Ученые записки Второго отделения императорской Академии наук. Книга 1, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1855 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

H. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений в пятнадцати томах

Том XVI (Дополнительный). Статьи, рецензии, письма и другие материалы (1843—1889)

ГИХЛ, ‘Москва’, 1953

Ученые записки Второго отделения императорской Академии наук. Книга 1. Санкт-Петербург. 1854¹.

В числе прекрасных ученых изданий, появлением которых открылось начало нынешнего года, ‘Записки Второго отделения Академии наук’ занимают, без сомнения, одно из первых мест. Ученая деятельность Второго отделения в последние годы приняла особенно обширные размеры. Плодом ее были изданные в короткое время ‘Опыт областного словаря’, ‘Опыт общесравнительной грамматики’, ‘Памятники и образцы народного языка и словесности’, ‘Материалы для сравнительного и объяснительного словаря русского языка и других славянских наречий’, ‘Исторические чтения о языке и словесности’². Наконец ‘Известия’ Отделения, постоянно следившие за занятиями членов его и сотрудников, оказались уже недостаточными для издания всех замечательных трудов, поступавших в Отделение. Это подало мысль о другом повременном издании — ‘Ученых записках’, в которых могли бы найти себе место более обширные сочинения, с большим разнообразием содержания. Вышла теперь первая книга этих ‘Ученых записок’.

Не ограничивая пределов этого издания ни в отношении к объему, ни в отношении к содержанию печатаемых трудов, главною целью Отделение положило: ‘иметь в виду пользу русских образованных читателей и достоинство изложения’, хотя основным предметом ученых исследований остается история языка и словесности. Состав издания так объясняется редактором ‘Ученых записок’, академиком И. И. Срезневским³.

‘Вследствие решения Отделения редактор ‘Ученых записок’, по указанию сочленов, приступил к приготовлению и печатанию трудов. О’разделил их вообще на два отдела: один из них предназначен для рассуждений, исследований и исторических очерков, а другой для памятников языка и словесности, их чтений и объяснений. Мнение каждого из участвующих своим трудом в ‘Ученых записках’ остается уваженным, насколько это не противно достоинству издания, так что каждый сочинитель остается ответчиком своего мнения, редактору вменено в обязанность только совещаться с сотрудниками в случае нужды и вообще следить неусыпно за достоинством издания. Независимо от этих двух главных отделов, нельзя было не желать и еще отдела вводного, в котором бы сводились в менее или более значительные очерки факты деятельности Отделения, его членов и сотрудников. Мало еще прошло времени с тех пор, как Отделение образовано, но деятельность членов его, бывших и новых, большею частью напоминает о большом числе и лет и трудов, и каждый год увеличивается новыми их вкладами, из которых многие или печатаются не в изданиях Отделения, или и совсем не печатаются. Притом же и самое развитие деятельности Отделения, придавая занимательность месячным перечням его заседаний, печатаемым в ‘Известиях’, представляет еще более утешительных и занимательных выводов, когда представляется в общих отчетах. Все эти данные с подробностями биографическими, как материалы не только для истории Отделения, но и для общей истории русской литературы, имеют право на свое место в ‘Ученых записках’ Отделения, в ‘Летописях’ Отделения. Нельзя не надеяться, что со временем эти ‘Летописи’ будут важным указателем для того, кто захочет следить за успехами современной литературы, потому что Отделение, обращая внимание ‘а всякое дарование, на всякую заслугу на этом поприще, старается, исполняя свое предназначение, быть средоточием всей филологической деятельности славяно-русской, и, уважая кого как действительного члена своего, кого как члена-корреспондента, желает воздать должное и всякому лицу, ему помогающему своими трудами’ (LXVII).

Положив издавать при летописях Отделения портреты членов Академии, Отделение начало ряд их портретом графа С. С. Уварова, президента и почетного члена Академии⁴.

В ‘Летописях’ Отделения помещены: 1) Российская Академия⁵ и Второе Отделение Академии наук, ординарного академика И. И. Давыдова, 2) Отчет императорской Академии наук по Отделению русского языка и словесности за 1853 год, читанный ординарным академиком П. А. Плетневым⁶, и 3) Объяснение редактора о первой книге ‘Ученых записок’.

Статья академика И. И. Давыдова представляет краткое обозрение истории Отделения, служащее началом и введением к нынешним его трудам. Из этого короткого, но прекрасно составленного очерка видно, как и прежде был обширен круг действия Российской Академии и сколько принесла она пользы изучению русского языка или собственными своими занятиями, или изданием замечательных трудов других ученых. В первую эпоху своего существования (с 1783 года) Российская Академия издала обширный словопроизводный словарь, который хотя и не удовлетворяет требованиям науки, но во всяком случае представляет необыкновенное явление, потому что составители должны были сами преодолеть все трудности такого предприятия, при совершенном недостатке предварительных работ и пособий. Чем дальше, тем более разнообразны становились занятия Академии, не ограничиваясь собственными усилиями, она старалась поддерживать труды посторонних ученых, в которых видела истинную пользу для русской науки. Таким характером отличается весь дальнейший период ее истории, до времени ее преобразования (в 1841 году) во Второе отделение Академии наук. Ей обязаны своим появлением ‘Сочинения и переводы’ президента ее, А. С. Шишкова, играющего важную роль в ее истории, ‘Грамматика’ и ‘Описание Румянцевского музеума’ А. Х. Востокова, ‘Ключ к ‘Истории государства российского’ г. Строева, ‘Оборона нестеровой летописи от навета скептиков’ г. Буткова, ‘Книга большому чертежу’ Языкова⁷ и проч. Академия издавала словари, грамматики, переводы древних классиков и замечательных новейших сочинений, награждала медалями и денежными подарками достойные сочинения русских писателей и ученых. Последнюю, нынешнюю, эпоху истории Отделения автор представляет в виде библиографии его изданий. Все эти издания более или менее известны образованным читателям.

