ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ.
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
УЧЕБНЫЙ ДЕНЬ ВЪ НМЕЦКОЙ ШКОЛ.
ОЧЕРКЪ.
Свжо преданіе, а врится съ трудомъ.
Грибодовъ.
Учебный день в немецкой школе, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Морозное утро. Девятый часъ. На улицахъ еще сро. Дневной свтъ плохо пробивается сквозь разрисованныя морозомъ оконныя стекла самаго многолюднаго класса — терціи и тускло освщаетъ окрашенныя зеленой краской стны, висящія на нихъ картины, изображающія животныхъ, гравюрные портреты великихъ мужей исторіи, вшалки, прибитыя къ стн съ самой разнообразной верхней одеждой учениковъ, пульты, то-есть столы съ покатымъ верхомъ, кафедру и чорныя доски. За пультами сидятъ ученики. Тутъ также смсь одеждъ: и байковыя блузы, и такъ-называемыя, кандитатскія куртки, куртки съ бронзовыми пуговками, черные двух-бортные сюртуки, застегнутые подъ горло, и коротенькія срыя пальто, отороченныя зеленымъ сукномъ — костюмъ, который мы видимъ на бдныхъ нмцахъ, только что пріхавшихъ изъ Германіи. Въ класс шумъ, подобный пчелиному жужжанію. Слышенъ нмецкій языкъ въ перемежку съ русскимъ. На нкоторыхъ пультахъ горятъ прилпленные стеариновые огарки, принесенные съ собою изъ дому. У огарковъ сгруппировавшіеся ученики, заткнувъ себ указательными пальцами уши и наклонясь надъ книгами, твердятъ уроки. Иные списываютъ другъ у друга заданные къ сегодня переводы и арифметическія задачи, иные дятъ, иные играютъ на стальныя перья въ четъ и нечетъ, въ фортунку. Фортунка — это вырзанный изъ дерева волчокъ въ форм кубика, на четырехъ сторонахъ котораго написана какая-нибудь изъ слдующихъ буквъ: в. н. п. о.
Въ игру эту могутъ играть нсколько человкъ. Каждый ставитъ по одному или по нскольку старыхъ или новыхъ перьевъ и по очереди вертитъ фортунку. Ежели фортунка ложится тою стороною вверхъ, на которой написана буква в, то вертвшій обираетъ весь конъ, ежели н — не беретъ ничего, п — прибавляетъ къ кону одно перо, о — беретъ одно перо. Иные играли въ эту игру съ такимъ азартомъ, что проигрывали даже книги. Стальныя перья считались въ училищномъ быту какъ-бы монетой. За единицу считалось старое перо, четыре старыя пера равнялись одному новому. Изъ этого исключались только наполеоновскіе перья, то-есть, перья съ вытисненною фигурою Наполеона. За такое новое перо, особенно любимое учениками, давали шесть и семь старыхъ.
Вонъ Пфаффе (Pfaffe, то-есть, попъ) — ученикъ, прозванный за свою тучность, проигрался до послдняго пера, такъ что даже изъ станка вынулъ, и придись писать, такъ и писать не чмъ. Желая отыграться, онъ ходитъ по классу и маклачитъ, то-есть, выпрашиваетъ перьевъ. Ему не даютъ, по кто-то предлагаетъ слдующее условіе:
— Дай дернуть за твой жирный пфафскій носъ, такъ дам пять старыхъ.
Пфаффе сначала задумался, потомъ сталъ торговаться. Съ самодура за это удовольствіе онъ просилъ двадцать, а посл согласился за пятнадцать старыхъ перьевъ. Самодуръ схватилъ за носъ, защемилъ и потомъ сильно рванулъ. Пфаффе визгнулъ отъ боли, однако, скоро оправился и протянулъ руку за перьями. Ему отсчитали. На церемонію эту смотрло нсколько зрителей. Нкоторыхъ также забрала охота дернуть за жирный носъ Пфаффе, и они стали ему предлагать десять старыхъ перьевъ, но онъ отказался. Смаклачивъ кой у кого въ класс еще два пера, Пфаффе снова принялся за игру.
У отчаянныхъ лнтяевъ, населяющихъ самый задній рядъ пультъ, прозванный учителями за его близость къ печк жаркимъ поясомъ (heisse Zone), происходили работы такого рода.
Одинъ надписывалъ на ногахъ мелкимъ почеркомъ французскіе вокабулы: paresse, vanitй, visible, другой долбилъ перочиннымъ ножомъ въ крышк пульты дыру, третій, положа передъ собою листъ бумаги, длалъ на ней карандашемъ черточки и приговаривалъ слдующую безсмыслицу: ‘ску-ску три, выску три, люди скажутъ три, и я скажу три. Пріхали комисары, много писемъ написали, всхъ двадцать три.’ При этомъ должно было выходить на бумаг именно двадцать-три черточки. Нкоторые ничего не длали и находились въ какой-то дремот, а нкоторые жевали клячку (Klatschgumi), то-есть резину для себя и по заказу за перья и за ‘жратву’. Жеваніе резины находило на школу въ род эпидеміи. Вдругъ начинали жевать вс. По прошествіи четырехъ-пяти дней, резина превращалась въ мягкую клячку, ее можно было надувать и щелкать. Тогда все училище только и занималось, что щелканіемъ клячкою, и щелкало до тхъ поръ, пока не надодало учителямъ, которые, мало-по малу, отнимали клячку и, для примра, скли двухъ-трехъ учениковъ. Эпидемія прекращалась, но не надолго.
По классу отъ пульты къ пульт ходилъ щедушный ученикъ, прозванный, за свою женственность и плаксивую натуру, двкой, и просилъ списать заданный переводъ.
— Дай двадцать старыхъ перьевъ или пять новыхъ, такъ дамъ.
— Да у меня всего три новыхъ. Шмидтъ вонъ беретъ три новыхъ, да, у него, говорятъ, неврно.
— А у меня врно. Жратва есть?
— Есть булка.
— Съ чмъ.
— Пустая.
— Такъ три новыхъ пера и булку.
— Что же мн-то останется. Вдь мн тоже жрать хочется.
— Ну, такъ получишь десять ауфъ ди хозенъ {Auf die Hosen,— т. e. по штанамъ.}. Проваливай!
— Не давай двк списывать — онъ фискалъ! крикнулъ подошедшій рослый ученикъ лтъ семнадцати и толкнулъ двку въ шею.
