Убийство русской литературы
Убийство русской литературы
Републикация Б. А. ЛАНИНА
Печ. по: Революционная Россия. 1921. No 10. Июль.
Примечания
Примечания
Убийство русской литературы, Чернов Виктор Михайлович, Год: 1921
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В. М. Чернов
‘Нам приходится повсюду — и в литературе — использовать ‘спецов’, хотя бы они были антисоветскими или внесоветскими по своим настроениям. Но их надо взять под строгий контроль, к ним надо приставить комиссаров’. Чем не новый Скалозуб, с его окриком:
… я вам
Фельдфебеля в Вольтеры дам!
Он в три шеренги вас построит,
А пикнете — так разом успокоит!
И тот же самый г. Степанов имеет бесстыдство писать о жалком положении литераторов и литературы при капитализме. ‘Плохо было дело, — говорит он, — с новыми исканиями и открытием ‘новых мозговых извилин’. Новаторы работали не для удовлетворения старых потребностей, а для создания новых. На них был нулевой спрос. И, значит, предложение капитала, как такового, на эту область литературного производства было тоже нулевое. Этим новаторам приходилось искать покровительства у богатого человека’. И г. Степанов не щадит красок для изображения унизительности положения искусства, вынужденного прибегать к ‘буржуазному меценатству’, для которого естественно ‘смотреть на это дело, как на потеху’. Но сколько бы ни наговорил здесь верного и даже азбучного г. Степанов, в его устах всё это превращается в ложь и фальшь. Не видели ли мы, как ‘меценатство’ — только более робкое и скудное — в советском режиме возродилось в лице отдельных влиятельных людей, в особенности комиссаров, стыдящихся грубой обнажённости коммунистического самодурства, желающих хоть немного казаться ‘европейцами’ и своим заступничеством иногда спасающих обречённые на жертву начинания в области искусства и литературы? Не видели ли мы, как порою такую роль играет личное вмешательство всё ещё немножко чтимого в Кремле Горького? Или ‘блаженного’ Анатолия Луначарского, когда-то грешившего всякими ересями, вплоть до ‘богостроительства’? Недаром тот же г. Степанов, с гордостью называющий себя ‘грубым’ и ‘топорным’ коммунистом, не может говорить о Луначарском иначе, как с насмешкой над его миной ‘удручённого либерала’, желающего казаться ‘интересным, широким, культурным’, возвышающимся ‘над грубой коммунистической толпой’.
В ‘Книге и революции’ г. Степанов вменяет в вину капитализму то, что он не давал хода ‘новым исканиям’. И это тогда, когда из официального отчёта Госиздата — следовательно, от того же г. Степанова — мы узнаем, что ‘Госиздат не может предоставлять типографские средства и бумагу на перепечатку художественных произведений, которые и до революции имели ограниченное значение, на издание научных и философских работ, которые дышат буржуазной ограниченностью и к тому же по своему общему характеру найдут крайне малочисленных читателей. И нечего скрывать от себя, может быть, иногда Госиздат не даёт выступить представителям новых исканий, из которых со временем получилось бы что-нибудь ценное и положительное…’
‘От себя’ гг. Степановы этого не скрывают. В ‘отчётах’, печатаемых ‘для внутреннего употребления’ компартии и советской бюрократии, говорить об этом позволительно. Но в журнале, предназначенном для читающей публики, вроде ‘Книга и революция’, за то же самое надо клеймить капитализм. ‘Про взятки Климычу читают, а он украдкою кивает на Петра…’
Как-то совестно по поводу таких вещей, как циническое озорство советских Бируковых и Красовских или теоретизирования советских Иудушек и Скалозубов, говорить о великих принципах социалистического миросозерцания. И, однако, нельзя этого не делать.
