Учение Канта о праве и государстве, Новгородцев Павел Иванович, Год: 1901

Публицистика
Время на прочтение: 46 минут(ы)
Скачать в PDF
Кант: pro et contra
Серия ‘Русский Путь’
Издательство Русской Христианской гуманитарной академии, Санкт-Петербург 2005

П. НОВГОРОДЦЕВ

Учение Канта о праве и государстве

I. ВОПРОС ОБ ОТНОШЕНИИ ПРАВА К НРАВСТВЕННОСТИ

В основе юридической теории Канта лежит его учение об отношении права к нравственности. Эта коренная проблема философии права нашла у него если не всегда удовлетворительное, то весьма интересное принципиальное разрешение. Определяя кратко и предварительно постановку этого вопроса у Канта, мы должны сказать, что различие нравственности от права он указал верно, но связи их установить не мог. Это было естественным последствием его этического созерцания.
Различие нравственности от права, в смысле независимости нравственного сознания от внешних и принудительных законов, должно было получить у Канта особенно резкое выражение. Ибо никогда, ни прежде ни после него, нравственность не отожествлялась в такой мере с внутренней свободной личности от каких бы то ни было внешних стеснений. По выражению Канта, мораль должна быть утверждена, ‘независимо от какой-либо опоры на небе или на земле’. Безусловная внутренняя свобода, независимый от каких-либо внушений самодержавный разум и истинная нравственность являются для Канта синонимами.
Но поставив нравственность на недосягаемую высоту чистого служения долгу, к которому не должны примешиваться никакие иные помыслы и мотивы, Кант совершенно устранил связь с нею права. Представляя собою по существу внешний порядок жизненных отношений, право должно было, с его точки зрения, оказаться за тою гранью, которая обозначает собою область нравственности. Возможность живительного взаимодействия двух областей, таким образом, исключалась, и право, взятое в полной противоположности с моралью, превращалось в чисто внешнее исполнение закона, которое сам Кант обозначил однажды как ‘Maschinenwesen der Polizei’ {Kritik der prakt. Vern., S. 182.}1. А между тем именно в области философии права было важно понять нравственность не как отвлеченную норму, а как живую силу, которая проникает в борьбу интересов и страстей, чтобы примирить и облагодарить ее. Что такое право, как не результат этого примирения, вызванный прикосновением нравственного начала к жизни? Мы представляем себе правовой порядок, прежде всего, как порядок реальных отношений, как практику жизни, как ту совокупность основных и элементарных требований, без которых самое существование лиц в обществе было бы немыслимо. Можно, конечно, и в отношении к праву поставить вопрос об его идеальной сущности, о его нравственной основе, но для того, чтобы определить проявление этой нравственной основы в жизни, надо показать ее связь с интересами и потребностями людей. А это само собою предполагает, что нравственное начало может сочетаться с внешними мотивами хотя бы для того, чтобы подчинить их себе. Но этого Кант не допускает. Его категорический императив боится соприкосновения с внешним миром и замыкает нравственную жизнь в область чистой воли. Отсюда становится ясным неизбежный для его философии результат: когда он хочет представить право в связи с нравственностью, оно теряет свои специфические черты, когда же он пытается подчеркнуть специфические черты права, оно утрачивает свою связь с нравственностью. Постараемся теперь характеризовать этот результат при помощи более подробного анализа относящихся сюда взглядов.
Исходные определения Канта относительно морали и права были изложены еще в ‘Критике практического разума’, под видом различия моральности и легальности2. Согласно основной идее этого сочинения, моральность определяется наличностью чистого уважения к закону разума, это — долг ради долга. Если же это чистое настроение воли отсутствует и закон исполняется по какому-либо внешнему побуждению, то в таком случае можно признать только легальность поступка {Kr. der p. V. S. 86—88, 1813.}. От этих определений и отправляется Кант, когда он хочет установить связь морали с правом. Способ, каким могла быть обнаружена эта связь, был подсказан определением морали. Если мораль есть долг, установляемый законом разума, то искомую связь, очевидно, можно найти или чрез идею законов разума, или чрез понятие долга. Кант подходит к решению вопроса и с той и с другой стороны.
Первую попытку в этом направлении мы встречаем в том параграфе ‘Учение о праве’4, где Кант старается подвести юридические законы под общую категорию законов моральных, вытекающих из требований чистого разума. ‘Законы свободы, — говорит он здесь, — в отличие от законов природы, называются моральными. Поскольку они относятся к поступкам и определяют известный внешний образ действий, они считаются юридическими, если же, сверх того, они требуют и соответствующих мотивов, они называются этическими’. Таким образом, юридические законы, наряду с этическими, являются законами моральными и в качестве таковых имеют априорное происхождение. Они основываются не на том, что случается, а на том, что должно быть, согласно с требованиями разума, хотя бы действительность не представляла для этого никаких примеров.
Сущность права определяется здесь как раз в том отвлеченном и чистом выражении, о котором мы говорили выше, — в его идеальной и нравственной основе. При таком понимании юридический закон является лишь частным последствием категорического императива или нравственного закона разума. Но если даже принять, что это определение достаточно поясняет связь права с нравственностью, то никак нельзя согласиться с тем, чтобы оно сколько-нибудь приближало нас к пониманию собственной природы права. Что может означать требование действий, основанное на разуме, помимо всяких примеров, как не чисто моральную заповедь? Кант был сугубо прав, когда он говорил, что все это — законы моральные.
Допустим, однако, что это определение и не имеет иной цели, кроме указания моральной основы права. Достигает ли оно своей цели? На это ответ может быть только отрицательный. В самом деле, если моральная основа права указывается в происхождении его из чистых начал разума, то остается непонятным, как эта основа сочетается с собственной сущностью права. Закон разума есть закон чисто внутренний, а юридическое законодательство, по разъяснению Канта, опирается на внешние мотивы и имеет внешний характер. Каким же образом возможно сочетание этого внешнего порядка с моральными требованиями, исключающими всякие внешние побуждения?
Ответ на это мог бы быть найден в том обстоятельстве, что и нравственный, и юридический закон обращаются собственно к внутреннему существу человека, к его воле, причем первый берет эту волю во всем объеме ее нравственных стремлений, а второй лишь в ее частичном проявлении в известных внешних действиях. С другой стороны, не только юридический, но и нравственный закон может сочетаться с внешними мотивами, формируя и подчиняя их себе. Вот каким образом может быть проложен путь для перехода от морали к праву. Возможность внешних интересов и побуждений в области права нисколько не устраняет того, что свои высшие руководящие начала оно заимствует от нравственности. Поэтому юридические законы могут исполняться не только в силу внешних соображений, но и на основании нравственных мотивов. Переходя в юридическую область и получая здесь внешнюю санкцию, нравственные требования не перестают быть нравственными. Если право, как справедливо утверждает Кант, не может включать в свои требования внутренних мотивов, то оно во всяком случае и не исключает их. Напротив, оно предполагает со стороны общества сочувствие к своим предписаниям, без которого оно и не могло бы существовать.
По-видимому, к этой мысли склонялся и Кант, когда в дальнейших своих рассуждениях он утверждал, что все юридические обязанности суть вместе с тем и обязанности нравственные. В этом утверждении мы находим другую попытку философа связать право с нравственностью. В той первой попытке, которую мы только что рассмотрели, связь указывалась в общем законодательстве разума, из которого, как из единого источника, вытекают и право, и нравственность. Теперь эта связь усматривается в идее обязанности, которая одинаково свойственна обеим областям и роднит их между собою. Кант выражает это воззрение в следующем ряде мыслей.
Обязанности юридические имеют характер внешних и основываются на мотивах внешнего свойства. Однако в качестве обязанностей они могут становиться предметом этических велений. Ибо этические предписания относятся ко всему, что только может быть обязанностью, они касаются как внутренних, так и внешних обязанностей, как те, так и другие могут быть выполняемы по чистой идее долга. Поэтому этические законы заключают в себе более широкий круг предписаний, чем юридические: кроме собственно-этических обязанностей, они предписывают и все юридические. Несколько ниже Кант повторяет эту же мысль в еще более решительной форме, говоря, что все обязанности, откуда бы они ни происходили, входят в число этических требований. Смысл этого утверждения усиливается еще тем обстоятельством, что он признает существование таких юридических требований, обязательность которых вытекает исключительно из предписаний законодателя.
Но спрашивается, каким образом нравственность может брать под свою охрану предписания, имеющие свое происхождение исключительно в законодательном произволе? Как разум может предписывать то, что не вытекает из его требований? Утверждение Канта, что всякая обязанность, откуда бы она ни происходила, может стать предметом этических велений, противоречит его учению об автономии воли, как коренному условию нравственности.
Это противоречие совершенно ускользнуло от внимания Канта, но он не мог не заметить другого результата, вытекавшего из учения о совпадении юридических обязанностей с нравственными: при подобном учении все обязанности, каково бы ни было их происхождение и содержание, смешиваются в одну неразличимую массу нравственных требований. Внешние юридические обязанности приравниваются к нравственным, потому что и они могут выполняться, помимо принуждения, из одного уважения к закону. Но стремясь понять их связь, не утрачиваем ли мы опять их различия? Чтобы избегнуть этого последствия, Кант производит разделение этических обязанностей на прямые и косвенные, direkt-ethische und indirect-ethische Pflichten5.
На основании этого нового разделения, нельзя относить, например, в одну и ту же группу обязанности, вытекающие из договора, и акты благожелательства. Исполнение договора есть не нравственная, а юридическая обязанность, она может быть подкреплена принуждением, и те случаи, где это возможно, относятся к области права. Нравственность, с своей стороны, предписывает исполнять подобные обязанности и при отсутствии принуждения, в силу чистой идеи долга, но она берет эти обязанности не из своих специальных предписаний, а из юридических. Таким образом, во внешних результатах своих требований право и нравственность могут совпадать, они различаются мотивами обязательности. Этика имеет и свои собственные обязанности, — те, с которыми могут сочетаться только внутренние мотивы. Таковы, например, обязанности благожелательства. Но сверх того, она включает в себя и все остальные обязанности, в качестве косвенно этических.
Сбивчивая терминология Канта не сразу дает возможность разглядеть, что это деление обязанностей в сущности совпадает с приведенным выше делением законов. Здесь, как и там, предполагается более широкая область морали, с подразделением ее на две группы отношений: собственно этических и юридических. Различие этих групп определяется возможностью или невозможностью для данного отношения сочетаться с внешним принудительным мотивом. Там, где это невозможно (как, например, в проявлении добрых чувств), мы имеем собственно этическую область, в противном случае мы переходим в область права. Там и здесь можно предположить бескорыстное и добровольное исполнение обязанностей — по чистой идее долга, поэтому обе сферы отношений могут быть подведены под общее понятие морали. Вот краткая формулировка весьма запутанного изложения Канта, которое Кирхманн6 с полным основанием обозначает в этом случае как ‘schwer verstndlich und schwlstig’7.
В той общей формулировке, которую мы сейчас дали, скрываются недостатки кантовского деления, но когда мы всматриваемся ближе в его собственные положения, у нас возникают снова те же недоразумения. Каким образом юридические обязанности, не входя в круг этических предписаний, могут относиться к этике, это остается непонятным. Было бы естественнее произвести разграничение в области самих нравственных требований, разделив их на обязанности благожелательства и справедливости, как это делает, например, Шопенгауэр. Таким образом, был бы вполне удовлетворительно объяснен переход нравственных предписаний в область права, была бы также объяснена и защита юридических требований со стороны нравственности. Обязанности благожелательства и любви не могут быть предметом юридических предписаний и всегда останутся чисто этическими и внутренними. Напротив, требования справедливости по своему характеру допускают принудительное осуществление и одинаково могут охраняться как нравственностью, так и правом.