Во втором отделе ‘Ученых записок’ находятся: 1) Историко-статистический очерк народной образованности в России до конца XVIII века, К. И. Арсеньева, 2) Исследования об Атлантиде, орд. акад. А. С. Норова⁸, о которых мы сказали уж в особенной статье, по поводу издания ‘Путешествий’ ученого автора⁹, 3) Осада и взятие Византии, М. Стасюлевича¹⁰, статья, изданная отдельною книгою и рассмотренная нами в прошлом месяце¹¹, 4)0 языкознании в древней России, М. Сухомлинова¹².

Очерк г. Арсеньева рассматривает историю народного образования с одной частной точки зрения, излагая меры правительства, имевшие целью распространение образованности, преимущественно со времен Петра Великого, поэтому главными, даже единственными источниками послужили автору официальные данные. Несмотря на всю свою сжатость, очерк представляет много любопытного, хотя автор и не мог воспользоваться теми подробностями, которые мог доставить этот обширный предмет. Очень любопытны, например, статистические цифры, определяющие число учащих и учащихся со время действий комиссии об учреждении народных училищ. Первым ее делом было образование учительской гимназии и других школ в Петербургской губернии, и в течение четырех первых лет по основании комиссии уже заметны значительные успехи этих заведений. В 1782 году в Петербургской губерний было только восемь училищ и 518 учащихся обоего пола, в 1785 году училищ было двенадцать и число учеников 1491. Когда комиссия, по издании устава народных училищ, распространила свои действия и на все части империи, прогрессия стала с каждым годом увеличиваться очень большими цифрами. Приводим некоторые из них:

В ведении комиссии в 1786 году было только 40 училищ с 4 398 учениками:

в 1789 году 225 училищ и 14 389 учеников

‘ 1792 ‘ 302 ‘ ‘ 17 500 ‘

1796 ‘ 316 ‘ ‘ 17 341 ‘

1800 ‘ 315 ‘ ‘ 19 915 ‘

так что в 1800 году число заведений было почти в восемь раз больше против 1786 года, число учащихся почти в пять раз, но вместе с тем уменьшилась пропорция числа училищ и учителей к числу учеников, что, по словам г. Арсеньева, ‘доказывает, что попечительность правительства о благе народа и заботливость его о просвещении подданных были несравненно сильнее расположения последних к учению и охоты к образованию’. Вместе с тем образование женского пола и поселян было почти совершенно пренебрежено: сельские училища устраивались частным образом, но только в немногих местах. Учреждение их принадлежит уже нашему столетию. Несмотря, впрочем, на это сильное развитие учебных заведений в царствование императрицы Екатерины II, результаты его оставляли еще многого желать: в 1790 году отношение числа учащихся (16 525) к общей массе народонаселения (26 000 000) было только как 1 : 1 573 — пропорция очень незначительная.

Обширное исследование г. Сухомлинова поднимает чрезвычайно любопытный вопрос в истории древней нашей словесности и народного образования. Вопрос о языкознании очень важен по многим отношениям и может быть разбираем с разных точек зрения. Поэтому прежде, нежели выскажем свое мнение о выводах автора, приводим слова его, определяющие взгляд его на предмет:

‘…Какого бы рода и значения ни были первые начала филологических трудов в России (автор говорит об азбуковниках), во всяком случае возможен вопрос о связи, в которой они находились с современным им состоянием языкознания. Практика всегда в связи с теорией, и материал, накопленный посредством знакомства с иностранными языками и изучения языка отечественного, мог иметь некоторое влияние на характер первых филологических опытов. Вот одна из причин, побудивших нас представить обозрение круга языкознания в древней России. Другая же и главнейшая причина нашего выбора заключается в том, что состояние языкознания у народа служит одним из выражений его образованности, и поэтому входит, как черта, в историю внутреннего быта народа. Исследование круга и характера языкознания может познакомить и с политическим бытом народа и с направлением его образованности. Знание языков приобретается двумя путями: практическим, от навыка, посредством сношений с иностранными народами, или теоретическим, изучением языка с известною целью. В первом случае факты языкознания суть вместе с тем и факты сношений с иностранцами, материал для политической истории народа, во втором они определяют нравственные интересы народа, особенности его умственной жизни. Язык принимает в себя живые следы народной образованности. Самый выбор известного языка, как орудия образованности, указывает уже на ее характер’ (стр. 185).

Таким образам, автор языкознанием не означает филологических занятий языком, попытки которых явились уже давно, начиная с Иоанна, экзарха болгарского, и монаха Храбра до Зизания и Смотрицкого¹³, и разбирает только, какие из иностранных языков были известны нашим предкам. Подробное исследование этого предмета может принести много фактов, которыми объяснилось бы, какие чуждые национальности стояли всего ближе к нашим предкам и до какой степени имели на них влияние. Таким образом, вопрос этот, необходимо относящийся к языкознанию, мог бы доставить некоторые данные и для того, чтоб объяснить самое развитие русского национального характера. С другой стороны, более или менее тесные связи с окрестными народами и знание их языков должны были иметь влияние и на литературную деятельность: здесь вопрос становится в самую тесную связь с историей литературы, и исследование языкознания непременно получает отношение к переводным памятникам словесности, которых так много в древнем нашем периоде. Затем уже на третьем плане стоит, по нашему мнению, вопрос о практическом знании иностранных языков, которым наши предки могли руководствоваться в своих сношениях с другими народами. Средства для определения всех этих обстоятельств одни и те же, то есть изучение фактических свидетельств о языкознании и изучение переводной литературы. Нетрудно решить с первого взгляда, что последнее отношение языкознания к истории образованности имеет гораздо менее важности, нежели два остальные, особенно, если это практическое знание языка ограничивается или одною только местностью, или немногими отдельными лицами. Оно не может в этом случае быть заметным явлением в политическом быту народа, потому что, как частность, исчезает в общем и не приносит ему никакого результата. Поэтому мы придаем очень мало значения свидетельствам летописи о том, что между русскими находились знатоки языка их ближайших соседей, каковы были половцы, печенеги, татары, с другой стороны финны и т. д. Это было очень естественное явление и повторялось всегда и везде. Разноязычные, но близкие соседи постоянно перенимают друг у друга свой язык, но только под условием соседства, так что дальше внутрь той или другой страны эти знания становятся реже и реже. Подобные примеры можно и теперь найти во множестве в некоторых губерниях смешанного народонаселения, где русские выучиваются по-татарски, по-зырянски, по-чувашски и т. д. Большая противоположность языков произвела у нас даже очень любопытное явление в Кяхте, где китайцы, сколько могут, стараются говорить по-русски и сами русские употребляют испорченный китайцами язык, чтоб сделать для них понятною эту макароническую смесь. Все это факты мелкие, уединенные, которые не говорят ни за, ни против языкознания народного. Если в одном краю знали такие языки, то в другом они были совершенно неизвестны.

