Убийца, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1883

Проза
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

УБІЙЦА.

I.

Въ окружномъ суд слушалось дло объ убійств. Подсудимой являлась падшая женщина, жертвой была честная двушка, тотъ, изъ-за кого произошла драма, былъ простымъ работникомъ. Поводомъ къ убійству послужила ревность, какъ объясняли прокуроръ и адвокатъ.
Ничто въ этомъ дл не могло особенно заинтересовать кого бы то ни было. Драма была будничная, дйствующія лица самыя заурядныя, обстановка сренькая и даже нельзя было ждать блестящихъ рчей, такъ какъ обвинителю не приходилось пускаться въ какія-нибудь хитросплетенія для доказательствъ и безъ того несомннныхъ и никмъ не отрицаемыхъ фактовъ, а защитникъ, защищавшій преступницу по назначенію, едва ли могъ воодушевиться чмъ бы то ни было въ этомъ заурядномъ дл. Вслдствіе всего этого нечего было думать вообще о стеченіи публики въ судъ, къ тому же дло разбиралось весною, когда городъ уже начиналъ пустть, и когда перспектива просидть въ .знойный день въ душной зал не могла улыбаться никому. Чего нужно было ожидать, то и сдлалось: зала суда была почти пуста, когда я вошелъ въ нее и услся у стнки въ мстахъ, отведенныхъ для публики. Самъ я пошелъ слушать это дло только потому, что вс дйствующія лица этой драмы были мн довольно хорошо знакомы: я встрчалъ ихъ изо дня въ день, зналъ нсколько ихъ внутреннюю жизнь, даже чуть не сдлался свидтелемъ кровавой развязки этой жизни. Не будь этого обстоятельства, я тоже, конечно, не пошелъ бы въ судъ слушать, какъ и въ чемъ будутъ обвинять какую-то Марью Иванову, когда на двор блещетъ солнце, когда въ воздух чирикаютъ и поютъ птицы, когда окрестности столицы одваются первою зеленью, когда все манить и зоветъ туда, на лоно природы. Счастливъ тотъ, кто можетъ въ свтлые дни пробужденія природы уйти отъ душнаго города и вздохнуть полною грудью среди полей и лсовъ. Только тамъ можно набраться новыхъ силъ, поздоровть, укрпить нервы, расшатанные городской жизнью. Но сколькихъ людей лишаетъ этого блага горькая нужда, сколькимъ людямъ приходится изнывать среди губительной городской атмосферы, гд бьются бдняки изъ-за куска насущнаго хлба! И въ какія трущобы забрасываетъ ихъ иногда судьба: подвальные углы, фабричныя зданія, ночлежные дома, жалкія мастерскія, все это иногда смотритъ хуже иного тюремнаго помщенія, а люди, пользующіеся всми гражданскими правами и не пользующіеся только матеріальнымъ достаткомъ, должны волей-неволей ютиться здсь, не смють выйти отсюда, когда тамъ, далеко, все живетъ и цвтетъ жизнью весны…
Судъ идетъ!— Гулко раздалось въ пустынной зал.
Я вздрогнулъ отъ этого громкаго возгласа и очнулся отъ скорбныхъ думъ, навянныхъ воспоминаніями о природ, о весн, о праздник жизни.

II.

Года три-четыре тому назадъ на заводъ, гд я служилъ въ контор, поступилъ новый рабочій Осипъ Ивановъ Петровъ. Это былъ молодой парень, коренастый, средняго роста, свтлорусый, голубоглазый, блозубый, кровь съ молокомъ. Сразу было видно, что это дитя деревни, а не вскормленникъ города. Рабочіе, дающіе мткія прозвища другъ другу, сразу прозвали его въ шутку ‘увальнемъ’. Дйствительно, это былъ увалень. Онъ не былъ лнивъ, работалъ хорошо, благодаря своей здоровой молодой сил, смтливости и трезвости, но во всемъ его существ, въ его развалистой походк, въ равнодушномъ выраженіи его красиваго лица сказывались какая-то безпечность, распущенность, разгильдяйство. Если бы онъ былъ богачомъ, онъ наврное сдлался бы Обломовымъ. Окончивъ въ будни работу, онъ лнивой развалистой походкой шелъ домой отдыхать, въ праздники онъ, подобно другимъ рабочимъ, садился около своего дома, грлся на солнц, лниво смотрлъ въ пространство безучастными голубыми, какъ безоблачное небо, глазами и перекидывался съ молодежью короткими фразами, точно въ полусн. Взрослые не особенно льнули къ нему въ минуты этого праздничнаго бездлья, и только дти и собаки ластились къ нему, инстинктивно угадывая въ немъ простую, добрую душу. Ему лнь было даже кутить съ товарищами или ловеласничать, какъ кутила и ловеласничала остальная заводская молодежь. Можетъ-быть, именно ради этого рабочіе и работницы старались въ первое время посл его поступленія на заводъ втянуть его въ свою компанію. Онъ какъ бы мозолилъ имъ глаза, живя не такъ, какъ жили вс мстные заводскіе фабричные. Измученные тяжелою работою, подавленные вчными денежными затрудненіями, они или ставили ребромъ послднюю копейку, или пробавлялись дешевымъ развратцомъ. Когда живется невыносимо тяжело, является потребность забыться, одурть, уснуть. Рабочіе приставали къ Петрову:
— Да чего ты киснешь? Пойдемъ въ трактиръ, выпьемъ, сыграемъ на бильярд.
Онъ лниво отзывался,
— Чего пристали? Чего я не видалъ въ трактир?
Они тормошили его, надодали ему, и онъ, наконецъ, чтобы отвязаться отъ нихъ, шелъ иногда съ ними въ разные притоны ихъ кутежей. Здсь его поили, старались расшевелить. Онъ неохотно пилъ и не оживлялся. И водка, и пиво дйствовали на него одинаково — клонили ко сну. Выпивъ немного, онъ потягивался и звалъ.
