Франк Хеллер
Франк Хеллер
Убийство на Кейзерграхт
Убийство на Кейзерграхт
1
1
2
2
3
3
4
4
УБИЙСТВО НА КЕЙЗЕРГРАХТ
5
5
Убийство на Кейзерграхт, Хеллер Франк, Год: 1927
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Господину за столиком в углу было около тридцати лет. У него было свежее румяное лицо со светлыми, почти отсутствующими бровями над серовато-голубыми глазами. Волосы его, подозрительно редкие на висках, были причесаны с большим старанием и свидетельствовали о том, что когда-то вились. Вдруг он принялся, нащупывая, водить по столу белой пухлой рукой. К нему на помощь поспешил кельнер и подал ему пенсне.
— Благодарю вас, спасибо! Каким образом вы?..
— Вы, конечно, этого не заметили, но я сам близорук.
Посетитель с удивлением посмотрел на него.
— В самом деле! Вы носите пенсне! А я думал, что в вашей профессии этого не полагается.
Кельнер был пожилой человек с телом борца и бычьей шеей, на которой совершенно некстати очутилось добродушное, гладко выбритое лицо священника. Он сложил это лицо в складки, свидетельствовавшие о желании поговорить, и отвечал:
— Да, немного найдется хозяев, которые согласятся взять к себе на службу человека с больными глазами. Они, видите ли, боятся за различие в ранге. И кельнер, и посетитель носят фрак, — соображают они, — и если теперь и кельнеры будут ходить в очках, то что же будет с нашим почтением? Да, за всю мою жизнь я не видал и трех моих коллег в очках. Ну а господин Белдемакер считает, что для погребка это не так важно.
Видимо, и посетитель тоже был расположен поговорить.
— Давно вы страдаете близорукостью? — осведомился он.
— С самого детства. У меня девять диоптрий.
— Девять диоптрий! Да вы, верно, ничего не видите без очков?
— Так оно и есть на самом деле: слеп как сова!
Кельнер снял пенсне и беспомощно сощурил черные глаза.
— Девять диоптрий! — повторил посетитель, сочувственно покачивая головой… — У меня семь, и этого с меня хватит. Помню, раз как-то в Париже…
И он начал подробное повествование о том, что с ним там произошло. Из его рассказа выяснилось, что он живет в Париже, несмотря на то что голландец. Но он очень любит Амстердам весной. Лиловатый вечерний свет над зелеными каналами, сумерки между высокими домами со ступенчатыми кровлями, — он много путешествовал, он большой ценитель жизни, но утонченнее этого ничего не видел.
Кельнер слушал. На его лице было выражение почтительного доверия, точно наложенное широким мазком кисти. Но глаза наблюдали. Интерес был сосредоточен главным образом на одежде посетителя — на лакированных ботинках с серовато-синим верхом, которые, без всякого сомнения, вели свое происхождение из Парижа, на галстуке бабочкой, на платиновом браслете с часами. В конце концов, посетитель назвал свое имя: Схелтема, сын одного из владельцев фирмы ‘Схелтема и Дилкема’ на площади Рембрандта. Кельнер широко раскрыл глаза.
— Значит, вы живете здесь, в этом доме?
— Да. Я здесь оставляю за собой небольшую квартиру, хотя и живу в Париже. В весеннее время я не могу не заехать в Амстердам недельки на две. Я только что приехал, вчера вечером.
Погребок Белдемакера, длинный и узкий, в готическом стиле, занимал подвальное помещение одного модного дома на Кейзерграхт. Верхние этажи сдавались жильцам.
— Но вы здесь недавно! — воскликнул господин Схелтема. — В прошлом году у Белдемакера был другой, я хорошо помню.
— С полгода, — почтительно склонился кельнер. — Но смею надеяться, что своей работой я угодил посетителям.
— Несмотря на очки, — заметил господин Схелтема с юмором. — Дайте мне, пожалуйста, еще абсента.
Кельнер подал абсент, затем перешел к смуглолицему господину, который сел в углу напротив, — маленькому толстому человечку, с полным, как луна, лицом, живыми черными глазами несомненно левантийского типа. Господин Схелтема смешал свой абсент с педантичностью химика в отношении пропорций и глазом художника в отношении красок. Прежде чем попробовать напиток, он поднял стакан к вечернему небу и погрузился затем в какую-то французскую книгу в лимонно-желтой обложке. Время от времени он опускал книгу, закрывал глаза и мечтательно закидывал голову назад. И каждый раз, когда он открывал их, встречал взгляд двух любопытных глаз, устремленных на него из противоположного угла. Он положил книгу и знаком подозвал к себе кельнера.