Само собою понятно, почему Кант не прибегнул к этому выходу. Ведь это значило бы в области нравственного законодательства производить разграничения по содержанию, между тем как его этическая точка зрения была чисто формальной. Поэтому он и говорит все время как о единственном характерном признаке нравственности о формальном принципе долга. Действовать исключительно по идее обязанности, помимо всяких иных побуждений, вот что называется нравственным. Ясно, что для разграничения морали от права только и оставалось воспользоваться этим формальным признаком {Во второй части ‘Metaphysik der Sitten’, озаглавленной ‘Учение о добродетели’, Кант производит и разграничения материальные, но как справедливо замечает Б. Н. Чичерин8, это сочинение ‘содержит в себе существенные уклонения от чистых требований категорического императива… Кант искал содержания для своего формального закона, но так как скептическая точка зрения не допускала внутренней связи противоположных элементов, то он просто взял отвергнутые им начала счастья и совершенства, стараясь эклектически приладить их к собственным своим выводам’ (Ист<ория> пол<итических> уч<ений>. Ч. 3. С. 342).}. Но так как все обязанности, откуда бы они ни происходили, могли удовлетворить этому признаку, то приходилось создать рубрики прямых и косвенных нравственных обязанностей. Таким образом как будто бы устанавливалось разграничение двух областей, с сохранением их внутренней связи, но на самом деле это был результат только кажущийся. Исходные положения Канта препятствовали ему разрешить эту задачу без противоречий.
Часто указывают на то, что ‘Учение о праве’, как произведение стареющего философа, носит следы недостаточной разработки и умственной усталости. Это может быть верно в отношении к подробностям и к общей композиции сочинения, но в основных своих положениях оно представляет собою верное отражение нравственной философии Канта со всеми ее особенностями. Вот почему оно поучительно даже своими противоречиями, поскольку они вытекают из его общего взгляда и служат обнаружением его односторонностей.
Если общие положения Канта исключали возможность ясного и понятного перехода от нравственности к праву, то, с другой стороны, они ставили для философа серьезные препятствия и при характеристике самой сущности права. При выполнении этой задачи первым условием является строгая определенность цели и точки зрения. Для юриста понятие права будет представляться в иных терминах, чем для моралиста и философа. Какого же определения ищет Кант? Об этом он сам заявляет с достаточной ясностью. В философском определении этого понятия требуется, по его словам, не описание каких-либо временных юридических установлений, а указание того общего критерия, с помощью которого можно отличить право от не-права.
Легко видеть, что вопрос ставится здесь на почву этики, требуется определить нравственную основу права, его высший руководящий принцип. Но разрешить этот вопрос нельзя иначе, как после удовлетворительного разъяснения связи права с нравственностью. Понятно, что для Канта и здесь возникали все те же непреодолимые затруднения.
Высшим требованием морали является, по его учению, требование нравственной автономии. Этот принцип указывает на внутреннее самоопределение воли, на ее независимость от чувственных побуждений. Соответственно с этим, и руководящим началом права признается свобода личности. Это есть единственное первоначальное право, принадлежащее каждому как человеку. Связь этой юридической свободы с нравственной автономией ясна. Но для обоснования права этого мало. В юридической области свобода проявляется в целом ряде конкретных правомочий, из которых и слагаются наши субъективные права. Эти правомочия связаны с внешними интересами и целями, и если их возможно подвести под тот высший принцип свободы, то лишь в том предположении, что он заключает в себе эту возможность внешних проявлений. Моральный принцип Канта этому предположению не соответствует. Поэтому-то ему и приходится только сказать, что практический разум не запрещает этих проявлений: ‘So kann sie (die praktische Vernunft) in Ansehung eines solchen Gegenstandes kein absoltes Verbot seines Cebrauchs enthalten…’ 9 Так устанавливается дозволительный закон разума, ‘дающий нам полномочие, которого мы не могли бы вывести из чистого понятия о праве вообще’ {Ibid. S. 5011. — Речь идет здесь, собственно, о правомерном владении внешними предметами, но это типический случай проявления права.}.
Этими последними словами Кант сам признает, что из практического разума нельзя вывести никаких конкретных правомочий. Со стороны морали праву выдается разрушительная грамота с надписью: ‘Kein absolutes Verbot’ 10, a это очень недостаточно. Где же здесь отыскиваемое моральное понятие права? Где признание того, что правовая свобода имеет нравственное предназначение — служит преддверием к моральному совершенствованию и к проявлению воли человеческой как положительной творческой силы? Дозволительный закон не говорит нам ни о чем этом, он содержит в себе только отрицательные определения.
Этот результат с особенной ясностью сказывается при дальнейшей характеристике правового порядка: Канту невольно приходилось ограничиваться здесь внешними и отрицательными чертами, которые низводили право с высоты нравственного явления на степень чисто внешнего учреждения для взаимной охраны. Местами он повторяет свою мысль, с которой мы уже знакомы, что и нравственность требует уважения к праву, беря его требования под свою санкцию. Но когда он обращается к определению собственного существа права, то выходит, что это как будто чисто внешний порядок, для которого вполне достаточны и чисто внешние опоры. Ученик Канта Фихте дал этому взгляду наиболее резкое выражение, когда он заявил: ‘В области права для доброй воли нет применения, право должно осуществляться, если бы даже ни один человек не был склонен исполнять его добровольно, физическая сила, и только она одна, сообщает ему санкцию’ {Flchte. Grundlage des Naturrechts, I Hauptst. (в конце), по изданию 1796 г. S. 52—55. Ср. ibid. 14: Das Princip aller Zwangsgesetze.}. Право, таким образом, рассматривалось как продукт силы, как механизм внешнего принуждения, для которого совершенно безразлично, существует ли в обществе добрая воля или нет. Кант не высказался так ясно и решительно, но что он был к этому близок, это бросается в глаза при самом беглом ознакомлении с предлагаемой им дедукцией права {См. в особенности: Rechtslehre, Einleitung, С, D, E.}.
Я должен, однако, сделать в защиту этой дедукции одну оговорку, которая если не устраняет, то по крайней мере ослабляет старые нарекания на нее. Мне кажется, что в особенности здесь следует иметь в виду приемы и цели Канта, чтобы не истолковать неправильно его выводов. Подобно тому как в этике он ищет чистой нравственной воли в ее общем и формальном определении, так и здесь он хочет установить чистое и отвлеченное понятие права, определенное в его собственных средствах, — alsdann ist es rein und mit keinen Tugendvorschriften vermengt12. В этом смысле он и утверждает, что право есть возможность принуждения. Значит ли это, что право вообще обходится без содействия морали? Этого Кант не говорит. Он полагает только, и совершенно правильно, что на основании права я не могу требовать (например, от своего должника) внутреннего сознания обязанности, речь может идти здесь только о внешнем исполнении, которое покоится на возможности принуждения. Но нравственность, с своей стороны, содействует тому же результату {Ibid. С. Говоря, что право не требует внутреннего исполнения, Кант здесь же прибавляет: ‘Das Rechthandein mir zur Maxime zu machen, ist eine Forderung, die die Ethik an mich thut’ 13.}. Вот почему для права, устанавливающего принцип свободы, важно только, чтобы отдельные лица не нарушали этого принципа своими внешними действиями, а затем все равно, как они относятся к нему внутренне. Определить внутреннее отношение — это уже задача морали.
Все это будет совершенно правильно, если только помнить, что установленное таким образом разделение есть не более, как абстракция. Гегель впоследствии хорошо обозначил право, взятое в этом мысленном обособлении от всех смежных начал, именем ‘абстрактного права’. У Канта и в этом пункте сказывается его обычный прием — установление отвлеченных категорий без оговорок о их жизненном приложении и конкретном взаимодействии. Отсюда эти отвлеченные схемы, чистые определения, резкие формулы. Все они имеют свое значение, но только в пределах абстрактной мысли. Я сказал бы, в объяснение этих абстракций, что Кант следует здесь той же методе нормативного формализма, которая знакома нам по его этике. Социально-философский момент оставляется в стороне. Здесь, как и там, эта метода имеет свое оправдание, если она берется как один из возможных приемов исследования.
Нам остается еще упомянуть о заключительных членах рассматриваемой дедукции. Завершающими условиями правового порядка Кант считает наличность взаимных гарантий и существование власти. Самую обязанность уважать чужие права он как будто бы выводит из подобного взаимного обеспечения, которое лица дают друг другу. ‘Я не обязан оставлять неприкосновенным достояние другого, если каждый другой не обеспечит меня в том, что будет поступать со мною по тому же принципу’ {Ibid. 8.}. С первого взгляда в этом утверждении можно заподозрить отрицание той моральной основы, от которой отправляются дедукции права. Если обязанность начинается с установления гарантий, значит, здесь и надо искать основы права. Но оказывается, что, по мысли Канта, установление этих гарантий не требует никакого особого юридического акта, а предполагается в самом понятии внешнего юридического обязательства, отсутствие же их есть нарушение идей права. Таким образом, не гарантии создают право, а идея права их требует {См. особ. 42, конец и примеч.}. Точно так же и власть, закрепляющая эти гарантии, будучи сама порождением права, не может рассматриваться в то же время и как источник его. Она дает праву только материальное обеспечение, получая от него свою моральную силу. Кант примыкает в данном отношении к традиции, шедшей от Лейбница и требовавшей для власти санкции естественного закона. Правда, и у него встречаются утверждения о беззаконности естественного состояния, о временном характере естественных прав, которые лишь в государстве делаются постоянными и т. д. Но все эти утверждения говорят только о внешней необеспеченности естественного быта: начала права, в качестве моральных требований, даны уже и здесь, и именно ввиду этого можно требовать обязательного перехода к гражданскому состоянию, которое должно доставить этим требованиям обеспеченное существование {См. 44, конец}. Так нам становится понятным во всей своей силе это определение Канта, по которому государство есть соединение людей под юридическими законами. Весь смысл государства, его цель, его raison d’tre15 сводятся здесь к тому, чтобы доставить торжество идее права, чтобы утвердить правовой порядок. ‘Der Staat in der Ide, wie er nach reinen Rechtsprincipien sein soil’16 — в этих словах содержится самая сущность воззрения Канта. Государство есть чисто юридическое учреждение, оно необходимо для твердости права, и в этом — его основное значение. Еще раз мы чувствуем методу Канта, которую мы обозначили именем нормативного формализма: и государство берется у него как отвлеченная идея, как чисто юридическое понятие. Мы находимся по-прежнему в сфере той методы, которая ставит свои требования как абстрактные нормы, не говоря о их взаимодействии с другими началами.
Оставаясь в пределах рассмотренного ряда заключений, мы все время чувствуем связь его с категорическим императивом. Логическая цепь, идущая от практического разума к идеям права и государства, не везде оказывается прочной: местами ей недостает некоторых звеньев. Так, в самом главном пункте мы встретили не категорическое требование, а только дозволительный закон. Но во всяком случае, в ходе рассуждений виден общий опорный пункт или, если угодно, единая конечная цель: она дается идеей практического разума. Но наряду с этим отвлеченным изображением права Кант подходит к нему и с другой стороны — со стороны его исторического и общественного значения. Как бы восполняя пробелы своего отвлеченного ‘Учения о праве’, он в других статьях нередко останавливался на этом вопросе, и когда мы сопоставляем все то, что он написал по этому поводу, мы чувствуем за его отдельными взглядами известную политическую теорию и определенную историческую схему. В ‘Учение о праве’ из них вошли только обрывки. В предисловии к этому сочинению Кант сам указывает на то, что параграфы, касающиеся публичного права, изложены им с намеренной краткостью: ‘потому что вопросы эти как раз теперь вызывают столько споров и, однако, так важны, что этим можно оправдать отсрочку окончательного решения на некоторое время’. Едва ли философ имел здесь в виду какие-либо второстепенные пункты. Если же речь идет о главных и основных, то это замечание важно для нас, как собственное сознание Канта о его колебаниях и сомнениях в этой области. Мы сейчас постараемся показать, что в его политической теории сходятся весьма различные течения, не всегда примиряясь в высшем синтезе. В каком виде проведена здесь моральная идея его философии права? Свобода, этот фундамент правопорядка, остается ли для Канта верховным принципом и в его политических взглядах? Таковы вопросы, на которые мы должны теперь ответить.

II. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ*

* Кроме соответствующих параграфов ‘Rechtslehre’ (1797 года) я опираюсь в характеристике политической теории Канта на следующие его статьи: ‘Ide zu einer allgemeinen Geschichte in welt-brgerlicher Absicht’ (1784) ‘ber den Gemeinspruch: das mag in der Thorie richtig sein, taugt aber nicht fur die Praxis’ (1795 г.), ‘Zum ewigen Frieden’ (1795), ‘Streit der Fakultten’ (1798). Одно из цитируемых мною и очень важных для моего изложения мест находится в сочинении ‘Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft’ (1793 г.). Затем я ссылаюсь также в одном случае на статью ‘Muth-masslicher Anfang der Menschengeschichte’ (1786 г.)17. — Как видно из сопоставления годов, указанных в скобках, все эти статьи и сочинения относятся к одному и тому же периоду философского развития Канта, когда здание его критической философии было уже заложено. Я считаю поэтому возможным соединять все эти произведения в одной цельной характеристике. Специальных работ, посвященных анализу политической теории Канта, очень мало. Старая статья Шуберта18 в ‘Raumer’s Historisch.-polit. Taschenbuch’ (Bd. IX. 1858) дает немного. Из новых очерков отмечу соответствующую главу в монографии Паульсена19 и статью Фридлендера ‘Kant in seiner Stellung zur Politik’ (Deutsche Rundschau. 1876. Nov.). Очерк Fricker’a ‘Zur Kants Rechtsphilosophie’ касается исключительно вопроса об отношении права к нравственности. Из общих изложений в руководствах по истории фил<осо-фии> права заслуживает преимущественного упоминания глава о Канте в ‘Ист<ории> пол<итических> уч<ений>‘ Б. Н. Чичерина, ч. 3.
Первое впечатление, которое мы получаем от политической теории Канта, есть впечатление сложности. В рассмотренной выше дедукции права мы имели совершенно определенную точку зрения, здесь мы сразу находим их несколько. Там руководящим моментом являлась задача показать общую связь права с нравственностью. Здесь к отвлеченным определениям присоединяются некоторые конкретные разъяснения, и точка зрения категорического императива сочетается с другими взглядами, представляющими результат сторонних влияний. В области публичного права Кант нашел не только ряд спорных пунктов, но и запас готовых формул. Он нашел здесь определенные схемы, ясно поставленные вопросы, и некоторые общепризнанные идеи. Содержание политической теории было ему в значительной мере подсказано господствующими учениями эпохи. Но он не мог отступить и от своих собственных взглядов. Таким образом, получилась доктрина, соединившая в себе разнородные элементы. Это не значит, конечно, чтобы в ней не было преобладающих тенденций и твердых основ, тем более что даже в заимствованиях Канта чувствуется его собственный философский стиль. Монтескье20 и Руссо, влияние которых особенно часто отмечается в данном случае, дают Канту скорее частные указания и идеи, чем общую руководящую нить. Однако эти сторонние влияния, в связи с некоторыми политическими наблюдениями времени, не прошли для Канта бесследно, они наложили свою печать на цельность его политической мысли и лишили ее должного единства.
Этот результат был тем более неизбежен для рассматриваемой доктрины, что ее исходные начала представляли известные препятствия к построению законченной политической системы. В предшествующем изложении я старался показать, что категорический императив Канта содержит в себе implicite указание на общение лиц и не может развить этого указания во всей полноте его определений. Подобно тому как нельзя вывести из него положительных юридических правомочий, так же трудно связать с ним и положительные политические требования. Вот почему и здесь, вместо естественных переходов, мы встречаем резкие повороты и логические скачки. Идея категорического императива, в том выражении, которое она получила у Канта, плохо мирилась с действительностью. Предстояло одно из двух: или низводить эту идею с ее высоты, в целях приближения к политическим интересам, или же отрицать эти интересы во имя высшего идеала. У Канта мы находим и то и другое: то его нравственная идея как бы тускнеет, под влиянием политических соображений, то конкретные политические стремления утрачивают для него свою цену, пред созерцанием требований чистого разума. Вследствие этого его теория представляет собою сочетание высоких идей с очень скудной политической программой, категорических требований с примирительными решениями.
Изложение политической доктрины Канта лучше всего начать с того вопроса, который вообще является определяющим для политической мысли: какова цель государства и в каком отношении стоит оно к природе человека, к ее свойствам и потребностям? В первой части ‘Учения о праве’ этот вопрос был уже разрешен при помощи указания на требование нравственного закона: государственный порядок объявлялся необходимым для торжества идеи права. В публичном праве повторяется та же мысль: цель государства и здесь определяется ‘не как счастие граждан (это последнее может еще лучше достигаться в естественном состоянии или в деспотических формах), а как высшее согласие с принципами права, стремиться к чему нас обязывает разум при посредстве категорического императива’ {Rechtslehre, 49.}. Это указание, в сущности, исключает необходимость каких-либо иных разъяснений. Если категорический императив требует права и государства, то они и должны существовать, каковы бы ни были свойства и склонности человеческой природы. Но само это указание никак не может быть признано достаточным. В свете кантовского категорического императива государство могло быть понято только с формальной и отвлеченной стороны — как норма чистого разума, лишенная полноты конкретных определений. Нравственное и воспитательное предназначение государственного союза оставалось неразъясненным, и в пределах Кантовой этики оно и не могло быть разъяснено. Однако и Канту не было совершенно чуждо стремление осветить эту сторону вопроса и представить жизненное и практическое значение государства если не как цель, то по крайней мере как следствие господства правового порядка в обществе. Попытку этого рода мы находим в его небольшой статье, под заглавием ‘Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском отношении’. Статья эта служит некоторым восполнением к его этике и философии права и дает известную перспективу на развитие и значение правовой организации. Сущность этого исторического взгляда состоит в следующем.
Высшею целью истории является полное развитие человеческих сил. Средством для этого развития природа избирает антагонизм этих сил в обществе, поскольку он обусловливает в конце концов их закономерное устроение. Общественный антагонизм, это противообщественная общительность, ungesellige Geselligkeit, т. е. стремление людей к обществу, соединенное с противоположным стремлением к его разрушению. Задатки для этого лежат, очевидно, в самой человеческой природе. Человек имеет склонность жить в обществе, в этом состоянии он чувствует себя более человеком, он видит, что силы его здесь развиваются. Но он имеет и большую склонность к уединению, у него есть это противообщественное свойство делать все по-своему. В этом отношении он со всех сторон встречает препятствие, так же как и сам оказывает противодействие другим. Вот это противодействие и пробуждает его силы, заставляет его преодолевать свою косность и добиваться известного положения между другими. Так совершаются первые настоящие шаги от дикости к культуре.
Итак, борьба есть начало культуры, но борьба, которая в конце концов разрешается в закономерный порядок. Здесь-то и становится понятным все значение юридического начала. Борьба не могла бы служить этим двигателем культуры, если бы она оставалась безысходным и непримиренным антагонизмом лиц. Необходим порядок, для того чтобы она принесла свои плоды, в смысле возбуждения человеческих способностей. Поэтому величайшая проблема, к разрешению которой направляет человека природа, состоит в том, чтобы установить гражданское общение, основанное на всеобщем применении права. В этом общении должна быть допущена величайшая свобода и связанный с нею антагонизм лиц, но вместе с тем должна быть установлена и точная граница этой свободы, для того чтобы она могла уживаться со свободою других. Справедливое гражданское управление состоит именно в том, чтобы сочетать возможно большую свободу с непререкаемою властью. При таких условиях соревнование людей в обществе приносит наилучшие последствия. Так, деревья в лесу, именно потому что каждое из них стремится отнять у другого воздух и солнце, заставляют друг друга тянуться кверху и таким образом приобретают красивый и прямой рост, между тем как те, которые растут на свободе и отдельно от других, простирают свои ветви по произволу и выходят уродливыми и кривыми. Культура и искусство, которые украшают человечество, прекраснейший общественный порядок, все это плоды противообщественных свойств человеческой природы, которая сама себя вынуждает к дисциплине и чрез вынужденное искусство развивает все свои задатки {Ide zu einer allg. Geschichte. Vierter und Finfter Stze21.}.
Отсюда становится ясным великое значение общественной среды для человеческого совершенствования. Та мысль, которая предполагается идеей категорического императива, высказывается в разбираемой статье с полной определенностью: человек предназначен к общению, и только здесь достигает он своего развития. Цель истории осуществляется в обществе, а не в отдельных лицах {Ibid. Zweiter Satz22.}. Если в позднейшей обработке своих взглядов Кант не развил этой мысли, то причину этого надо искать в особой методе, которой он следовал в этике и философии права, — в той методе нормативного формализма, для которой исторические разъяснения не имели значения. Лишь впоследствии у Шеллинга и Гегеля этот историко-философский момент вошел органическою частью в их этические системы. Историческую схему они взяли у Канта, но для них она получила иное и большее значение, чем для их предшественника, так как метода их исследования была иная.
Мы только что указали пункт, в котором историческая схема Канта сходилась с идеей категорического императива. Но помимо этого пункта, между ними была еще и другая точка соприкосновения, а именно одинаковый взгляд на человеческую природу. Вынужденное искусство, дисциплина закона, — вот что образует человеческий характер. Сам по себе, без этой дисциплины, без сдерживающей силы закона человек не мог бы развиться. Таково свидетельство истории. Но не то же ли говорит нам императивная этика, с ее суровым недоверием к естественным свойствам человека, к его чувствам и склонностям, над которыми категорический императив хочет властвовать самодержавно? Этот взгляд, к которому одинаково приводили Канта этика и история, имел большое значение и для его политики. Мне кажется, что здесь именно следует видеть его главное отличие от Руссо, обусловившее и другие частные отличия.
Руссо никогда не оставлял вполне своего убеждения, выраженного в известной формуле: ‘Человек от природы есть существо доброе и хорошее, учреждения делают его злым и дурным’. И в ‘Contrat social’23, по крайней мере в первоначальной редакции, он говорил ‘о нежном голосе природы, о совершенной независимости и свободе без правил, о первобытной невинности’ {См. издание Dreyfus — Brisac, p. 248 (Appendice I) Paris, 1896.}. У Канта, напротив, твердо сложилась мысль: ‘Зло присуще человеку от природы, — der Mensch ist von Natur bse’. Оно не внесено извне в его характер, но составляет прирожденное свойство его воли и проявляется в противоборстве естественных стремлений нравственному закону. Поэтому Кант называет это свойство — ‘das radicale Bse in der menschlichen Natur’ {См. Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft, Erstes Stck.}24. Неудивительно, если он так ценит дисциплину, налагаемую на человека в обществе, и так высоко ставит государственный быт. Когда с этой точки зрения он оглядывается на естественное состояние, он склонен рисовать его себе совершенно в духе Гоббса. Эта жизнь без властей и законов представляется ему противоречащей высшим целям природы. Ungesellige Geselligkeit25 есть основа культуры, но в этой основе заключается требование порядка. Это антагонизм, который стремится к гармонии. Без этого нет развития и нет культуры. Там, где отсутствуют элементы порядка, антагонизм превращается во всеобщую войну. Естественное состояние, лишенное принудительных законов, есть состояние беззаконной и дикой свободы, — einer gesetzlosen asseren (brutalen) Freiheit26, это — состояние несправедливости и войны каждого против всех. Человек должен из него выйти и вступить в гражданское общение {Religion innerhalb der Grenzen der blossen Vernunft. III Stck, II. — Руссо согласился бы с этим результатом, но он не мог бы так выразиться о естественном состоянии. См., напр<имер>, его утверждение: ‘Cette parfaite indpendance et cette libert sans r&egrave,gle, fuit-elle meme demeure jointe l’antique innocence, aurait eu toujours un vice essentiel et nuisible au progr&egrave,s de nos plus excellentes facults, savoir le dfaut de cette liaison des parties, qui constitue le tout’27 (p. 248).}.