— Спать пора!— говорилъ онъ и лниво уходилъ домой.
— Ахъ, ты, Илья Муромецъ — подшучивали надъ нимъ.— Сколько лтъ осталось теб еще спать на печи?
Работницы, бойкія, шустрыя, испытавшія вс сладости гульбы, въ теченіе нкотораго времени увивались около него. Красавцемъ онъ не былъ, но кудреватый, здоровый, сильный, онъ нравился не одной изъ нихъ. Он старались обольстить его нехитрымъ кокетствомъ.
— Ты бы хоть на гармоник поигралъ, насъ потшилъ,— говорили он ему, подталкивая его локтями въ бокъ.
— Ну васъ и съ гармоникой,— отвчалъ онъ.
— Да ты двокъ боишься, что ли?— спрашивали он насмшливо.
— Чего ихъ бояться,— говорилъ онъ, звая.
Он не отставали отъ него.
— Не боишься, такъ и води компанію съ нами?
— Мало у васъ, что ли, балясниковъ?
— Тебя недостаетъ!
— Ну, васъ отвяжетесь!
— Вотъ вдь какой! Только отъ него и слышишь что: ‘отвяжитесь!’ — смялась одна изъ нихъ, дочь машиниста, Дарья Павлова.— Ему и горя мало, что по немъ двки сохнуть.
Она еще была почти ребенкомъ, но принимала видъ взрослой, какъ это часто бываетъ съ двушками, выросшими безъ матери и рано начавшими играть въ дом роль хозяйки.
— Это кто же сохнетъ, не ты ли?— спрашивалъ Петровъ у Дарьи, благодушно глядя на ея краснощекое, задорное полудтское личико.
— Такъ оно и есть!— вызывающимъ тономъ говорила она, стараясь подражать взрослымъ двкамъ.— Я на тебя и вниманія-то не обращаю, а не то что сохнуть по теб.
— Ну, и не приставай! отвчалъ онъ.— Теб еще съ двочками въ горлки играть, а не къ парнямъ приставать!
— Увалень — увалень и есть!
И, вздернувъ курносенькое лицо, она отходила сердито прочь. Молодые работники смялись:
— Да брось ты его, Дарья Андреевна, наплюй на него.
— Чего мн его бросать, коли я съ нимъ и не связывалась,— отвчала она задорно.
— Не связывалась, такъ и не лзь къ нему, ншто другихъ парней нтъ?
— Да разв онъ парень? Онъ не то баба, не то старовръ,— съ разбитнымъ смхомъ говорила она.
За ней ухаживали вс молодые рабочіе, несмотря на то, что она была еще чуть не двочкой: ей шелъ шестнадцатый годъ. Ея задорное личико казалось всмъ очень красивымъ, ея бойкость и шутливость привлекали всхъ. Впрочемъ, привлекало еще боле то обстоятельство, что она была вполн нравственна, не позволяла вольностей и была небезвыгодною невстой. Однихъ нарядовъ у нея было столько, что на нсколько лтъ могло бы хватить. Ея вдовый отецъ изъ старыхъ солдатъ добрался до званія машиниста и получалъ хорошій окладъ. Онъ очень любилъ свою единственную дочь, сильно поблажалъ ей, хотя и слдилъ очень строго за тмъ, чтобы двка не баловалась. Впрочемъ, онъ зналъ ея нравъ и не боялся за нее: языкомъ она болтать позволитъ, а рукамъ волю не позволитъ дать, суметъ оборвать каждаго озорника.
Ея приставанья къ Осипу Петрову продолжались не долго: пока онъ былъ внов на завод — онъ заинтересовалъ ее, избалованную любезностями рабочихъ, своимъ равнодушіемъ къ ней и къ другимъ двкамъ. Но мсяцевъ шесть спустя, она уже ‘позабыла о немъ и думать’, оставила его въ поко и только иногда, когда ей напоминали случайно о немъ, спрашивала про него съ презрніемъ и напускнымъ равнодушіемъ:
— Это старовръ-то?
Или:
— Баба-то наша!
Самъ Осипъ Петровъ не думалъ о ней вовсе, ни прежде, ни посл.

III.

Жилъ Осипъ Петровъ одиноко. Онъ нанималъ отдльное помщеніе, состоявшее изъ одной небольшой кухни съ снцами. Нанялъ онъ именно такое помщеніе, потому что не любилъ шума, безпокойства, общества. При поступленіи на заводъ, онъ прожилъ съ годъ съ товарищами, занимая уголъ въ общей комнат. Этотъ годъ ему показался за десять лтъ, такъ какъ въ углу не было никогда покоя. Какъ только явилась у него возможность приплачивать два рубля лишнихъ въ мсяцъ за отдльное помщеніе, такъ тотчасъ же онъ и занялъ эту кухню.
Въ его кухн были дв скамьи, одинъ столъ, пара табуретовъ, кровать, немного посуды, самоваръ, нсколько засаленныхъ брошюръ, изданныхъ для народа. Все это содержалось въ безпорядк, такъ какъ Петрову было лнь прибрать все это сколько-нибудь порядочно. Тмъ не мене, онъ чувствовалъ себя здсь хорошо, какъ никогда. Тишина, спокойствіе, свобода, возможность растянуться въ одной рубах съ босыми ногами на кровати, въ сотый разъ перечитывать какую-нибудь сказку объ Иван-царевич или житіе преподобнаго еодосія, все это манило его сюда. Иногда, лежа здсь, онъ читалъ по цлымъ часамъ при свт коптящей лампы или свчи, вставленной въ горлышко бутылки, иногда онъ садился у окна и, запустивъ въ курчавые густые волосы пальцы, смотрлъ задумчиво на Неву, по которой тянулись барки, сновали пароходы, мелькали ялики, иногда онъ начиналъ тихо напвать заунывную, однообразную, какъ завываніе втра, псню, и если бы въ эти минуты подстеречь его, то можно было бы вполн убдиться, что онъ глубоко тоскуетъ.