— Знаете вы, кто этот господин?
— Да. Это доктор Циммертюр, — шепотом отвечал кельнер.
— Доктор Циммертюр? Психоаналитик?
— Да. Он заходит сюда почти каждый день.
Господин Схелтема с ироничной улыбкой поднял свой стакан.
— Психоаналитик! — произнес он вибрирующим голосом. — Разве можно анализировать душу по так называемым научным методам? Разве можно найти путь в недра души, пользуясь помощью интеллекта вместо фонаря? Разве может ботаник каталогизировать больную флору в ее подземных недрах? Если вам захочется иметь представление об орхидее, неужели вы попросите ученого описать ее вам латинскими названиями и диаграммами? Нет, вы обратитесь к художнику, и тогда в результате получится такая книга, как эта!
Кельнер почтительно склонил голову набок и прочитал заглавие книги. Это были ‘Цветы зла’, приложенные к небольшому очерку о Бодлере. Затем он через плечо беспокойно покосился на стол доктора Циммертюра. Господину Схелтеме и в голову не пришло понизить голос, когда он излагал свои взгляды. Но доктор быстро скрылся за журналом ‘Щелкунчик’ и, казалось, ничего не видел и не слышал.
— Помимо этого, — продолжал господин Схелтема, бросив острый взгляд в сторону ‘Щелкунчика’, — я оспариваю самую основу, на которой эти ученые строят свои системы. Они неспособны к изучению даже самого простого факта. Науку свою они строят на наблюдениях других, и самим производить наблюдения для них так же невозможно, как… как близорукому увидеть что-нибудь без очков!
Бросив взгляд в сторону неподвижного ‘Щелкунчика’, он демонстративно допил стакан и заказал новый. Когда через несколько минут выпил и его, то пожелал расплатиться. Поверх своего юмористического журнала доктор Циммертюр видел, как он протянул кельнеру бумажку в двадцать гульденов. Кельнер дал ему сдачи несколько массивных серебряных монет и затем застыл около столика. Молодой Схелтема, глаза которого следили за движением облаков на вечернем небе, отделил ему чаевые, поднялся и ушел.
В сумме, которую ему следовало получить, не хватало десяти гульденов… Кельнер проводил его до двери.
Доктор беззвучно усмехнулся под прикрытием своего журнала.
‘Мой приятель Остерхаут провернул недурное дельце, — пробурчал он про себя. — Мне первый раз приходится видеть , как он это проделывает, хотя… Но я буду удивлен, если молодой Схелтема не заметил его проделки. Каким бы декадентом он ни прикидывался, но в нем слишком сильна наследственность, чтобы он не стал считаться с десятью гульденами!’
На следующий день в то же время доктор опять сидел в погребке. Аперитив занимал его гораздо меньше, чем предвкушение продолжения вчерашнего эпизода. Оно и не заставило себя ждать.
Через четверть часа пришел молодой Схелтема в лакированных ботинках и зеленом галстуке бабочкой. Остерхаут приветствовал его глубоким поклоном и улыбкой почтительного понимания. Молодой Схелтема ответил ему на это не менее приветливой улыбкой.
— Абсент!
Неужели он ничего не заметил? Остерхаут подал ему абсент с почти отеческим выражением лица и позволил себе кинуть любопытный взор на книгу посетителя. Это был все тот же очерк о Бодлере. Молодой Схелтема вознаградил его за это проявление интереса разговором. Знаком Остерхаут с поэзией Бодлера? Нет? Однако если произношение не обманывает его, то Остерхаут фламандец… Бельгиец? Да, конечно. Бодлер прожил несколько лет в Бельгии. Не желает ли Остерхаут познакомиться с его характеристикой бельгийцев? Приготовившись слушать, кельнер придал своему лицу такое выражение, словно находился в церкви. Если мы скажем, что он был ошеломлен той характеристикой, которую Бодлер дал его соотечественникам, теми качествами, которыми он наградил их, и теми потрясающими рифмами, в которых он излил свои чувства к ним, — если мы скажем так, то это будет слишком слабо. Кельнер отступил на шаг назад, как если бы получил пощечину. Когда он ушел на свое обычное место в недрах погребка, молодой Схелтема проводил его улыбкой, совсем особенной улыбкой, улыбкой про себя, гнусной улыбкой, которая дала бы право возбудить судебное дело. Но ни одно слово не сошло более с уст молодого человека.