В этих словах Кант воспроизводит даже и знаменитое выражение Гоббса и в примечании поясняет: положение Гоббса — status hominum naturalis est bellum omnium in omnes28 — не имеет никакого иного недостатка, кроме того, что вместо: ‘est bellum’… надо сказать: ‘est status belli’… Это значит: если естественное состояние и не всегда представляет собою действительную вражду людей, то оно неизбежно заключает в самой своей сущности возможность этой вражды. Когда каждый является для себя судьею и не имеет иной защиты, кроме собственной силы, это — состояние войны, status belli, в котором всегда надо быть готовым к нападению. Поэтому второе положение: ‘exeundum esse a statu naturali’ 29 есть следствие первого, необходимо выйти из естественного состояния, которое представляет собою постоянное нарушение права чрез притязание каждого быть самому своим судьею и не давать другим никакой иной обеспеченности, кроме зависящей от своего произвола {Religion innerhalb der Grenzen… ibid. Note.}.
Не случайным является то обстоятельство, что эти рассуждения в духе Гоббса находятся как раз в том сочинении, где развивается взгляд на человека как на существо, от природы склонное ко злу. Естественное состояние, противоположное юридическому, ставится здесь наряду с тем этическим естественным состоянием (der ethische Naturzustand), которое представляет собою постоянное проявление зла и из которого человек должен выйти, чтобы сделаться членом высшего нравственного общения {Вопрос о близости Канта к Гоббсу вообще недостаточно выяснен в литературе, хотя еще современники Канта обратили на это внимание. Так, А. Фейербах30 указывал на это в своем сочинении под заглавием ‘Antihobbes’ (1798) — Паульсен, отмечая мимоходом значение идей Гоббса для Канта, прибавляет: ‘Kommt auch das Wort vom bellum omnium contra omnes nicht darin vor, so ist die Denkweise dieselbe’ (S. 545). Мы видели, что и самое выражение это встречается у Канта в том сочинении, которого Паульсен не принял в расчет. У Куно Фишера отмечается другой пункт, см. V Bd., S. 152 (Jubilumsausgabe).}.
Удивительно ли, что в дальнейшем развитии своих политических идей Кант следует не только индивидуалистическим взглядам Руссо и Монтескье, но также и выводам Гоббса и Бодена31. Всего яснее это обнаруживается в центральном вопросе политики — о существе государственной власти. Здесь суммируются все основные мотивы Кантовой философии права, вследствие чего этот пункт представляет собою особый интерес.
Первый мотив есть отзвук этики Канта. Идея автономии воли не была забыта в философии права, она отразилась там и здесь, на различных заключениях ее и дала для всей системы руководящий лозунг, — принцип законной свободы. В учении о государственной власти она еще раз предстает пред нами как разрушительное слово высшей политической мудрости. Как должна быть устроена государственная власть, истинно справедливая, согласная с разумом? На это не может быть иного ответа кроме того, который подсказывается принципом автономии. Надо сочетать верховную власть со всеобщей свободой самоопределения, порядок и дисциплину с самозаконностью и равенством. Это была в сущности та же задача, которую ставил себе Руссо: ‘найти форму союза… при посредстве которой каждый, соединяясь со всеми, повиновался бы, однако же, только самому себе’. Здесь Кант опирается на своего любимого писателя и вслед за ним пишет: ‘Законодательная власть может принадлежать только соединенной воле народа. Как источник всякого права, она никому не должна причинять несправедливости, но это всегда возможно, если кто-либо постановляет решения относительно других. Только тогда, когда каждый распоряжается сам собою, он не может быть несправедливым к себе, согласно общему правилу: volenti non fit injuria32. Поэтому законодательная власть может принадлежать только согласной и соединенной воле всех, поскольку каждый о всех и все о каждом постановляют одно и то же’. ‘Гражданская свобода, — читаем мы в другом месте, — состоит в том, чтобы не повиноваться никакому другому закону, кроме того, на который гражданин дал согласие’ {См.: Rechtslehre, 46.}.
Все эти определения заимствованы из ‘Contrat social’. Но вчитываясь внимательно в рассуждения Канта, мы тотчас же замечаем и глубокое различие между ним и его французским образцом. Республиканский идеал Руссо — это непосредственное требование жизни, в которое вкладывается вся страсть и вся надежда немедленного осуществления. Для Канта это не более как отвлеченная идея, высшая и конечная, требуемая нравственным сознанием и, однако, не имеющая никакого примера в действительности. Мы чувствуем, что жизненное исповедание Руссо улетучивается в высотах категорического императива — повелительного и властного, но только в идеальном мире. Практика далека от него, и Кант повторяет свою обычную оговорку: ‘идея разума, для которой, может быть, нет никакого примера в опыте’!
Понятие объединенной воли всех, как правомерной власти, мы встречаем и в других местах ‘Учения о праве’, помимо приведенного выше, и здесь оно превращается уже прямо и решительно в идею разума, в категорический императив. Действительного соглашения воль не требуется. Так называемый первобытный договор — Кант употребляет еще этот термин — есть не более как идея, на основании которой определяется правомерное государственное устройство. Никакого действительного исторического акта для образования единой народной воли указать нельзя {Rechtslehre. 47 и 52.}. Общая воля, господствующая в гражданском союзе, и не требует подобного акта, потому что она объединена необходимо, в силу априорного требования разума. Это именно и делает ее безусловно-повелительной и законодательной волей. По выражению Канта, это — воля, априорно объединенная, — ‘der a priori vereinigte (nothwendig zu vereinigende) Willen Aller’ {Ibid. S. 15, ср. 20.}33 или, как значится в другом месте: ‘…der vereinigte, a priori aus der Vernunft abstammende Volkswillen’ {Ibid. 51.}34. Очевидно, это не что иное, как закон разума, как осуществление в общении людей категорического императива. Если и относительно Руссо есть возможность утверждать, что его ‘volont gnrale’ 35 является всеобщим и регулятивным принципом, с которым должны сообразоваться частные воли {По примеру Иеллинека35 и с большой ясностью этот взгляд на идею Руссо развивает Kistiakowsky (Gesellschaft und Einzelwesen. Note. Berlin, 1899. S. 156—157).}, то тем более следует применить это понимание по отношению к ‘всеобщей воле’ Канта. Однако несомненно, что подобный взгляд на всеобщую волю был развит Кантом совершенно независимо от Руссо. Это было прямое следствие его собственных этических начал, и притом такое следствие, которое отличало его от Руссо. Отличие состоит в том, что у Канта гораздо яснее и решительнее подчеркивается идеальный и нормативный характер всеобщей воли, и вместе с тем ослабляется ее непосредственное практическое значение.
В чем же, однако, состоит практическое значение этого идеального требования? В этике Кант намеренно и принципиально не ставит подобных вопросов, в политике он не мог их избегнуть. Здесь невольно приходилось говорить о действительных государственных формах и об отношении их к идеальным началам. Ибо главнейшая задача политики состоит именно в том, чтобы определить отношение жизненной практики к идеалу. Политический идеал не может быть только отвлеченной идеей, по самому своему существу он предназначен к реализации в действительности. В том или другом виде Кант должен был поставить и разрешить эту проблему.
Но на первых же порах здесь встречается затруднение. Как найти в действительности что-либо равное нравственной идее, столь высокой и чистой, вытекающей из априорных требований разума? Приходится сказать, что в опыте возможно только приближение к ней. Это бессилие опыта воплотить чистые требования разума, казалось бы, должно было вызвать против него протесты со стороны теоретика категорического императива. Но мысль Канта делает здесь новый поворот, и от морального ригоризма переходит к практическому примирению с действительностью. Каково бы ни было устройство власти, она объявляется священной и неприкосновенной. Такова абсолютная заповедь практического разума для каждого народа, и если бы данная организация сама по себе была недостаточна, то никакая подчиненная власть не может сопротивляться верховной власти {Rechtslehre, I Th., Anhang. S. 14437.}. Очевидно, от морального принципа всеобщей воли мы переходим к юридическому началу государственного суверенитета. Кант несколько раз возвращается к этому ряду мыслей, сущность которого он выразил следующим образом: ‘Безусловное подчинение народной воли (которая сама по себе является разъединенной и, следовательно, беззаконной) воле суверенной, объединяющей всех посредством единого закона, есть акт, который может быть совершен только чрез овладение высшею властью. Этот акт впервые обосновывает юридический порядок. Допускать возможность сопротивления этому полновластно значит противоречить самому себе, ибо в таком случае оказывалось бы, что та первая власть не есть высшая и определяющая собою право’ {Ibid. S. 14538.}.
Это — известный принцип неограниченности верховной власти, как он обычно формулируется юристами. Но за юридическим его смыслом мы чувствуем у Канта еще и другое его значение, как политического правила, санкционирующего священные права власти. Элементы учения Гоббса вновь вторгаются в эту политическую систему. Требование народовластия сменяется девизом английского абсолютиста, который о верховной власти, как таковой, писал: ‘…non est potestas super terrain, quae comparetur ei’ 39. В других выражениях Кант повторяет тот же принцип. ‘Каково бы ни было происхождение верховной власти, предшествовал ли ей договор о подчинении, или же власть явилась сначала и затем уже установился закон, — для народа, который находится под владычеством гражданского закона, все это бесцельные и угрожающие государству опасностью рассуждения. Закон, который столь священен, что было бы преступлением хотя бы на мгновение подвергать его сомнению, представляется как бы исходящим не от людей, а от высшего законодателя. Таково именно значение положения: всякая власть происходит от Бога’. Оно выражает не историческую основу государственного устройства, а идею или практический принцип разума, который гласит: ‘Существующей законодательной власти следует повиноваться, каково бы ни было ее происхождение’ {Rechtslehre. Il Theil. Allg. Anmerliung A. S. 157—15840.}. Очевидно, это уже нечто большее, чем принцип суверенитета, ибо и простые рассуждения по поводу власти отвергаются, как бесцельные и опасные умствования.
Известны практические условия времени, которые заставляли Канта подчеркивать авторитет власти: он заканчивал свое ‘Учение о праве’ около 1797 года, пережив эпоху конвента и террора. Анализ этих исторических влияний не входит в нашу задачу. Но для нас важно отметить логическую связь этих идей о верховной власти с тем представлением о возникновении гражданского быта, о котором мы говорили выше. Гражданское состояние, водворяющееся под эгидой власти, есть конец дикости и беззаконию, с этих пор начинается культура, а с нею и все, что красит человеческую жизнь. Необходимо, следовательно, ценить власть и закон и сохранять незыблемыми их основы. Этот результат не вполне сходился с тем другим требованием, которое шло из глубины нравственного сознания. Там требовалась свобода, автономия воли, царство лиц, как целей, теперь нам говорят о безусловном подчинении и священном характере власти. Но такова уже была эта доктрина, соединявшая в себе самые различные мотивы — этические и практические, либеральные и консервативные. Не без основания сравнивают ее с головой Януса, глядящей в разные стороны.