Тосковать было о чемъ.
Онъ вспоминалъ, какъ онъ, круглый сирота, безродный ребенокъ, росъ въ деревн, служа подпаскомъ, просторъ луговъ, ароматные лса, пніе птицъ, цлые дни, проведенные на свобод вдали отъ людей, привязанность къ ввреннымъ его надзору животнымъ,— все это было такъ дорого ему, что онъ готовъ бы былъ жить вчно этою жизнью, но судьба распорядилась иначе, выбила его изъ колеи, толкнула юношею, чуть не ребенкомъ, на заработки — сначала въ провинціальный городъ, потомъ въ столицу. Въ столиц онъ не мало погранилъ мостовую, ища занятій, находя ихъ на время и снова теряя, чуть не подохъ съ голоду и только случайно нашелъ боле постоянное мсто на завод. Хуже ничего онъ не могъ бы найти для себя: заводская работа среди душной, вонючей, тяжелой атмосферы, вчная сутолока среди рабочихъ, неумолчный шумъ колесъ и паровиковъ, все это было какъ разъ именно тмъ, что трудно было вынести ему, къ чему онъ, по своей натур, но своимъ вкусамъ, никакъ не могъ привыкнуть и приспособиться.
— Уйду, уйду, только бы денегъ раздобыть, а то уйду,— говорилъ онъ про себя и среди товарищей.
Товарищи смялись.
— Жди, когда раздобудешь денегъ: посл дождика, въ четвергъ.
Они никогда не могли раздобыть денегъ и едва сводили концы съ концами.
— Да ужъ раздобуду,— утверждалъ онъ, вря въ силу своего характера.
— Въ лавку-то долженъ?— спрашивали товарищи.
— Долженъ, такъ что же? Въ субботу уплачу!— отвчалъ онъ.
— А полушубокъ къ зим нужно будетъ справить?— соображали они.
— Ну?
— Ну, и влзешь опять въ долги. Наше дло извстное: есть одежонка на плечахъ, да сапоги на ногахъ — сводишь концы съ концами, понадобилось купить одежду или caпоги — залзъ опять въ долгъ по уши.
Онъ смущался. Точно, безъ полушубка нельзя обойтись. А сдлаешь полушубокъ — въ долгъ влзешь. Сапоги тоже не вчны.
Онъ задумывался, начиналъ разсчитывать, соображать, можно ли какимъ-нибудь способомъ раздобыть денегъ? Конечно, сразу нельзя, но въ два, въ три года можно, если не кутить, не бросать денегъ на пустяки. Силы воздерживаться отъ искушеній у него хватитъ. Вонъ хватило же силы читать самоучкой выучиться. Онъ что захочетъ, то сдлаетъ. Стоитъ только отъ водки, отъ бабъ подальше держаться. Ему не много и денегъ надо: только хватило бы добраться до родной деревни, да имть хоть десятокъ рублей въ запас, чтобы перебиться до пріисканія тамъ мста. Какого мста? Батракомъ быть, пастухомъ, косцомъ, возчикомъ, все равно, только бы не здсь на завод жить. Тутъ отъ одного шума и визга съ ума сойдешь, не говоря ни о чемъ другомъ.
Порой тоска доходила у него до того, что въ голов начинала созрвать отчаянная мысль.
— Брошу все вотъ и пойду побираться Христовымъ именемъ. Денегъ здсь, видно, и точно не раздобудешь. И съ чего не сбжать? Вонъ святые бжали, когда невмоготу приходилось. Преподобнаго еодосія въ цпи заковывали, а онъ — возьметъ и сбжитъ…
Онъ задумывался о преподобномъ еодосіи.
— Пещеру выкопалъ. Хорошо! Кругомъ лсъ, птицы поютъ, рка плещется, ни одной души нтъ около, а тутъ пещера.. Не захотлъ на одномъ мст жить, пошелъ въ другое, Божій-то міръ великъ…
И онъ начиналъ мечтать о дол нищаго-странника, о дол бродяги, какъ о какомъ-то великомъ счастіи. Вотъ онъ идетъ по дорог одинъ-одинешенекъ, кругомъ ширь и просторъ, поля смняются лсами, гд-то вдали, между крутыми песчаными берегами, сверкаетъ, какъ сталь, рка, змей извиваясь въ зеленыхъ тростникахъ, въ сторон виднются деревни, церковь, монастырь, день клонится къ концу, и пора подумать о ночлег. Что-жъ, если не хочется ночевать въ лсу, подъ его живымъ зеленымъ навсомъ, можно свернуть туда, въ деревню или монастырь, люди всегда дадутъ уголъ, предложатъ ломоть хлба. Для нищаго, для странника, для бездомнаго у нихъ всегда найдется и уголъ, и хлбъ. Много ли и нужно человку?
Все сильне и сильне начинала манить его эта жизнь.
Книга о разныхъ странахъ и похожденіяхъ по далекимъ землямъ, человкъ, побывавшій гд-нибудь въ далекихъ краяхъ, сообщенія странниковъ о святыхъ земляхъ или розсказни отставного солдата о походахъ,— все это такъ увлекало его, что онъ былъ готовъ забыть о сн, о своей кухн, готовъ былъ идти въ трактиръ, въ гости, лишь бы узнать что-нибудь новое о томъ, какъ и гд живутъ люди. Положивъ локти на столъ, опустивъ на ладони курчавую голову, онъ застывалъ въ, нмомъ восторг, слушая бывалаго собесдника.
