УЧЕНІЕ И УЧЕНИКИ ВЪ XVIII ВѢК.
УЧЕНІЕ И УЧЕНИКИ ВЪ XVIII ВѢК.
(По поводу біографіи А. Я. Полнова.)
М. Шугуровъ.
‘Русскій Архивъ’, No 3, 1866
Учение и ученики в XVIII веке, Шугуров Михаил Федорович, Год: 1866
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Въ жизнеописаніи А. Я. Полнова, помщенномъ въ Русск. Арх. за 1865 г. на стр. 445 (перваго изданія) сказано: ‘Алексй Яковлевичь 11-ти лтъ отъ роду поступилъ въ бывшую при Академіи наукъ гимназію. Пройдя въ ней первоначальное ученіе, онъ поступилъ въ 1754 году въ учрежденный при Академіи, но недолго существовавшій, университетъ съ званіемъ студента и здсь посвятилъ себя преимущественно изученію юриспруденціи’. Автору этого любопытнаго жизнеописанія была неизвстна небольшая, но во всякомъ случа не лишенная интереса замтка, извлеченная г. Билярскимъ изъ архивовъ Академіи наукъ и относящаяся именно къ той эпох жизни Полнова, когда онъ изъ академической гимназіи переходилъ въ университетъ. Замтка эта упоминаетъ о званіи отца, мст рожденія и возраст Полнова при вступленіи его въ университетъ, изъ нея же видно, что какъ онъ, такъ и другіе семеро гимназистовъ, вмст съ нимъ допущенные къ слушанію университетскихъ лекцій по экзамену (въ которомъ принималъ участіе и Ломоносовъ) на первыхъ порахъ испытали маленькую неудачу. ‘Въ засданіи 18 марта (1754 года) — читаемъ на стр. 260-й изданныхъ г. Билярскимъ ‘Матеріаловъ для біографіи Ломоносова’ — Ломоносовъ участвовалъ въ экзамен 8 учениковъ гимназіи (въ томъ числ былъ Alexius Polenow, militis filius, Mosquae natus, aetate decern et quinque annoruni {Т. е. Алексй Полновъ, сынъ военнаго человка, родомъ изъ Москвы, 15 лтъ.}, которые были допущены къ слушанію университетскихъ лекцій, но оказались столь слабыми въ латинскомъ язык, что не понимали профессорскихъ лекцій, вслдствіе чего имъ велно нкоторое время ходить въ верхній латинскій классъ академической гимназіи.’
Для объясненія этого обстоятельства необходимо познакомиться съ состояніемъ академической гимназіи въ то время, когда воспитывался въ ней Полновъ. Здсь представится намъ нсколько интересныхъ данныхъ, не лишенныхъ значенія какъ вообще для характеристики той эпохи, такъ и для составленія себ боле яснаго представленія о томъ, много ли могли выносить изъ тогдашней гимназіи ея воспитанники.
Безъ сомннія, главною виною обнаружившейся въ университет малоуспшности Полнова и его товарищей въ латыни было плохое преподаваніе этого предмета въ академической гимназіи. Мы имемъ основаніе думать, что и преподаваніе другихъ предметовъ шло въ ней также не совсмъ удовлетворительно. До изданія новаго академическаго регламента {24 іюля 1747 года.}, расположеніе въ гимназіи, по свидтельству Ломоносова, было таково, ‘что ни одинъ школьникъ въ студенты изъ ней не выпущенъ, кром одного или двухъ, которые прежде въ другихъ школахъ доброе положили основаніе’. Причины такого ‘бднаго состоянія’, по словамъ Ломоносова, были слдующія: ‘Учители русскіе только были латинскаго языка въ нижнихъ классахъ, да и то недостаточны. Французскаго языка и нмецкаго учители по большой части лнивы и недостаточны и часто перемнялись по приватнымъ причинамъ. Школьниковъ хотя число и нарочито было, однако пользы отъ нихъ, какъ прежде, не было. Ибо, какъ показано, 1) учителей надлежащихъ не имлось, 2) ученики вс жили по своимъ домамъ и не имли добраго смотрнія и, будучи за-очью, извиняли свою лность и гулянье то отдаленіемъ дому, то болзнію притворно и другими случаями, 3) не бывали строгіе экзамены настоящимъ образомъ и въ установленное время, 4) словомъ, никакого о гимназіи распорядку не было’. (Матер. Бил. стр. 439 и 441). Въ новомъ академическомъ регламент объ устройств гимназіи ничего не упомянуто: ‘будто бы голова и верхнія части тла могли стоять безъ ногъ или, лутче, все бы тло не требовало для своего питанія и содержанія пищи’, какъ справедливо замчаетъ по этому случаю Ломоносовъ (Тамъ же, стр. 449). Этой пищи для питанія и содержанія всего тла — университета и академіи — въ весьма недостаточномъ количеств и не всегда здороваго качества доставляла гимназія и въ то время, когда учился въ ней Полновъ, и посл него. Нкоторыя данныя, представляемыя книгою г. Билярскаго, очень хорошо могутъ объяснить намъ причины неудовлетворительнаго состоянія учебной части въ академической гимназіи