Мы, однако, еще не кончили перечисления всех оттенков этой многогранной доктрины. Последним словом в учении о верховной власти был как будто бы принцип суверенитета. Гоббс заслонил собою Руссо, припоминалась даже старая формула о Божественном происхождении власти: рассуждения о ней назывались бесплодными умствованиями. Но эти формулы, хотя бы и несколько раз повторенные, не должны закрывать для нас истинного смысла и действительных пределов близости Канта к Гоббсу. Мы можем говорить об этих пределах с тем большею уверенностью, что на этот счет у нас есть собственные указания Канта. Та самая статья (об отношении теории к практике), в которой между прочим развивается идея государственного суверенитета, носит надпись: ‘Против Гоббса’. Кант проводит здесь ясную черту своего отличия от английского политика.
Положение, которое он ему противопоставляет, касается неотъемлемых прав народа. Государственная власть неприкосновенна, рассуждает Кант, но и народ имеет свои права, seine unverlierbaren Rechte41. Права эти не имеют принудительного характера, но они все же существуют. Гоббс был другого мнения. По его учению, глава государства в отношении к народу не связан ничем: он не может быть неправым относительно граждан, как бы он ни распоряжался. Это было бы верно, замечает с своей стороны Кант, если бы в этом утверждении отрицалась возможность правомерного сопротивления граждан главе государства, но выраженное в таком общем виде это положение ужасно.
Если подданный и должен предполагать, что государь не хочет несправедливости, то он во всяком случае сохраняет свои неотъемлемые права, от которых не может отказаться, если бы даже и захотел. Верховная власть может впасть в несправедливость по ошибке или по незнанию известных последствий законов, в этих случаях гражданин должен иметь полномочие публично заявлять свой голос, и притом с разрешения самой власти. Допустить, что власть не может ни ошибаться, ни быть несведующей в известных делах, значило бы представлять ее снабженной небесным вдохновением и возвышенной над человечеством. Свобода слова, в пределах уважения и любви к своему устройству, — вот единственный палладиум народных прав. Общий принцип, на основании которого народу принадлежат эти права, можно выразить так: чего народ не может постановить о себе, того не может о нем постановить и законодатель. Права эти имеют скорее отрицательный характер, в том смысле, что проявляются они только в критике правительства, но они все же должны быть признаны {См. статью ‘Das mag in der Thorie richtig sein’. II, Folgerung.}.
Вот различие Канта от Гоббса, — различие, конечно, весьма существенное. Защищая абсолютизм власти, Гоббс склонялся к тому, чтобы, по выражению Поллока, потопить всю нравственность в положительном законе. Он восставал против мнения, что подданные могут иметь свои представления о добре и зле, он хотел, чтобы все нравственные понятия определялись предписаниями власти. Здесь Кант должен был сказать: это положение ужасно! И он должен был прибавить, что подданные имеют свои неотъемлемые права, хотя бы только и чисто нравственные. — Так это сходство, которое мы должны были отметить, сочетается с очень глубоким различием. В конце концов, это различие проистекает из нравственной философии Канта, заставлявшей его высоко ставить человеческое достоинство. Иногда политические соображения увлекают его в сторону примирения со всяким положительным порядком, но затем он снова вспоминает свою главную идею и вносит поправки и ограничения в свою доктрину. Наконец, если брать эту доктрину в целом, преобладающей тенденцией в ней все-таки будет стремление к нравственному идеалу. И не этим ли объясняется, почему Кант дает столь скудные указания для практической политики? Это не только результат спорного характера политических проблем — на что он ссылался в предисловии, — но также и последствие известной философской точки зрения. Дело в том, что многие из вопросов, имеющих самое важное значение для практики, далеко не представляются ему со всей силой своей настоятельности. Правда, он не прочь иногда подвергнуть обсуждению и некоторые подробности государственного обихода {См. в особенности: Allgem. Anmerkung. S. 157 ff.}. Но, с другой стороны, он оставляет нас в полной неясности относительно столь важных пунктов, как, например, вопрос об отдельных политических формах. Остановимся несколько на этом вопросе, чтобы еще раз на очень ярком примере проследить основную мысль философа.
Что он требовал безусловного подчинения каждому государственному устройству, это мы уже знаем. Мы знаем также и общий идеальный принцип, который он устанавливал для каждого устройства, в виде требования согласоваться с идеей априорно-объединенной воли народа. Эти два начала определяют положение власти в государстве, какова бы ни была форма его организации. Но затем невольно должен был возникнуть вопрос, нельзя ли произвести оценку отдельных государственных форм и определить их отношение к идеальным началам. Практическая политика всегда придавала огромную важность этому вопросу и в счастливом разрешении его видела лучший способ к устранению всех политических затруднений. Подобный взгляд проистекает обыкновенно из более общего представления о важном значении правовых форм и учреждений для общественной жизни. И наоборот, мысль о том, что главная сила принадлежит моральным свойствам людей, умаляет важность вопроса о государственном устройстве и заставляет равнодушно относиться к политике вообще. Как же относится к этому существенному вопросу Кант?
На исходе XVIII века трудно было сохранить точку зрения отвлеченного морализма. Шумная слава Монтескье и Руссо, блестящий успех их политических построений, великие события Французской революции — все это настойчиво обращало философскую мысль к политическим проблемам. Кант не мог остаться чуждым общему течению времени и заплатил свою дань увлечения тем идеям, которые в его эпоху были на устах у всех. Теории народного суверенитета и разделения властей и для него суть политические аксиомы. Первое ознакомление с его учением о государственном устройстве заставляет думать, как будто бы в данном случае он только объединяет идеи французских публицистов, следуя за ними, между прочим, и в высокой оценке защищаемых ими принципов. И однако, всматриваясь внимательно в сущность его мысли, мы снова узнаем в этих заимствованиях нашего философа. Кант остается Кантом, и в том способе, каким он излагает и комментирует великих французов, мы чувствуем его собственную точку зрения. Идея категорического императива является по-прежнему скрытым предположением политических заключений.
Мы уже видели, во что превратилась у Канта теория народного суверенитета. В конце концов она получила характер нравственной нормы, которую Кант выражал иногда следующим образом: ‘Чего не может постановить о себе соединенная воля народа, того не может постановить и правитель’. Быть верным этой норме можно при всяком государственном устройстве, важно лишь ее признание. Поэтому-то он считал возможным для правителя царствовать самодержавно и, однако, в духе республиканизма {См. Streit der Facultten. Zweit. Abschnirt 6. Note: ‘Autokratisch herrschen und dabei doch republicanisch, d. h. im Geiste des Republicanism und nach einer Analogie mit demselben regieren, ist das, was ein Volk mit seiner Verfassung zufrieden macht’ 42.}. Идея Руссо получила здесь совершенно своеобразное истолкование. Но принцип разделения властей? Вот где, кажется, скрывается для Канта самая существенная принадлежность правильного государственного устройства. Не на этом ли основании он разделял государственные формы на деспотические и республиканские, определяя деспотизм как совмещение законодательства с исполнением. Но оказывается, что как раз этот принцип приводит Канта к тому, чтобы ослабить значение обычного разграничения между государственными формами. Отмечая важность разделения властей и полагая этот признак в основу разделения способов управления народом (Regierungsarten), он думает, что, сравнительно с этим, разделение на формы, устройства (Staatsformen) имеет второстепенное значение. Править в духе республиканизма возможно и в монархии, и в аристократии. В непосредственной демократии это даже всего труднее, потому что здесь все хотят быть господами, и вследствие этого происходит полное слияние законодательства с исполнением {Zum ewigen Frieden, Zweit. Abschnitt, Erster Definitivartikel.}. Эти мысли, высказанные первоначально в статье ‘О вечном мире’, были воспроизведены затем в ‘Учении о праве’ в форме еще более своеобразной. Мысль Монтескье истолковывается здесь в качестве чисто абстрактного требования и получает характер априорного принципа, с необходимостью вытекающего из идеи государства. И как бы для того, чтобы подтвердить отвлеченный смысл этого принципа, Кант сравнивает его с членами силлогизма. Для Локка, для Монтескье власти, о которых они говорят, суть живые силы, проявлявшие себя в истории. Для Канта это — члены силлогизма, или, как он выражается, это — государственные звания (Staatswrden), необходимо вытекающие из идеи государства для его устройства {Rechtslehre, 47.}. Не потому ли он и в ‘Учении о праве’ говорит, что государственная форма — это буква, внешний механизм политической жизни, и что дух, соответствующий идее первоначального договора, состоит в том, чтобы сообразовать с этой идеей способ управления, приближая его к чистой республике {Ibid. S. 184.}. Но не следует выводить отсюда, будто бы Кант так и ограничился в данном случае одним установлением общей моральной цели, считая форму государственного устройства совершенно безразличной. Хотя и мимоходом, он все-таки разъясняет, что и политические формы имеют свое значение, по степени соответствия идеальной цели {Zum ewigen Frieden, цитир. место. См. особенно конец и последнее примечание со ссылкой на Малле дю Панн43. Ср.: Rechtslehre, 51.}. Но эта цель так высока, что перед ней все исторические формы кажутся несовершенными. Все действительные учреждения, которые под пером увлекающихся публицистов превращались часто в идеальные явления жизни, не удовлетворяют Канта. Античные республики он отвергает {Zum ewigen Frieden., цит. место.}, над английским парламентаризмом произносит осуждение {Streit der Fakultten, Zweit. Abschnitt, 8.}, представительные монархии вообще считает простым прикрытием произвола и деспотизма {Rechtslehre, S. 159.}. Сочувственного отзыва он удостоивает только нравственный принцип Фридриха II, желавшего быть ‘первым слугою своего государства’ {Zum ewigen Frieden // Ibid.}, и политический энтузиазм французов, проистекавший из преклонения пред идеей права {Streit der Fakultten // Ibid., 6.}. Приближение к идеальному государству он усматривает скорее в известных принципах и стремлениях, в духе правления, чем в каких-либо определенных учреждениях. Не решаясь сказать, что учреждения не имеют значения, и даже прямо предостерегая против подобной мысли, Кант не развивает, однако, подробнее своего взгляда на этот предмет. И что самое главное, он дает самые неопределенные разъяснения относительно той идеальной формы, к которой каждое действительное государство должно стремиться. Мы узнаем только, что эта форма должна осуществить свободу и равенство всех граждан и что она должна быть представительной системой народа. В каком виде может быть организовано в ней представительство, это остается неясным. По-видимому, Кант и не думал высказываться в этом случае более определенно: практические подробности были для него столь же малоинтересны, сколь несомненна идеальная цель. При установлении же этой цели он тем менее мог давать конкретные определения, чем яснее выступал для него ее формальный характер {См. об этом ниже, в следующем параграфе. — Главнейшие места, в которых Кант устанавливает идею представительной республики, находятся в его статьях: ‘Zum ewigen Frieden’ (Erster Definitiv-artikel), ‘Das mag in der Thorie richtig sein’… (II) и в ‘Rechtslehre’ (особенно 52). Относительно всех этих мест надо сказать, что они не заключают в себе никаких точных указаний. Иногда Кант дает повод думать, что под представительством он разумеет простое согласование с идеей a priori объединенной воли народа, в силу принципа первобытного договора. Но, с другой стороны, у него есть намеки и на реальное представительство граждан чрез своих уполномоченных, — vermittelst ihrer Abgeordneten (Deputirten) ihre Rechte zu besorgen44.}.
