Убийство Миклухо—Маклай.
Убийство Миклухо—Маклай.
Убийство Миклухо-Маклая, Путилин Иван Дмитриевич, Год: 1889
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Иван Дмитриевич Путилин
Текст издания: ’40 лет среди убийц и грабителей. Записки первого начальника Петроградской сыскной полиции’, в 2-х томах, Петроград, 1916 г.
Оригинал здесь: http://www.murders.ru/M_McLay_1.html
Кто из петербуржцев не знает знаменитого дома Яковлева, известного более под именем ‘Яковлевки’ ? Эта каменная громада, построенная по всем правилам допотопной архитектуры, грязная, темная, с невозможными дворами и лабиринтами, красующаяся и до ныне, выходит на три улицы. Одной своей частью — на Садовую улицу, другой — на Екатерингофский проспект и третьей — на Вознесенский.
В этом доме бесчисленное множество квартир. В некоторых, наиболее грязных, выходящих во двор, так называемых ‘полуподвальных’, ютилась и ютится столичная беднота в лице мастеровых, мелких торговцев, среди которых — благодаря близости к Александровскому рынку — много евреев , в других, несколько почище и попросторнее, с давних пор существуют классически отвратительные меблированные комнаты, душные, пыльные, темные, обитаемые мелкими чиновниками, проститутками ( не всегда зарегистрированными ) и, к сожалению, многими и многими учащимися в высших учебных заведениях столицы.
Да, немало людей, занимающих ныне отличное служебное и общественное положение, проводили зарю туманной юности в знаменитой ‘Яковлевке’. Сравнительная дешевизна этих, с позволения сказать, ‘квартир’, центральная часть города, удобство сообщения ( конки и омнибусы ) — все это гнало туда нашу бедную, заморенную нуждой и часто голодом учащуюся молодежь.
Но были в этом доме квартиры и более барские, ‘аристократические’. Теперь они заняты ресторанами, а в то время сдавались ‘настоящим’ господам.
В одной из этих квартир жила вдова статского советника Александра Васильевна Миклухо-Маклай, фамилия которой стала известной всей грамотной, интеллигентной России благодаря известному путешественнику Миклухо-Маклаю.
Дело о зверском убийстве, которое я теперь заношу в мои записки, произошло в апреле 1888 года. Оно взбудоражило весь Петербург, прибавив лишнюю известность и без того популярной ‘Яковлевке’.
Ровно в 9.30 часов утра знакомый госпожи Миклухо-Маклай, отставной полковник В., позвонил в парадную дверь ее квартиры.
Прошло несколько секунд. Дверь не отворялась. Полковник позвонил еще раз. Тот же эффект. ‘Что бы это могло значить ? — пронеслось у него в голове. — Неужто спят ? Странно… Александра Васильевна встает рано, да к тому же она сама просила меня приехать к девяти часам утра, чтобы заняться проверкой счетов, присланных управляющим ее имения. И где же горничная, Надежда ? Неужто тоже спит ?’ И он стал теперь звонить энергичнее, почти беспрерывно.
За дверями царила невозмутимая тишина, которую резко прорезывал звук металлического колокольчика.
Недоумевающий полковник собирался было уже уходить, чтобы от дворников узнать, не уехала ли куда рано утром Миклухо-Маклай со своей прислугой, да вдруг подумал и нажал дверную ручку.
К его удивлению, дверь отворилась.
Он вошел в прихожую и громко закричал :
— Надежда ! Эй, Надя ! Где вы ?
Тишина. Безмолвие.
‘Что за черт !’ — вслух вырвалось у полковника. Из передней он собирался было уже пройти в комнаты, как вдруг остановился, словно пораженный столбняком.
У дверей, ведущих из прихожей в залу, он увидел распростертую окровавленную фигуру прислуги Надежды. Несколько секунд продолжался столбняк ошалевшего от ужаса полковника. И когда, наконец, он прошел, страшный крик огласил квартиру Миклухо-Маклай :
— Убили ! Зарезали !..
С этим криком полковник бросился вон из квартиры и, выбежав на улицу, наткнулся на одного из дворников.
— Беги… скорей… к старшему… к конторщику… к управляющему… В квартире госпожи Миклухо-Маклай убийство. Слышишь, — убийство… Девушка лежит в прихожей зарезанная… — Голос полковника дрожал от душившего его волнения.
Дворник от испуга как бы окаменел.
— Что ж ты стоишь, дубина ?! Где управляющий ? Беги ! Дай знать… в полицию… скорее… — вылетало у полковника. — Господи, господи… да неужели и Александра Васильевна убита ! — метался полковник.
Дворник, придя в себя и сообразив, в чем дело, стремглав бросился во двор дома, крича :
— Петр Кондратьич, Петр Кондратьич, в квартире полковницы убийство !