именно въ эту эпоху. Данныя эти показываютъ, что значительныхъ успховъ въ ученіи не могли длать гимназисты по тмъ же причинамъ, которыя приводилъ выше Ломоносовъ и которыя, какъ видно, продолжали существовать и по введеніи новаго регламента. Важнйшими изъ нихъ были: недостоинство учителей и распущенность учениковъ. Въ октябр 1760 года профессоръ и инспекторъ гимназіи, Модерахъ, ежемсячнымъ рапортомъ доносилъ въ канцелярію Академіи наукъ, что ‘Французскаго языка учитель Делавалъ отъ давняго времени для обученія въ классы не ходитъ, отговариваясь, что жена его больна, которая отговорка къ извиненію его не можетъ служить’ (Тамъ же, стр. 465). Въ декабр 1762 года трое академическихъ студентовъ оказываются вмст и преподавателями гимназіи вмсто троихъ неисправныхъ учителей (Т. же, стр. 572). Еще прежде одинъ изъ нихъ, Введенскій, за нехожденіе къ должности содержался подъ арестомъ въ караульн, гд въ пьяномъ вид доходилъ до полнйшаго безобразія (Т. же, стр. 483-486). Караульный прапорщикъ не выдержалъ — и распорядился съ академическимъ учителемъ по своему: 2-го генваря 1761 года, по полудни въ 1-мъ часу, явился въ присутствіе канцеляріи Введенскій и объявилъ словесно, что ‘его, Введенскаго, 1 числа сего генваря, въ вечеру, академическій прапорщикъ, Петръ Галлъ, веллъ держать караульнымъ солдатамъ, а самъ билъ плетью, какой лошадей погоняютъ, безвинно’. По требованію канцеляріи, Галлъ представилъ письменное ‘извстіе’ съ обстоятельнымъ описаніемъ всего безобразнаго поведенія въ караульн Введенскаго, при чемъ сознавался, что дйствительно съ досады ‘стегнулъ’ его раза три, а потомъ еще разъ съ десятокъ. Интересно ршеніе этого дла: Введенскій былъ оправданъ и вроятно оставленъ по прежнему преподавателемъ при гимназіи, а Галлъ ‘за показанныя недостойныя его поступки, да и по неимнію въ немъ при Академіи надобности, получивъ обратно шпагу, отосланъ былъ въ Герольдмейстерскую Контору при промеморіи для опредленія къ другимъ дламъ.’
Разумется, учителя, подобные Введенскому, зачастую должны были ‘прогуливать’ время уроковъ въ академической гимназіи. Ломоносовъ посадилъ педеля {Т. е. надзирателя.} въ дом университета и гимназіи, давъ ему нарочно тамъ квартиру, съ тмъ, чтобы ему приходы и выходы учителей въ положенные дни и часы записывать и, въ случа неисправности, не принимать отъ нихъ никакихъ отговорокъ (указъ отъ 7 марта 1757 года). Изъ наставленія, даннаго педелю, видно, какія отговорки приводили въ свое оправданіе неисправные учителя. Педелю внушается, чтобы онъ не принималъ въ отговорку ‘незнанія точнаго времени или часовъ, ибо всегда лучше, чтобы учитель за полчаса ране пришелъ въ классъ, нежели чтобъ ученики, въ ожиданіи его, праздны находились, или время свое въ рзвостяхъ препровождали’, что касается до тхъ, которые живутъ за ркою, то Ломоносовъ приказалъ имъ объявить, ‘чтобъ они, во время опаснаго перехода, при вскрытіи рки и когда ледъ становится, переходили на Васильевскій островъ, ибо сіе отъ нихъ въ отговорку принято не будетъ, когда за такимъ ихъ отлученіемъ классы праздны останутся’ (стр. 319—321).
Безобразное поведеніе такихъ учителей, какъ Введенскій, должно было сильно поддерживать деморализацію въ сред академическихъ гимназистовъ, большая часть которыхъ, по свидтельству Ломоносова, состояла изъ дтей солдатскихъ, дурно воспитанныхъ въ младенчеств (Т. же, стр. 587). 6 марта 1763 года канцелярія Академіи наукъ слушала рапортъ профессора и гимназіи инспектора, Котельникова, которымъ онъ доносилъ, что ‘гимназистъ Ефимъ Морозовъ декабря съ 11 прошлаго 1762 года генваря по 15 число сего года былъ въ бгахъ, а допросомъ онъ показалъ, что былъ де онъ въ бгахъ со обучающимъ (т. е. обучающимся) въ гимназіи придворнаго пвчаго сыномъ, Иваномъ Головнинымъ, съ пашпортомъ, которой написалъ онъ, Головнинъ, съ подпискою подъ руку упомянутаго профессора Котельникова, и въ ту де ихъ отлучку были они въ Нарв, въ Ревел, въ Пернов и въ Риг, а оттуда возвратились въ С.-Петербургъ, при отлучк же де его изъ гимназіи, укралъ онъ, Морозовъ, у гимназиста Косова казенную суконную епанчу, кою, будучи въ дорог, утратилъ’. По справк оказалось, что Морозовъ и прежде бывалъ въ бгахъ не однажды — и потому его, какъ неисправимаго, отослали въ государственную военную коллегію для написанія въ солдаты (Т. же, стр. 589 — 590).