‘Он заметил! — подумал доктор. — Нет никакого сомнения, и в этом его месть!’
Со все возрастающим напряжением он следил за ходом поединка. Ибо это был настоящий поединок! Схелтема то и дело находил предлог для того, чтобы вовлечь кельнера в разговор, проявлял живейший интерес к его личным делам, говорил медоточивым голосом, рассеивал его глухие подозрения, и все это для того, чтобы потом внезапно посмотреть на него с этой самой гнусной улыбкой, говорящей яснее слов: я знаю все, и ты знаешь, что я знаю, — но я ничего не говорю. Сегодня, завтра и все последующие дни ты будешь видеть меня здесь, ты ничего не сможешь сказать, я тоже ничего не скажу, — но ты знаешь, что я все знаю. Если бы Остерхаут видел хоть малейшую возможность завести об этом разговор, не компрометируя себя, он сделал бы это, потому что на лице его было написано раскаяние, — но он не видел никакой возможности. Поединок продолжался до тех пор, пока часы не пробили семь, и богатый молодой человек ушел.
На следующий день, когда он пришел, казалось, все было забыто, но не прошло и получаса, как он снова возобновил свою игру. Когда он ушел в семь часов, лицо у Остерхаута сделалось таким же серым, как пыль, покрывающая бутылки портвейна в погребке.
Неотложные дела помешали доктору в течение нескольких ближайших дней бывать в погребке. Он не заходил туда около недели и был поражен, снова увидав поле сражения.
У своего стола, безупречный, как всегда, сидел молодой Схелтема, погруженный во французскую книгу. Отложив ее в сторону, он стал писать что-то на столе, и Остерхаут с непередаваемым выражением лица следил со своего места из глубины зала за его писанием. Время от времени молодой ценитель жизни медоточивым голосом заказывал себе абсент, и каждый раз, когда кельнер приносил этот абсент, он поспешно стирал написанное на мраморной доске стола. Его замешательство при этом было слишком явным и не могло поэтому не быть напускным. И вдруг доктор догадался, что он стирал: вычисление, вычитание, результатом которого была сумма, присвоенная Остерхаутом.
‘Из него вышел бы недурной инквизитор, — пробормотал про себя доктор, — но…’.
После третьего абсента господин Схелтема ушел. Он небрежно сунул в карман сдачу, и лицо его при этом говорило: джентльмены с такой мелочью не считаются. Я знаю, что могу положиться на вас, Остерхаут, и вы знаете, что я это знаю. Он быстро попрощался с кельнером и ушел.
‘Мальчишество! — подумал доктор. — Глупое мальчишество! И ведь кельнер фактически украл у него деньги. Но…’. Он прервал течение своих мыслей, потому что случайно уловил движение нижней челюсти Остерхаута. Кельнер судорожно жевал ею, стоя у окна и провожая уходившего взглядом. Жилы на его бычьей шее вздулись, и мускулы атлетических рук были напряжены.
Доктор сидел, углубленный в странные думы, когда часы пробили восемь и страдающий астмой владелец погребка господин Белдемакер пришел и объявил, что пора закрываться. Доктор протянул Остерхауту бумажку, с которой тот дал ему сдачи.
— Послушайте-ка, Остерхаут, — кротко запротестовал доктор, — ведь тут не хватает пяти гульденов.
— Он опять обсчитался? — вмешался хозяин, тяжело дыша. — И часто это случается, господин доктор?
Нижняя челюсть Остерхаута перестала двигаться. Лицо его вдруг застыло, превратившись в маску.
— Я… я что-то не помню, — пробормотал он. — Но… — он сделал движение по направлению к очкам, — при такой близорукости…
Хлоп! Он не успел договорить, как его пенсне без оправы лежало на полу, разлетевшись на тысячу осколков.
— Девять диоптрий! Теперь я слеп до завтрашнего дня!
— Неужели у вас нет запасных? — спросил доктор Циммертюр участливо.
— Нет, господин доктор. Ни здесь, ни дома. С девятью диоптриями человек без очков слеп как сова, не правда ли, господин доктор? Господин… господин Схелтема сам изволил сказать это как-то на днях: слеп как сова!
— Никогда не следует брать себе людей, носящих очки, — пыхтел толстый хозяин с досадой. — С вами это случается третий раз, Остерхаут, а вы всё не можете обзавестись запасной парой! Расплатитесь с господином доктором и смотрите, чтобы на этот раз не было ошибки!