Подобное знакомство с языками иностранцев-соседей было а в древней Руси. ‘Сносясь со многими народами, близкими и отдаленными (говорит автор), русские, по всей вероятности, были знакомы с иностранными языками более, нежели другие европейцы’ (стр. 258). Правда, может быть, потому, что соседство русских было гораздо разнообразнее. Но для нас в этом выводе важно не количество языков, которое само по себе не имеет никакого значения (как знаменитейшие знатоки языков, вроде Меццофанти¹⁴, не бывают никогда знаменитыми учеными и только считаются на ряду с другими редкими феноменами), а качество самого знания, насколько оно было важно для развития народной образованности. Прилагая к своим выводам такую точку зрения, автор, конечно, согласится, что характер их значительно изменяется. Действительно, чтоб практическое знание языка не пропадало даром и не приносило только самой обыденной пользы, нужно, чтоб чужой народ, которому язык принадлежит, был в состоянии, по качествам своей политической и умственной жизни, иметь влияние существенно важное и полезное, иначе высшая цель языкознания нисколько не достигнута. Но, за исключением Византии, этого условия всего чаще недоставало в сношениях наших предков с их соседями: на севере, востоке и юго-востоке, они окружены были народами, стоявшими ниже русских по образованию. Автор, может быть, ожидая таких мнений, говорит, что и ‘простое знакомство с иностранными языками не почитается современными учеными за факт совершенно ничтожный в умственной жизни народа’. Быть может, в легкости усвоения чужих языков выражалось именно многостороннее, восприимчивое качество русского ума, но во всяком случае упомянутый нами факт, лишенный положительного или отрицательного значения, не имеет большой цены.

На этом основании всего более заслуживает внимания связь языкознания с переводной литературой, потому что в сущности знание чужих языков делается заметным двигателем в народном образовании только тогда, когда может посредством переводов сообщить народу произведения других литератур. К сожалению, автор почти вовсе не обратил внимания на эту сторону предмета, а, дав ей место в раме своего исследования, он необходимо представил бы предмет в ином свете. Действительно, если мы узнаем, что в XVI или XVII столетии толмач {Переводчик. — Ред.} Посольского приказа мог достаточно объясняться на немецком, итальянском или испанском языке, то какой смысл можем придать этому факту и какие извлечь из него данные? Сам по себе этот факт почти безразличный, то есть не подтверждающий и не отрицающий ничего, и не имеющий и права на это, но если мы вспомним, что наша старинная литература очень небогата переводами, например, с немецкого, и вовсе не имеет переводов с испанского, итальянского, французского, английского и т. д. — значит, знание этих языков, если оно и встречается в старину, имело важность только в очень ограниченном кругу и потому не оставило следов в литературе и в общем сознании народа. В большей части случаев последнего нельзя было и ожидать, потому что знание некоторых языков приобреталось только с целью служить для дипломатических сношений, а чтоб действовать в качестве переводчика в литературе, нужны были и тогда особенные условия. Притом, перечитывая внимательно статейные списки наших послов, отправлявшихся в разные страны Запада, мы очень часто находим примеры затруднений в дипломатических переговорах, затруднений, происходивших именно от недостаточного знакомства толмачей с иностранными языками. Если таким образом и специалисты не всегда удовлетворяли своему назначению, что же должно заключать о других, у кого знание языков вовсе не было обязательным? Нельзя опустить и того многозначительного обстоятельства, что нашими послами и толмачами нередко были греки и другие иностранцы, и свидетельства Олеария, которое гораздо ближе к истине, чем думает автор. Курбский не может служить примером, потому что научился языкам, уже выехавши из отечества¹⁵. Подобные этим выводы можно делать и о более ранней эпохе. Например, переводы ханских ярлыков, переводы буквальные, слепо идущие за подлинником, неужели доказывают полное знание татарского языка или по крайней мере уменье передать его выражения по-русски?

При обозрении переводной литературы, которое могло навести на верную постановку вопроса, важное место занимает исследование азбуковников, с одной стороны, уже прекрасно объясненных г. Буслаевым. В этих старинных опытах объяснительного словаря конверсационс-лексикона заключено много еще нетронутых материалов и между прочим много данных для вопроса о языкознании¹⁶. Дав более места разбору их, автор, кажется, не повредил бы целости своего труда и не отдалился бы от предмета: азбуковники, это — rsum всего, что читалось нашими предками, их извлечения и выписки не ограничивались только некоторыми произведениями, а, напротив, они выбирали свой состав из самых разнородных источников. Из них видно, какие слова иностранных языков входили в нашу литературу, какими путями совершался ‘их переход и какие языки были известны дома нашим предкам. Мы увидели бы, что таких путей было не так много, и это было бы справедливое определение предмета.