Въ начал 1763 года Ломоносовъ представилъ президенту Академіи, графу К. Г. Разумовскому, донесеніемъ немногихъ чертахъ хорошо обрисовывающее состояніе нравственности у гимназической молодежи прежняго времени. Ломоносовъ говоритъ, что теперь обученіе во всхъ классахъ, по сил апробованнаго президентомъ новаго учрежденія, производится съ довольнымъ успхомъ, хотя и сознается, что изъ верхняго класса въ студенты произведенія не было, потому что учителя верхнихъ классовъ, Козицкій и Мотонисъ, съ полгода были больны. ‘Что жъ до поведенія гимназистовъ надлежитъ, то легко подумать можно, что малые ребята, какъ были прежде въ вольности и только за недлю до выдачи жалованья въ гимназію прихаживали, нын въ тсныхъ предлахъ содержанія происходить можетъ (sic). Однако уже старые, бывшіе на вол., привыкаютъ къ лучшему, а вновь принимающіеся, при ныншнемъ учрежденіи, прежняго небреженія не зная, ведутъ себя подобострастне. И посему твердо надюсь, когда старая вольница поведеніями поправлена, или какъ скоро для затвердлаго злонравія изъ гимназіи истреблена будетъ, то не иначе какъ ныншніе студенты или вс новые и гимназисты станутъ себя вести смирно и порядочно’ (Т. же, стр. 586).
Ломоносовъ оканчиваетъ свое донесеніе убдительною просьбою о прибавк (по 12 рублей) къ сумм (въ 36 рублей), опредленной по штату на годовое содержаніе гимназистовъ и оказавшейся, по случаю тогдашней дороговизны, ршительно недостаточною для ихъ содержанія. ‘Таковая прибавка — заключаетъ онъ — будетъ служить еще къ склоненію родителей, коихъ дти лутче въ младенчеств воспитаны, нежели солдатскіе, большую часть гимназистовъ составляющіе’. Ломоносовъ, какъ видно, мало ожидалъ въ будущемъ проку отъ солдатскихъ дтей и отъ дтей придворныхъ пвчихъ: изъ среды ихъ выходили Морозовы и Головнины, которымъ ничего не стоило съ фальшивымъ паспортомъ, зимой, обойти главнйшіе города Остзейскаго края. Улучшеніемъ содержанія воспитанниковъ онъ хотлъ привлечь въ гимназію дтей, которымъ родители имли возможность дать лучшее нравственное направленіе.
Любопытно, что академическая гимназія, въ дл воспитанія, не хотла допускать у себя сословной исключительности, выразившей въ 1755 году учрежденіемъ при Московскомъ университет двухъ гимназій, одной для дворянъ, другой для разночинцевъ, кром крпостныхъ. Оберегая чистоту нравственности дворянскихъ дтей, инспекторъ гимназіи, Модерахъ, еще въ 1756 году сдлалъ въ академической канцеляріи предложеніе объ отдленіи ихъ отъ разночинцевъ (de separandis nobilibus a plebeis), но предложеніе было отвергнуто: нкоторымъ казалось — сказано въ протокол — что если исключить изъ гимназіи тхъ изъ дтей разночинцевъ, которые нравственно испорчены, а остальнымъ дать надлежащее воспитаніе, то сообщество ихъ не будетъ опасно для дтей дворянъ. Черезъ нсколько дней посл этого, Миллеръ, девять лтъ тому назадъ длавшій уже подобное предложеніе, повторилъ его, но мы не знаемъ, какъ оно было принято на этотъ разъ (Т. же, стр. 311).
Таково было состояніе академической гимназіи около того времени, когда воспитывался въ ней Полновъ.