Подходя к дверям, доктор слышал, как Остерхаут бормотал: ‘Слеп как сова до завтрашнего дня!’
Доктор пошел вдоль Кейзерграхт, свернул на Вейзельстрат и дошел до Старой Монетной башни, на которой часы пели гимн в честь весенней ночи. И тут только его поразила одна мысль, и он остановился как вкопанный.
Неужели это возможно? Не может быть! Но почему же? Недостаточно оснований? Гм… а если это так?.. Но какое алиби! Какое алиби!
Дальше он не раздумывал. Он не колеблясь пересек Кальверстрат и через переулочек пошел по направлению к Рокину. На основании личного опыта он знал, что молодой ценитель жизни имел обыкновение обедать в рыбном ресторане Саура.
Доктор застал его за остатками омара и мозельского. Схелтема посмотрел на доктора сначала совершенно равнодушно, потом его, видимо, позабавил вид маленького толстого ученого, когда тот подходил к его столу.
— Разрешите представиться? Меня зовут доктор Циммертюр.
Молодой Схелтема сделал великолепный жест.
— Представиться! Но дорогой доктор, ваше имя слишком известно. Я рад видеть вас, и ваше посещение меня нисколько не удивляет. Я имел случай убедиться, что вы чрезвычайно интересуетесь моей особой. Присаживайтесь! Присаживайтесь!
Доктор был изумлен. Он и не заметил, что позволил себе так увлечься в погребке, охваченный любопытством.
— Когда вы говорите ‘известно’, — сказал он, садясь, — вы, конечно, подразумеваете противоположное, господин Схелтема. Мне кажется, я знаком с вашими взглядами на мою науку, если вы вообще считаете ее наукой.
— А разве это наука? — Молодой Схелтема изобразил на своем лице самую тонкую улыбку. — Неужели можно анализировать душу, как анализируют какое-нибудь химическое соединение? Дайте мне формулу любви, господин доктор.
— Один атом ненависти, два атома вожделения — вот формула, которая была бы подходяща для нее, — отвечал доктор, бросив взгляд на ‘Цветы зла’. — Но я пришел к вам, господин Схелтема, вовсе не как теоретик, а как практик-наблюдатель. Я слышал на днях, как вы отрицали, что теоретик способен делать собственные наблюдения. Я хочу доказать вам обратное.
— Какие же вы сделали наблюдения? — спросил молодой человек сладким как мед голосом. — Уж не касаются ли они меня?
— Да, они касаются вас, — сухо отвечал доктор. — Если я не ошибаюсь, они касаются вопроса вашей жизни.
Молодой Схелтема поставил стакан на стол.
— Моей жизни? — повторил он, не понимая.
Доктор кивнул:
— Жизни или смерти. Да.
— Что за чепуха? — воскликнул Схелтема с досадой. — Неужели кто-нибудь желает мне смерти? Кто это? И за что?
Доктор медлил с ответом.
— Незачем называть имена. Если вы обещаете слушаться меня, то придет время и вы все узнаете.
— А если я не послушаюсь вас? — спросил молодой человек с уничтожающей иронией. — Что тогда?
Доктор встал.
— Тогда я предоставлю вас вину и вашему любимому поэту, — сказал он. — Прежде чем уйти, перечитайте, кстати, одно из его лучших стихотворений.
— Вы и с поэзией знакомы? Какое стихотворение?
— Я знаю его наизусть.
Доктор полузакрыл глаза и продекламировал голосом, в котором появились каркающие нотки:
О, старый капитан! О, смерть! Стряхнем же лень!
Наскучил этот край, пора поднять ветрила.
Пусть небо и земля чернеют как чернила,
У нас в сердцах восторг и лучезарный день!
Пролей же в них струю таинственного яда
И в двери вечности нас, жаждущих, впусти.
О, все равно — в Эдем или под своды ада!
В мир неизвестности, чтоб новое найти.
У него был такой неописуемо комичный вид, что молодой Схелтема разразился громким хохотом. В следующую минуту доктор Циммертюр вышел на лестницу и скрылся из глаз.
Улица была пустынна, канал чернел под беззвездным небом. Только что распустившиеся деревья освещались редким светом фонарей. Где-то на теневой стороне с необыкновенной осторожностью отворилась дверь, и кто-то поспешно, крадучись, стал пробираться вдоль стен домов. На углу первой поперечной улицы он задержался. Из черного переулка, шатаясь, вышел какой-то человек и с такой силой налетел на него, что оба чуть не упали. Им удалось восстановить равновесие, и они в бешенстве уставились друг на друга.