— Где ? — раздался спокойный голос.
Появился конторщик дома, этот самый ‘Петр Кондратьич’.
Полковник в страшном волнении, путаясь, заикаясь, стал рассказывать конторщику то, что ему, на горе, пришлось увидеть.
— Дайте знать полиции ! Скорее ! Скорее !
— Дадим… Это уж как водится, — бесстрастно ответил конторщик.
Через несколько минут приставу 4-го участка Спасской части было сообщено, что в доме Яковлева в квартире вдовы статского советника Миклухо-Маклая обнаружено убийство.
Я сидел за составлением доклада по весьма важному делу, как вдруг ко мне ворвался мой помощник :
-Ваше превосходительство, сейчас из Спасской части сообщено, что в доме Яковлева убиты вдова статского советника госпожа Миклухо-Маклай и ее прислуга !
— Опять там… Какой странный дом… — проговорил я,-Вот что : конечно, прежде всего дайте знать судебным властям, а затем — едемте. Захватите с собою чиновников Игнатьева и Жеребцова.
Через несколько минут мы подъехали к дому Яковлева.
Весть об убийстве успела облететь не только всех жильцов этого дома, но и почти весь квартал. Перед подъездом уже стояла огромная толпа народа, столь охочая до всевозможных кровавых зрелищ, которую усиленно осаживали и просили разойтись городовые. Два околоточных надзирателя хриплыми голосами выкликали :
— Разойдитесь, господа ! Все равно туда не попадете… Нельзя… Разойдитесь.
У дверей я встретился с уже успевшими прибыть товарищем прокурора, судебным следователем и полицейским врачом. Мы вошли в квартиру.
У порога нас встретил полковник В. Бедный старик плакал, твердя :
— Чувствую, погибла от ножа злодея и моя добрая, хорошая Александра Васильевна.
Мы обратились к нему. Он рассказал нам тут, на пороге квартиры, о том, что увидел.
— Прошу вас, полковник, остаться. Вы можете быть нам очень полезны вашими сведениями, указаниями,-сказал я ему.
Мы вошли в прихожую. Небольшая, довольно светлая комната. Вешалка, зеркало, стол, два стула. На вешалке — несколько дамских верхних вещей. Из прихожей две двери : одна — в коридор, другая — в залу.
И вот у двери, ведущей в коридор, лежал труп прислуги, Надежды Торопыгиной. Мы все склонились к нему.
Перед нами лежала молодая девушка, миловидная, но с лицом, искривленным судорогами огромного физического страдания. Она лежала на спине, широко раскинув руки. Розовое ситцевое платье было разорвано и сильно смято во многих местах. Юбка платья была несколько приподнята, так что левая нога почти до колена была обнажена. Горло ее было перерезано глубоко. Огромные лужи крови совсем залили ее грудь, плечи… Глаза, полные невыразимого ужаса, были широко раскрыты. Раскрыт был также и рот. Ослепительно белые зубы выделялись особенно ярко на этом красном кровавом фоне.
Доктор склонился над трупом несчастной девушки и начал производить подробный осмотр, а мы устремились далее.
В первых трех комнатах все было в совершенном порядке. В зале, комфортабельно убранном, было тихо, покойно, невозмутимо покойно. На небольшом дамском письменном столе грудой лежали бумаги. Я подошел и стал рассматривать их.
На верхнем листе, лежащем поверх кипы бумаг, значилось: ‘2.000 р… 8.000… сеялка… послать управляющему приказ о расширении…’
Я впился глазами в эти строки… Чернила еще не просохли. Местами виднелись чернильные пятна, свежие. Очевидно, она только что писала.
Я пока бросил рассматривание бумаг и пошел дальше. В столовой тоже все было в порядке. На столе стояли серебряный самовар, чашка с недопитым чаем, корзиночка с сухарями.
Мы подошли к последней комнате. Отворили дверь, вошли и…увидели тяжелое, мрачное зрелище. У письменного стола, как раз напротив красивой кровати, лежала Миклухо-Маклай. Ее белое платье-капот было буквально все залито кровью, так что оно походило скорее на ярко-красное одеяние. Лежала она так же, как и прислуга ее, Надежда Торопыгина, навзничь, на спине, только руки ее не были распростерты, а судорожно притиснуты к шее, к горлу, которое страшным ударом было почти совсем перерезано.
Я невольно отвернулся от этой ужасной картины. Полковник при виде ее громко зарыдал.
Мои агенты начали внимательный осмотр квартиры, обстановки, вещей. Комод во многих местах был забрызган кровью. Ящики его были выдвинуты, и в них все перерыто вверх дном, ящики другого письменного стола, стоящего тут же в спальне, тоже были раскрыты.
Не оставалось никакого сомнения, что это варварски зверское двойное убийство было совершено с целью ограбления.