Говоря о пребываніи Полнова въ университет, авторъ его жизнеописанія замчаетъ слдующее: ‘Что онъ былъ въ числ хорошихъ студентовъ, это мы можемъ видть изъ того, что, находясь въ этомъ званіи, онъ получилъ шпагу.’ Не отрицая нисколько того, что Полновъ могъ быть и дйствительно былъ въ университет хорошимъ студентомъ, мы считаемъ нужнымъ сдлать слдующее замчаніе: шпаги раздавались обыкновенно не студентамъ, какъ бы въ награду за успшное прохожденіе ими университетскаго курса, а гимназистамъ, при вступленіи ихъ въ университетъ, и въ указахъ отъ канцеляріи Академіи наукъ мы постоянно читаемъ: такимъ-то гимназистамъ за ихъ успхи въ наукахъ ‘быть студентами и дать имъ шпаги я, ‘быть студентами и привесть ихъ къ присяг и причислить на студентскую сумму и дать имъ шпаги’ (Т. же, стр. 457 и 617).
Въ университет Полновъ, посвятившій себя преимущественно изученію права, до октября 17 57 года слушалъ лекціи Струве де Пирмонта, а потомъ, съ 1760 года — Федоровича, который замнилъ ‘отбывшаго отъ Академіи’ Струве. Дло о посылк Полнова за границу сопровождалось нкоторыми подробностями, и мы нсколько остановимся на немъ. Ломоносовъ увряетъ, что оная затялась изъ ‘злобы’ Тауберта и Миллера къ Федоровичу. ‘Научили его (Федоровича) недоброхоты изъ старыхъ студентовъ переводчика Полнова, который у Федоровича юридическія лекціи слушалъ, чтобы онъ просился за море для науки, объявляя, что у Федоровича ничего понять не можетъ. Сіе Полнова доношеніе было такъ уважено, что, не требуя отъ Федоровича (отъ профессора и учителя) никакова изъясненія и оправданія, сдлано канцелярское опредіеніе мимо Ломонососова, въ поношеніе Федоровичу и въ удовольствіе Полнову’. Такъ Ломоносовъ старается объяснить посылку Полнова за границу: она кажется ему не боле, какъ интригой Тауберта и Миллера противъ профессора Федоровича, котораго они ненавидли, и противъ него, Ломоносова, по представленію котораго Федоровичъ былъ принятъ въ университетъ. ‘Сія была причина посылки двухъ студентовъ за море (Полнова и Лепехина), а не ради ученія’, прямо говоритъ Ломоносовъ, и потомъ прибавляетъ, что Лепехинъ посланъ съ Полновымъ ‘для виду’. Нтъ сомннія, что Ломоносовъ несправедливо относится здсь и къ академической канцеляріи, и къ Полнову. Полнова не удовлетворяютъ лекціи Федоровича, бывшаго оберъ-аудитора, и онъ просится за границу, академическая канцелярія соглашается на просьбу даровитаго молодаго человка, длаетъ свое опредленіе, но почему-то ‘мимо Ломоносова’ — и въ живомъ воображеніи послдняго составилось представленіе объ интриг ‘въ поношеніе Федоровичу’. Что Таубертъ посылалъ Полнова за границу ради ученія, это доказываетъ вся переписка ихъ, главнйшимъ предметомъ которой было именно дло ученія Полнова, дло, къ которому Таубертъ постоянно относился съ живйшимъ участіемъ. Надо отдать полную справедливость Тауберту за то, что онъ съумлъ оцнить по достоинству даровитость и серьезныя, научныя стремленія Полнова, поспшилъ удовлетворить имъ отправленіемъ его за границу и такимъ образомъ далъ возможность образоваться замчательному Русскому человку, котораго благородное, энергическое слово въ пользу освобожденія крестьянъ, раздавшееся почти за сто лтъ, займетъ конечно почетную страницу въ Русской исторіи.