Вообще очень немногіе ученики длали сами задачи и переводы. Большинство списывало, покупая себ это право за перья, за булки и даже за деньги. Даже самые прилежные ученики не длали всякій разъ сами ни переводовъ, ни задачъ, а соединившись человкъ пять вмст, работали по очереди. Сегодня длалъ одинъ и давалъ списывать другимъ, завтра другой и т. д.
— Жидъ здсь! Въ конференціи съ учителями стоитъ! крикнулъ только что вошедшій въ классъ ученикъ и сталъ раздваться.
Жидомъ, неизвстно почему, звали инспектора, звали его такъ съ незапамятныхъ временъ, съ его опредленія инспекторомъ, а въ должности онъ находился очень давно. Данное ему названіе ‘жидъ’ переходило у учениковъ отъ поколнія къ поколнію. Вс его боялись какъ огня, и дйствительно его нельзя было не бояться. Это былъ ужасный человкъ. Но объ немъ рчь впереди.
Вскор присутствіе жида въ конференціи, комнат, находящейся рядомъ съ терціею, оказалось и на дл: оттуда слышалась его нмецкая ругань, перемшанная съ плохо выговариваемою русской руганью, и плаксивые голоса учениковъ. Почему эта комната называлась конференціею — неизвстно. Она скоре была прихожею, потому что здсь вшали свои шубы и пальто учителя. Посреди конференціи стоялъ большой столъ, по стнамъ шкафы со стеклами. Въ шкафахъ хранились географическія карты, допотопные учебники, допотопные словари и полное собраніе сочиненій Лессинга, Шиллера, Гете, Уланда, тутъ же стояли испорченная электрическая машина старой конструкціи, лейденская банка, нсколько банокъ съ индиго, киноварью, кукурузою, шпанскими мухами и т. п.— что составляло кабинетъ товаровднія, лежали дв лопнувшія реторты, десятка два минераловъ въ коробкахъ кремневый пистолетъ, большая раковина и запасъ розогъ.
Изъ конференціи въ терцію заглянулъ шульдинеръ (Schldiener), то-есть школьный служитель, и крикнулъ:
— Мацъ! Шоттъ! въ конференцію! Инспекторъ зоветъ!
На заднихъ пультахъ въ ‘жаркомъ пояс’ засуетились, прочіе вздрогнули и обернулись. Изъ-за пультъ вставали Мацъ и Шоттъ. Это были уже взрослые ребята, отличавшіеся необыкновенною лностію. Мацъ былъ небольшаго роста, неповоротливый, приземистый, съ рыжими волосами, падающими на угреватый лобъ. Его называли коровой. Шоттъ — высокій, съ насмшливымъ лицомъ, то, что называется, удалой парень. Онъ былъ первый силачъ въ класс.
— Корова, что ты сдлалъ? спрашивали его товарищи, знавшіе уже напередъ, зачмъ былъ зовъ.
— Вчера я и, Шоттъ должны были остаться отъ двухъ до трехъ и удрали. Дайте, братцы, платочковъ, посл за это по одному новому перу дамъ, проговорилъ корова.
Ему кинули четыре носовые платка, онъ скомкалъ ихъ и, запихавъ сзади въ штаны, отправился въ конференцію. За нимъ послдовалъ удалой походкой Шоттъ. Двери въ конференцію притворились. Ученики стали прислушиваться. Послышался крикъ и потомъ глухіе удары. Насчитали двадцать-пять. Потомъ антрактъ и снова двадцать-пять ударовъ. Это происходила расплата за вчерашній побгъ.
Мацъ и Шоттъ вошли въ классъ, а въ конференціи все еще слышались удары и визгъ. Тамъ получали возмездіе бглые другихъ классовъ.
— Ну, что? спрашивали ученики корову.
— Чуть-чуть только больно было. Я нарочно кричалъ, проговорилъ онъ, и сталъ доставать изъ штановъ платки.
— А ты, Шоттъ, не подкладывалъ?
— Э, не стоитъ! Разв я баба? Ежели бы жидъ понималъ по-русски, такъ я бы ему сказалъ: воля ваша, шкура наша, розги казенныя, слуги наемныя, такъ дерите сколько хотите!— и при этомъ онъ загнулъ двухъэтажное русское словцо.— Потому мн все равно. Сказалъ бы, ей-ей бы сказалъ, да какъ это по-нмецки переведешь? Не выйдетъ. Мн все равно! Пусть дерутъ! Я и сегодня не останусь! Удеру!
Онъ замолчалъ, схватилъ свой большой садовый ножъ, замняющій ему перочинный, и изъ всей силы началъ чертить имъ по пульт.
Изъ этого видно, что комната, называемая конференціей, была вмст съ тмъ, и лобнымъ мстомъ — мстомъ, гд скли. Вообще, въ нмецкой школ скли большею частію по штанамъ (auf die Hosen), а сченіе съ раздваніемъ происходило довольно рдко, разъ пять-шесть въ мсяцъ, и то за важные поступки, какъ-то: за буйство, за драку съ учителями и гувернерами, за порчу учительскаго платья, и по просьб родственниковъ учениковъ. За то сченіе по штанамъ и сченіе розгами по рукамъ было въ огромномъ употребленіи. Изъ двухсотъ пятидесяти учениковъ, не проходило дня, чтобы не было высчено minimum двадцать человкъ. При сченіи почти всегда присутствовалъ инспекторъ.
Обыкновенно сченіе происходило слдующимъ образомъ. Жертва ложилась брюхомъ на нарочно устроенный для этого табуретъ Шультонеръ натягивалъ лвой рукой штаны жертвы, а правой отсчитывалъ удары. Удары же наносились не тонкими концами розогъ, а толстыми. Когда же скли съ раздваніемъ, то одинъ шульдинеръ держалъ жертву, а другой скъ.
— Zum Gebet (на молитву)! скомандовалъ, заглянувъ въ классъ, гувернеръ, и повелъ учениковъ во второй классъ — въ секунду. Въ секунду собрались ученики со всхъ классовъ. Здсь стоялъ органъ, на большихъ черныхъ доскахъ были написаны на нмецкомъ язык извлеченія изъ псалмовъ, которыя должны быть сегодня пропты подъ органъ. Инспекторъ слъ за органъ, проигралъ прелюдію и ученики запли. Посл пнія водворилась тишина. Одинъ ученикъ подошолъ къ каедр, сложилъ по-пасторски руки, наклонилъ голову и монотонно, растягивая слова, сталъ читать по-нмецки ‘Отче нашъ’. Нкоторые русскіе усердно крестились. Лишь только чтецъ проговорилъ ‘аминь’, какъ толпа съ шумомъ бросилась къ выходу, тискалась въ дверяхъ и, наконецъ, разбрелась по классамъ. На лстниц прозвонилъ звонокъ, возвщавшій, что классы начались.