В числе их в древнем периоде значительную роль играли славянские литературы, болгарская и сербская, позже, в XVI и в XVII столетиях, польская, отчасти была известна и чешская. Влияние первых двух очень ясно доказывается множеством сербских и болгарских рукописей, которые были в ходу на Руси, и множеством русских произведений, которые стали русскими через постоянное переделывание языка сербского или болгарского подлинника. В своем первоначальном виде рукописи сербской и болгарской редакции могли быть понятны вполне только тому, кто близко был знаком с этим’наречиями, и только впоследствии они настолько потеряли свои прежние черты, что стали доступны всякому. Это знакомство с болгарскими и сербскими памятниками, распространенное гораздо более, чем обыкновенно думают, очень замечательный факт в языкознании наших предков. Автор не касается его в своем исследовании, точно так же, как не говорит о значении польского языка в конце древнего периода. Между тем польский язык в то время играл чрезвычайно важную роль: стоит слегка пересмотреть памятники нашей переводной литературы, чтоб убедиться в этом. По мнению автора, общее употребление латинского языка в школах того времени ‘доказывает близкую связь нашу с европейским западом еще в течение XVII века. Преобладание латинского языка, обнаружившееся в русских училищах, есть общая черта европейской образованности того времени’ (стр. 234). ‘Такая страсть к латинскому языку всего вернее объясняется сочувствием предков наших к западноевропейской образованности’ (стр. 238). Напротив, если мы сообразим время и местность этого явления, то увидим, что факт объясняется гораздо проще, что единственным основанием его было влияние польского устройства училищ: в Киеве оно было тогда всего естественнее и возможнее. Заметим, что в Москве, во время основания Киевской академии, не было ничего подобного, и, следовательно, распространение латинского языка произошло там только вследствие этого условия: московские училища подверглись тогда влиянию киевского устройства. Польские ученые постоянно считают Могилянскую академию XVII столетия не русским, а польским училищем, и, конечно, имеют на это некоторые права¹⁷. Выписки, приводимые автором (стр. 238), ясно обнаруживают два главные элемента — языки латинский и польский, которые были господствующими в этом заведении. В Москве стремление к изучению латинского языка объясняется не тесной связью с западною образованностью, а ближайшим влиянием Киевской академии, и только Киевской академии.

Определяя факты языкознания, автор всего более опирается на очевидных исторических свидетельствах и совершенно справедливо думает, что исследование может обойтись и без излишнего накопления фактических сведений, потому что действительно многие обстоятельства становятся достаточно ясны и из двух резких и характеристических примеров. Нам кажется, однако, что автор взял только одну сторону данных, не принимая тех столько же (несомненных доказательств, которые приобретаются аналогией. Таковы, по нашему мнению, недостаточные упоминания о литературе переводов. ‘По убеждению предков наших (говорит он), язык есть высший дар человека, возвышающий его над ‘бессловесными’, как издревле назывались у нас животные неразумные в отличие от человека, существа мыслящего и говорящего’. Мысль эта справедлива, ‘о нуждается в доказательствах, взятых из чисто русских источников, как же подкреплять ее вместе и чужими, греческими, памятниками, ‘Пчелой’¹⁸ и др. (стр. 178—179)? Не останавливаясь на некоторых подобных недосмотрах, обратимся к мнению автора о значении русского языка в старину, как органа литературы. Он верно замечает, что прежде ученые наши слишком ограничивали область русского языка, считая все вообще древние памятники писанными на церковно-славянском. Русский язык один и тот же и в памятниках юридических, грамотах, и в ‘Русской правде’, и в летописи, но в каждом из этих отделов видоизменяется по характеру содержания, требовавшего того или другого склада, тона и особенностей речи. При всем том нельзя сказать, чтоб литературный язык всегда был общедоступным и чтоб ‘этот общедоступный язык оставался неизменным орудием и выражением образованности’ (стр. 259). Во всяком случае, в древней русской литературе обращалось очень большое число сочинений, переведенных с греческого и переведенных часто буквально и притом не русскими переводчиками, нельзя отвергать и того, что русские писатели, особенно в последнее время, нередко гонялись за фразой из подражательности и писали языком темным и далеко не общедоступным, наконец этою же недоступностью для всех обыкновенного литературного языка вызвана была и потребность в ‘азбуковниках’ и ‘алфавитах неудобьпознаваемых речей’, обширное распространение которых в рукописях несомненно доказывает, что они настоятельно нужны были для читателей. В подтверждение первого положения можно указать на очень многие переводы, которые и теперь можно иногда разобрать только при помощи особенных занятий и сравнений с подлинником, таковы, например, отрывки одного писателя в славянском переводе XI столетия, напечатанные в ‘Известиях’ 1854 года¹⁹. В пример второго указываем на ‘Записки’ Матвеева, в которых желание писать высокопарным слогом осталось именно от литературных манер XVII века²⁰. Народность выражения, конечно, много теряла при этом, и решительно называть старым литературным языком русский, подразумевая общедоступный, то есть обыкновенный, разговорный — нельзя, если не сделать при таком определении известных ограничений.

Таковы наши понятия о предмете исследований г. Сухомлинова. Мы не всегда сходились во мнениях с автором, но такого разноречия естественно было бы ожидать при первом разрешении вопроса. Прекрасная статья г. Сухомлинова, обставленная старательно собранными подробностями, представив одну сторону фактов, много поможет будущему исследователю повести вопрос дальше и дать ему окончательное решение. Предмет очень обширен и очень важен для истории старинного русского образования, и труд г. Сухомлинова заслуживает благодарность.

В отделе ‘Памятников языка и словесности’ помещены: 1) Послание митрополита Иоанна II, приготовленное к изданию В. И. Григоровичем, 2) Летопись великих князей литовских, изданная А. Н. Поповым, 3) Обозрение летописца переяславского, Д. В. Поленова²¹, и 4) Повесть о Цареграде, чтение редактора, И. И. Срезневского.