Между тмъ посылка Полнова ‘за море’ повела къ непріятному столкновенію между академиками. Въ своей ‘Краткой исторіи о поведеніи академической канцеляріи’, разсказавъ объ опредленіи, сдланномъ канцеляріей ‘въ поношеніе Федоровичу и въ удовольствіе Полнову’, Ломоносовъ продолжаетъ: ‘Посл того представлялъ Федоровичь оправданіе свое въ собраніи профессорскомъ, которое отвергая, Миллеръ не токмо ругала Федоровича безчестными словами, но и за зашей выбила изъ конференціи. Федоровичь просилъ о сатисфакціи и оправданъ профессорскими свидтельствами, однако дло еще не окончено’. Въ протокол ординарнаго академическаго собранія 2 декабря 1762 года (Полновъ выхалъ за границу 13 сентября по нов. ст.) дло это разсказывается нсколько иначе. Вошелъ въ собраніе профессоръ Федоровичь съ запиской читанныхъ имъ въ университет лекцій, по которой должно экзаменовать студентовъ. ‘Онъ просилъ, чтобъ дано было ему посмо трть протоколъ о прежнемъ экзамен, ибо иметъ онъ подозрніе, что написано тамъ нчто ко вреду чести его или студентовъ. Секретарь (Миллеръ) утверждалъ, что нту ничего такого въ протокол, что засвидтельствовали и прочіе члены, которые подписали оной протоколъ, и что копія съ онаго подана была въ канцеляріи. Но г. Федоровичь неотступно требовалъ, чтобы показанъ былъ ему самый протоколъ, ибо де секретарь яко бы сказалъ ему, что слушатели его мало успли въ юриспруденціи, напротивъ того, секретарь утверждалъ, что онъ никогда такихъ словъ не говаривалъ, что же вообще не великіе успхи оказали студенты, слушатели его, Федоровича, оное записано и въ протокол, а говорено не о юриспруденціи, въ которой оные и не экзаменованы. Но г. Федоровичь, осердившись, называлъ секретаря лгуномъ, которой отрицается отъ прежнихъ словъ своихъ, и понеже сей споръ происходилъ отъ г. Федоровича въ весьма непристойныхъ словахъ и жестахъ, то секретарь, по должности своей, по 23 академическаго регламента, приказалъ ему молчать, и понеже г. Федоровичь не членъ академическаго собранія, а секретарю противился, то сей, взявъ его за рукавъ, вывелъ его вонъ и приказалъ сторожу, чтобъ онъ не пускалъ его опять въ собраніе’. (Мат. Бил., стр. 571-572) Какъ бы ни происходила эта скандальная исторія, Миллеръ ли ругалъ Федоровича безчестными словами, или Федоровичь честилъ Миллера лгуномъ и непристойныя слова приправлялъ такими же жестами, приказывалъ ли Миллеръ Федоровичу только молчать и по томъ, взявъ его за рукавъ, вывелъ вонъ, или въ зашей выбилъ изъ конференціи, какъ бы ни происходила эта исторія (не имвшая впрочемъ никакихъ послдствій) во всякомъ случа она представляетъ, въ ряду другихъ подобныхъ, любопытный фактъ для характеристики тогдашняго русскаго общества. Если на вершинахъ его, въ стнахъ Академіи наукъ, возможны были подобныя сцены, то какія явленія должны были происходить въ низшихъ слояхъ его, въ сферахъ боле скромной, не академической дятельности!
Но въ то время, какъ Федоровичь, ‘въ поношеніе’ которому отправленъ быль за границу Полновъ, испытывалъ дйствительное поношеніе, будучи выводимъ вонъ или въ зашей выбиваемъ изъ конференціи Миллеромъ, его бывшій слушатель уже нсколько дней какъ началъ посщать лекціи профессоровъ Стразбургскаго университета. Замчательно, что русская молодежь того времени отправлялась для образованія преимущественно въ Стразбургъ, по крайней мр вмст съ Полновымъ посланъ былъ туда же и Лепехинъ для изученія естественныхъ наукъ, тамъ же слушаютъ естественныя науки и медицину Шенны, туда же пріхали въ 1765 году и воспитанники Шлецера, сыновья графа К. Г. Разумовскаго {Это были: гр. Алексй, Петръ и Андрей Кирилловичи, вмст съ которыми воспитывались въ Петербург въ особомъ большомъ дом, на Васильевскомъ острову, въ 10-ой линіи, еще три мальчика — Тепловъ, Олсуфьевъ и Козловъ. Шлецеръ называлъ этотъ маленькій институтъ Academie de la X ligue.}, вмст съ Легкимъ. Очень можетъ быть, что Стразбургъ предпочитался другимъ университескимъ городамъ между прочимъ и потому, что представлялъ боле благопріятныхъ условій для изученія какъ нмецкаго, такъ и французскаго языка {Поздне въ Стразбург же учились А. И. Оленинъ, кн. Д. И. Голицынъ, кн Н. Б. Юсуповъ, И. Рибопьеръ и др. П. Б.}.