— Вы пьяны!
— А где у вас глаза?
После чего оба вдруг узнали друг друга.
— Господин док… господин доктор! Никак не думал… никак не ожидал…
Другой закатился веселым икающим смехом.
— Черт возьми! Да ведь это Остерхаут! И вы тоже кутите, Остерхаут?
Кельнер взялся за шляпу.
— Виноват, господин доктор… это моя вина. Слеп как сова, господин доктор… даже ночью! Пора домой… покойной ночи, господин доктор!
Ученый разразился раскатистым хохотом:
— Покойной ночи? Как бы не так! Разве так прощаются при встрече с друзьями?
— Нет, конечно нет, господин доктор… но уже поздно и…
— Остерхаут, — пробормотал доктор с печалью в голосе, — вы мне не друг. Я это знал, я так и…
— Нет, конечно друг, само собой разумеется, господин доктор, но…
— Остерхаут! — заорал вдруг доктор во всю силу своих легких. — Если вы заикнетесь о том, чтобы идти домой, я позову полицейского. Вы выпьете со мной стаканчик, а не то… Полицейский! Полицейский!
— Шш… шш, господин доктор! Иду с вами! Иду!
Доктор замолк, яростно помахал палкой над головой, подхватил кельнера под руку и, выписывая зигзаги, свернул в боковую улицу.
— Вы че-честный человек, Остерхаут, — заплетающимся языком бормотал он, — всегда такой услужливый и мухи не обидите… Вот здесь открыто… зайдем!
Он ввалился, держа кельнера под руку. Остерхаут, который был очень бледен, неестественно улыбался. Кафе было разделено на кабинки, занавешенные портьерами, — типичное незамысловатое ночное кафе. В углу стоял зеленый бильярд.
— Два стакана виски с содой! — крикнул доктор. — К бильярду! Мы будем играть, Остерхаут.
И он яростно взмахнул кием. Кельнер набрался храбрости и запротестовал:
— Вы меня простите, господин доктор, но сегодня я играть не могу… у меня нет очков, господин доктор… у меня близорукость, девять диоптрий, и я сегодня разбил свое пенсне. Вы сами видели это, господин доктор.
Ученый похлопал его по спине с такой силой, что раздался гул.
— Это верно, Остерхаут, но только это ничего не значит! Я купил для вас очки.
Кельнер отступил на один шаг.
— Господин доктор, вы…
— Маленький подарок, Остерхаут, маленький дружеский подарок! Я купил их сегодня вечером и собирался подарить завтра. Девять диоптрий. Как вы носите, Остерхаут. Очки… лучше пенсне… по крайней мере, не свалятся.
Кельнер, ошеломленный, смотрел на своего собеседника. Благожелательными, но неверными пальцами тот надел на него большие роговые очки и протянул ему кий.
— Играйте!
Кельнер взял кий и наклонился над бильярдом. Неожиданный подарок доктора, казалось, ошеломил его, потому что, несмотря на очки, он все время делал самые непростительные промахи. Следующий раз, когда наступила его очередь, он с трудом нашел свой собственный шар, а немного погодя чуть не распорол сукно на бильярде.
— Что с вами? — спросил доктор. — В погребке вы играете прямо мастерски.
Остерхаут, бормоча что-то, снял очки, протер их и хотел было продолжать играть, когда доктор Циммертюр холодно остановил его:
— Остерхаут! Что вы делаете?
— А что, господин доктор?
— Вы смотрите поверх очков! Почему вы это делаете?
— Разве я…
Кельнер растерянно смотрел на своего обвинителя, который ответил ему весьма странно: он достал из кармана кусок газеты, форматом напоминающий экстренный выпуск, и на расстоянии протянутой руки поднес его к лицу собеседника.
— Что там напечатано, Остерхаут?
Кельнер молчал. Тогда доктор сделал нечто, что можно было объяснить только последней вспышкой опьянения: он сорвал с кельнера те самые очки, которые только что подарил ему.
— Можете вы теперь прочесть, что тут напечатано, Остерхаут?
Поперек всего листка было напечатано жирным шрифтом:
А ниже, более мелким шрифтом: ‘На след преступника напали’.
С глухим стоном кельнер Остерхаут опустился на стул.