Такимъ бывалымъ собесдникомъ оказался машинистъ Андрей Петровъ Павловъ, отецъ Дарьи. Павловъ былъ изъ солдатъ, помнилъ севастопольскую войну, бывалъ въ походахъ. Говорить о походахъ онъ очень любилъ. Съ молодымъ рабочимъ сдой, степенный старикъ сошелся не сразу, такъ какъ держался отъ простыхъ рабочихъ немного въ сторон, какъ начальство. На Осипа Петрова онъ обратилъ вниманіе, какъ на хорошую рабочую силу: не пьющій, сильный, исполнительный, смышленый, Осинъ сразу выдвинулся впередъ въ глазахъ машиниста. Правда, Осипъ работалъ не спша, повидимому, даже съ лнцой, но зато былъ точенъ, какъ машина. Между нимъ и машинистомъ довольно долгое время были одни дловые разговоры, при чемъ машинистъ держалъ себя благосклонно и покровительственно съ молодымъ рабочимъ, какъ съ фаворитомъ. Потомъ, какъ-то случайно машинистъ узналъ, что Осипъ все думаетъ уйти въ деревню.
— Легко сказать: уйти!— замтилъ онъ наставительно.— А гд деньги! Я вонъ сколько лтъ протрубилъ здсь, а все вырваться не могу. На хотнье нужно и умнье.
— А разв вы, Андрей Петровичъ, тоже въ деревню хотите хать?— съ удивленіемъ спросилъ Осипъ.
Петрову вс рабочіе говорили ‘вы’ — фамильярностей онъ не терплъ.
— Какъ не хотть! Рыба всегда въ воду смотритъ. Вотъ у меня дочь невстится, не здсь же ее выдавать замужъ за заводскихъ озорниковъ. Она при мн и живетъ-то здсь только посл смерти матери. Пріхала та съ нею на побывку да и померла. Ну, и жаль было двчонку отъ себя отпустить. А то ей здсь не мсто. Росла въ деревн, тамъ и замужъ выдамъ. Да и самому пора на покой.
Помолчавъ, онъ замтилъ:
— Тоже отломалъ на своемъ вку походовъ на царской служб.
— А вы и въ походахъ бывали?— полюбопытствовалъ Осипъ?
— Везд бывалъ!— отвчалъ машинистъ.
— Страсть я люблю слушать о походахъ!— сказалъ Осипъ, и даже глаза у него заблестли.
Старикъ усмхнулся.
— Приходи вотъ когда-нибудь, потолкуемъ,— снисходительно сказалъ онъ.— Ты парень ничего!
Это была большая честь, которой не удостоивался никто изъ простыхъ рабочихъ. Павловъ не долюбливалъ ихъ и называлъ ‘безпардонной командой’. Въ немъ сидла солдатская закваска, видящая все спасеніе въ дисциплин и чинопочитаніи.
Осипъ, соблазненный приглашеніемъ его, не вдругъ ршился зайти къ нему и, ршившись на это, прифрантился, какъ могъ, даже смазалъ какимъ-то масломъ свои русыя кудри. Старикъ жилъ зажиточно, степенно, солидно, какъ имющій деньгу мщанинъ. На столахъ были положены цвтныя скатерти, въ переднихъ углахъ были кіоты съ образами и теплились лампады, на окнахъ стояли горшки съ бальзаминами и геранями, на полу лежали блые половики. Дочь Павлова, увидавъ Осипа, немного удивилась его приходу и грубовато спросила его:
— Тятьку нужно?
— Къ нимъ,— въ смущеніи отвтилъ Осипъ.
— За какимъ дломъ?
— Никакихъ ддовъ нтъ… а какъ они сказали: ‘заходи’, такъ вотъ я и пришелъ…
Встрчая Дашу на улиц въ кругу работницъ, Осипъ относился къ ней, какъ и къ другимъ двушкамъ, просто и фамильярно, теперь онъ смутился передъ ней, точно передъ барышней. Она не успла ничего отвтить ему, какъ вышелъ изъ другой комнаты отецъ. Увидавъ Осипа, онъ кивнуть ему головой и видимо былъ польщенъ тмъ, что Осипъ смотрлъ робко и стснялся.
— Ну, здравствуй! Что скажешь?— началъ хозяинъ.
— Я, Андрей Петровичъ, къ вамъ, потому… такъ какъ вы сказали: ‘заходи’,— началъ Осипъ, вертя въ рукахъ фуражку.
— Ничего, ничего, садись, гостемъ будешь,— милостиво сказалъ старикъ.
— А я, тятька, къ подругами, пойду,— проговорила Даша.— Нечего мн тутъ киснуть.
— Иди, не балуй только, смотри!— наставительно замтилъ отецъ.— Да не засиживайся!
Часа три просидлъ Осипъ у Павлова, и что это были за часы! Чего-чего не услыхалъ онъ отъ старика! Походъ въ Крымъ, осада Севастополя, затопленный флотъ, Черное море, положеніе арміи во время войны, иноземные враги, все это ярко представилъ въ своемъ воображеніи Осипъ. Уходя отъ старика, онъ только могъ съ чувствомъ сказать:
— Ужъ такъ, такъ я вамъ, Андрей Петровичъ, благодаренъ, что, то-есть, вкъ не забуду…

IV.

Прошло не боле полугода посл перваго посщенія Осипомъ Павлова, а они стали уже друзьями, что, впрочемъ, не мшало Павлову на завод, во время работы смотрть на Осипа начальническимъ взглядомъ, а Осипу ощущать предъ нимъ извстную робость. Павловъ былъ радъ, что нашелъ слушателя, готоваго просиживать хоть ночь, лишь бы слушать разсказы о солдатскомъ жить-быть въ походахъ и на войн. Осипъ слушалъ разсказы старика, какъ слова оракула, допытываясь до мелочныхъ подробностей, не пропуская ни одного слова мимо ушей. Это подкупало въ его пользу машиниста, и при первомъ удобномъ случа Осипъ сталь ‘исправляющимъ должность помощника машиниста’, то-есть, въ сущности, настоящимъ помощникомъ машиниста, ‘исправляющимъ’ его назвалъ Павловъ, потому что онъ любилъ создавать всякіе чины и длать производства изъ одного званія въ другое, управляющій заводомъ сказалъ, что Осипа, если онъ точно такой смтливый и исполнительный рабочій, можно прямо назначить помощникомъ машиниста, но Павловъ упрямо запротестовалъ и объявилъ, что сперва нужно присмотрться къ человку, а потомъ утвердить въ его новомъ званіи.