Отправляя своихъ студентовъ за границу, академическое начальство ставило далеко не на послднемъ план живое, устное и письменное усвоеніе ими иностранныхъ языковъ, въ которыхъ они не могли много выносить познаній изъ академической гимназіи. Старались отправлять за границу въ молодыхъ лтахъ, чтобы тмъ легче можно было изучить языки. Въ представленіи своемъ отъ 2 іюня 1764 года Ломоносовъ рекомендуетъ канцеляріи семерыхъ студентовъ для отправки въ заграничные университеты (между ними и Дмитрія Летаю, похавшаго въ Стразбургъ вмст съ графами Разумовскими). ‘И хотя изъ нихъ говоритъ Ломоносовъ — нкоторые въ студенты произведены и недавно, однако лекціи профессорскія съ достаточнымъ разумніемъ слушать могутъ, и показали хорошее понятіе въ поступкахъ, сверхъ же того ради молодыхъ своихъ лтъ могутъ удобне научиться иностраннымъ языкамъ, между тамошними людьми обращайся’ (Мат. Бил., стр. 641). Легкій съ товарищами, какъ видно, не очень сильны были въ иностранныхъ языкахъ. Шенны вовсе не знали по французски, и уже въ Стразбург стали учиться французскому языку. Самъ Полновъ, до поздки за границу знавшій хорошо только нмецкій языкъ, много времени долженъ былъ посвятить французскому языку, прежде чмъ могъ порадовать Протасова извстіемъ, что ‘разуметъ нарочито французскую книгу и можетъ нсколько писать по французски.’ Изучая французскій языкъ, на важность котораго такъ сильно налегали въ своихъ письмахъ и Таубертъ и Протасовъ, Полновъ не забывалъ и древнихъ: ходилъ на лекціи для латинскаго языка и стиля и ршился заняться греческимъ языкомъ. Въ академической гимназіи греческій языкъ, кажется, вовсе не преподавался, по крайней мр Полновъ сталъ учиться ему уже въ Стразбург. Интересно, что Полновъ, какъ только познакомился съ европейскою наукой, какъ только захотлъ самостоятельно и серьезно заняться ею, сейчасъ же убдился, что безъ знанія греческаго языка ему не обойтись. ‘Мн чрезвычайно нужно имть хотя малое понятіе о греческомъ язык’ — говорилъ, принимаясь за него, русскій юристъ прошлаго вка,— и уже это одно обстоятельство служитъ наилучшимъ дозазательствомъ серьезнаго научнаго направленія Полнова.
Прежде чмъ приступить къ своимъ спеціальнымъ занятіямъ, къ изученію права, онъ началъ слушать лекціи философіи, древностей и исторіи, справедливо считая эти ‘свободныя науки’ необходимымъ условіемъ для успха будущихъ своихъ занятій юриспруденціей: ‘основаніемъ къ своей должности’. ‘Не утвердясь прежде въ семъ знаніи — писалъ онъ — приниматься прямо за юриспруденцію столь же безразсудно, какъ, не насадивъ желза, рубить дрова однимъ топорищемъ’. Да и въ послдствіи, приступивъ уже къ изученію своей спеціальности, Полновъ продолжалъ ‘упражняться’ въ свободныхъ наукахъ, и особенно въ исторіи. Но петербургскіе академики думали, что можно рубить дрова однимъ топорищемъ: они нашли, что Полновъ слишкомъ много времени употребляетъ на слушаніе историческихъ лекцій, которыя будто бы къ будущей его профессіи очень мало могутъ служить. Съ ними согласенъ былъ и покровитель Полнова, Таубергъ {Миллера въ это время уже не было въ Петербург: еще въ март 1765 года онъ перехалъ въ Москву, гд получилъ должность главнаго надзирателя московскаго Воспитательнаго дома, а потомъ начальника въ москов. главномъ Архив коллегіи иностранн. длъ.}. Но они нсколько опоздали съ своими заявленіями: у Полнова, оканчивавшаго свои занятія, сложилось уже твердое убжденіе въ разумности ихъ хода и особенной важности историческихъ знаній, и онъ горячо отстаивалъ свое убжденіе передъ академиками. Мы сомнваемся, чтобы Таубертъ могъ простить Полнову его непослушаніе, но Таубертъ тогда уже падалъ, и потому добрыя отношенія между ними не измнились. Полнову за свободу выраженія своихъ убжденій пришлось разсчитываться съ Штелиномъ.