Когда-то Герберт Спенсер2 написал против социализма памфлет под названием ‘Грядущее рабство’. Яркими штрихами рисовал он картину всеобщего закрепощения всех живых сил страны, материальных и духовных, колоссальному спруту — Государству. Мертвящая централизация всего, плен в колоссальной всенародной тюрьме-казарме — таким пугалом выставлял он ‘государство будущего’. Среди социалистов не было двух мнений об этом фантоме. Все одинаково отнеслись к продукту фантазии Герберта Спенсера как к самой неосновательной клевете на социализм. Все последующие авторы книг и работ о ‘Zukunfstaat’ заботливо отгораживались от представления о социализме как системе, в которой всё исходит от нового пролетарско-бюрократического государства и всё возвращается к нему же. Самый догматичнейший из всех марксистов, папа ортодоксии Карл Каутский в своих брошюрах ‘Социальная революция’ и ‘На другой день после социальной революции’ с категоричностью, не оставлявшей большего желать, объявил, что социализм будет лишь в области материального производства собственно системой коллективистической централизации, в области же творчества духовных идеологических ценностей — в области науки, искусства, литературы — он будет применением принципа анархии, то есть царством безусловной личной свободы, царством ничем не стеснённой индивидуальной и групповой инициативы…
Большевизм жестоко насмеялся над всей историей развития социалистической мысли. Злобные карикатуры на социализм Герберта Спенсера и других, ещё менее оригинальных клеветников на новое учение, в лице большевизма оделись в плоть и кровь. И в этом отношении ни один враг социализма не нанёс ему столь смертельных ударов, сколько отцы красные иезуиты ленинской церкви. Легенда о Великом Инквизиторе Достоевского была разогрета и подана миру под новейшим коммунистическим соусом.
В декабре 1920 года Всероссийский Союз писателей подал наркомпросу А.В. Луначарскому ‘докладную записку’, требуя для русского писателя возврата его законного ‘права на книгу’, ‘права на читателя’. ‘Ныне, — говорит записка, под которой стоят имена Веры Фигнер, Льва Рогачевского, проф. Сакулина и других, — закрывают издательства, отбирают наши последние запасы бумаги, запирают наши типографии, прекращают набор рукописей, аннулируют уже данные разрешения на издания, даже отказываются от контрактов, которые органы власти, в качестве представителей государства, заключили с писательскими коллективами и с издательствами на потребу самого государства. <...> Доступ к типографиям не расширяется, а суживается. Последние рукописи ныне снимаются с очередей и возвращаются авторам. Русская художественная, критическая, философская, историческая книга окончательно замуровывается. Русская литература перестаёт существовать. Из явления мирового значения она превратилась в явление комнатного обихода, для небольшой группы лиц, имеющих возможность услышать друг друга за чтением своих рукописей. История не забудет отметить того факта, что в 1920 году, в первой четверти ХХ века, русские писатели, точно много веков назад, до открытия книгопечатания, переписывали от руки свои произведения в одном экземпляре и так выставляли их на продажу в двух-трёх лавках Союза писателей в Москве и Петрограде, ибо никакого другого пути к общению с читателем им дано не было’. И этот крик души, вырывающийся из уст русских писателей, кончается констатированием зловещего факта: ‘Политика Государственного издательства, монополизировавшего всё русское книгопечатание, делает молчание русской литературы явлением принципиальным: для русского писательства книг нет, ибо оно должно молчать. Мы с негодованием видим, что невольное стеснение литературы превращается в её сознательное умерщвление’.
Вы видите, что когда мы озаглавили эту статью ‘Убийство русской литературы’, — это была не пустая фраза. Сами жертвы большевистского преступления указывают пальцем на своих убийц. Да, аракчеевский коммунизм Ленина и товарищей хладнокровно свершил это преступное и гнусное дело. Он превратил русских писателей в живые трупы…
О, поле, поле, кто тебя
Усеял мёртвыми костями?
‘Писательский быт, — гласит статья ‘Литературная Москва за 1918-1920 гг.’ в сб. ‘Красная Москва’, — остаётся в наши дни безотрадным зрелищем писательской службы в советских учреждениях и других различных учреждениях, ничего общего с литературой не имеющих… По данным анкеты, произведённой Союзом писателей, более 90% писателей не живут литературой. В графе запроса: ‘Ваш литературный заработок прежде и теперь?’ — неуклонно стоит ответ: ‘Прежде 100%, теперь иногда — 1/4, иногда — ничего».
Кто же, как не живые трупы, эти писатели, превращённые в помощников делопроизводителей и регистраторов? И что же, как не живые трупы, их рукописи, завалявшиеся либо на их запылённых письменных столах, за ненадобностью превращённых в обеденные, либо в портфелях полузадавленных частных издательств?
По сведениям Союза писателей таких, имеющихся на учёте и лежащих неподвижно рукописей только художественного и литературно-критического содержания к концу 1920 года было более полутора тысяч. Редакционные портфели всех издательств — настоящие кладбища для таких ‘живых трупов’.
В многострадальной жизни Н.Г. Чернышевского был один, едва ли не самый трагический момент. Передают, что в каторжной тюрьме он много, иногда целые ночи напролёт, лихорадочно что-то писал, писал и писал. А затем, в минуты мрачного отчаяния, обливаясь слезами, беспощадно жёг, жёг и жёг написанное. Невысказанные слова жгли его душу, заживо убитые мысли переполняли всё его существо — он задыхался от них. Не было ли это прообразом будущей судьбы всей русской литературы в современной всероссийской псевдокоммунистической каторжной тюрьме?
Страна переживает величайший кризис. Нынешний голод, на фоне которого победоносно шествует ‘конь блед’ и на нём страшный всадник — Cholera morbus, — только подводит итоги всей великой разрухе огромной страны. В мрачном величии кладбищенской тьмы, распростирающей свои чёрные крылья, ‘смерть жатву жизни косит, косит…’ Если не теперь, то когда же напряжённее всего должна работать индивидуальная и групповая мысль и рваться на простор свободное, убеждённое слово? И обывательские души ждут, что коммунистическая диктатура хоть тут, перед лицом всероссийского кошмара, опомнится и раскуёт цепи, сковывающие общественную и личную свободу. И большевистская власть, как некогда встревоженное самодержавие, делает… одну миллионную долю шага навстречу клокочущей общественной потребности. Комитету помощи голодающих, предусмотрительно возглавленному несколькими надёжными коммунистами, всемилостивейше даруется привилегия бесцензурного издания всяких бюллетеней, воззваний и отчётов при условии полной их аполитичности. Вот оно, единственное завоевание, сделанное российской словесностью за всё время. Для этого нужно было скопление всех возможных бедствий — ‘труса, глада и мора’.
Кладбищенская тьма простирает свои чёрные крылья над осиротелой землёй. И в этой глубокой тьме по-прежнему со страниц всяких ‘Правд’ и ‘Известий’ монопольно ‘ухают’ совы и филины советской прессы, гг. Стекловы, Мещеряковы 4 и иные Смердяковы большевизма, вместе с переходящими порой на газетное поприще заплечными мастерами советского режима, такими новоиспечёнными ‘писателями’, как Лацис5, Петерс6. Это нашествие профессиональных убийц на арену очищенной от настоящих писателей литературы как нельзя более символично для всего режима. Ибо что такое вся эта власть, как не власть ночных убийц, убийц всякой свободы, всякой личной и общественной инициативы, убийц вольного творчества — убийц великой русской литературы?
2 Спенсер Герберт (1820-1903) — английский философ и филолог, один из классиков позитивистской философии.
3 Стеклов (Нахамкис) Юрий Михайлович (1873-1941) — партийный публицист, работал редактором в ‘Известиях’, ‘Новом мире’, ‘Красной нови’.
4 Мещеряков Николай Леонидович (1865-1942) — один из руководителей Госиздата, был членом редколлегии ‘Правды’, работал заместителем главного редактора ‘Большой советской энциклопедии’.
5 Лацис Мартын Иванович (1888-1938) — видный чекист, ставший государственным деятелем. Настоящее имя — Судрабс Ян Фридрихович. Был репрессирован.
6 Петерс Яков Христофорович (1886-1938) — один из руководителей ВЧК (позже — ОГПУ). Репрессирован вместе с другими руководителями ОГПУ.