— Вот и орудие убийства, — сказал Игнатьев, подавая большой окровавленный нож. — Я нашел его в коридоре, около прихожей.
Я подал нож доктору.
— Этим ? — спросил я его.
— Да, этим… Негодяи ! Удар, нанесенный госпоже Миклухо-Маклай, поистине страшный удар… Однако он был не один… Видите, вот еще второй удар… Этот последний почти отделил голову от туловища. Очевидно, убийца или убийцы напали на нее врасплох. Ни на чем не заметно следов борьбы. Платье нигде не смято, на теле не видно ни одного синяка, ни одной ссадины. Другое дело — вторая жертва, прислуга. Все ее платье изорвано, на груди, на шее, на руках я обнаружил следы отчаянной борьбы. Бедная девушка, по-видимому, отчаянно защищалась.
— Мне кажется, господа, — начал я, — что убийство это совершено лицами, хорошо знающими как покойную, так и распорядок ее жизни и те места, где у покойной хранились деньги…
— Из чего вы это заключаете, ваше превосходительство? — спросил меня прокурор.
— По многим признакам. Обратите внимание, прежде всего, на час совершения убийства. Оно совершено утром, то есть тогда, когда покойная имела обыкновение заниматься делами своими, для чего она, конечно, имела всегда при себе ключи и, быть может, проверяла денежные бумаги. Далее, обратите внимание : в письменном столе открыт и выдвинут как раз тот ящик, который меньше всего заметен и не бросается в глаза. Опыт многих лет и многих розысков доказал мне, что грабители прежде всего раскрывают большой средний ящик письменных столов, а уж потом принимаются за боковые ящики. Тут, как видите, как раз наоборот. Не указывает ли это на то, что убийца знал, где надо искать ‘сокровища’ ? В комоде — то же самое. Средний и нижний ящики хотя и раскрыты, но в них убийца даже не потрудился рыться. Он все внимание устремил на левый верхний ящик… Иду далее. Ничего из серебра, из золота, из платья не похищено. Почему ? Да только потому, что тот, кто совершил преступление, очевидно, отлично знал, что все эти ценные вещи — ничто по сравнению с находящимся в правом ящичке письменного стола и левом ящике комода. Однако и это еще не все. Моя мысль о том, что убийца знал распорядок жизни покойной Миклухо-Маклай, подтверждается еще следующим соображением : если бы убийца или убийцы были людьми совершенно не знавшими жертв, они не посылали бы прислугу за папиросами.
— Как за папиросами ?! За какими папиросами ?! — воскликнули все в сильнейшем недоумении. — О каких папиросах говорите вы, ваше превосходительство ?
Наступила пауза.
— Вот за этими самыми, господа… — сказал я, поднимая с пола коридора коробку с папиросами. — Скажите, полковник, — продолжал я, — курила ли покойная Мртклухо-Маклай или ее горничная ?
— Нет, нет.
— Скажите нам также, что вы знаете о жизни покойной и, главное, о тех, кто у нее бывал и кто служил ранее. Из его рассказа можно было установить следующее. Госпожу Миклухо-Маклай он знал давно, был старым другом ее покойного мужа. Женщина она была очень состоятельная, имела имение, наличный капитал. Жила очень замкнуто, у нее почти никто никогда не бывал.
— Не знаете ли вы, кто до убитой девушки служил у госпожи Миклухо-Маклай ?
— У Александры Васильевны раньше служила кухарка Евдокия…
Мы пригласили дворников дома Яковлева. Из их допроса выяснилось, что эта бывшая кухарка Евдокия — крестьянка Тверской губернии, Новоторжского уезда, деревни Рашенской, Евдокия Михайловна Королева, имеющая мужа и сына 23 лет без определенных занятий и проживающего вместе с родителями.
— Ах да, кстати, вспомнил ! — начал полковник, — Покойная Миклухо-Маклай мне рассказывала, что она дала взаймы этой самой Евдокии Королевой и ее мужу триста рублей.
— А, это очень интересно ! — воскликнул я,-Скажи,- обратился я к дворнику, — как жила убитая прислуга Надежда Торопыгина ? Вы ведь на этот счет все знаете, мастаки по кухарочной и горничной части… Баловалась она ? Имела кого-нибудь в дружках сердца ?
— Так точно… Баловалась… У ней хахалем был Влас Дмитриев, бывший приказчик мелочной лавки в этом же доме.
Первоначальный допрос был окончен. В вещах убитой Миклухо-Маклай было найдено 9200 рублей процентными именными билетами.
— Гм… Это не взяли. Понимали, что с именными билетами попадутся…
Квартира была опечатана, трупы отправлены на судебно-медицинскую экспертизу. Теперь я должен был помочь следственной власти… в пустяках — в поимке убийцы или убийц.