Въ переписк Полнова хорошо обрисовывается его свтлая, благородная личность и весь ходъ его занятій какъ въ Стразбург, такъ и въ Геттинген, куда онъ перехалъ въ конц 1766 года. Полнову приходилось выбирать между Тюбингеномъ и какимъ нибудь другимъ университетскимъ городомъ: онъ выбралъ Геттингенъ, въ которомъ особенно процвталъ юридическій факультетъ. ‘Тюбингъ, говорить онъ, способенъ больше для богослововъ, нежели для юристовъ, при томъ развратное тамошнихъ студентовъ, изъ коихъ я ни одного видлъ въ Стразбург, житье великое возбудило во мн презрніе къ сему университету.’ Какими чувствами одушевленъ былъ Полновъ въ годы своего заграничнаго ученія, лучше всего видно изъ письма его въ конц 1763 года (черезъ годъ но прізд въ Стразбургъ). ‘Я знаю мою должность, честность и въ другихъ почитаю и самъ наблюдаю, сверхъ сего имю нкоторое понятіе о превосходств наукъ, что во мн къ нимъ охоту возбуждаетъ, однимъ словомъ, честное житіе и пауки два для меня сокровища, и чтобы въ первомъ еще боле утвердиться, а послднее со временемъ получить, то труда не жалю.’ Полновъ не жаллъ труда, работая много и горячо надъ своимъ образованіемъ и нравственнымъ совершенствованіемъ, въ этомъ нелегкомъ труд его поддерживала одна мысль, мысль объ отечеств: ‘я на такой конецъ учусь, писалъ онъ въ конц 1766 года, чтобы всевозможно служить мо ему отечеству.’ Одно только сильно безпокоило Полнова и его товарища, Лепехина: какъ опредлится будущее ихъ положеніе въ Академіи, дадутъ ли имъ ‘всевозможно служить отечеству.’ Въ письм къ Протасову отъ 3 декабря 1765 года мы читаемъ слдующія строки: ‘Будущее наше состояніе насъ очень безпокоитъ, и мы крайне неизвстны, что напослдокъ предприметъ съ нами Академія. Хотя мы о покровительств его высокоблагородія (Тауберта) ни мало не сумнваемся, однако случившіяся съ гг. Козицкимъ и Мотонисомъ обстоятельства служатъ намъ примромъ быть всегда въ осторожности.’ Въ примчаніи къ этому мсту письма авторъ статьи говоритъ, что къ сожалнію онъ не могъ узнать никакихъ подробностей объ упоминаемыхъ здсь обстоятельствахъ, случившихся съ Козицкимъ и Мотонисомъ. Но въ ‘Краткой исторіи о поведеніи Академической канцеляріи, составленной Ломоносовымъ во второй половин 1764 года и недавно изданной гг. Ламанскимъ и Билярскимъ, есть одно извстіе, которое, кажется, можетъ нсколько разъяснить эти обстоятельства. ‘Въ представленіи своемъ г. президенту — говорится въ ‘Краткой исторіи’ — о исправленіи университета и гимназіи Ломоносовъ рекомендовалъ въ профессоры адъюнктовъ Козицкаго и Мотописа, одного философіи, а другово греческаго языка и приводилъ Тауберта, чтобы на то склонился, за тмъ, что представленіе одного не толь важно, однако онъ отговаривался отчасти недостаткомъ суммы, отчасти полагая причиною, яко бы они были не прилежны, не хотятъ по его приказаніямъ ничего длать, и протчая. Не такъ онъ поступалъ съ угодникомъ своимъ Румовскимъ и недавно съ наглымъ Шлецеромъ, котораго непозволительнымъ образомъ хочетъ довести въ профессоры исторіи, Подъ конецъ своей записки Ломоносовъ еще разъ вспоминаетъ о неудач своей рекомендаціи о Козицкомъ и Мотонис (Мат., стр. 080 и 094). Такимъ образомъ Таубертъ подъ разными предлогами помшалъ Козицкому и Мотонису выйти въ профессора. Очень можетъ быть, что Козицкій, вслдствіе недоброжелательства Тауберта не получившій профессуры и потерявшій вроятно всякую надежду на полученіе ея когда нибудь при Тауберт, и принужденъ былъ въ 1763 году оставить Академію, и перешелъ на службу въ другое вдомство, въ канцелярію Опекунства Иностранныхъ, секретаремъ. ‘Примръ’ этихъ непріятныхъ съ Козицкимъ и Мотонисомъ обстоятельствъ, виною которыхъ былъ Таубертъ, долженъ былъ внушать Полнову крайнюю осторожность относительно послдняго. Этою осторожностью, этимъ опасеніемъ возбудить неудовольствіе Тауберта надо объяснить и то, что онъ не ршался писать къ Ломоносову изъ за границы: ‘Къ Михайл Васильевичу писать, хотя и чрезмрно желаю — говоритъ онъ въ письм къ Протасову, съ которымъ былъ откровененъ — но опасаюсь, чтобъ не нажить чрезъ сіе хлопотъ.’ Но хлопоты можно было нажить и не пиша къ Ломоносову. Покровительство и расположеніе, которыя оказывалъ Таубертъ Полнову во все время пребыванія его за границею, кажется, самому ему представлялись мало надежными въ обезпеченіе его ‘будущаго положенія’, особенно при тогдашнихъ постоянныхъ столкновеніяхъ членовъ Академіи между собою. ‘Примчанія достойно — говоритъ Ломоносовъ въ своей ‘Краткой Исторіи,— что прежде сего Шумахеръ, какъ и нын наслдникъ его, Таубертъ, въ такихъ распряхъ стоятъ за молодшихъ, за тмъ, чтобъ ими старшихъ унизить, а молодшихъ поднять. Но тоже и съ сими длалось, когда они нсколько усилились, и чрезъ то, кром другихъ доводовъ, на себя доказываютъ, что они таковыхъ ссоръ причиною, чтобъ по вить въ мутной вод’ (Т. же, стр. 053).