Въ разговорахъ этихъ двухъ людей съ этой поры появился новый мотивъ: старикъ все меньше и меньше разсказывалъ о походахъ и все чаще и чаще переходилъ къ вопросу о томъ, что пора ему поселиться въ родной деревн.
— Братъ со своей женой тамъ у меня хозяйничаютъ, да стары они стали,— сообщалъ Осипу машинистъ.— Подзываютъ все къ себ. Тоже нужно и двку замужъ выдать. Шестнадцать лтъ минуло ей, семнадцатый пошелъ годъ. Жениха надо присматривать. Хочется и отдохнуть на старости лтъ.
— Я тоже, Андрей Петровичъ, какъ вы удете, уду, отсюду,— говорилъ Осипъ.— Безъ васъ мн тутъ смерть!
— Что-жъ, пока не избаловался, лучше по добру, по здорову убраться отсюда,— соглашался старикъ.— Покуда ты не испортился, потуда ты и человкъ. Оно, конечно, разомъ нельзя: тяпъ-ляпъ и вышелъ корабль. Нтъ, десять разъ примрь, а одинъ отржь.
— Это вы врно,— замчалъ Осипъ.
— Ну, а осмотрвшись да прицлившись — пали! Безъ прицла нельзя. Вотъ поживемъ годикъ-другой здсь еще да подемъ.
Съ нкоторыхъ поръ старикъ всегда говорилъ такъ о своемъ отъзд, какъ будто онъ хотлъ непремнно взять съ собою и Осипа. Осипъ не находилъ въ этомъ ничего страннаго, но задумывался даже объ этомъ, точно теперь иначе и не могло быть: удетъ Павловъ, долженъ ухать и онъ, Осипъ. Иногда, въ отсутствіе Осипа, старикъ хвалилъ его дочери.
— Славный парень,— говорилъ онъ.
— Это кто? Баба-то?— смясь, спрашивала дочь.
— Какая баба?
— Извстно, Осипъ. Не то старовръ, не то баба,— пояснила она.
— Это ты съ чего выдумала?— строго оборвалъ ее старикъ.—Али потому, что онъ степенный, обстоятельный парень? По теб всмъ бы такимъ быть, какъ здшніе юбошники да пакостники.
— Въ монахи бы лучше шелъ, чмъ на завод жить!— сердито говорила она.
— Охъ, двка, избаловалась ты здсь. Правду я говорю, что въ деревню надо хать скорй, а то свертишься ты тутъ совсмъ.
— Не таковская!— не безъ достоинства отвчала она.
Похвалы Осипу со стороны отца вызывали въ ней какое-то непонятное ей злое чувство на Осипа, и она снова начала глумиться надъ нимъ при встрчахъ съ нимъ въ кругу парней и двушекъ. Разъ она очень сильно пристала къ Осипу и вывела его изъ его обычной безпечности.
— И зла же ты, Дарья Андреевна,— сказалъ онъ, качая головой.— Что же подъ старость будетъ, если въ двкахъ такая?
— Я, я злая,— крикнула Даша, задтая на живое.
— Ты,— отвчалъ онъ.— Вотъ услышалъ бы твои слова Андрей Петровичъ, не похвалилъ бы!
— А ты поди, насплетничай!— злымъ голосомъ проговорила она.
— Я не баба, чтобы сплетки переносить,— сказалъ онъ, поднимаясь съ мста:— да еще на тебя, на дите неразумное.
Это окончательно вывело ее изъ терпнія. Она такъ разгорячилась, что бросилась за нимъ и крикнула:
— Ты это что выдумалъ лаяться?
Онъ остановился и ласково, тихимъ голосомъ проговорилъ ей:
— Полно, народъ смотритъ, тебя же хаять будутъ, ко мн-то ничего не пристанетъ, а твое дло двичье…
И совсмъ уже мягко, точно братъ сестр, онъ добавилъ:
— И съ кмъ хороводишься? Здсь гулящія двчонки все, а ты честнаго отца дочь и сама честная. Ей-ей, не хорошо, Дарья Андреевна. Теперь-то теб весело, а посл за себя стыдно станетъ. Право, помяни мое слово.
Она стояла съ полуоткрытымъ ртомъ, слушая его, и не могла вымолвить ни слова. Доброе, ласковое выраженіе его голубыхъ глазъ, мягкій, западающій въ душу голосъ, степенныя слова, все это ошеломило ее, точно за сердце хватало. По ея лицу катились слезы. Онъ не замтилъ этого и пошелъ, неторопливо, съ развальцемъ. Она не знала, что длать: броситься за нимъ — стыдно, вернуться къ молодежи — замтятъ слезы. Пришлось все же ршиться на послднее. Она вернулась къ двкамъ и парнямъ, отирая лицо, точно отъ пота.
— Что, задала ему баню?— спрашивали окружающіе.
Даша была серьезна и отрывисто отвтила:
— Ну его!
Кругомъ нея продолжались говоръ и смхъ, кто-то наигрывалъ на гармоник и подпвалъ. Даша сидла, какъ въ воду опущенная, и немного погодя ушла домой. Нчто странное происходило въ ея душ: Осипъ точно стоялъ передъ ея глазами, красивый, здоровый, съ добрымъ взглядомъ, съ мягкимъ голосомъ, со степенною рчью. Она злилась на него, на себя, а онъ все стоялъ передъ ея глазами. Весь этотъ вечеръ просидла она дома, угрюмая, неразговорчивая.
На другой день къ ея отцу зашелъ Осипъ по длу во время обда. Она искоса взглянула на него сердитыми глазами. Въ ея голов мелькнула мысль, что Осипъ пришелъ въ будень, не въ урочное время, только затмъ, чтобы пожаловаться на нее. Вспыльчивая и своенравная, она, не долго думая, въ упоръ спросила его:
— Что, ябедничать пришелъ, что ли?