Послание митрополита Иоанна недавно снова возбудило внимание ученых, принадлежность его Иоанну II несомненно была доказана г. Неволиным, теперь г. Григорович издал его и в древнем русском переводе, и в греческом подлиннике. Русский текст взят им из издания Калайдовича²², но г. Григорович восстановил в памятнике ту орфографию, которая, по его мнению, должна была принадлежать ему в первоначальном виде, как вообще русским рецензиям церковных памятников. Издание снабжено объяснительными примечаниями и сравнениями выражений русского перевода с подлинником.

Литовская летопись издана г. Поповым по списку XV столетия, принадлежащему библиотеке графа Уварова. По мнению Даниловича, литовские летописи надобно относить еще к XIV веку, или они составлялись в это время и по древнейшим источникам²³. Найденная и изданная этим ученым супрасльская рукопись достаточно подтвердила его мнение²⁴. Летопись Быховца, напечатанная Нарбутом, представила другой разряд тех же литовских летописей, так что не остается уже никакого сомнения об историографической деятельности Литовской Руси, так сильно заподозренной Шлцером²⁵. И супрасльская рукопись и летопись Быховца до сих пор не были изданы в своем настоящем виде: Данилович переписал первую латинскими буквами и в таком виде напечатал. Нарбутт приводит известие, что и хроника Быховца ‘переведена’ с русского, то есть точно так же без всякого перевода написана, вместо русских, польскими буквами. Изданная теперь г. Поповым летопись мало разнится от супрасльской рукописи, но значительно древнее. Она напечатана буква в букву с соблюдением основных требований археографии, литовская летопись является, наконец, в собственно ей принадлежащей одежде, незакрытая польскими формами и правописанием, и издание, без сомнения, будет принято специалистами с благодарностью. Столько же важно оно и в филологическом отношении, как одно из немногих средств для обширного изучения языка Литовской Руси по древнейшим памятникам.

Труд г. Поленова представляет внимательное изучение переяславского летописца, недавно изданного князем Оболенским²⁶. Основа рассказа этой летописи та же, что и в известных списках несторова временника, но часто в ней встречаются любопытные прибавки и дополнения, поражающие иногда своею оригинальностью. Из этого, впрочем, не следует, что она. была летописью самобытною и независимою, как хотел думать ее издатель: подробное сравнение ее с напечатанными описками Нестора²⁷, сделанное г. Поленовым, приводит к другому результату: ‘Начало ее (говорит он), правда, не то, какое находим в списках Лавр., Радз., Тр.²⁸, но пропуск событий, и даже сокращение их, в строгом смысле, не могут быть признаны за самостоятельность, а совершенно сходное изложение их на пространстве пятидесяти лет и еще того менее позволяют оставить за ним подобное название… Дополнения, встречающиеся, например, в описании обычаев некоторых из народов, населявших Русь, в рассказе о княжении Ольги, в повествованиях о крещении Владимира, о единоборстве Печенега с Русским и в других местах, множество мелких разноречий, которые, по ходу исторических событий и логическому смыслу, должны быть приняты за более правильное чтение — все это ставит переяславского летописца в число важных источников нашей истории, тем более, что мы не нашли в нем никаких данных, которые бы противоречили мнению князя Оболенского о времени составления переяславского летописца’ (стр. 96). Важность этого летописца заключается таким образом в том, что он сохранил для нас варианты древнейшей летописи, неизвестные из других уцелевших списков. Составитель его пользовался летописью Нестора и ее продолжением, как и другие летописцы, выписывавшие обыкновенно одно общее начало, к которому прибавляли потом сведения, относящиеся к частной истории отдельной страны или княжества, но он пользовался ею еще в начале XIII столетия, следовательно немного спустя после ее происхождения, так что рукопись переяславская очень важна для изучения первобытной формы нашей древней летописи.

‘Повесть о Цареграде’²⁹ — простой пересказ того, что заключается в старинных русских сказаниях о начале и взятии Константинополя турками, но вместе с тем это превосходная ученая статья, какими так богата обширная деятельность автора. Второе Отделение намеревалось издать ‘Сказание о взятии Цареграда’ — очень любопытный памятник нашей литературы. Смерть Бередникова³⁰ остановила это предприятие, и, в ожидании полного разбора и сличения списков, г. Срезневский рассказал с большою точностью и подробностью, иногда буквально, содержание этих сказаний. Они очень распространены были в старинных сборниках и замечательны в особенности тем, что описание ‘страшного события’, как тогда называли все современники взятие Константинополя, в русской повести совершенно самостоятельно, она появилась, конечно, вслед за самым событием, когда память о его обстоятельствах была еще свежа и интерес еще живо сохранялся. Повесть рассказывает обстоятельства осады и взятия вполне независимо от византийских и латинских историков и приводит нередко подробности, которые у них не встречаются. Таким образом, она получает и историческое значение наряду с другими главными источниками для описания этого многозначительного события, богатого влиянием на ход европейского образования. Все это передано г-м Срезневским в одушевленном рассказе, удерживающем и колорит старины и доступном для всех, тогда как подлинник оттолкнул бы многих читателей, непривычных к чтению на языке, для нас устаревшем. За этим литературным достоинством статьи, ученое ее достоинство заключается в обширных примечаниях, где автор останавливается на каждой замечательной подробности события, сравнивает нашу повесть с иноземными сказаниями, объясняет разные слова русского подлинника с обыкновенным богатством своей эрудиции. О происхождении самой повести он выражает такое мнение: ‘есть возможность думать, что эта повесть о Цареграде распространилась на Руси во время Иоанна III, когда браком его с Софией Палеолог³¹еще сильнее скрепились связи русских с их единоверцами, греками, а, может быть, еще и ранее, то есть после того, как, немедленно по взятии Цареграда, стали к нам являться греки с просьбою о вспоможении и, вероятно, не без записок о бедствии, постигшем их отечество’. Это очень вероятно, повесть обнаруживает хорошее знание византийской жизни и оправдывает такое вмешательство самих греков при ее составлении. Несомненно при том, что если она писана не очевидцем, то по словам очевидцев. Новое издание Второго отделения Академии наук не уступает вообще прежним его изданиям по своим ученым достоинствам и сочувствию к изучению русского языка, литературы и старины. Как разнообразно и любопытно содержание первой книги ‘Ученых записок’, читатели могут видеть из нашего обзора. Характер программы издания дает право надеяться, что живой интерес содержания постоянно будет его качеством. Нет никакого сомнения, что продолжение издания сделает его такою же совершенно необходимою для исследователя русской литературы и истории книгою, какою уже стали ‘Известия’.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые напечатано в ‘Отечественных записках’, 1855, No 4, отдел ‘Критика’, стр. 43—54. В собрание сочинений Чернышевского включается впервые. Печатается по тексту ‘Отечественных записок’.