Приехав в управление, я вызвал к себе чиновника Шереметьевского :
— Вы узнайте, где живет Королева с мужем и с сыном, и отправляйтесь к ним. Произведите у них самый тщательный обыск и арестуйте их даже в том случае, если у них и не окажется ничего подозрительного.
Другому агенту, Жеребцову, я приказал выследить любовника убитой Надежды Торопыгиной — Власа Дмитриева.
Шереметьевский в сопровождении помощника пристава 3-го участка Казанской части Значковского отправился к Королевым. Жили они в доме N 87 по Екатерининскому каналу. Сын Королевых, оказалось, носил фамилию Иванов, ибо он был от первого мужа Королевой — Иванова. Узнав у дворника дома, как пройти к квартире Королевых, и предупредив его, чтобы он стоял наготове у квартиры, Шереметьевский с помощником пристава направились туда.
Это было типичное обиталище бедных, полуголодных людей. Невозможно грязный двор. Ужасная помойка заражала его своим отвратительным зловонием.
Сделав несколько шагов вниз, по ступеням, залитым помоями, они остановились у двери, обитой ветхой, истлевшей клеенкой.
— Звонить ? — обратился к Шереметьевскому помощник пристава.
— Что вы ! Что вы ! — быстро прошептал агент,- Звонок сразу спугнет обитателей. Я уверен, что квартира не заперта. Эти люди, грабящие и убивающие, обыкновенно очень беспечны на счет своего собственного добра.
Шереметьевский смело взялся за скобку двери и потянул ее к себе. Дверь, действительно, отворилась, и они оба быстро вошли во внутренность логовища.
Первая конура служила, очевидно, кухней. Тут была русская печь, на полках стояли горшки, плошки и иные хозяйственные атрибуты. Не было ни души.
— Кто там ? — раздался молодой мужской голос из следующей комнаты.
-Мы, голубчик, мы ! — весело произнес Шереметьевский, входя со спутником во вторую комнату, убого обставленную, со спертым, удушливым воздухом.
На ларе в чистой ситцевой рубахе лежал молодой парень, судя по описанным приметам — Иванов, сын Королевой и пасынок Королева. При виде вошедших он порывисто вскочил с ларя, побледнел и с выражением недоумения и, главное, страха уставился на них.
— Здравствуй, Михаил Иванов, — начал Шереметьевский, окидывая быстрым взглядом всю его фигуру,-Ждал небось нас ? А ?
— Как же, почему я вас ждать мог ? — робко проронил он.
— Будто и не знаешь ? А что у тебя с пальчиком приключилось ? — спросил его агент, заметивший перевязанный палец на правой руке парня, — Отчего он у тебя завязан ? Обрезался ?
— Да, так… малость порезал.
— А ну-ка покажи !
Парень нерешительно, точно стараясь оттянуть время, принялся распутывать нитку, которой была обмотана тряпка на его пальце.
И, распутав ее наконец, протянул палец. На нем зиял большой и глубокий порез, чуть-чуть не доходящий до кости.
— Чем же это ты так порезал ? — спросил его агент.
— Топором… — ответил Иванов.
— Ну, брат, и странный же у тебя топор ! Ишь, как тонко режет…Точно острым поварским ножом.
Иванов, заметно вздрогнув, выдернул руку.
— Ну, а рубашку когда ты надел чистую ?
— Утром… сегодня.
— Так… А грязная где же ?
— У матери. Стирает она.
— А мать твоя где ?
— В прачечной тут, во дворе, стирает.
— Побудьте с ним, Значковский, а я пройду туда, в прачечную.
-Эй, дворник ! — крикнул Шереметьевский.
Дворник поспешно вошел в квартиру Королевых.
— Побудь здесь, около этого молодчика. Прачечная где у вас ?
— Сразу за углом, направо.
Шереметьевский направился туда. Войдя в маленькую, темную конурку, изображающую из себя прачечную, он подошел к женщине, маленькой, худенькой, низко склонившейся над огромным корытом.
— Ты Королева?
— Я, ваша милость… — проговорила она, вздрогнув от неожиданности.
— Чье белье моешь?
— Свое… мужа… сына.
— Покажи рубашку сына, которую он тебе отдал.
Королева, вытащив из лоханки рубашку, протянула ее Шереметьевскому.
Она была смочена, но еще не стирана, и во многих местах на ней виднелись большие кровяные пятна.
Захватив с собою рубашку и велев Королевой следовать за ним, Шереметьевский вернулся в квартиру Королевых.
— Где твои вещи : пальто, пиджак и прочее ? — спросил он Иванова.
— За дверью, на гвозде висят, — как-то покорно и апатично ответил парень.
На пальто, на пиджаке, на штиблетах были такие же свежие кровяные пятна.
— Откуда это у тебя на вещах кровь взялась?
— Из пальца, который порезал.