Онъ былъ удивленъ. Ему и въ голову не приходило этого.
— На что мн ябедничать?— произнесъ онъ.
— Да говори, что хочешь, я тебя не боюсь!— почти крикнула она.
Въ это время вышелъ старикъ изъ другой комнаты и, увидавъ разгорвшееся лицо дочери, сурово спросилъ:
— Что у васъ тутъ?
— Ничего,— отвтилъ Осипъ и поторопился прибавить:— По длу я къ вамъ, Андрей Петровичъ…
— Нтъ, ты не виляй!— строптиво перебила его Даша.— При народ вышучиваешь, срамишь, а тутъ при тят языкъ прикусилъ, хвостъ подобралъ.
Осипъ обернулся къ ней лицомъ.
— Никогда я тебя, Дарья Андреевна, не вышучивалъ и не срамилъ, а при народ и подавно,— мягко замтилъ онъ.— Съ чего сердишься, съ чего выдумываешь, Богъ тебя знаетъ.
Андрей Петровичъ нахмурился, сдвинувъ сдыя брови.
— Что у васъ вышло? спросилъ онъ сурово.
— Ничего не выходило,— отвтилъ Осипъ.— Говорить-то не о чемъ. Я по длу къ вамъ, Андрей Петровичъ. Управляющій сейчасъ встртился, послалъ за вами, насчетъ новой машины что-то надо поговорить.
— Хорошо, иду,— отрывисто сказалъ Павловъ и взглянулъ на дочь недоврчивымъ взглядомъ.
У нея уже прошелъ гнвъ, и опять ей было до боли стыдно передъ Осипомъ. Осипъ, не глядя на нее, вышелъ изъ комнаты. Едва закрылась за нимъ дверь, какъ Павловъ спросилъ у дочери:
— Что ты болтала, что онъ тебя срамилъ при народ?
Она расплакалась.
— Не срамилъ, не при народ… а что-жъ онъ меня учитъ… Меня нечего учить, я не гулящая… я себя соблюдаю… а онъ… какой онъ мн учитель выискался…
Старикъ, нахмурился.
— Добгалась!— проворчалъ онъ.— Правду говорю, что въ деревню надо скоре хать. Завертлась здсь въ омут-то. Волю тоже взяла.
Онъ сердился на дочь, но въ то же время надулся и на Осипа. Молодъ еще Осипъ, чтобы его дочери наставленія читать. Не женихъ еще тоже. На слдующій день онъ обошелся съ Осипомъ сухо и вскользь замтилъ ему, чтобы онъ языку не давалъ волю, гд его не спрашиваютъ.
— Всякъ сверчокъ знай свой шестокъ,— ворчливо сказалъ онъ.— Въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ нечего соваться… Молодъ еще!..
Осипъ сконфузился, пробормоталъ что-то въ свое оправданіе и смолкъ.

V.

Въ воскресенье въ вечерніе часы Осипъ обыкновенно являлся дъ Павлову въ гости. Но посл этой маленькой размолвки онъ ршился не идти къ машинисту: тотъ былъ съ нимъ сухъ въ теченіе всей недли, и Осипъ счелъ неудобнымъ идти къ старику въ гости безъ зова. Но сидть дома въ эти вечерніе часы было ему теперь скучно, и онъ побрелъ въ трактиръ посмотрть, какъ играютъ на бильярд. Трактиръ всегда былъ полонъ народомъ. Публика говорила, смялась, шумла. Въ одной комнат хрипло гудлъ органъ, наигрывая русскія псни. Въ другой слышенъ былъ стукъ шаровъ на бильярд и выкрикивался счетъ шаровъ. Петровъ поговорилъ съ товарищами, послушалъ ‘машину’, посмотрлъ на играющихъ на бильярд, выпилъ пива и вдругъ почувствовалъ, что его опять охватила знакомая щемящая тоска, томившая его прежде, до сближенія съ Павловымъ. Опять явилось желаніе бжать и бжать безъ оглядки далеко отъ столицы, отъ завода, отъ всякихъ трактировъ, гд не съ кмъ поговорить по душ…
Съ головой, отуманенной отъ выпитаго пива и отъ пропитанной табачнымъ дымомъ атмосферы, съ сжатымъ точно въ тискахъ сердцемъ, въ угнетенномъ настроеніи духа онъ вышелъ на улицу. На двор стояла поздняя гнилая петербургская осень не то со снгомъ, не то съ дождемъ. Вверху вислъ сплошной туманъ, и не было видно ни луны, ни звздъ. Внизу едва мерцали фонари, почти не освщая срыхъ деревянныхъ домовъ и покрытой грязью и лужами улицы. Свтъ падалъ на мсстовую и на мостки только изъ разныхъ ‘заведеній’: трактировъ, кабаковъ, портерныхъ, веселыхъ домовъ. На улиц было пусто и тихо, и только иногда вырывался смутный шумъ и гамъ музыки, псенъ и ругани изъ отворявшихся дверей разныхъ притоновъ пьянства. Порой доносились откуда-то крикъ и брань пьяныхъ, тащившихся до грязи домой. Шагая по высокимъ шаткимъ мосткамъ, Осипъ бормоталъ:
— Уйду, уйду, какъ только придетъ весна, такъ и уйду!
Давно не сказывалось въ немъ такъ сильно это желаніе. Правда, онъ часто говорилъ съ Павловымъ объ уход съ завода въ деревню, но не спшилъ сдлать это непремнно нынче же, по весн, онъ готовъ былъ ждать и годъ, и два, когда ршить Павловъ, теперь же онъ ршилъ непремнно ухать весною.
Идя по слабо освщенной, грязной отъ оттепели улиц, онъ наткнулся на что-то или на кого-то и чуть не свалился. Онъ приглядлся къ предмету, о который стукнулся, и увидлъ женщину. Она сидла на высокихъ мосткахъ въ одномъ ситцевомъ плать и большомъ платк на голов и плакала:
— Что ты тутъ сидишь?— спросилъ Осипъ, наклонившись къ ней.