Полнова безпокоила мысль, во первыхъ, о возможности перемны въ тхъ добрыхъ отношеніяхъ, которыя дотол поддерживались между нимъ и Таубертомъ, и во вторыхъ, о возможности перемны въ личномъ состав академической канцеляріи. ‘Сверхъ сего, говоритъ онъ, время, которое намъ остается препроводить въ чужихъ земляхъ, можетъ произвести немалыя перемны, и такъ, если мы возвратимся студентами, смотря но обстоятельствамъ, состояніе наше можетъ случиться сожалнія достойнымъ’. Потому Полновъ и Лепехинъ думали просить Академію, чтобъ она, по окончаніи ученія, наградила каждаго изъ нихъ чиномъ адъюнкта еще до возвращенія въ Петербургъ. Опасаясь перемны въ расположеніи къ себ Тауберта, Полновъ опасался и отстраненія отъ длъ Тауберта, опасался остаться въ Академіи безъ всякой подпоры. Опасенія Полнова, въ послднемъ отношеніи, сбылись въ конц 1766 года, еще до возвращенія его изъ за границы, когда директоромъ Академіи назначенъ былъ графъ Владиміръ Григорьевичъ Орловъ. Канцелярія Академіи, въ которой Таубертъ былъ всемогущимъ совтникомъ, упразднена, а вмст съ тмъ и Таубертъ потерялъ всякое вліяніе на дла. Но скоро вмсто Тауберта поднялся Штелинъ. Возвратившись въ 1767 году въ Петербургъ, Полновъ не только остался ‘безъ всякой подпоры’ въ Академіи, но и встртилъ открытое нерасположеніе къ себ Штелина. Положеніе его стало дйствительно достойнымъ сожалнія, когда разъ ему довелось услышать отъ самаго Штелина, что онъ ‘совсмъ не годенъ при Академіи’. Въ 1771 году Полновъ оставилъ академическую службу и перешелъ въ сенатъ.
Здсь нельзя не вспомнить, что около того же времени отстраненъ былъ отъ нашей Академіи, вроятно также по негодности, и другой русскій ученый, вмст съ Полновымъ состоявшій переводчикомъ при Академіи, имя котораго до сихъ поръ пользуется почетною извстностью въ русской исторической литератур. Это Башиловъ. Извстенъ отзывъ объ немъ знаменитаго Шлецера. При очень хорошемъ школьномъ образованіи, Башиловъ, подъ руководствомъ Шлецера, пріобрлъ познанія въ исторіи и исторической критик. Это былъ ученый, который, по словамъ Шлецера, могъ бы обезсмертить свое имя въ исторіи русской исторической литературы, если бы по достоинству былъ оцненъ Академіей. Но Башиловъ принужденъ былъ оставить ее, и умеръ въ 1770 году секретаремъ сената.
Чтобы оцнить надлежащимъ образомъ поведеніе Академіи относительно Башилова и Полнова, надо вспомнить, что на совсти ея лежало въ то время дло величайшей важности — это изданіе русскихъ лтописей, хранившихся въ ея библіотек. Уже тогда начала сказываться у насъ въ обществ настоятельная потребность въ изученіи и знаніи отечественной исторіи. Удовлетворяя этой потребности, Шлецеръ, при помощи Башилова, началъ въ 1767 году изданіе русскихъ лтописей съ Ни поповскаго списка, какъ такого, который, не будучи очень древенъ, не могъ отвратить читателей непонятными словами и въ тоже время былъ наиболе полонъ, заключая въ себ событія русской исторіи отъ начала до XVII вка. Изданіемъ первой части его положено было начало этому длу. Отъздъ Шлецера осенью того же года въ Геттингенъ не могъ остановить успшнаго его продолженія. На тхъ же основаніяхъ, которыя были приняты при изданіи первой части Никоновской лтописи, издана была въ 1768 году и вторая ея часть: издателями были Башиловъ и за годъ передъ тмъ воротившійся изъ Геттингена Полновъ. Но этимъ и покончила Академія. Мало интересуясь русскими лтописями, она не умла оцнить ни Башилова, ни Полнова. Нтъ сомннія, что Полновъ посл Башилова былъ единственный въ то время ученый, который могъ достойнымъ образомъ продолжать начатое Шлецеромъ дло. Къ историческимъ занятіямъ, какъ мы знаемъ, онъ имлъ особенное призваніе. Много времени онъ посвящалъ имъ за границей, мечтая со временемъ потрудиться надъ разработкой русской исторіи. Доказывая петербургскимъ академикамъ важность историческихъ знаній для юриста, онъ писалъ (7 августа 1766): ‘Сверхъ того я довольно вдаю, въ какомъ запущеніи и небреженіи повержена лежитъ Россійская исторія, о приведеніи коей въ порядокъ, сколько мн извстно, никто еще не думалъ. Возвратясь въ отечество, ежели время, случай и способность допустятъ, конечно не премину приложить все возможное стараніе, дабы показать моему отечеству его древность… прежнюю, превосходство и могущество’. Въ работахъ надъ второю частью Никоновской лтописи исполнялась вроятно задушевная мечта Полнова о русской исторіи, по тогдашней Академіи мало было дла и до русской исторіи, и до мечты объ ней Полнова: третью часть Никоновской лтописи русскому обществу суждено было увидть уже черезъ восемнадцать лтъ.
Одесса