Мы могли бы кратко формулировать отношение Канта к рассматриваемому вопросу таким образом, что он занимает срединное положение между отвлеченным морализмом и политическим созерцанием, настаивавшем на силе учреждений. Отсюда его неопределенность и колебания. В основе он все-таки более моралист, чем политик. Становясь на высоту нравственной задачи человечества, он не отступает и перед тем, чтобы во всей политике, и прежде всего в самом существе политической власти, вскрыть глубокое внутреннее противоречие. Власть необходима, это бесспорно. Но организовать ее есть проблема величайшей трудности. Эта трудность состоит в том, что власть должна быть справедлива и, однако, она должна принадлежать человеку. Мы начинаем с того, что человек должен иметь над собой господина, и кончаем тем, что делаем этим господином человека же. Где взять его иначе? Можно делать все, что угодно, и все-таки нельзя понять, каким образом установить такого главу общественной справедливости, который сам по себе был бы справедлив. Это задача труднейшая из всех, можно даже сказать, что полное разрешение ее немыслимо: из того кривого дерева, из которого сделан человек, нельзя смастерить ничего прямого. Природа возложила на нас только приближение к этой задаче {Ide zu einer allg. Geschichte. Sechster Satz. В статье ‘Zum ewigen Frieden’, соответственно ее общему направлению, Кант подчеркивает то содействие, которое природа оказывает человеку при достижении этой задачи.}. И здесь опять тот же результат, что в морали: перед человечеством стоят бесконечные перспективы, по сравнению с которыми практика остается несовершенной. Власть и право суть необходимые условия человеческой культуры, но только условия, и притом внешние. Цель заключается не в них, и Кант готов даже сказать, что настоящая культура, долженствующая воспитать человека и гражданина, может быть, еще и не началась как следует {Muthmaassl. Anfang der Menschengeschichte, Anmerkung.}.
Мы приблизились здесь наконец и к той проблеме, которая имеет столь существенный интерес для философии права, к проблеме об отношении естественного права к положительному. Политическая задача, состоящая в устроении справедливого правопорядка, заключает в себе внутреннее противоречие — вот краткое указание, которое мы можем почерпнуть у Канта для разъяснения вечного контраста положительного права с естественным. Этот контраст вытекает из самого существа задачи: право по идее должно быть справедливым и не может стать им вполне, оно должно вечно стремиться к усовершенствованию и никогда не может достигнуть полного совершенства. Идеал лежит в бесконечной дали, нам дано только приближаться к нему.
Подобный взгляд сразу давал всей проблеме о естественном праве совершенно новую постановку. Постараемся теперь выяснить заслуги Канта в отношении к этой проблеме.

III. ИДЕЯ ЕСТЕСТВЕННОГО ПРАВА

Понятие естественного права у предшественников Канта отличалось большою неопределенностью. Требовалась философская проницательность Канта, чтобы поставить вопрос на ту твердую почву, на которой он только и должен ставиться. Эта новая постановка прямо вытекла из классического разграничения между теорией и моралью, между законами природы и нормами свободы. В ‘Учении о праве’ мы находим простое и ясное определение следующего рода: ‘Естественное право покоится на принципах a priori, положительное право вытекает из воли законодателя’. Та же мысль выражается у Канта и подробнее. Законы права суть вообще внешние законы, разъясняет он, но между ними могут быть и такие, которых обязательность познается разумом a priori, помимо всякого внешнего законодательства, это — законы естественные. Те же законы, которые без действительного внешнего законодательства не могут быть обязательны, называются положительными. Поэтому задачу учения положительного права он видит в том, чтобы изложить законы, действующие в данном месте и в данное время. Но на этом пути нельзя вывести всеобщего критерия, с помощью которого право отличается от неправа (justum et injustum). Для того, чтобы его найти, необходимо оставить эмпирические начала и обратиться к разуму, положительные законы могут служить при этом только руководящей нитью. Что понимает Кант под априорными принципами, о которых должна идти речь в естественном праве, это явствует из начальных страниц его книги. Это принципы, обращенные к человеку, поскольку он пользуется свободой и обладает нравственным сознанием, — sofern er frei ist und praktische Vernunft hat45. Говоря иначе, это — законы морального долженствования. На этой именно почве утверждается все ‘Учение о праве’.
Если бы мы захотели восполнить эти определения теми данными, которые можно почерпнуть из общей философии Канта, то мы прежде всего должны были бы припомнить свойственный этой философии дуализм морали и теории. Идея естественного права для Канта есть категорический императив и, следовательно, норма практического разума. Это — критерий для оценки права, верховный принцип всякого законодательства, понятие идеальное и нравственное. Напротив, учение положительного права имеет дело с признанными и действующими законами, появившимися при известных условиях места и времени. Отношение естественного права к положительному — это отношение нравственного требования к действительным установлениям {В таком именно смысле определяется идея государства: ‘Der Staat in der Ide, wie er nach reinen Rechtsprincipien sein soil, welche jeder wirklichen Vereinigung zu einem gemeinen Wesen (also im In-neren) zur Richtschnur (norma) dient’ 46 (Rechtslehre, 45).}.
В свете общих воззрений Канта становится особенно понятным самая возможность пользования идеей естественного права. Ибо, согласно его взгляду, естественное право представляет собою нравственный критерий для оценки, существующий независимо от фактических условий правообразования. Оригинальность и заслуга Канта в учении о естественном праве заключаются именно в том, что он поставил это учение совершенно независимо от тех или других взглядов на происхождение права. Когда впоследствии историческая школа нападала на естественно-правовую доктрину, она выдвигала на первый план прежние учения о происхождении права из случая и произвола и в этом видела основную ошибку отвергаемой доктрины. В связи с этим стоял и другой упрек, направленный против проектов немедленного осуществления общепригодного и совершенного законодательства. По отношению к Канту эти упреки не имеют никакого значения. У него совершенно нет ни огульного отрицания положительных норм, ни мысли о возможности мгновенного изменения их в идеальные законы. Напротив, он допускает, что и среди положительных законов встречаются одобряемые разумом и что реформы в праве должны производиться с осторожностью. В его учении центр естественного права заключался вовсе не в тех представлениях, на которые нападали исторические юристы, а в утверждении возможности производить нравственную оценку права. А это утверждение установилось совершенно независимо от каких бы то ни было исторических предположений, на основании данных нравственного сознания. Дуализм морали и теории и различие критической и генетической методы оказывались в данном случае необыкновенно важными принципами. Для обоснования естественного права они являлись прочным фундаментом.
Не менее важно было и то, что, согласно чисто формальному характеру высшего нравственного критерия, Кант должен был отвергнуть возможность безусловного нравственного содержания, которое могло бы претендовать на вечное признание. Старая идея единого естественного права, неизменного в своих определениях, этим самым подрывалась в корне. Вечным остается лишь требование относительно согласия разума с собою и верности человека своей разумно-нравственной природе. В ‘Критике практического разума’ Кант высказывал самую сущность своего идеала, когда он говорил: ‘Моральное состояние человека, в котором он всегда должен находиться, есть добродетель, т. е. моральное настроение в борьбе, а не святость, в виде мнимого обладания полной чистотою настроений воли’ 47. Выражаясь современным языком, его формальный принцип есть признание идеи вечного развития и совершенствования. Этот принцип одинаково устраняет и этический консерватизм, и этическую утопию земного совершенства. Он осуждает и попытки определить безусловное и неподвижное содержание нравственного идеала, и представление о возможности всеобщей гармонии интересов и сил, достигаемой осуществлением этого идеала в действительности. Один из современных кантианцев, Наторп48, рассуждает в чисто кантовском духе, когда он говорит: ‘Подобное определение нравственной идеи, — как формального, а не материального единства, — резко отличает ее от эвдемонистических мечтаний о возможном достижении конечной цели всеобщего удовлетворения… Подобные мечты при ближайшем рассмотрении оказываются почти всегда внушенными сферою случайного и узкого опыта и преобладающими, весьма ограниченными эмпирическими желаниями их творцов. Единство нравственной идеи обозначает, напротив, единство основоположения, методы. Практическая задача, на которую указывает эта идея, будет, конечно, всегда эмпирической: она предписывает направлять наши стремления на возможно высшую эмпирическую цель, с оговоркой о допустимости высшей цели, к которой мы должны будем обратиться, если высший взгляд ее откроет. Поэтому воля, именно вследствие того, что она руководствуется нравственным идеалом, не знает ничего последнего, никакой последней эмпирической задачи. Но выбор эмпирических задач получает только таким образом единство и направление, и только это единство направления есть последнее, что определяет волю’ {Natorp. Socialpdagogik. Thorie der Willenserziehung auf der Grundlage der Gemeinschaft. Stuttgart, 1899. S. 44. — Само собою разумеется, что верность Канту может быть здесь усмотрена только в строгом формализме нравственного принципа. Особенность Наторпа, как и других новокантианцев, — установление связи между нравственной идеей и миром опытных целей, чего не допускал Кант. Совершенно в том же духе определяет конечный нравственный идеал Штаммлер49. И он думает, что стремление должно быть чисто формальным. ‘Es giebt also kein Schtzitliches a priori als Staatszweck. Die Frage nach dem Endziele des socialen Lebens kann niemals nach irgend einem bestimmten empirischen Erfolge gelost werden, der durch die rechtliche Regelung zu erreichen ware’ 50 (Wirtschaft und Recht, S. 573). Мы отметили выше у Штаммлера стремление сопоставить этическое рассмотрение с научным, но в отношении к пониманию конечной нравственной цели он остается верен кантовскому духу.}.
Делающаяся теперь популярной идея естественного права с изменяющимся содержанием восходит, таким образом, еще к Канту: она является прямым последствием его этического формализма {См.: Stammler. Recht und Wirtschaft. S. 184: ‘Das Naturrechr mit wechselndem Inhalte’ 51.}. Как выражение бесконечных нравственных стремлений, эта идея не удовлетворяется никаким данным содержанием, никаким достигнутым совершенством, но постоянно стремится к высшему и большему. Тот, кто признает за каким-либо конкретным содержанием окончательное значение и вечное совершенство, отдает нравственную идею в угоду временных соображений. Это нисколько не исключает положительного отношения к известным эмпирическим целям и стремлениям, Наторп очень хорошо указал — в цитате, приведенной выше, — в каком смысле это возможно. Современная доктрина одинаково далека и от этического консерватизма, который временные содержания объявляет вечными, и от абстрактного формализма, который не допускает сочетания ни с каким конкретным содержанием.
Но сущность естественно-правовой идеи состоит, прежде всего, в ее критическом духе. Она знаменует собою независимый и самостоятельный суд над положительным правом. Это призыв к усовершенствованию и реформе во имя нравственных целей. Собственные построения естественного права могут быть недостаточны, но самый факт критики, самая идея суда над положительным порядком имеют огромное значение. Отвергая их, мы превращаем человеческое общество из ‘царства целей’ в царство средств для осуществления внешних законов. ‘Если бы высшая нравственная цель права оставалась только благочестивым пожеланием, то мы во всяком случае не обманываемся, установляя правило о необходимости к ней стремиться. Таков наш нравственный долг, а принимать нравственный закон за нечто обманчивое — это значило бы высказывать низкое желание отрешиться от всякого разума и зачислить себя — в своих основоположениях — наряду с остальным животным миром в один и тот же механизм природы’ {Rechtslehre, Beschluss. S. 200. — Нравственная идея, которую здесь разумеет Кант, состоит в установлении всеобщего мира, а следовательно, и всеобщего господства права, что представляет, по его словам, ‘конечную цель всего учения о праве в пределах чистого разума’.}. Такова заповедь Канта, знаменательно заключающая собою его ‘Учение о праве’. Эта заповедь вытекает из основного убеждения философа в существовании самостоятельной моральной области, которая имеет свои особые нормы, независимые от естественного хода событий. Для теории, руководствующейся идеей закономерности, все право ‘естественно в том смысле, что каждое отдельное определение его образуется, как историческое явление, закономерным взаимодействием условий образования права’ {Муромцев <С.А.>52. Очерки общей теории гражданского права. М., 1877. С. 315.}. Но для нравственного сознания все оно не может быть естественным. Мораль устанавливает свою особую закономерность, вытекающую из идеи долженствования, а эта идея обращается к человеку, как выражается Кант, sofern er frei ist und praktische Vernunft hat53.