— Оставь!— отвтила она коротко.
— Чего оставь! Шла бы домой!— сказалъ онъ, и въ его голов мелькнула мысль, что она пьяна.
— Некуда мн идти,— проговорила она отрывисто.
— Какъ некуда?— съ удивленіемъ спросилъ онъ.
— Такъ, выгнали изъ дому,— отвтила она.
— Гд-жъ ночевать будешь?— задалъ онъ вопросъ.
— Тутъ и ночевать буду. Сдохну, какъ собака, на улиц.
Она заплакала снова и начала жаловаться на обидчиковъ.
Безъ мста она давно, за уголъ нечмъ было платить, вотъ ее и выгнали. Съ утра она бродила, чтобы какъ-нибудь пристроиться, гд-нибудь приклонить голову. Незадача. Хотла въ городъ идти — силъ не стало. Ногъ она не чувствуетъ подъ собой, ну, вотъ и сла здсь.
— Съ головой бы въ воду — одинъ конецъ!— закончила она.— Больше, видно, нечего длать…
Онъ былъ въ тяжеломъ, растроганномъ настроеніи, недовольный снова жизнью и чувствующій недостатокъ душевныхъ отношеній, потому понялъ сердцемъ чужое горе. Онъ, не вдаваясь ни въ какія соображенія, сказалъ ей:
— Переночуй у меня, завтра гд-нибудь найдешь уголъ.
— Что-жь, мн все равно,— согласилась она.
Она поднялась съ мостковъ и пошла за нимъ, какъ бродячая собака за позвавшимъ ее первымъ встрчнымъ. Ее, повидимому, не удивило его приглашеніе — ей не впервые приходилось слышать такія приглашенія, оно, кажется, и не обрадовало се — ее давно тяготила ея доля гулящей, не приносившая ей ничего кром обидъ. Она пошла за нимъ, потому что это было легче для нея, чмъ броситься въ воду. Они молча добрались до его дома, поднялись по лстниц почти на чердакъ и остановились у сней нанимаемой имъ кухни. Онъ отомкнулъ дверь, вошелъ въ темное помщеніе сней, потомъ пробрался въ темную же кухню, зажегъ спичку и отыскалъ свчу, вставленную въ горлышко бутылки. Его спутница сбросила съ головы платокъ и осмотрлась.
— Здсь и живешь?— спросила она.
— Здсь,— отвтилъ онъ.
Онъ, по привычк насвистывая что-то, неторопливо снималъ верхнюю одежду и разматывалъ съ шеи красный вязаный шарфъ, потомъ сталъ вшать все это на гвоздь. На свою спутницу онъ почти не глядлъ, не интересуясь вовсе, молода или стара она.
— Одинъ живешь?— спросила она.
— Одинъ,— отвтилъ онъ.
Она вздохнула, завидуя ему.
— Ничего нтъ лучше своего угла!— сказала она.
— Ну, какой это свой уголъ!— возразилъ онъ.— Вотъ кабы въ деревн.
— Ишь ты, свою избу имть, что ли? Много захотлъ. Иной радъ и такому-то углу. У меня вотъ и его нтъ, головы негд теперь приклонить.
Осипъ вспомнилъ, что надо ложиться спать. Онъ, продолжая насвистывать, снялъ со стны полушубокъ, положилъ его комкомъ на лавку.
— Я вотъ тутъ лягу! Можешь на постель лечь,— сказалъ онъ.
Она недоумвающимъ взглядомъ посмотрла на него.
— Дакъ же такъ на голой лавк и ляжешь?— спросила она.
— Ничего, я спать здоровъ, гд хочешь усну,— отвтилъ онъ.
Онъ широко потянулся, выпятивъ впередъ могучую грудь и сладко звая.
— Добрый ты, должно быть, парень!— сказала она.
— Не изъ чего добрымъ-то быть,— отвтилъ онъ и прибавилъ: я свчу-то задую, теб не надо огня?
Онъ подошелъ къ столу, чтобы задуть свчу, и только теперь вполн разглядлъ лицо женщины, присвшей у стола на табурет. Она была еще довольно молода и, вроятно, еще недавно была очень красива. Черты ея продолговатаго лица, стройный станъ, худенькія небольшія руки, все это было мягко и хрупко. Казалось, это была барышня, а не простая двушка. Онъ задулъ свчу и стадъ укладываться на лавк. Его постительница легла на постель, тяжело вздыхая. Несмотря на усталость, она не могла сразу уснуть. Ей хотлось пожаловаться на свою судьбу, наплакаться въ волю, подлиться своимъ горемъ. Но ровное дыханіе съ легкимъ храпомъ, доносившееся до ея слуха, ясно говорило, что хозяинъ кухни уже спалъ крпкимъ, здоровымъ сномъ.

VI.

Рано утромъ на фабрикахъ и заводахъ по обыкновенію зазвонили колокола, завыли свистки, сзывая рабочихъ.
Петровъ проснулся и первое, что ему пришло въ голову, была мысль: ‘какъ быть съ ночлежницей?’ Онъ ея не зналъ. У него уже было въ запас нсколько блья, одежды, денегъ. Что, если она возьметъ да и стащитъ все? Ищи потомъ втра въ пол. Онъ посмотрлъ на нее, точно соображая, воровка она или нтъ, можно на нее положиться или нельзя. Она еще спала, худая, блдная, съ ввалившимися глазами, съ плотно стиснутыми губами, точно отъ внутренней боли. Теперь она показалась ему старше, чмъ вчера. Лицо было помятое, изношенное, боле жалкое, чмъ привлекательное. Ему стало жаль ея и было совстно будить ее за тмъ, чтобы выгнать на улицу. Онъ ршился замкнуть снцы, ведущія къ кухн, и оставить ее спать. Въ обденный часъ онъ завернетъ домой и выпуститъ ее. Онъ такъ и сдлалъ, выложивъ на столъ свертокъ съ чаемъ, картузъ съ сахаромъ и остатки хлба.