Но воротимся опять въ терцію.
По табличк распредленія классныхъ занятій значилось, что отъ девяти до десяти часовъ урокъ французскаго языка, но учителя еще не было въ класс. Густосъ, то-есть старшій — власть, выбираемая инспекторомъ изъ прилежныхъ учениковъ, или изъ оставшихся въ класс на второй годъ, стоялъ на возвышеніи, на которомъ помщалась чорная доска, и записывалъ перебгающихъ съ мста на мсто и вообще длающихъ безпорядокъ. Нкоторыхъ, не унимавшихся и посл записи ихъ фамилій, онъ подчеркивалъ. Ученики, попавшіе въ реэстръ производящихъ безпорядокъ, подзывали къ себ густоса, просили, чтобъ онъ стеръ ихъ фамиліи, и сулили ему ‘жратву’ и перья. Наконецъ, въ конференціи послышались чьи-то шаги, потомъ стукъ отъ србасыванія съ ногъ калошъ и какой-то неестественный кашель, похожій на лошадиное ржаніе. По кашлю этому ученики узнали только что пришедшаго учителя французскаго языка Луи. Въ класс водворилась тишина. Густосъ схватилъ тряпку и стеръ съ доски фамиліи.
Скажемъ нсколько словъ о густос.
Густосъ въ класс лицо важное, то же самое, что городовой за базар. Обязанность его заключается въ слдующемъ: наблюдать за порядкомъ и отвчать за шумъ въ класс до прихода учителя, смотрть, у всхъ ли учениковъ приготовлены заданные переводы и задачи, отмчать каждый день неявившихся въ классъ, опоздавшихъ, и записывать, по приказанію учителей, отличившихся учениковъ въ графу подъ названіемъ лобъ (lob) то-есть, похвала, и незнавшихъ урока въ тадель (Tadel) — порицаніе. Посл классовъ онъ читалъ молитву, во всеуслышаніе прочитывалъ, кто записанъ въ лобъ, въ тадель, кто не явился, и кто опоздалъ, а посл всего этого шолъ въ кабинетъ инспектора за билетами для прилежныхъ учениковъ. Ежели ученикъ изъ пяти ежедневныхъ уроковъ былъ записанъ въ лобъ за три урока, то получалъ зеленый билетъ, за четыре синій, и за пять красный. На лицевой сторон билета было напечатано ‘за прилажоніе’ (fr Fleiss), а на изнанк надписывалась фамилія ученика, годъ и число. Густосъ было лицо почти безъ контроля. Учителя и инспекторъ изъ лности, или такъ, изъ нераднія, не повряли его, вслдствіе чего онъ могъ записывать ученика лишній разъ въ лобъ и вычеркнуть изъ таделя, разумется, принимая за это посильные дары въ вид булокъ, лакомствъ, перьевъ и даже денегъ. Учителя никогда не заставляли густоса отвчать урокъ, они были уврены въ его прилежаніи и записывали его въ лобъ наобумъ. Густосъ переставалъ учиться и нердко проваливался на экзаменахъ, но учителя, все-таки переводили его въ слдующій классъ. Хорошимъ густосомъ между учениками, разумется, считался тотъ, который тянулъ на ихъ сторону, и ежели и бралъ взятки, но за то и дло длалъ.
— Пришолъ! Пришолъ! Мосьё Луи пришолъ! заговорили ученики, заслыша ржаніе учителя, и стали приготовляться къ принятію его.
Вонъ въ ‘жаркомъ пояс’ Журавль поднялся съ мста, положилъ на пульту свою распростертую пятерню съ написанными на ногтяхъ вокабулами и приноравливается, ловко ли будетъ считывать.
— Вы, все-таки, подсказывайте, братцы, шепчетъ онъ товарищамъ.
Мармотка, маленькій тщедушный ученикъ, съ хитрыми глазами, такъ и бгающими отъ одного предмета къ другому, улыбается. Въ его голов созрлъ планъ, какъ надуть учителя.
— Я сегодня ни бельмеса не знаю, а Луишку надую,— говоритъ онъ.
Еще до молитвы Мармотка смаклачилъ и вымнялъ на перья разной ‘жратвы’, а въ крышку пенала налилъ воды и все это спряталъ въ ящикъ пульты.
Въ классъ вбжалъ Луи. Ученики повскакали съ мстъ.
— Bon jour, monsieur Louis! послышалось со всхъ пультъ.
— Silence! крикнулъ Луи и слъ за столъ.
Ученики тоже сли. Густосъ пошолъ смотрть, у всхъ ли сдланъ заданный къ сегодня французскій переводъ. А Мармотка между тмъ приготовлялся надуть учителя. Онъ жевалъ припасенныя яства и жеванное клалъ въ ящикъ пульты. Луи разсматривалъ свою тетрадку и выбиралъ въ списк учениковъ, кого бы вызвать отвчать урокъ. Ученики то и дло подбгали къ нему съ поднятою надъ головою правою рукою. Мимическія сцены эти обозначали испрашиваніе позволенія пить или удалиться въ ретираду. Луи, въ знакъ, согласія, кивалъ головой, вслдствіе чего, при вход въ ретираду визжалъ дверной блокъ, съ прившеннымъ на веревк кирпичомъ и хлопала дверь, а у ведра съ водой, поставленнаго на подоконник, толпились ученики и вырывали другъ у друга жестяной ковшъ.
Ретирада была также мстомъ, гд курили папиросы и спасались отъ уроковъ ученики. Курили обыкновенно пять-шесть человкъ одну папиросу, по очереди, по затяжк на брата, и затягивались до выпученія глазъ, до рвоты. Нкоторые спасавшіеся отъ уроковъ имли иногда терпніе просиживать тамъ по три часа сряду.
Луи порылся въ тетради и наконецъ провозгласилъ:
— Шоттъ!
Шоттъ поднялся съ мста и проговорилъ по-нмецки:
— Я, мосье Луи, не знаю урока.
— Отчего?
— Книгу потерялъ.
— Тадель! крикнулъ Луи, обращаясь къ густосу и, взглянувъ на Шотта, живописно указалъ ему на дверь конференціи.
— Много ли, мосье? хладнокровно спросилъ Шоттъ, понявшій въ чемъ дло.
— Десять.
— Сюда, или сюда? снова спросилъ Шоттъ, указывая на руки и хлопая себя по штанамъ.
— Auf die Hosen, отвчалъ Луи.
Черезъ нсколько времени въ конференціи послышалось десять ударовъ, похожихъ да то, какъ бы выколачивали какую-нибудь подушку или шубу.