Начался обыск. В деревянном ларе, в шкатулке, было найдено : кредитными билетами 75 рублей, новая расчетная книжка, квитанция СПб. частного ломбарда за N 11332 на залог вещей на 2 рубля, 2 лотерейных билета, талон правления ссудо-сберегательной кассы СПб. ремесленников на 75 рублей, два письма, паспорт на имя Иванова, часы золотые глухие с цепочкою и медальоном, красное деревянное яичко с коротенькою цепочкою и ключиком. На полу под столом, прикрытые ватой, лежали скомканные кредитные билеты на 34 рубля.
— Это твои деньги?
— Нет… я не знаю даже, как они сюда попали.
Во время обыска в квартиру Королевых приехал мой помощник Виноградов. Сам я не мог приехать, так как был занят допросом важного преступника.
Выслушав донесение Шереметьевского, Виноградов подошел к Иванову и прямо спросил его :
— Ну, говори откровенно: ты убил госпожу Миклухо-Маклай и ее прислугу ?
Иванов опустил голову. Видимо, он страшно боролся с собою.
Прошло несколько минут томительного молчания.
— Ну, Иванов, решайся. Сам понимаешь, ты попался. Ты убил ?
— Я… — тихо вылетело у него. — Только не один я, а главным образом — другой.
— Ну, облегчай свою душу, рассказывай. И Иванов начал свою первую исповедь. Я говорю ‘первую’, потому что несколько дней спустя он совершенно изменил это свое первое показание. Об этом, впрочем, позже.
‘Я часто навещал мою мать, живущую у покойной Миклухо-Маклай, — начал Иванов, — Жила мать у нее в качестве кухарки. Посещая ее, свел я знакомство со старшим дворником яковлевского дома Петром Кондратьевичем. Как-то на масленой неделе этого года сошлись мы с ним в трактире, помещающемся в этом же доме Яковлева. Стали мы угощаться… Только вдруг стал Петр Кондратьевич рассказывать мне о Миклухо-Маклай, что женщина она одинокая, имеет большое состояние. ‘Да ты к чему это, Петр Кондратьич ?’ — спросил я. ‘А к тому, — говорит он, — что отлично можно было бы ее деньгами воспользоваться’, — ‘Как так ?’ А он усмехнулся и говорит : ‘Аль ты ребенок ? Что, не понимаешь, как ? Известно, как — убить их : ее и прислугу. Надежду… Понял ?’ Испугался я сначала этой мысли, а потом… ничего, пообвык. После того стали мы частенько в этом трактире с Петром Кондратьевичем встречаться, сговариваясь, как и что надо будет сделать. 6 апреля Петр Кондратьевич условился со мною совершить убийство 20-го апреля около 9 часов утра. Рано утром 20 я подошел к воротам дома, где жила Миклухо-Маклай. Там меня уже поджидал Петр Кондратьевич. ‘Пойдем’, — сказал он тихо, и мы двинулись к квартире покойной. Кондратьев позвонил. Отворила дверь сама госпожа Миклухо-Маклай, и на ее вопрос, что ему надо и кто такой я, Кондратьев почтительно ответил : ‘К вашей милости, ваше превосходительство… Выходит такой случай, что можно по очень дешевой цене приобрести дрова. Я и подумал, может, и вам угодно будет купить дровец. Это — оттуда приказчик дровяных складов. Я его захватил, чтобы сделать заказ на дрова’.
Миклухо-Маклай начала говорить, что охотно купит дрова и с этими словами направилась по коридору в спальную. Петр Кондратьевич пошел вслед за нею.
Я остался один в прихожей. Немного погодя Кондратьев вышел один и, вызвав из кухни прислугу Надежду Торопыгину, попросил ее сходить в лавку купить папирос и марок, дав ей какую-то кредитку. И только Торопыгина ушла из квартиры, Кондратьев вынул из рукава надетого на нем пальто большой поварской нож и показал его мне: ‘Идем… этим их…’
Теперь мы пошли вместе и, пройдя залу, вошли в спальную. Покойная Миклухо-Маклай сидела за письменным столом спиной к нам и что-то писала на листке бумаги. При нашем появлении она не повернулась, а только спросила : ‘Так, десять сажен?’ ‘Так точно, ваше превосходительство, саженей бы десять следовало’, — ответил Петр Кондратьевич. И говоря это, он быстро подошел к ней, держа нож наготове.
Как раз в эту секунду Маклухо-Маклай повернула голову, и Петр Кондратьевич быстрым ударом хватил ножом по ее горлу. Она хотела было вскочить, но, по-видимому, уже не могла, а только жалобно закричала и точно мешок свалилась со стула на пол, громко стоная от страшной боли. Кровь от удара брызнула и залила мне лицо и одежду. ‘Черт… Что же, не видишь ? Приканчивай ее !’ — закричал мне Кондратьевич. Он бросился на нее и стал держать ее руки, которыми она в ужасе размахивала, а я, схватив его нож, дорезал ее одним ударом по горлу Тогда она судорожно вытянулась, захрипела и… скончалась.