При изучении текста этой статьи обращает внимание следующее высказывание рецензента: ‘Во втором отделе ‘Ученых записок’ находятся: …2) Исследования об Атлантиде, орд. акад. А. С. Норова, о которых мы сказали уж в особенной статье, по поводу издания ‘Путешествий’ ученого автора, 3) Осада и взятие Византии, М. Стасюлевича, статья, изданная отдельною книгою и рассмотренная нами в прошлом месяце’. Так как именно Чернышевский является автором статей, на которые содержатся ссылки в приведенной цитате, то вполне естественно предположить, что он же является автором и этой рецензии. Это тем более вероятно, что указание в приводимой цитате на то, что разбор ‘Исследования об Атлантиде’ помещен в статье по поводу ‘Путешествий’ А. С. Норова, скорее всего мог сделать автор, т. к. в последней ‘Исследование об Атлантиде’ занимает незначительное место. Да и редакция ‘Отечественных записок’, очевидно, должна была поручить Чернышевскому написать статью ‘а первую книгу ‘Ученых записок’ потому, что на одну из статей ее он уже отозвался подробной рецензией (‘Осада и взятие Византии’ М. М. Стасюлевича), и, следовательно, подлежащее рецензированию издание было ему знакомо. В пользу такого предположения говорит также и то, что Чернышевский уже являлся автором рецензии ‘а аналогичное издание Академии наук. Мы имеем в виду обширную рецензию Чернышевского на второй том ‘Известий’ Академии наук по Отделению языка и словесности, к которой по стилю и композиционному единству близка публикуемая статья (наст. том, стр. 467—476). Однако окончательно вопрос об авторстве Чернышевского в рецензии на первую книгу ‘Ученых записок’ в положительном смысле решается тем, что на две статьи из этого издания, вышедшие отдельными оттисками, Чернышевским были написаны рецензии в другом журнале — ‘Современнике’. Причем, написанная Чернышевским рецензия в No 5 ‘Современника’ на ‘Повесть о взятии Цареграда’ по мысли и стилю совпадает с разбором этой же работы, который находится в рецензии на ‘Ученые записки’ (ср. в наст. изд., том II, стр. 693).

Данная рецензия дополняет некоторыми новыми существенными штрихами характеристику Н. Г. Чернышевского как филолога ‘языковеда. Она показывает живой интерес и разностороннюю осведомленность его в вопросах древнерусской культуры, литературы и языка.

Особый интерес представляет здесь критический разбор исследования М. И. Сухомлинова ‘О языкознании в древней России’. Указывая на ошибки и односторонность подхода Сухомлинова к затронутой теме, Чернышевский четко определяет и разграничивает три задачи в постановке вопроса о знании языков в древней Руси. На первый план им выдвигается при этом вопрос о таком изучении истории языка, которое бы могло доставить ‘некоторые данные и для того, чтоб объяснить самое развитие русского национального характера’, и определить, какие из других народов стояли всего ближе к данному народу. С другой стороны, является важным исследование вопроса о том, какое влияние знаний других языков оказало на развитие литературы, вопроса о круге и характере литературы и переводческой деятельности. Более узкие и специальные рамки имеет, по Чернышевскому, исследование вопроса о практическом знании различных языков тех народов, с которыми русские в той или иной степени входили в сношения.

Существенное значение имеют суждения Чернышевского о древнерусском литературном языке. Считая, что ‘русский язык один и тот же и в памятниках юридических, грамотах, и в ‘Русской правде’, и в летописи’, Чернышевский подчеркивает стилистические различия в едином древнерусском литературном языке, связанные с многообразием жанров письменности и функций литературной речи. Этот взгляд Чернышевского близок нашим современным выводам о характере и стилистической системе русского языка древнейшего периода. Характерен и круг памятников, на которые указывает Чернышевский как на памятники, определяющие прежде всего сущность древнерусского литературного языка. Этот круг самобытных памятников письменности Чернышевский считает решительно необходимым отграничить от тех переводных и подражательных произведений, в языке которых являются различные наслоения, чуждые живому русскому языку. Указания на необходимость различать между языком народно-разговорным и литературным, книжным, на необходимость проводить решительную границу между различными группами памятников по степени их отношения к живому языку народа имели большое значение в ту эпоху, когда филологи (в частности, и учитель Чернышевского — И. И. Срезневский) в своих исследованиях недостаточно учитывали различия между старославянским и древнерусским языком и слишком доверчиво относились к показаниям различных памятников письменности, не всегда принимая в расчет близость соответствия их показаний явлениям живой речи русского народа.

¹ Ученые записки второго Отделения Академии наук, содержавшие статьи историко-филологического содержания, выходили под редакцией акад. И. И. Срезневского непериодическими сборниками с 1854 по 1868 г., всего вышло семь книг.