Луи вызвалъ Мармотку. Мармотка сидлъ, придерживая у рта рукою носовой платокъ. Онъ засуетился, наклонился къ ящику пульты, какъ бы доставая книгу, а между тмъ схватилъ нажеванную еще прежде булку, напихалъ въ ротъ, изъ пеналя хлебнулъ воды и, снова приложа платокъ ко рту, подошолъ къ Луи.
— Future de verbe finir, задалъ ему спрягать Луи.
Мармотка молчалъ и наконецъ поднялъ правую руку кверху, а лвой все еще придерживалъ у рта платокъ.
— Wass ist mit dir (что съ тобой)! спросилъ его Луи.
Вмсто отвта, Мармотка рыгнулъ, отнялъ отъ рта платокъ и началъ выплевывать жеваную булку, представляя, что его рветъ. Брызги попадали на столъ, на сюртукъ и даже въ лицо Луи.
— Вонъ! вонъ! закричалъ вскочившій съ мста Луи, замахалъ руками и пихнулъ Мармотку въ шею. Тотъ притворился ослабвшимъ, упалъ на полъ и началъ охать. Испугавшійся Луи сталъ его поднимать. Мармотка снова рыгнулъ и плюнулъ прямо ему на штаны. Весь классъ, видя этотъ безпорядокъ, мычалъ, ревлъ, кричалъ птухомъ, а по комнат такъ и носились бумажныя стрлы, всегда имвшіяся у учениковъ въ запас. Луи не зналъ, что длать, онъ совсмъ потерялся. Мармотка, прихрамывая, отправился въ ретираду. Подъ шумокъ кто-то схватилъ со стола книгу Луи и мстахъ въ пяти нахаркалъ на страницы самымъ апетитнымъ образомъ.
Пока угомонился классъ, пока, обчищался Луи, пока густосъ стиралъ со стола, прошло добрыхъ четверть часа. Наконецъ, Луи снова началъ спрашивать, урокъ. Онъ былъ золъ и четверыхъ выслалъ въ конференцію для порки. Послднимъ былъ вызванъ Журавль. Журавль отвчалъ съ запинкой, и то и дло смотрлъ на свои ногти, на которыхъ были написаны вокабулы, но ловокъ онъ не былъ. Луи замтилъ продлку и схватилъ его за руку.
— А! Vola, la chose! закричалъ он, увидавъ на ногтяхъ надпись и, не выпуская изъ рукъ руки Журавля, потащилъ его къ инспектору. Журавль упирался. Луи давалъ ему пинки, онъ былъ золъ и радъ, что нашолъ случай выместить на комъ нибудь свою злобу.
Весь классъ опять замычалъ, закричалъ, замяукалъ. Кто-то даже пустилъ огрызкомъ яблока въ самую спину Луи, но въ азарт тотъ и не замтилъ этого. Борьба продолжалась. Наконецъ учитель одоллъ ученика, и при крикахъ и возгласахъ вытащилъ его изъ класса.
Черезъ пять минутъ прозвонилъ звонокъ и урокъ французскаго языка кончился. Выскочившій изъ ретирады Мармотка такъ и помиралъ со смху. Товарищи одобрительно похлопывали его по плечу и говорили:
— Молодецъ Мармотка, надулъ Луишку!
— Пожрать только дайте, братцы. Я на него всю жратву издержалъ.
Ему дали съ удовольствіемъ. Съ этого дня Мармотка считался самымъ лихимъ удальцомъ.
Посл каждаго урока давалось десять минутъ отдыха. Время это называлось цвишенштунде (Zwischenstunde). Ученики могли ходить по классу и длать, что имъ угодно. Играли въ перья, въ чехарду и въ срую кошку. Слышались нмецкія и русскія восклицанія.
Вообще въ школ говорили по русски и по нмецки, но какъ та, такъ и другая рчь не была чиста, въ русскую рчь вмшивались нмецкія слова, въ нмецкую — русскія. Нердко можно было слышать подобную фразу: вчера я былъ versaunt и не зналъ, что сегодня Kopfrechnungstunde отмнили, а вмсто ея Deutsch назначили. Я Aufsatz не сдлалъ и Gedichte не выучилъ, а онъ (то-есть учитель) записалъ меня за это въ Tadel и десять auf die Hosen влпилъ’. Такъ же говорили и нмцы. Напримръ: — ‘Gieb mir etwas пожрать’. Трудно же переводимые русскіе глаголы въ род маклачить, припекать, спрягались на нмецкій манеръ: ‘Ich werde маклачи’en, ich habe aus’маклач’t,, er wollte mich припека’en, aber hat еще фига съ масломъ aufgegessen’. Бывало такъ, что русскіе, поступившіе въ нмецкую школу и говорившіе до сего времени по-русски правильно, пробывъ въ школ годъ или два, коверкали русскую рчь и принимали нмецкіе обороты. Чаще это случалось съ пансіонерами. Домой они ходили только по праздникамъ и все остальное время находились въ школ, гд слышали нмецкій языкъ и ломаный русскій. Вс предметы, за исключеніемъ закона божія и россійской исторіи, преподавались на нмецкомъ язык. Русскому, только что поступившему въ нмецкую школу и незнавшему нмецкаго языка, приходилось очень трудно. Въ то время, когда учитель объяснялъ какой нибудь предметъ, русскій ученикъ только хлопалъ глазами и изъ объясненія не понималъ ни слова. Арифметическія правила, географію, зоологію, нмецкій языкъ онъ зубрилъ изъ слова въ слово, и зубреніе это доставалось ему куда какъ трудно. Тоже было и съ французскимъ языкомъ. Съ французскаго языка переводы длались на немцкій языкъ и наоборотъ. Нердко случалось, что русскій, зубрившій французскіе вокабулы и знавшій, что der Hahn по-французски le coq, der Hufer — l’avone, stolz — fier, не зналъ, какъ эти слова переводятся по-русски. Первое время пребыванія русскаго ученика въ нмецкой школ было мучительно, онъ зубрилъ, ничего не понималъ и туплъ, а педагоги, думая, что дерка все исправитъ, всему дастъ хорошій исходъ, драли его, какъ говорится, на об корки. Изъ этого выходило такое большое количество лнтяевъ, которые были по большей части русскіе. Зубрилъ ученикъ полгода, зубрилъ годъ, но, несмотря на его старанія, все-таки ничего не выходило и его скли. Не видя всему этому исхода, онъ переставалъ учиться вовсе: ‘пусть ужь лучше такъ скутъ’, думалъ онъ, и изощрялъ свой умъ, какъ бы надуть учителя, какъ бы не отвчать урока, какъ бы избгнуть таделя и порки. Нкоторые даже были равнодушны къ таделю и къ порк, и не старались избгать