Что касается развития, которое дает Кант своей моральной идее в философии права, то оно, по разъясненным выше причинам, не могло быть вполне последовательным. Прежде всего это следует сказать о главном пункте: об определении конечного правового идеала. Самую задачу этого определения он ставит на совершенно правильную почву. В самом деле, что такое политический принцип, которого он ищет? Это — чисто априорное начало, вытекающее из законов разума, — der Staat in der Ide, wie er nach reinen Rechtsprincipien sein soil {Там же. 45.}54. Задача ставится так же, как и в этике, и здесь требуется найти чистое и отвлеченное выражение для идеальных целей политической жизни. Политический идеал Канта, подобно его этическому императиву, должен явиться такой же абстрактной алгебраической формулой. Но если таково назначение этого идеала, то следует сказать, что Кант противоречил себе, когда он вносил сюда известные конкретные черты. Этический принцип его был действительно определен лишь в общем и формальном виде, и в этом виде он был вполне пригоден для того, чтобы служить общей формулой нравственности. Если бы следовать тому же приему и в отношении к политическому идеалу, то и здесь пришлось бы ограничиться формальным определением. Так именно и поступают современные кантианцы, когда они говорят о конечном и высшем принципе социальной жизни. Так поступает и сам Кант, когда в иных местах своих сочинений он не идет далее формальных определений и устанавливает свой республиканский принцип как общее и отвлеченное требование {Интересно отметить, что в формальном определении высшего политического принципа современные кантианцы совпадают с соответствующим определением Канта. На это совершенно правильно указал Gerlach в статье ‘Kants Einfluss auf die Socialwissenschaft in ihrer neuesten Entwickelimg’ 55 (Zeitschrift fur die gesammte Staatswissensschaft. Bd. LV. 1899. S. 661—662). В сущности ‘Gemeinschaft frei wollender Menschen’ 56 Штаммлера и ‘republicanische Verfassung’ 57 Канта представляют собою одно и то же, как это хорошо видно из сопоставления мест, цитируемых Герлахом.}. Но в других случаях он уклоняется в сторону традиционных представлений старой философии, и тогда этот принцип наделяется такими чертами, как, например, разделение властей и народное представительство. Оттого и эти последние начала становятся такими непостижимыми отвлеченностями, приобщаясь к формальному духу идеального критерия права. Они имели бы свое место и настоящее приложение, если бы речь шла об изображении желательного устройства для данных эмпирических условий. Но это уже совершенно другая задача, которой Кант не имел в виду, хотя и невольно к ней склонялся. Вот отчего в своем построении он дает и слишком много, и слишком мало: слишком много, если имеет в виду его цель — указать априорную и чистую идею государства, слишком мало, если смотреть на его идеал, как на конкретное изображение совершенного политического устройства.
Последующая теория справедливо отметила и другой недостаток этого построения. В политике, как и в этике — и именно ввиду их связи — возможно установить высший принцип, который имеет значение для нравственного сознания, хотя бы действительность ему и противоречила. Но весь смысл этого принципа состоит именно в том, что на основании его мы предъявляем к практике известные требования, что мы судим и осуждаем ее и стремимся к ее усовершенствованию. Так именно и понимал его Кант, говоря, что он должен служить нормой для каждого действительного общения {Rechtslehre, 45.}. Но в дальнейшем развитии своих мыслей, как мы показали выше, Кант воздвигает глухую стену между идеалом и действительностью. Идеал оказывается прекрасной мечтой, ‘блистающей издалека, подобно недосягаемому созвездию’, действительность объявляется священной и неприкосновенной.
Уже в начале ‘Учения о праве’ мы не без удивления читаем следующие слова: ‘Можно представить себе законодательство, состоящее из одних положительных законов (т. е. установленных волей законодателя и не вытекающих из естественного права), но в таком случае надо предположить естественный закон, обосновывающий авторитет законодателя и дающий ему полномочие обязывать одной своей волей, durch seine blosze Willkhr {Ibid. S. 25. Я принимаю это место в исправлении Фрикера и Кирхмана (Erluterungen. S. 65). В тексте всех изданий повторяется очевидная опечатка самого Канта: вместо ‘законодательство, состоящее из одних положительных законов’, у него значится: из одних ‘естественных’.}. Отсюда можно было бы сделать вывод, что каждый положительный строй узаконяется естественным правом. Следуя этому ходу мыслей, Кант готов был порою объявить даже всякие рассуждения о власти бесплодными умствованиями. Но у него был и другой ряд размышлений, в результате которых он объявлял свободу слова палладиумом народных прав. Таким образом, над властью ставился известный нравственный критерий, и идея естественного права восстановлялась в своем значении нравственной инстанции над положительным правом. В этом именно духе Кант говорит, что стремиться к идеальному государственному строю есть обязанность всякого существующего правительства, и всякое устройство, отклоняющееся от идеальных начал, может иметь лишь временную цену. Окончательное значение принадлежит устройству, основанному на началах разума {Rechtslehre, 52.}.
Однако самая возможность этих двух направлений в мысли Канта обнаруживает лишний раз основную особенность его политического созерцания. Для него было как будто бы достаточно подняться на горние высоты идеального мира, чтобы оттуда спокойно взирать на всякую действительность, сознавая и ее недостатки, и ее необходимость. В конце концов все примеры действительности так обманчивы и непрочны, а настоящая реальность — die bewahrteste objective Realitt — принадлежит априорной идее разума, категорическому императиву {Rechtslehre. Beschluss. S. 201.}. В своем самоутверждении он имеет такое значение, которого никакая действительность не может ни подорвать, ни разрушить.
Но иногда, как бы делая уступку обычным человеческим склонностям, Кант обращался и к действительности с положительным стремлением найти в ней реальную точку опоры для своих идей. В таких случаях он указывал фактические основания для своих надежд и конкретные примеры для осуществления нравственного идеала. Отвлеченная мысль этих примеров не требовала, она ставила свои императивы, ‘хотя бы для них и не было ничего подходящего в действительности’. Но деятельное чувство их требовало, и отвечая ему, Кант несколько раз возвращался к этому вопросу, — чего нам ждать в будущем и какие надежды подает нам прошлое. Этика категорического императива сурово отклоняла подобные вопросы: ‘Долг ради долга’! — этот девиз ее предписывал безусловное подчинение, не давая никаких обещаний. ‘Долг! высокое и великое имя, ты, который не заключаешь в себе ничего, что льстило бы нашему чувству, но требуешь повиновения’… Так говорил Кант в своей этике и так заключал он свое ‘Учение о праве’. Но иногда и он старался удовлетворить этой склонности — иметь реальные опоры для своих надежд, находить в действительности ободряющие примеры {‘An irgend eine Erfahrung muss doch die wahrsagende Geschichte des Menschengeschlechts angeknpft werden’ 58, — говорит Кант в ‘Streit der Fakultten’, 5.}. Так, в статье ‘Zum ewigen Frieden’ на вопрос о возможности вечного и всеобщего мира он отвечает уже некоторыми реальными разъяснениями. Он указывает на естественные условия жизни людей, которые ведут их к постепенному укреплению взаимного согласия и общих связей. Он прибавляет сюда и некоторые практические соображения, которые могут облегчить достижение мира. В другом случае он пытается оправдать веру в нравственный прогресс человечества и находит для этого опору опять в истории, — в примере французской революции. По его мнению, в этом событии следует видеть не революцию, а эволюцию правомерного устройства. Энтузиазм, который она вызывает в душе каждого наблюдателя, даже и осуждающего ее бедствия и злодеяния, не может быть объяснен иначе как присутствием в человеке нравственных задатков. Истинный энтузиазм простирается только на идеальное, и притом на чисто нравственное, к области которого принадлежит и идея права. Французская революция была раскрытием правовой идеи, и в этом ее значение. Отсюда исходит прорицание Канта: ‘По признакам и предвестьям наших дней человечеству можно предсказать достижение правомерного устройства и вместе с тем невозможность совершенного уклонения в будущем от нравственного прогресса. Ибо такие явления в человеческой истории уже не забываются’.
Здесь перед нами весь Кант. Он как бы довольствуется одним примером французской революции, чтобы утвердить свою веру в грядущий нравственный прогресс. А это значит, что главная опора этой веры почерпнута им не отсюда. Там, где он переходит на почву исторической аргументации, он дает лишь недостаточные определения. Но в самых пробелах этой аргументации мы чувствуем его коренное нравственное убеждение: веру в обязательность морального совершенствования, хотя бы действительность и не представляла для этого никаких примеров.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Вопросы философии и психологии. 1901. Кн. 3 (58). С. 315—361. Печатается по первому изданию.
Новгородцев Павел Иванович (1866—1924) — правовед, философ. Магистерская диссертация — ‘Историческая школа юристов, ее происхождение и судьба’ (1897), докторская диссертация — ‘Кант и Гегель в их учениях о праве’ (1902). Профессор Московского университета по кафедре энциклопедии права и истории философии права. Возглавлял школу естественного права в России. Исследовал философско-методологические проблемы права, морали. Подверг критике позитивистскую социологию. Член ЦК партии кадетов, депутат Государственной Думы I созыва. В эмиграции (1922—1924) возглавлял Русский юридический факультет при Пражском университете. Участвовал в издании сборников ‘Проблемы идеализма’ (1902) и ‘Из глубины’ (1918).
Соч.: Историческая школа юристов, ее происхождение и судьба. М., 1896, История философии права. М., 1897, Кант и Гегель в их учении о праве и государстве. М., 1901, О задачах современной философии права. СПб., 1902, Нравственные проблемы в философии Канта. М., 1903, Введение в философию права. Кризис современного правосознания. М., 1909, Политические идеалы древнего и нового мира. М., 1913—1914. Вып. 1— 11, Об общественном идеале. М., 1917 (переизд. — М., 1991), О путях и задачах русской интеллигенции//Из глубины. М., Пг., 1918, Существо русского православного сознания // Православие и культура / Под ред. В. В. Зеньковского. Берлин, 1923, Сочинения. М., 1995.
Работа Новгородцева посвящена анализу вопроса о соотношении морали и права, политики и государственной власти, который, как известно, в отдельные периоды российской истории вставал необычайно остро, да и сегодня отнюдь не потерял своей актуальности. В публикуемой работе автор рассматривает его сквозь призму кантовской постановки, основанной на его дуалистическом понимании человека как существа одновременно ноуменального и чувственного, разумного и природного, нравственного и социального или гражданского и т. п.
Согласно Канту, проблема заключается в том, каким образом можно совместить эти две неразрывно связанные, но в то же время противоположные стороны человеческого существования? Соответственно и сама проблема имеет как бы две стороны: во-первых, каковы те пределы, за которыми внешние и принудительные (правовые, государственные и т. п.) ограничения личной свободы не превращаются в угрозу для ее притеснения, а то и уничтожения. А во-вторых, каковы те границы свободы, при нарушении которых она оборачивается произволом и анархией, а моральные идеалы и принципы — идеологией, навязываемой властью отдельных групп или даже личности всем другим членам сообщества или подданным государства?