² ‘Опыт областного великорусского словаря’ — первое крупное собрание словарного материала диалектов русского языка — был издан в 1852 г. Вторым Отделением Академии наук при ближайшем участии А. Х. Востокова и И. И. Срезневского. — ‘Опыт общесравнительной грамматики русского языка’ был составлен по поручению Второго Отделения Академии наук И. И. Давыдовым, впервые появился в 1852 г. и затем выдержал несколько изданий. В этом труде были использованы наблюдения и выводы ряда предшествующих и современных грамматических работ. В общей интерпретации языковых фактов в нем отразились взгляды немецкого языковеда идеалиста Беккера. — ‘Памятники и образцы народного языка и словесности русских и западных славян’ выходили приложением к ‘Известиям императорской Академии наук по Отделению русского языка и словесности’ (1852—1861), содержали публикации разнообразного диалектологического и фольклорного материала русского и других славянских народов. — ‘Материалы для сравнительного и объяснительного словаря русского языка и других славянских наречий’ также печатались в составе ‘Известий’ с 1852 г. Здесь был первоначально опубликован ряд ценных лексиграфических трудов, например, ‘Словарь церковно-славянского языка’ А. Х. Востокова. В т. II ‘Известий’ (1853) был опубликован и ‘Опыт словаря к Ипатьевской летописи’, составленный Н. Г. Чернышевским. — ‘Исторические чтения о языке и словесности’ первоначально составляли один из разделов ‘Известий’ (1852—1858 гг.).

³ Срезневский Измаил Иванович (1812—1880) — крупный представитель русского славяноведения.

⁴ Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения (1833—1849), одпн из крупнейших деятелей николаевской реакции, по словам Белинского — ‘министр погашения и помрачения просвещения в России’.

⁵ Российская академия была образована в 1783 г. с целью содействовать развитию русского языка и литературы. Важнейшим предприятием академии было издание шеститомного ‘Словаря академии Российской’ (I изд. 1789—1794 гг., II изд.— 1806—1822 гг.). В издании этого первого крупного словаря русского языка принимали участие выдающиеся писатели и ученые конца XVIII в. (Фонвизин, Державин, Лепехин, Озерецковский, Румовский и др.).

⁶ Давыдов Иван Иванович (1794—1863) — профессор философии и словесности Московского университета, с 1847 г. директор Главного Педагогического института, автор казенных учебных пособий по истории литературы. — Плетнев Петр Александрович (1792—1865) — поэт, критик и историк литературы, ректор Петербургского университета (1840—1861), после смерти Пушкина до 1847 г. редактор-издатель журнала ‘Современник’.

⁷ Шишков Александр Семенович (1754—1841) — писатель, вице-адмирал, президент Российской академии в 1813—1840 гг. Известен главным образом своей упорной защитой ‘старого слова’ и реакционным сопротивлением каким-либо новшествам в русском литературном языке. В начале XIX в. вел резкую полемику с Карамзиным. Как филолог, развивал теорию единого славяно-русского языка, в котором первенствующее положение занимали бы церковно-славянские слова и выражения, отличался склонностью к произвольным этимологическим толкованиям слов. Его многочисленные литературные и филологические сочинения были изданы Российской академией в 1826—1839 гг. в 17 частях. — Востоков Александр Христофорович (1781—1864) — крупнейший русский филолог, один из основоположников сравнительно-исторического метода в языкознании. Его ‘Русская грамматика’ (1831) явилась важнейшим обобщающим трудом по грамматике русского языка после М. В. Ломоносова. Ему же принадлежит ‘Описание русских и славянских рукописей Румянцевского Музеума’ (1842) — первое научное описание древних рукописей русского и славянского языков из собрания Н. П. Румянцева (теперь — рукописный отдел Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина).— Строев Павел Михайлович (1796—1876) — известный русский историк-археограф, собрал, опубликовал и описал большое число древнерусских рукописей. В 1836 г. издал подробный исторический указатель ‘Ключ к ‘Истории государства Российского’ Карамзина. — Бутков Петр Григорьевич (1775—1857) — историк, академик. Его работа ‘Оборона летописи Нестеровой от навета скептиков’ (1840) была посвящена критике так называемой скептической школы М. Каченовского с ее попытками принизить значение летописей как важнейшего источника сведений о культуре древней Русн. — Языков Дмитрий Иванович (1773—1845) — историк, член Российской академии, издал ряд исторических источников, в том числе и упомянутую здесь ‘Книгу большому чертежу’ — важный памятник XVII в., содержащий географическое описание русского государства.

⁸ Арсеньев Константин Иванович (1789—1865) — географ, историк и статистик, академик (с 1836 г.) — Норов Авраам Сергеевич (1795—1869) — писатель. В 1854—1858 гг. министр народного просвещения.

⁹ См. наст. изд. т. II, стр. 517—543.

¹⁰ Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826—1911) — историк, публицист и общественный деятель либерального лагеря, редактор-издатель журнала ‘Вестник Европы’ с 1866 г.

¹¹ См. наст. изд., т. II, стр. 600—606.

¹² Сухомлинов Михаил Иванович (1828—1901) — историк литературы, профессор Петербургского университета, академик с 1876 г.

¹³ Иоанн, экзарх болгарский (ум. 927 г.) — болгарский церковный писатель и философ, автор рассуждения о славянском языке и его отличиях от греческого языка. — Монах (обычно: черноризец) Храбр—болгарский монах, автор сочинения ‘О письменах’ (X в.), содержащего ценные сведения о письменности у славян. — Зизаний (Лаврентий Тустановский) — белорусский богослов, автор ‘Грамматик’славянской’, изданной в Вильне в 1596 г., с приложением словарика.— Смотрицкий Мелентий Герасимович (1577—1633) — автор грамматики церковно-славянского языка, изданной в Евю (близ Вильны) в 1614 г. В 1648 г. эта грамматика в переработанном виде была издана в Москве, ею пользовались долгое время в течение второй половины XVII и начала XVIII в. По ней, в частности, учился М. В. Ломоносов.

¹⁴ Меццофанти Джузеппе (1774—1849) — кардинал, знавший или понимавший более 50 языков.