ни того, ни другаго, на нихъ нападала какая-то апатія, равнодушіе ко всему, и они ежели и обманывали и надували учителя, то длали это con amore, изъ любви къ искусству и чтобы показать передъ товарищами свое лихачество. Учитель былъ имъ ненавистенъ, и они всячески старались нагадить ему. Нмецкая школа родила знакомыхъ намъ Журавля, Мормотку, Корову, но очень могло быть, что, при другихъ условіяхъ, изъ нихъ вышли бы старательные ученики. Русскіе ученики, прошедшіе огонь и воду трехъ младшихъ классовъ, квинты, кварты, терціи и въ это время научившіеся говорить по-нмецки, наконецъ, могли бы учиться какъ слдуетъ при переход въ секунду, но имъ уже мшала привычка къ лности, они всми неправдами, всми натяжками достигли втораго класса — секунды, и этими же неправдами надялись перейти въ приму, въ самый старшій классъ, изъ котораго они, какъ бы ни были плохи ихъ познанія, все-таки выпускались съ свидтельствомъ, дающимъ право при поступленіи въ гражданскую службу на первый классный чинъ. А этого-то только и нужно было достигнуть. Вслдствіе чего въ секунд и въ прим учились, какъ говорится, спустя рукава. Въ защиту нмецкой школы можно сказать только то, что русскіе ученики, просидвъ въ ней шесть-семь лтъ, выходили съ знаніемъ нмецкаго языка, и съ знаніемъ практическимъ. Но за то свой родной русскій языкъ знали плохо, такъ какъ на него очень мало обращалось вниманія и въ программу преподаванія не входила даже исторія русской литературы. Только въ прим ладили съ такъ-называемыми сочиненіями на заданную тэму въ род: ‘разница между воспитаніемъ и образованіемъ’, ‘праздность есть мать пороковъ’ и съ трудомъ зубрили синтаксисъ. Кончивъ курсъ, ученики имли кой-какія понятія о химіи, физик, зоологіи, ботаник, географіи, но не знали, что Stickstoff называется по-русски — азотомъ, Arsenik — мышьякомъ, Larve — личинкой и т. д. Приводимъ фактъ.
Однажды нмецкую школу постила какая-то педагогическая власть. Проходя по классамъ, она достигнула терціи. Въ терціи шло преподаваніе географіи. Власть захотла проэкзаменовать нкоторыхъ учениковъ и, наконецъ, подошла къ одному.
— Какъ ваша фамилія?
— Ивановъ, отвчалъ тотъ, вставая.
— Скажите мн, Ивановъ, какой главный городъ въ Даніи?
Ученикъ вытаращилъ глаза. Онъ и не слыхалъ о такомъ государств.
— Hauptstadt in Dnemark подсказалъ учитель.
— Копенгагенъ, не задумываясь отвчалъ ученикъ.
— Ну, а какія главныя озера въ Швеціи? спросила снова педагогическая власть.
— Genfersee, Lodensee…
— Что вы, что вы, не въ Швейцаріи, а въ Швеціи. Я про Швецію спрашиваю.
— Im Schweden, перевелъ учитель.
— А! Меляръ, Беннеръ, Веттеръ, оправился ученикъ.
Учась географіи по-нмецки, онъ не зналъ, что Dnemark — Данія, Schweden — Швеція, а Schweiz — Швейцарія.
Цвишенштунде кончилась. Прозвонили, сейчасъ начнется урокъ закона божія. Для нмцевъ пришолъ пасторъ, для русскихъ — священникъ. Русскіе собрали свои книги и идутъ въ конференцію. Нмцы остались въ терціи и ждутъ пастора. Вонъ Луксъ (Luchs, то-есть, рысь), ученикъ въ срой байковой блуз, пишетъ на доск мломъ русскими буквами нмецкіе евангельскіе тексты, чтобы при вопросахъ пастора можно было считывать. Считывать будетъ удобно, потому что пасторъ по-русски ни слова не знаетъ, а ему и въ голову не придетъ, что его такъ ловко обманываютъ.
Въ конференцію набилась пестрая толпа русскихъ учениковъ съ сумками черезъ плечо, съ связками книгъ въ рукахъ. Священникъ, называемый, обыкновенно, учениками за глаза — батькой, а въ глаза — батюшкой, разговаривалъ съ пасторомъ. Разговоръ шолъ по-нмецки и сопровождался пантомимами. Священникъ, наклонясь корпусомъ впередъ и держа лвую руку на желудк, съ трудомъ выговаривалъ кой какія нмецкія слова, мшалъ ихъ съ русскими, а для поясненія ихъ махалъ рукой въ воздух. Пасторъ съ библіей въ черномъ переплет подъ мышкой кивалъ головой, говорилъ: ‘о ja, ja’ и улыбался.
Когда начиналъ говорить пасторъ, то священникъ длалъ то же самое и твердилъ ‘ja, ja’, сбивался и начиналъ говорить, ‘такъ, такъ’. Наконецъ законоучители понюхали табаку и разстались.
Священникъ остался съ русскими учениками въ конференціи и веллъ читать молитву. Молитву начали читать трое вдругъ.
— Постойте, постойте, перебилъ священникъ.— Читай кто нибудь одинъ. Читай хоть ты, Ивановъ.
Ивановъ сталъ читать молитву. Кто-то кого-то щипнулъ, тотъ фыркнулъ и, чтобъ скрыть смхъ, началъ кланяться въ землю. Посл молитвы вс стали подходить къ священнику подъ благословеніе и цаловали у него руку.
— Это это изъ васъ въ землю кланялся? Кто! спрашивалъ священникъ.
— Это я, батюшка.
— Ты? Вдь ты это изъ шалости длалъ? Признайся.
— Нтъ, батюшка, изъ усердія, отвчалъ ученикъ.
Ученики размстились кто какъ попало. Для нихъ въ конференціи не полагалось ни стульевъ, ни скамеекъ. Одни стояли вокругъ стола, другіе сидли, прислонясь къ шкафамъ, на связкахъ книгъ и на сумкахъ, а нкоторые даже лежали на полу, положа подъ голову дв-три книги. Вонъ въ одномъ углу началась игра въ фортунку и играющіе, чтобы узнать, кому вертть фортунку первому, считались. Одинъ тыкалъ пальцемъ въ грудь играющимъ и приговаривалъ: ‘яблочко катилось кругъ огорода, кто его поднялъ, тотъ воевода, воеводскій сынъ. Шишелъ-вышелъ, вонъ пошолъ’. На комъ слово ‘пошолъ’ кончилось, тотъ и долженъ былъ вертть фортунку. Вся эта толпа, расположившаяся въ конференціи въ самыхъ разнообразныхъ позахъ, походила скоре не на учениковъ, а на цыганскій таборъ.