Кондратьевич поднял нож, брошенный мною на пол, и мы пошли в коридор ожидать возвращения прислуги. Она вернулась через черный ход и вошла в коридор. Приняв от нее папиросы, марки и сдачу, Кондратьевич быстро полоснул ее по горлу ножом. ‘Вали ее на пол !’- закричал он. Мы бросились с ним на нее и повалили на пол. Из ее горла тоже фонтаном лила кровь, и она страшно стонала. Я стал держать ее, а Кондратьевич — наносить ей удары ножом. Она отчаянно защищалась и сопротивлялась. Не могу понять, каким образом, но она успела даже вырваться от нас и, вскочив, вся залитая кровью, бросилась бежать к парадной двери. Однако я успел ее догнать. В ту секунду, когда она добежала до этой двери, я схватил ее в охапку и между нами завязалась отчаянная борьба.
Она обладала большой силой, которую удвоили боль и ужас. Я старался ее повалить, а она все пыталась схватить меня окровавленными зубами. И это ей удалось. Она сильно укусила меня за палец. Я вскрикнул от боли, изловчился и швырнул ее на пол. Когда она упала, я бросился на нее и несколькими ударами докончил ее. Затем мы прошли в спальню Миклухо-Маклай, и там Кондратьевич, подойдя к комоду, открыл левый ящик, который был не заперт, и достал оттуда две пачки. Каждая из них была завязана шнурком поверх бумаги, причем одна из пачек только наполовину была завернута в театральную афишу, так что можно было видеть находящиеся в ней процентные бумаги. Взяв эти две пачки, Петр Кондратьевич сказал, что теперь довольно, что больше искать ничего не стоит. Он ушел на кухню, пробыл там недолго и когда вышел оттуда, то мы вместе вышли из квартиры по парадной лестнице.
Внизу на лестнице он достал пивную бутылку с водой, стоявшую тут же, и предложил мне вымыть руки и укушенный палец. Я это сделал, и он завернул мой палец в свой носовой платок. Выйдя на улицу, Петр Кондратьевич сказал : ‘Ну, слава Богу, дело сделали. Бояться нечего : мало ли на кого могут подумать ? Эти процентные билеты я дам одному человеку разменять, тогда мы с тобой поделимся. Приходи сегодня в 4 часа дня в портерную в нашем же доме’. Я пришел туда к этому времени, встретил Петра Кондратьевича, но он мне сказал, что тот человек, которому он дал для размена процентные билеты, может быть, сегодня не придет, и поэтому я должен прийти к нему завтра в 6 часов дня.
На следующее утро я, сказав своим, что иду в церковь Вознесения говеть, отправился в общину сестер милосердия у Калинкина моста, где показал укушенный палец и сказал, что его укусила собака. Мне дали примочку. Вернувшись домой, я отдал матери в стирку окровавленную сорочку… А затем… затем вы явились’.
Такова, в общих чертах, была первая исповедь Иванова, который вместе со всеми найденными у него вещами был немедленно доставлен моим помощником и двумя агентами в Управление сыскной полиции.
С разрешения товарища прокурора был немедленно арестован старший дворник — конторщик дома Яковлева — Петр Кондратьевич Анисимов. При его аресте у него был произведен самый тщательный обыск, — но, увы! — он не увенчался успехом. Ни на одной из вещей его одежды не было заметно никаких следов крови или замывания ее, руки его были чисты, без порезов, процентных бумаг не найдено, и держался он на допросах с невозмутимым спокойствием, отвечая ясно, толково, не путаясь, на все задаваемые ему вопросы. Он не отрицал, что знал Михаила Иванова, навещавшего свою мать, служившую раньше у убитой Миклухо-Маклай, но упорно отрицал всякое близкое знакомство с ним.
— Это гнусный навет на меня со стороны Иванова. Я не знаю, зачем ему понадобилось возводить на меня страшное обвинение в соучастии в этом убийстве. Видит Бог, не повинен я !
Поиски любовника убитой прислуги Надежды Торопыгиной, бывшего приказчика мелочной лавки, я поручил энергичному чиновнику Жеребцову, отличившемуся в раскрытии дела об убийстве Митрофановым Сергеевой. Он задержал его, и ввиду того что на пиджаке его также оказались кровяные пятна, он был арестован.
Королев и Королева после допроса, учиненного им судебным следователем по особо важным делам Добушинским, были освобождены. Было ясно, что они совсем не причастны к убийству и даже не предполагали о нем. Их сын, Иванов, отдавая в стирку окровавленную рубашку, сказал, что его укусила собака и своей кровью из пальца он измазал эту рубашку.