¹⁵ Олеарий (Эльшлегер) Адам (ок. 1600—1671) — немецкий ученый и путешественник. В составе голштинского посольства трижды (в 30-х тт. XVII в.) посетил Россию. Автор книги ‘Путешествие в Московию и Персию’, которая является одним из источников по истории жизни и быта русского государства первой половины XVII века. — Курбский Андрей Михайлович (1528—1583) — боярин и воевода, сначала был близок к Ивану Грозному, затем бежал в Польшу и стал изменником родины. В его переписке с Грозным отразились взгляды реакционного боярства.

¹⁶ Азбуковниками, или ‘алфавитами неудобь познаваемых речей’, назывались в древней Руси словарики малопонятных устарелых и иностранных слов и выражений, здесь же содержались иногда и различные сведения энциклопедического характера. Ф. И. Буслаев писал об азбуковниках в своей работе ‘О преподавании отечественного языка’ (1844).— Буслаев Федор Иванович (1818—1897) — известный русский филолог, исследователь русского языка и его истории, автор работ по истории древнерусской литературы и фольклору. — Конверсационс-лексикон (нем.) — энциклопедический словарь.

¹⁷ Киевская академия (иначе: Киево-Могилянская академия) — духовное православное учебное заведение, основанное в XVII в. С 1631 г. при митрополите Петре Могиле это училище получило особенное значение как центр богословия и схоластической учености в Западной Руси, где разрабатывались также вопросы риторики, грамматики и т. д.

¹⁸ ‘Пчела’ — переведенный в XII или XIII веке с греческого сборник изречений и рассказов моралистического характера, популярный в древней Руси.

¹⁹ Чернышевский имеет в виду напечатанные в III томе ‘Известий’ Академии наук по Отделению русского языка и словесности ‘Слова’ Григория Богослова (ок. 329—ок. 389), по списку XI столетия. Как известно, выписки из XIII ‘Слов’ Григория Богослова, по рукописи, хранящейся в Публичной библиотеке им. М. E. Салтыкова-Щедрина, были подготовлены и опубликованы Чернышевским с примечаниями И. И. Срезневского в II томе ‘Известий’.

²⁰ Матвеев Андрей Артамонович (1666—1728) — деятель времен Петра I. Его ‘Записки’, написанные витиеватым слогом и содержащие описание стрелецкого бунта 1682 г., были опубликованы в изданном Ф. В. Туманским ‘Собрании разных записок и сочинений, служащих к доставлению сведений о жизни и деятельности государя императора Петра Беликова’. Спб. 1787—1788.

²¹ Иоанн II (ум. ок. 1088—1089 гг.) — митрополит киевский, автор обличительного послания папе Клименту. Статья К. А. Неволина (1806—1855) ‘О митрополите Иоанне, сочинителе послания к папе Клименту’ была напечатана в ‘Известиях Академии наук по Отделению русского языка и оло-весности’, 1853, т. II. — Григорович Виктор Иванович (1815—1876) — известный русский языковед, один из основоположников славянской филологии в России. — Попов Александр Николаевич (1820—1877) — историк.— Поленов Дмитрий Васильевич (1806—1878) — археолог и библиограф.

²² ‘Памятники российской словесности, изданные с объяснением, вариантами и образцами почерков К. Калайдовичем’, М. 1821. — Калайдович Константин Федорович (1792—1832) — археограф, историк.

²³ Статья И. Н. Даниловича (1787—1843) ‘О литовских летописях’ была напечатана в ‘Журнале министерства народного просвещения’, 1840, No 11.

²⁴ Супрасальская рукопись — Супрасальский список западнорусской летописи, сделанный в Белоруссии в XVl в.

²⁵ Речь идет об одной из польских хроник, которая была названа именем польского писателя Быховца Иосифа-Владислава (1778—1845). — Нарбут Федор Ефимович (1784—1864) — историк Литвы. — Шлецер Август-Людвиг (1735—1809) — немецкий реакционный историк, экономист и статистик, исследователь русских летописей.

²⁶ Переяславский летописец — ‘Летописец Переяславля Суздальского’ — сборник XV в., содержащий владимирский летописный свод XIII в. с дополнениями и изменениями, сделанными позднее в Переяславле Суздальском. Издан впервые кн. М. А. Оболенским (1805—1873) в 1851 году.

²⁷ Летопись Нестора — т. е. древнерусский летописный свод начала XII в. ‘Повесть временных лет’, составление которого связывается с именем монаха Киево-Печерского монастыря Нестора (1056—1114).

²⁸ Лавр., Радз., Тр. — т. е. Лаврентиевский (1377). Радзивилловский (конец XV в.) и Троицкий (XV в., сгорел во время московского пожара 1812 г.) списки древнерусской летописи.

²⁹ повесть о Цареграде — ‘Повесть о взятии Царьграда’ некоего Нестора Искандера, русского, который был свидетелем взятия Константинополя турками в 1453 г. В обработанном виде, включив в себя легенды об основании Царьграда и политические рассуждения о предстоящей великой исторической роли Московского государства, эта повесть была одной из наиболее популярных книг в литературе Московской Руси, получив распространение во многих списках. В ‘Ученых записках’ дана в изложении и с комментариями И. И. Срезневского.

³⁰ Бередников Яков Иванович (1793—1854) — историк, археограф, академик. Принимал активное участие в издании ряда древнерусских памятников, в том числе ‘Полного собрания русских летописей’.

³¹ София Палеолог (ум. в 1503 г.) — дочь брата византийского императора Константина, в 1472 году вышла замуж за вел. кн. московского Иоанна III (1440—1505).

В. Э. Боград
Ю. С. Сорокин

Ученые записки Второго отделения императорской Академии наук. Книга 1. Санкт-Петербург. 18541.

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также:

Ученые записки Второго отделения императорской Академии наук. Книга 1. Санкт-Петербург. 1854¹.