Вонъ Маримонда лзетъ подъ столъ и шепчетъ товарищамъ:
— Ежели батька меня вызоветъ, скажите, что меня нтъ, что я versumt.
Сюда даже приходили и спасающіеся отъ уроковъ нмцы и преспокойно въ продолженіе часа или читали какую-нибудь книгу, или играли въ перья.
Священникъ, преподававшій законъ божій, былъ прекрасный, добрый старикъ, но самый плохой педагогъ. Относительно его доброты можно сказать то, что онъ во все время своего преподаванія въ нмецкой школ не выскъ ни одного ученика, тогда какъ другіе учителя совершенно не могли обходиться безъ итого удовольствія. Лнивыхъ шалуновъ онъ только записывалъ въ тадель, да и то иногда вычеркивалъ, ежели ученикъ просилъ прощенія. Онъ былъ немного глухъ и очень близорукъ, такъ что въ пяти шагахъ не могъ узнать человка, но очковъ не носилъ, что очень мшало ему наблюдать за учениками. Во время урока онъ почему-то не поднимался со стула и просижвалъ на немъ отъ звонка до звонка, вслдствіе этого и происходило, что во время его урока въ конференцію прибгали спасаться изъ другихъ классовъ и не были имъ замчаемы, ученики, незнавшіе урока, кричали сами про себя, что ихъ нтъ въ класс, что они больны, а ежели и отвчали урокъ, то буквально считывали съ книги. Въ одномъ только священникъ походилъ на прочихъ учителей — любилъ, чтобы заданный урокъ отвчали слово въ слово, такъ, какъ напечатано въ книг.
— Вдь кто книжку-то писалъ, не глупе тебя былъ, говорилъ онъ обыкновенно ученику: — для чего же ты берешься своими словами разсказывать?
Однажды онъ веллъ ученику привесть примръ священнаго преданія, которому слдуетъ православная церковь.
— А вотъ, батюшка, началъ ученикъ:— когда идешь мимо церкви, то нужно снять шапку и перекреститься.
— Шапку, шапку… заговорилъ священникъ: — а ежели у кого фуражка или шляпа? Точность нужна. Нужно сказать: когда мы идемъ мимо храма божьяго, то должно обнажить свою голову и оснить себя крестнымъ знаменіемъ.
Священникъ сталъ задавать урокъ къ слдующему классу и объяснялъ его. Объяснивъ, онъ вытащилъ изъ кармана нотату — засаленную книжонку, и по алфавитному списку фамилій началъ вызывать учениковъ отвчать урокъ. Вызвалъ онъ и Маримонду. Тотъ самымъ комфортабельнымъ образомъ лежалъ подъ столомъ, заслыша свою фамилію, онъ крикнулъ:
— Его нтъ, батюшка! Боленъ и не скоро придетъ!
Вообще ученики умли священника очень ловко заговаривать, то-есть провести съ нимъ время въ разговорахъ и не дать ему времени на спрашиваніе урока. Это обыкновенно длалось тогда, когда большинство не знало урока, и длалось слдующимъ образомъ: когда священникъ раскрывалъ свою нотату, ему задавали вопросы, на которые просили объясненія.,
— А что, батюшка, отчего въ постъ гршно сть скоромное? спрашивалъ кто-нибудь
— Отчего въ нмецкихъ церквахъ органы поставлены? Разв это подобаетъ?
Лишь только священникъ кончалъ объясненіе, его снова спрашивали:
— А что, батюшка, я слыхалъ, въ иныхъ церквахъ кошекъ держатъ? Вдь кошка… какъ же это?
Иногда ученики сговаривались и просили его разсказать житіе какого-нибудь святого.
— Батюшка, какой это святой закрестилъ въ рукомойник бса и създилъ на немъ въ Іерусалимъ къ заутрени? Разскажите намъ его житіе.
Иногда священникъ разсказывалъ. Вообще житія святыхъ ученики слушали съ удовольствіемъ и съ видимымъ интересомъ.
Раздался звонокъ. Снова молитва.
Секунда. Ни классъ, ни ученики ничмъ не отличаются отъ терціи. Т же зеленыя стны, т же картины изъ естественной исторіи, т же пульты. Густосъ на кафедр и наблюдаетъ за порядкомъ въ класс. Ученики присмирли и ждутъ грозы. Сейчасъ начнется урокъ арифметики — предметъ, преподаваемый самимъ инспекторомъ Фельзакомъ. Ученики находятся въ какомъ-то томительномъ ожиданіи. Взоры ихъ устремлены на дверь. ‘Вотъ сейчасъ войдетъ’, думаютъ они: ‘каковъ-то онъ сегодня? Очень сердитъ, или не очень? Пьянъ, или трезвъ? Будетъ счь, или не будетъ?’ Нкоторые русскіе закрываются книгою и изподтишка крестятся. Но вотъ въ дверяхъ показалась фигура Фельзака. Медленно, еле передвигая ноги, вступалъ онъ въ классъ.
Инспекторъ, геръ Фельзакъ, по прозванію ‘жидъ’, былъ невысокаго роста, старикъ лтъ шестидесяти, съ длинными сдыми волосами и съ гладко выбритою физіономіею, на которой покоился объемистый красный носъ. Одтъ онъ былъ въ наваченное пальто безъ таліи, на ше его былъ намотанъ блый миткалевый платокъ, а на ногахъ, поверхъ сапоговъ, надты резиновыя калоши. Резиновыя калоши онъ носилъ и лтомъ и зимою. Говорили, что онъ ихъ носилъ для того, чтобы неслышною поступью приближаться къ ученикамъ, и такимъ образомъ заставать ихъ врасплохъ и подслушивать разговоры. И дйствительно, искуство это онъ довелъ до совершенства, и иногда — какъ изъ земли выросталъ передъ учениками и надлялъ ихъ подзатыльниками, оплеухами и ударами въ голову. Удары наносились золотымъ перстнемъ, который онъ носилъ на указательномъ пальц правой руки. Ученики говорили, что нтъ тяжеле ‘жидовской руки’ и увряли, что она тяжела такъ оттого, что ‘жидъ’ перетягиваетъ ее у локтя ремнемъ. На наказанія, какъ мы увидимъ сейчасъ, онъ былъ очень изобртателенъ, и живи онъ во времена свирпствованія инквизиціи, могъ бы занять почетное мсто среди инквизиторскихъ судей.