Прошло несколько дней. Я решил сам еще раз допросить Михаила Иванова.
И вот тут-то, при вторичном допросе, он совершенно изменил свое первоначальное показание, на основании которого был арестован Петр Кондратьевич. На этот раз он категорически заявил, что убийство госпожи Миклухо-Маклай и ее прислуги Надежды Торопыгиной совершил он один.
— Как же так, братец, то ты показал, что убивал вместе с Петром Кондратьевичем, то теперь говоришь, что сделал это один. Которое же из твоих показаний верное и справедливое ?
— Последнее, ваше превосходительство, потому что я действительно один их убил.
И он принялся рассказывать, как он совершил это злодеяние.
В общих чертах его второй рассказ походил на первый, только с той существенной разницей, что ‘Петра Кондратьевича’ тут уже не существовало.
— А как же ты проник в их квартиру ?
— Пришел к Надежде как бы от ее любовника.
— Ну-с, если это справедливо, что убил ты их один, то украденные деньги — процентные бумаги — должны быть у тебя. Так ? Где же они ?
— Я их зарыл.
— Зарыл ? Где же ?
— На Мало-Охтинском кладбище. Как украл я из комода пачки, так сразу отправился на это кладбище и спрятал их там.
— И ты не лжешь ? Ты можешь указать то место, где их зарыл ?
— Могу. Когда угодно.
Я позвал чиновника Шереметьевского :
— Я вам дам сейчас одно важное поручение.
— Рад стараться, ваше превосходительство.
— Пока уведите его ! — приказал я служителям, указывая на Иванова.
Когда мы остались вдвоем, я обратился к Шереметьевскому.
— Вам предстоит сейчас путешествие, которое удивительно смахивает на таинственное похождение из какого-нибудь ‘страшного’ уголовного романа. Дело в том, голубчик, что сейчас Иванов сознался мне, что он один убил госпожу Миклухо-Маклай и ее горничную и похищенные процентные бумаги он зарыл на Мало-Охтинском кладбище. Необходимо, не теряя ни минуты, проверить истинность его показаний, то есть надо отправиться туда и убедиться, действительно ли этот злодей зарыл бумаги убитой. Я боюсь, не лжет ли он, стараясь еще более запутать это мрач ное, темное дело, о котором теперь говорит весь Петербург. И еще вот чего я боюсь: не замыслил ли он, нарочно сочинив всю эту историю, бежать, надеясь, что это ему удастся в той глухой местности и в этот поздний ночной час. Поэтому будьте предельно осторожны и внимательны. Возьмите с собой двух полицейских надзирателей: Переловича и Ионина. Это бравые, рослые и испытанные ребята. Теперь четверть первого, к часу ночи вы будете там. Вы, конечно, вооружены ?
— Не беспокойтесь, ваше превосходительство, не в таких переделках бывал. Постараюсь оправдать ваше доверие.
— Ну, с Богом ! Как только вернетесь, немедленно ко мне. Я буду вас ждать. Нам надо распутать это дело. Неловко, ведь : вот, скажут, Путилин оказался не на высоте своего дарования… Обидно, голубчик. Было половина первого ночи, когда из Управления сыскной полиции вышли Шереметьевский, два полицейских надзирателя и преступник Иванов, запятнавший свои руки и душу кровью двух несчастных жертв. На этот раз, как нарочно, несмотря на апрель месяц, темная и холодная ночь нависла над огромным городом, который, точно легендарное чудовище, начинал уже забываться недолгим тревожным сном. Но он, этот город, это чудовище, не мог заснуть сразу. Он еще глухо стонал и гремел сотнями своих нестройных звуков. Кое-где раздавался топот лошадей, бьющих железными подковами о камни мостовых, дребезжали колеса экипажей, порой доносились шаги запоздалых обывателей, неслись откуда-то, из мрака ночи, разудалая песнь подгулявшего мастерового и площадная, кабацкая ругань. Чем дальше удалялись они от центра города, тем становилось глуше, безлюднее.
Въехали на Малую Охту, которая тогда представляла собой унылую, пустынную местность. Скоро показалось кладбище.
— К воротам подъезжать ? — спросил Шереметьевский Иванова, всю дорогу не проронившего ни одного слова.
— Можно и не к воротам, а объехать кругом.
— Где же вы зарыли бумаги убитой ?
— Там… далеко… около седьмого разряда, — бесстрастно ответил Иванов.
Однако Шереметьевский высадился у кладбищенских ворот.
Угрюмый заспанный сторож с удивлением поглядел на приехавших.
— Вам чего, собственно ? — начал он. — Ворота закрыты, батюшка и весь причт спит.
— Не разговаривай, любезный, а немедленно отпирай ! — внушительно прикрикнул Шереметьевский. — Не видишь, по важному делу с полицией приехали.