Свет от лампы над бильярдом поблескивал в толстых стеклах очков на зеленом сукне — подарке доктора. Доктор ни на секунду не спускал глаз с их владельца, когда снова заговорил:
— И неужели вы сделали это, Остерхаут, из-за каких-то жалких десяти гульденов?
Кельнер молчал. Все его огромное тело сотрясалось.
— Не из-за денег, не правда ли? Из-за его улыбки? Да?
Глаза кельнера вспыхнули.
— Его… его проклятая усмешка!
— Сколько вам лет, Остерхаут? Шестьдесят?
Язык кельнера задвигался, точно на ржавых петлях:
— Шестьдесят четыре. И я кельнер… и рад, что кельнер… приходится бегать… и кланяться… приходится сносить все их усмешки, будь они прокляты!
— Вы решились на это сегодня вечером? Я прочитал это решение на вашем лице, хотя сначала не мог понять, что именно я прочитал. Но скажите мне вот что, Остерхаут! Когда именно вам пришла в голову мысль о вашем алиби?
Глаза кельнера сверкнули — черные, как глубина колодца.
— Тоже сегодня вечером?
Кельнер молчал, сжав губы.
— Давайте-ка сложим два да два и посмотрим, что у нас получится. Вам шестьдесят четыре. Значит, это было несколько лет тому назад… скажем — пять, шесть… когда вы заметили перемену у себя, вот тут, наверху?
Доктор указал рукой на верхнюю часть лица. Кельнер вскочил.
— Вы… вы сам дьявол! Я… я…
— Что вы там еще придумали? Мало вам одного убийства в вечер? Я так и думал, я так и думал. Пять, шесть лет тому назад вы стали замечать, что ваша близорукость проходит. Это явление, встречающееся у большинства стариков: те, у которых раньше было нормальное зрение, делаются дальнозоркими, а к близоруким людям возвращается нормальное зрение. Но вместо того чтобы сказать об этом кому-нибудь и бросить носить очки, вы молчали и пользовались вашими очками как надежным прикрытием. Никому и в голову не придет заподозрить человека, ‘слепого как сову’, если бы что-нибудь случилось, когда у него разбиты очки! Не правда ли? И еще по той же причине никто не мог понять, куда исчезают товары по ночам из погребка…
Остерхаут, который слушал его с горящим взором, испустил вдруг вой — вой, который заставил всех более или менее трезвых посетителей погребка в ужасе вскочить с мест. В погребок вошел молодой Схелтема, такой же лощеный и элегантный, как всегда. Остерхаут поднял дрожащий палец и, указывая на него, проговорил, тяжело дыша:
— Он! Это он! Но… но…
Не обращая на него внимания, доктор обратился к молодому ценителю жизни и спросил его коротко:
— Ну как? Что?
— Газ. Уверяю вас, он двигался в темноте как кошка! Он посмотрел на кровать, куда я уложил своего двойника из подушек, удостоверился, что я там лежу и плотно ли закрыты окна, открыл газ и исчез. Все это не отняло даже и трех минут, причем он не задел ни одного стула и не произвел даже намека на какой-нибудь звук. Вы, доктор, прямо непостижимы! Я благодарю судьбу за то, что бросился тогда за вами, и беру назад каждое сказанное мною слово. Когда вы читаете лекции? Завтра же приду слушать вас.
Полное, как луна, лицо доктора Циммертюра просияло от удовольствия.
— Я не читаю публичных лекций, — прокаркал он, — только лекции частного характера. Начнем завтра же в погребке. Остерхаут! Заверните очки, которые я вам подарил, в эту газетную корректуру и снесите их моему другу Ипенбуру в ‘Телеграф’. Это он дал их мне и набрал для меня этот экстренный выпуск. Успокойтесь — он необыкновенный газетчик: умеет молчать. Лучшее наказание — то, которое имеет наибольшее воспитательное значение. Поэтому продолжайте себе служить в вашем погребке. А теперь покойной ночи, Остерхаут! Спите спокойно!
Кельнер неподвижно сидел с отвисшей нижней челюстью. Доктор обернулся и ласково прибавил:
— Ах, да… и не забудьте заказать себе новое пенсне из оконного стекла. А то может случиться, что Белдемакер сопоставит исчезновение пенсне с исчезновением прочего стеклянного товара в погребке.
—————————————————————
Источник текста: Хеллер, Франк. Доктор Z. Рассказы / Пер. с швед. Е. Благовещенской и С. Кублицкой-Пиоттух. — Москва: Изд-во Ольги Морозовой, 2005. — 185 с., 19 . — (Преступление в стиле).