Неслышной походкой приблизился геръ Фельзакъ къ кафедр, обратился лицомъ къ ученикамъ и началъ выбирать, кого бы вызвать къ доск для дланія арифметическихъ задачъ. На кого падалъ его взглядъ, тотъ невольно опускалъ глаза, присдалъ на своемъ мст и какъ-то сокращался.
Шесть человкъ были вызваны къ доскамъ. У остальныхъ отлегло отъ сердца.
— Wast lachst du, Schweinigel обратился Фельзакъ въ какому-то улыбнувшемуся ученику.— Komm her!
Ученикъ подошолъ.
— Поближе {Весь разговоръ происходилъ по-нмецки. Фельзакъ хотя и прожилъ въ Россіи тридцать лтъ, но по русски объяснялся съ большимъ трудомъ.}.
Тотъ приблизился. Фельзакъ далъ ему щелчокъ въ носъ (Nasenstber), и потомъ, схвативъ его за вихоръ, дернулъ вправо и влво.
— Теперь благодари за удовольствіе.
— Благодарю, геръ Фельзакъ, проговорилъ ученикъ.
Наказаніе это и не считалось у Фельзака наказаніемъ, это онъ считалъ въ нкоторомъ род любезностію.
Фельзакъ началъ диктовать задачу. Вызванные шесть человкъ писали ее на доскахъ, остальные въ черновыхъ тетрадяхъ.
— Начинай! ты! крикнулъ Фельзакъ, обращаясь къ крайней доск и, заложа руки на спину, началъ ходить по классу.
Ученикъ, стоявшій у крайней доски, сталъ ршать задачу и вслухъ говорилъ, что длаетъ, вслухъ складывалъ, вычиталъ, умножалъ, длилъ и говорилъ правила.
— Слдующій! крикнулъ Фельзакъ, и слдующій, не запинаясь, долженъ былъ продолжать. Тотъ немного запутался, но потомъ оправился. Это ему не прошло даромъ: Фельзакъ приблизился къ нему и два раза ударилъ его въ затылокъ перстнемъ.
Фельзакъ продолжалъ расхаживать по классу.
— Ты! крикнулъ онъ наконецъ, остановясь передъ сидящимъ у пульты ученикомъ, по прозванью Крыса.
Крыса былъ отставши, и не могъ продолжать. Поднявшись съ мста, онъ началъ считать то, что уже было считано. Фельзакъ схватилъ его за вихоръ и потащилъ къ большой доск.
— Ну, продолжай вотъ здсь.
Крыса совсмъ потерялся, сломалъ млъ и бормоталъ, помножая какія-то числа. Фельзакъ все еще держалъ его за вихоръ и раскачивалъ.
— Это что? спрашивалъ онъ, тыкая рукою въ дроби.
— Цлое число съ дробью и дробь, отвчалъ, ежась отъ боли Крыса.
— Что нужно сдлать?
— Помножить.
— Правило?
— Нужно помножить числителя первой дроби на числителя второй дроби и знаменателя…
— Врешь! Вертись!
Крыса перевернулся нсколько разъ на мст. Прядь волосъ его, находившаяся все еще въ рукахъ Фельзака, скрутилась.
— Что нужно сдлать?
— Нужно, помножить числителя…
Крыс было больно. Онъ уже самъ не зналъ, что говорилъ.
— Врешь! Кружись еще два раза!
Крыса кружился. Волосы его скрутились еще боле.
— Ну?
— Мн трудно, геръ Фельзакъ… Я не могу этого объяснить по-нмецки, хотлъ было вывернуться Крыса.
Онъ былъ русскій.
Фельзакъ приказалъ сказать правило другому ученику. Тотъ сказалъ.
— Повтори!
Крыса повторилъ, но перевралъ.
— Вертись! Еще. еще, говорилъ ему Фельзакъ.
Какъ Крыса ни былъ терпливъ, однако физическая боль взяла свое. Къ лицу его прилила кровь и на глазахъ показались слезы. Кой какъ, наконецъ, сказалъ онъ правило.
— Теперь продолжай ршать задачу, приказалъ ему Фельзакъ, но волосъ, его изъ руки не выпускалъ.
Отъ боли Крыса не могъ продолжать.
— Вертись!
Крыса перевернулся еще разъ.
— Еще.
Больше онъ не могъ вертться. Волосы его совсмъ закрутились. Онъ стиснулъ зубы, заскрежеталъ ими, замычалъ, и схвативъ обими руками руку Фельзака, прижалъ ее къ своей голов, стараясь этимъ облегчить боль.
— А когда такъ, крикнулъ Фельзакъ: — такъ иди же въ конференцію и попроси у шульдинера, чтобъ онъ отсчиталъ теб двадцать пять!..
При этомъ онъ выпустилъ изъ рукъ волосы Крысы и пихнулъ его въ шею. Тотъ отправился въ конференцію. Фельзакъ пошолъ за нимъ и въ отворенную дверь крикнулъ шульдинеру:
— Двадцать, да покрпче!
— Что-то будетъ! шептались ученики.— Многимъ сегодня достанется.
— Онъ пьянъ.
— Нтъ, не пьянъ. Разв немножко…
Урокъ продолжался. Въ прим — класс, находящемся рядомъ съ секундой, преподавалось чистописаніе по такту. Ученики писали буквы и пли: разъ, два, три. При первомъ утолщеніи буквы плось: разъ, при второмъ — два и т. д. На тонкіе же штрихи приходились паузы. Заливались альты и тенора, хрипли и ревели басы. Все это слышалось въ секунд, отдленной отъ примы стеклянною дверью. Это злило Фельзака, онъ раза два входилъ въ приму и приказывалъ, чтобы пли тише, но приманеры не унимались, а замтивъ, что это злитъ инспектора, кричали еще громче.
Фельзакъ разозлился не на шутку и сталъ вымещать свою злобу на секунданерахъ. Онъ то и дло вызывалъ учениковъ и приказывалъ продолжать ршеніе задачи. Оторопвшіе ученики сбивались и, получая щелчки въ носъ, удары въ голову перстнемъ, отсылались въ конференцію для ‘полученія розогъ’.
— Шмидтъ! вызвалъ Фельзакъ одного ученика.
Шмидтъ сталъ продолжать ршеніе задачи, но остановился и началъ немного соображать. Фельзакъ ударилъ его въ голову перстнемъ и вызвалъ другаго ученика.
— Бергъ, покажи ему, что нужно длать.