Сторож бросился открывать ворота. С тихим протяжным стоном раскрылись железные кладбищенские ворота, и они вчетвером вошли на кладбище.
Оно было безмолвно и торжественно спокойно, это царство смерти. Ни звука, ни шороха. Сквозь оголенные деревья виднелись бесчисленные ряды памятников и крестов, перед которыми, точно таинственные блуждающие огни, робко светились там и сям огни лампад. Иванов, окруженный надзирателями Иониным и Переловичем, шел быстрой, нервной походкой.
Шереметьевский шел сзади, зорко вглядываясь в окружающую тьму. ‘Солгал он или нет ? — проносилось у него в голове. — Но какая цель лгать ? Надеяться на бегство — ребяческая мечта. Не полагал же он, что с ним на это глухое кладбище отправится только один человек ?’
А Иванов шел все дальше и дальше. Начались уже одни сплошные кресты, памятников совсем не было. ‘Покой бедняков… Судя по тому, что он сказал, что зарыл деньги в седьмом разряде, он идет, кажется, верно’, — думал Шереметьевский.
Наконец Иванов остановился.
— Кажется, здесь… Погодите, я осмотрюсь. — сказал он.
Он внимательно стал вглядываться. Шереметьевский, вспомнив о фонаре, быстро зажег его и подал преступнику :
— С огнем скорей увидите.
Иванов, подойдя к осине, отмерил от нее пять шагов и, показывая на промежуток между покосившейся, осевшей могилой с подгнившим крестом и забором, сказал :
— Здесь.
— Вы сами отроете, или это сделать нам ? — спросил Шереметьевский, принимая от Ионина небольшой лом и лопату.
— Давайте… сам.- и он принялся уверенно копать землю лопатой.
Странное зрелище представляла собою эта молчаливая группа людей. Точно могильщики, роющие ‘богатую’ могилу. Шереметьевский, освещая фонарем место, где рыл Иванов, жадно следил за каждым движением преступника.
— Нате, берите… вот… — тихо промолвил тот.
Шереметьевский нагнулся и взял из ямы узелок.
— Ну голубчик ? — быстро спросил я, лишь только Шереметьевский вошел в три часа ночи в мой кабинет.
— Вот, ваше превосходительство, — ответил он, подавая мне узелок.
Я развязал его. В нем было два свертка. В первом — в газетной окровавленной бумаге кожаный бумажник, в котором оказались: два билета городского кредитного общества по 1000 рублей, один билет того же общества в 500 рублей, два билета Государственного банка 5-го выпуска ( один в 1000 рублей, другой — в 100 рублей ), четыре билета первого внутреннего выигрышного займа и облигация пароходного общества ‘Самолет’ в 250 рублей. Во втором свертке из синей разорванной бумаги с написанной на ней фамилией ‘Миклухо-Маклай’ и перевязанном крестообразно синей тесемкой оказались : 8 билетов Государственного банка выпуска 1860 года по 100 рублей каждый, причем один из них запачкан кровью, и 35 билетов Кредитного общества по 100 рублей.
Михаил Иванов объяснил, что все эти ценности он не считал, а зарыл их на кладбище 20 апреля в два часа дня.
Следствие ввиду особой важности преступления было проведено быстро и энергично. Однако ничего нового оно не дало. Иванов теперь упорно стоял на том, что убийство Миклухо-Маклай совершил он один, и заявлял, что другие задержанные ни в чем не виноваты. Он оговорил их облыжно.
Находясь в Казанской части, он покушался на самоубийство или бегство — понять довольно трудно. По показаниям полицейских надзирателей Кохановского и Морозова, дело было так.
Порученный их наблюдению арестант Иванов сидел у стола, возле окна, на стуле. У противоположного конца стола сидел Морозов, а дальше в нескольких шагах — Кохановский. Вдруг Иванов вскочил на стул, дернул рукой за окно, которое отворилось, и быстро высунулся из окна. В эту секунду Морозов бросился к Иванову и схватил его за ногу, но Иванов сильно оттолкнул Морозова. Морозов от удара отлетел от преступника и упал на Кохановского.
Воспользовавшись замешательством, Иванов бросился из окна, с высоты 14 аршин ( 1 аршин равен 0,71 м. , т. е 14 аршин равны почти 10 м. — прим. Murder’s site ), но упал на разостланные во дворе тюфяки нижних чинов пожарной команды, где и был схвачен быстро сбежавшими по лестнице Кохановским и Морозовым.
Сейчас же его перенесли в приемный покой Казанской части, где первую помощь оказал ему врач Бенуа, по заключению которого Иванов получил ушибы таза и головы. Оттуда он был отправлен в тюремный госпиталь, где пролечился несколько месяцев.
Окружным судом Михаил Иванов был приговорен к 12 годам каторжных работ.