Иначе говоря, считает Кант, принципиальное различение и жесткое соблюдение строгих границ между моралью и правом является необходимым условием для их совместного, неантагонистического и ‘взаимовыгодного’ сотрудничества или сосуществования, а главное, ‘невмешательства’, а тем более подчинения одного другому. Все дело, однако, заключается в том, что само это установление границ и их соблюдение, является вечной проблемой для человечества, неким идеалом, к которому необходимо стремится, хотя он и вряд ли когда-либо будет осуществлен в реальной человеческой истории.
Новгородцев дает тщательный анализ и вполне адекватное изложение кантовских идей, но главное, демонстрирует весьма точное и глубокое понимание их внутреннего проблемного смысла и общего мировоззренческого пафоса. В отличие от многих российских критиков кантовской философии, он не впадает в праведный гнев по поводу ее формализма, дуализма и абстрактности и вовсе не склонен обвинять Канта в рационализме, индивидуализме и прочих грехах ‘западной’ или ‘германской’ философии.
Для статьи Новогородцева характерна столь редкая для России взвешенность, сдержанность и трезвость в понимании всей остроты и вместе с тем неразрешимости вопроса о возможности гармонического сочетания или совпадения индивидуальной свободы и социальной необходимости, интересов личности и государства, внутреннего закона долга и внешних норм права и т. п. Это, утверждает вслед за Кантом автор является бесконечным и потому недостижимым идеалом, который побуждает идти вперед, должен служить источником деятельного и ответственного отношения к действительности, но вовсе не становиться источником пессимистического эгоцентризма или поводом для бегства в мир нравственных или религиозных иллюзий.
Показательно, что именно этот момент своего понимания кантовской концепции морали и права он еще раз специально подчеркнул в своей следующей работе ‘Кант как моралист’. Отмечая возвышенный характер кантовского учения о нравственном законе, Новогородцев решительно выступает против попыток подчинить ‘формальные’, ‘отвлеченные’ и ‘мертвые’ нормы и принципы права каким-либо ‘высшим’ и прекраснодушным идеалам морали и религии, идеям соборности и т. п., что как известно из истории России нередко оборачивалось весьма печальными последствиями.
1 …Maschinenwesen der Polizei. — Механическая деятельность полиции (нем.). См.: Т. 4. Ч. 1. С. 488.
2 … различия моральности и легальности. — О различенности, о которой говорит П. И. Новгородцев, см.: Там же. С. 407—408, 487—488, и в ‘Метафизике нравов’ (Т. 4. Ч. 2).
3 См.: Т. 4. Ч. 1. С. 497—408, 487—488.
4 См.: Т. 4. 4.2. С. 120—121.
5 …разделение обязанностей на прямые и косвенные direct-ethische und inderkt—ethische Pflichten.— Более подробно см.: Т. 4. Ч. 1. С. 243— 289, 494—499, Т. 4. Ч. 2. С. 316, 355—357.
6 Кирхман Юлий Герман фон (1802—1884) — немецкий философ, придерживался так называемого ‘реализма’, который считал альтернативой как материализму, так и идеализму. Основатель ‘Философской библиотеки’ (Philosophische Bibliothek, 1868—1883), в которой издавал труды классиков философской мысли, в том числе Канта.
7 …schwer verstndlich und schwlstig. — трудно понятное и запутанное (нем.).
8 Чичерин — см. примеч. 13 к статье А. И. Введенского ‘Учение Канта о пространстве’.
9 Таким образом, он (практический разум) в отношении такого предмета (внешнего) не может содержать никакого абсолютного запрета пользоваться им… (нем.) (см. ‘Метафизику нравов’: Т. 4. Ч. 2. С. 156).
10 Нет абсолютной истины (нем.).
11 См.: Там же. С. 157.
12 …тогда оно (строгое право) чисто и не смешано ни с какими нравственными предписаниями (нем.) (см. ‘Метафизику нравов’: Там же. С. 141).
13 Делать правовые поступки своей максимой — это требование, предъявляемое мне этикой (нем.) (см. ‘Метафизику нравов’: Там же. С. 140).
14 См.: Там же. С. 233.
15 raison d’tre — разумное основание (фр.).
16 Государство в идее, каким оно должно быть в соответствии с принципами чистого права’ (нем.) (см. ‘Метафизику нравов’: Там же. С. 233—234).
17 П. И. Новгородцев перечисляет работы Канта ‘Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане’ (1784), ‘О поговорке: может быть это и верно в теории, но не годится для практики’ (1793), ‘К вечному миру’ (1795), ‘Спор факультетов’ (1798), ‘Религия в пределах только разума’ (1793), ‘Предполагаемое начало человеческой истории’ (1786).
18 Шуберт Готхильф Генрих фон (1780—1860) — немецкий естествоиспытатель и философ, проф. естествознания в Эрлангене (1819) и Мюнхене (1827), в философии следовал религиозно-мистическому направлению.
19 См. примеч. 10 к публикации И. И. Лапшина.
20 Монтескье Шарль Луи де Секонда, барон де Монтескье (1689— 1755) — французский философ-просветитель, историк, писатель. Член французской Академии (с 1728). Разработал теорию разделения властей на законодательную, исполнительную и судебную.
21 Ср.: Т. 6. С. 11—13.
22 Там же. С. 9.
23 ‘Contrat social’ (Об общественном договоре) — краткое название трактата Ж.-Ж. Руссо ‘Об общественном договоре, или Принцип политического права’ (Du contrat social ou principes du droit politique, 1762, рус. пер. — 1903, 1906).
24 …радикальное (или изначальное) зло в человеческой природе (нем.). Заголовок первой части работы Канта ‘Религия в пределах только разума’.
25 Необщительная (или недоброжелательная) общительность (нем.). — формулировка Канта из работы ‘Идея всеобщей истории…’ (Т. 6. С. 11).
26 …состояние беззаконной внешней (брутальной) свободы (нем.). См.: Трактаты. С.165—166.
27 Ср.: ‘Эта общая свобода есть следствие природы человека. Первый ее закон — самосохранение ее первые заботы — те, которыми человек обязан самому себе, и как только он вступает в пору зрелости, он уже только сам должен судить о том, какие средства пригодны для его самосохранения, и так он становится сам себе хозяином’ (Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре, или Принципы политического права // Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. Трактаты / Пер. с фр. М., 1998. С. 199).
28 Кант приводит сокращенную и несколько измененную цитату из труда Гоббса ‘О гражданине’: ‘…естественное состояние людей есть война всех против всех’ (Ср.: Гоббс Т. Избр. произв.: В 2 т. М., 1965. Т. 1. С. 307). При этом Кант считает, что ‘следовало бы сказать: есть состояние войны’ (Трактаты. С. 166).
29 Второе положение: …необходимо выйти из естественного состояния (лат., Там же. С. 166).
30 Фейербах (Feuerbach) Пауль Йоханн Ансельм (1775—1833) — немецкий, правовед и юрист, философ права, отец Л. Фейербаха.
31 Воден Жан (1529/1530—1596) — французский правовед, историк, политический и религиозный деятель. В работе ‘Шесть книг о государстве’ (1576) доказывал, что только при монархизме можно достигнуть государственного суверенитета.
32 …volenti non fit injuria. — Отказавшийся от своего права не может жаловаться на нарушение его (лат.).
33 …идея a priori объединенной (необходимо объединимой) воли всех… (нем) (См.: Т. 4. Ч. 2. С. 177).
34 …объединенная, a priori происходящая из разума воля народа (нем.) (Там же. С. 265).
35 Иеллинек Георг (1851—1911) — немецкий теоретик государства и права. См. на рус. языке его работы: ‘Право современного государства’ (СПб., 1903), ‘Декларация прав человека и гражданина’ (М., 1905).
36 …volont gnrale… — общая воля (фр.).
37 Т. 4. Ч. 2. С. 303.
38 Там же. С. 303—304.
39 …non est potestas super terram, quae comparetur ei — нет власти над миром, которая сравнилась бы с ней (лат.).
40 Т. 4. Ч. 2. С. 240—243.
41 …seine unverlierbaren Rechte — …свои неотъемлемые права (см.: Там же. С. 95).
42 Господствовать автократически и при этом управлять все же по республикански или по аналогии с ним, — и есть то, что делает народ довольным его конституцией (Кант И. Спор факультетов // Кантовский сборник. Вып. 6. Калининград, 1981. С. 103).
43 Малле дю Панн (Mallet du Pan, 1749—1800) — французский публицист, по своим взглядам — умеренный конституционалист.
44 …vermittelst ihrer Abgeordneten (Deputirten) ihre Rechte zu besorgen — обеспечить соблюдение своих прав с помощью ваших депутатов (нем.).
45 …sofen er frei ist und praktische Vernunft hat. — человек — поскольку он свободен и обладает практическим разумом (нем.).
48 Государство в идее, такое, каким оно должно быть в соответствии с чистыми принципами права, причем идея эта служит путеводной нитью (norma) для любого действительного объединения в общность (следовательно, во внутреннем) (Т. 4. Ч. 2. С. 233—234).
47 Т. 4. Ч. 1. С. 411.
48 Наторп Пауль (1854—1924) — немецкий философ, с 1885 профессор университета в Марбурге. Один из основателей и ведущих представителей марбургской школы неокантианства. См. его работы на рус. языке: Кант и марбургская школа // Новые идеи в философии. Сб. 5. СПб., 1913, Социальная педагогика. СПб., 1911.
49 Штаммлер Рудольф (1856—1938) — немецкий философ-неокантианец, теоретик права. В работе ‘Хозяйство и право с точки зрения материалистического понимания истории’ (1896, рус. пер. — СПб., 1899) развивал теорию права с точки кантовского априоризма, выступил против марксистской понимания права и теории общественно-исторического развития как вульгарно-экономической.
50 jjTaK) не существует никакой содержательной цели государства. Вопрос о конечной цели государственной жизни никогда не может быть решен на основании какого-либо определенного эмпирического успеха, который можно было бы достичь посредством правового регулирования (нем.).
51 Естественное право с меняющимся содержанием (нем.).
52 Муромцев Сергей Андреевич (1850—1910) — историк права, адвокат, председатель Первой Государственной Думы. В работе ‘Очерки общей теории гражданского права’ (М., 1887) выступал как сторонник исторического права.
53 См. примеч. 38 к данной работе.
54 …идея государства, каким оно должно быть согласно чистым правовым принципам (нем.).
55 ‘Влияние Канта на социальные науки в их современном развитии’ (нем.). Статья немецкого философа-моралиста Голтиба Вильгельма Герлаха (Gerlach, 1786—1864).
56 …общество свободно волящих людей (нем.).
57 …республиканское устройство (нем.).
58 Вероятная (wahrsagende) история человеческого рода должна быть связана с каким-нибудь опытом (нем.). См.: Кант И. Спор факультетов. 5 // Кантовский сборник. Вып. 6. Калининград, 1981. С. 100.
Новгородцев Павел Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Об общественном идеале, Новгородцев Павел Иванович, Год: 1921
  2. Избранные мысли Лабрюйера,, Лабрюйер Жан, Год: 1908
  3. Смысл творчества, Бердяев Николай Александрович, Год: 1927
  4. Пушкин об отношениях между Россией и Европой, Франк Семен Людвигович, Год: 1930
  5. Истина Православия, Бердяев Николай Александрович, Год: 1948
  6. Письма о критической философии, Лубкин Александр Степанович, Год: 1805
  7. Предисловие к русскому переводу книги ‘Психология’ Иоганна Фридриха Гербарта, Введенский Александр Иванович, Год: 1895
  8. Религиозность Пушкина, Франк Семен Людвигович, Год: 1927
Электронная библиотека