Бергъ сталъ показывать, но и самъ спутался. Фельзакъ разразился бранью.
— Ослы! свиньи! кричалъ онъ, и перебравъ весь звринецъ ругательныхъ животныхъ, отдалъ слдующее приказаніе Шмидту и Бергу:
— Дерите другъ друга за волосы!
Т схватили другъ друга за волосы и начали теребить.
— Крпче! Сильне! кричалъ Фельзакъ, и видя, что его приказаніе исполняется плохо, оттаскалъ обоихъ учениковъ за волосы самъ и повелъ въ конференцію для сченія.
Вотъ что разсказывали объ издваніи Фельзака надъ учениками. За достоврность факта не ручаемся: можетъ быть, это и легенда. Про него ходило много легендъ.
Однажды, ученикъ, бывшій у него полупансіонеромъ, попросился тотчасъ посл обда идти домой, говоря, что ему нужно быть дома. Фельзакъ объявилъ ему, что не пуститъ до тхъ поръ, пока тотъ не отвтитъ уроковъ, заданныхъ на завтра. Ученикъ выучилъ уроки и, чтобы отвчать ихъ, пришолъ въ кабинетъ Фельзака. Фельзакъ сидлъ на диван, былъ пьянъ и лъ яблоки. Ученикъ сказалъ, зачмъ пришолъ.
— А! проговорилъ Фельзакъ, и взявъ книгу, сталъ его спрашивать урокъ, придираясь и стараясь сбить, но сбить не могъ. Уроки были выучены хорошо.
— Можешь идти. Вотъ теб угощеніе за это, проговорилъ онъ, подошолъ къ комоду, вынулъ оттуда три яблока и далъ ученику. Тотъ поблагодарилъ и хотлъ уходить.
— Нтъ, погоди. шь ихъ.
Ученикъ началъ сть. Яблоки были большія. На третьемъ онъ уперся. Желудокъ его былъ полонъ отъ недавно съденнаго обда.
— шь! крикнулъ Фельзакъ.
Ученикъ кое-какъ долъ.
— Вотъ теб еще три. шь и эти.
Ученикъ понялъ, въ чомъ дло, и заплакалъ. Попробовалъ было сть, но желудокъ не принималъ.
— шь! кричалъ Фельзакъ, и кормилъ ученика до тхъ поръ, что его начало рвать.
Нкоторые говорили, что Фельзакъ сумасшедшій, и какъ видится, говорили не безъ основанія.
Вотъ еще одинъ педагогъ,— учитель русскаго языка, Лурлей.
Лурлей былъ мужчина лтъ пятидесяти, носилъ блокурый парикъ съ хохломъ и фракъ со свтлыми пуговицами. Какой націи былъ Лурлей — неизвстно. Одни говорили, что онъ французъ, другіе — что онъ нмецъ, но кажется, онъ былъ швейцарецъ.
Вотъ онъ входитъ въ классъ, заложа: руки въ карманы своихъ узенькихъ брюкъ и переваливаясь съ ноги на ногу. Ученики вскакиваютъ съ мстъ и кричатъ:
— Здравствуйте, господинъ Лурлей.
— Тише, тише, говоритъ Лурлей, морщась и махая руками.— Садитесь. Безъ шуму, пожалуйста: это ужасно дйствуетъ на мои нервы. Густосъ, смотри, чтобы не шумли, и кто будетъ шумть, доложи мн. Я вышлю того въ конференцію и пусть господинъ инспекторъ его выдеретъ. Что я задалъ къ сегодня?
— Двадцать строкъ ‘Умирающій Тассъ’, и изъ грамматики мстоимніе до конца, хоромъ отвтили ученики.
— Вы не врете? Густосъ, это правда?
— Правда, геръ Лурлей.
Лурлей никогда не помнилъ и не записывалъ, что онъ задавалъ. Случалось, что его обманывали и отвчали старый урокъ.
— Кто изъ васъ не знаетъ урока? Встаньте, кто не знаетъ, а то хуже будетъ.
Ученики молчали.
— Вс знаете? Хорошо. Вундтъ, отвчай урокъ. Стихи.
Вундтъ начинаетъ отвчать изъ середины только то, что задано къ сегодня.
‘Ни слезы дружества, ни иноковъ мольбы,
Ни почести столь позднія награды,—
Ничто не укротитъ желзныя судьбы,
Незнающей къ великому пощады’.
— Ты, кажется, почтенный, тамъ считываешь? говоритъ Лурлей.— Подойди сюда и отвчай здсь, около меня.
Вундтъ подходитъ и читаетъ снова. Сидящій на стул Лурлей начинаетъ дремать. Голова его склоняется на грудь. Сзади стоитъ густосъ и чертитъ меломъ на фалд его фрака какую-то рожу. Корова нажевалъ бумаги, и ввернувъ въ нее нитку съ прившеннымъ къ ней вырзаннымъ изъ бумаги паяцомъ, кинулъ на потолокъ. Жеваная бумага прилипла въ потолку и паяцъ болтается въ воздух, какъ разъ надъ головою дремлющаго Лурлея.
‘Соренто! Колыбель моихъ печальныхъ дней,
Гд я, какъ трепетный Асканій,
Отверженъ былъ судьбой отъ матери моей,
Отъ сладостныхъ ея объятій и лобзаній.
Ты помнишь, сколько слезъ младенцемъ пролилъ я?’
Читаетъ Вундтъ, но видя, что Лурлей дремлетъ и начинаетъ всхрапывать, показываетъ ему языкъ, фигу и, наконецъ, читаетъ слдующіе стихи:
‘Какъ въ саратовскомъ трактир,
Разыгрались мы на лир
Очень хорошо! Очень хорошо!’
— Сволочь несчастная! говоритъ онъ, убдясь, что учитель спитъ.
— Что? спрашиваетъ очнувшійся Лурлей.
— Я кончилъ-съ.
— А! Хорошо. Грамматику знаешь?
— Знаю-съ.
— Склоняй: я лнивый оселъ.
— Я лнивый оселъ, меня лниваго осла, мн лнивому ослу…
— Довольно. Федоровъ, продолжайте!
Федоровъ продолжаетъ, но видя, что Лурлей начинаетъ снова дремать, склоняетъ:
— Тобою лнивымъ осломъ, о теб лнивомъ осл, и при этомъ указываетъ пальцемъ на Лурлея.
Ученики захохотали. Учитель опять проснулся и крикнулъ:
— Что за шумъ! Густосъ, чему смются? Кто смялся?
— Не знаю-съ. Вс смялись.
Федоровъ между тмъ склонялъ: