ, какъ съ нимъ познакомился.
— Должно быть, вашъ единомышленникъ?— возразила Александра Яковлевна въ отвтъ на описаніе и засмялась.
— Это вы сами разсудите… Я только смло могу уврить васъ, что вы встртите человка, какого раньше нигд не видали, услышите слова, которыхъ никогда не слыхали, и убжденія, сущность которыхъ поразитъ васъ до глубины души,— сказалъ съ восторгомъ Мизинцевъ.
— Любопытно! И мн можно присутствовать при появленіи сего сказочнаго мужа?— вдругъ спросилъ полу-иронически, полусерьезно Буреевъ.
— Чмъ больше народу, тмъ охотне онъ говоритъ…— отвчалъ Мизинцевъ.
Въ эту минуту вошелъ проснувшійся Хординъ, а прислуга внесла самоваръ. Въ компаніи безпорядочно засуетились. Александра Яковлевна должна была встать и приготовить все къ чаю. Этимъ приготовленіемъ воспользовалась Маша и увела Мизинцева въ садъ. А когда они оба воротились изъ сада, надо было торопиться напиться чаю, такъ какъ до обратнаго позда оставался всего часъ, усадьба же отъ станціи отстояла версты на дв. Благодаря этому, о Чехлов никто больше не вспоминалъ.
Между тмъ, Александра Яковлевна была очень заинтересована словами Мизинцева и всю слдующую недлю провела въ какомъ-то ожиданіи. ‘Вотъ въ воскресенье прідетъ Чехловъ’,— думала она. Имя это рзко врзалось въ ея память.
Въ этотъ день Александра Яковлевна съ утра должна была пережить непріятную сцену. Причиной былъ самъ Хординъ.
Съ ранняго утра во двор, на службахъ, въ саду и въ самомъ дом слышалось его ворчанье, брань, рзкіе окрики. Это онъ объяснялся съ многочисленною барскою прислугой. Завтра, по его ршенію, слдовало начинать полевыя работы, а приготовиться никто не усплъ. Всюду онъ нашелъ безпорядки и явные слды лни, недобросовстности и глупости наемнаго люда. Онъ торопливо, съ озлобленнымъ лицомъ обходилъ всю усадьбу и ворчалъ, ворчалъ безъ конца. А нкоторыхъ бранилъ по-извощичьи, не стсняясь присутствіемъ бабъ. Да и самыхъ бабъ онъ распылилъ. Встртившуюся ему кухарку съ помоями, которыя она намревалась выплеснуть среди двора, онъ послалъ туда, куда невозможно добраться. А когда удивленная баба, разиня ротъ, поставила свою лохань на землю, чтобы подумать, куда собственно нести ее теперь, онъ въ бшенств опрокинулъ ее ногой, розлилъ все содержимое и закричалъ не своимъ голосомъ:
— Я теб, дура, сколько разъ говорилъ не лить здсь свою дрянь?
— Чай, это чистая вода, а не дрянь!— возразила кухарка, озлившись отъ этой неожиданной головомойки.
— Если чистая, такъ ты бы и выхлебала ее, а не плескала сюда!
— Чего мн изъ лохани-то хлбать?… чай, я не свинья!
— Убирайся къ чорту!— закричалъ вн себя отъ гнва Хординъ.