— Поди голодна,— подумалъ онъ:— хоть постъ…
Онъ вздохнулъ.
Когда онъ вернулся домой въ обденные часы, онъ не узналъ своей кухни. Полъ былъ вымытъ, столъ, скамейки и табуреты тоже были чисты, все было прибрано и на стол стоялъ самоваръ, вычищенный, точно новенькій. Сама ночлежница причесалась, пріоправилась и смотрла недурненькой горничной. Онъ поздоровался съ нею.
— Передохнула?
— Да!
— Ну, и слава Богу.
Онъ снялъ верхнюю одежду и бросилъ ее на лавку.
— Хорошо у тебя здсь, Нева видна,— сказала ночлежница.— Коли все прибрать да уставить понарядне, какъ слдуетъ, лучше и не надо.
— Прибирать-то некому,— проговорилъ онъ.
— Оно и видно, полъ едва отмыла,— замтила она.— Не люблю я грязи. Мн все какъ бы понаряднй.
— Спасибо, что почистила.
— Теб спасибо, что пріютилъ. Съ улицы подобралъ. Не знаешь даже, кто я. Меня Марьей Ивановной зовутъ. Вотъ и пачпортъ мой.
Онъ не понялъ, зачмъ ему паспортъ.
Она пояснила:
— Ты ужъ позволь мн денекъ или два побыть у тебя, я сыщу мсто, а пока услужу теб, постираю, починю, что надо. Я вдь прежде горничной служила, умю все длать…
Онъ не зналъ, какъ быть. Она стояла, смиренно потупивъ голову, будто ждала смертнаго приговора. Она была похожа на собачонку, поджавшую хвостъ въ ожиданіи побоевъ. Казалась совсмъ жалкою. Не выгнать же въ самомъ дл ее на улицу. Неудобно ее держать тутъ у себя, стснитъ она его, ну, да два-три дня — куда ни шло.
— Ты какого же мста думаешь искать?— спросилъ онъ.
— Всякое возьму: въ горничныя, въ няньки, въ кухарки,— отвтила она.— Если бы меня тетка не выгнала въ одномъ плать — я бы въ город сейчасъ нашла мсто черезъ контору…
— А у тебя тетка тутъ живетъ?— спросилъ онъ.
— Да, по дорог къ Мурзинк живетъ, верстахъ въ трехъ отсюда. Я у ней и жила посл послдняго мста, задолжала ей, ну, она и выгнала. Я въ Петербургъ хотла вчера идти, да силъ не хватило и пробрало холодомъ, когда ты встртилъ меня. Въ воду хотла броситься.
Осипъ что-то сообразилъ и обрадовался мелькнувшей въ голов мысли:
— Много ли ты должна тетк?
Она подняла на него зоркіе глаза, будто желая прочитать его мысли.
— А что?— спросила она пытливо.
— Да заплатить бы ей, чтобъ вещи твои отдала,— пояснилъ онъ простодушно.
— Нтъ, нтъ, много задолжала. Не отдастъ она. Нечего и думать,— торопливо проговорила она.— Аспидъ она, проклятая!
Онъ вздохнулъ. Онъ готовъ былъ дать ей денегъ на выкупъ вещей, лишь бы освободиться отъ нея, хотя съ деньгами было не легко разставаться: по грошамъ он копились для извстныхъ цлей. Но не терплъ онъ постороннихъ людей въ своемъ углу. Хорошо онъ помнилъ, какъ тошно ему было жить въ первый годъ службы на завод въ углу среди разныхъ бабъ и рабочихъ. Чистый адъ! Точно угадывая его мысли, она сказала покорнымъ тономъ:
— Ты ужъ потерпи денекъ-два. Я мсто найду. Тутъ можно найти. Я бы въ городъ пошла сегодня же да притомилась я очень. Вздохнуть дай.
Онъ промолчалъ, но она поняла, что онъ соглашается.
— А если ты сомнваешься, что говорить станутъ, такъ можно сказать, что родственница я,— начала она.
— Кто это говорить-то станетъ?— съ удивленіемъ спросилъ онъ и прибавилъ презрительно:— заводскіе-то? Чихать я на людей хотлъ. Да и не господа мы. Гд Богъ привелъ, тамъ и живемъ.
Потомъ не удержался и повторилъ:
— Отдохнешь денекъ, създишь въ городъ, можетъ, и найдешь мсто….
Такъ она и осталась у него.
Странное, существо была эта дочь двицы-мщанки Матрены Ивановой, Марья Иванова, дитя столичныхъ подваловъ. Лицо и фигура барышни, унаслдованныя, вроятно, отъ того семнадцатилтняго барича, который былъ виновникомъ ея рожденія, манеры и ухватки разбитной петербургской горничной, пріобртенныя, должно-быть, во время служенія на разныхъ мстахъ у господъ, лживость и притворство падшей женщины, скрывающей это всхъ свою тайную профессію, начиная съ возлюбленныхъ и господъ и кончая полиціей — все это соединялось въ ней въ одно цлое, вошло въ, плоть и кровь. Разсказывая о тетк, выгнавшей ее въ одномъ плать на улицу, она умолчала, что выгнала ее не тетка, а жившій съ нею, Марьей Ивановой, пьяница и буянъ возлюбленный. Говоря о своемъ прошломъ, она созналась, что ее, совсмъ еще двочку, невзначай погубилъ, заигрывая съ нею, какой-то мальчишка-лакей, ‘чтобъ ему не было ни дна, ни покрышки’, но она умолчала о томъ, что за лакеемъ, послдовалъ десятокъ другихъ соблазнителей, такихъ же случайныхъ, какъ первый. Передавая о своей жизни на мстахъ, она не обмолвилась ни словомъ о томъ, какъ жила она тогда, когда ‘мста’ у нея не было, а это положеніе безъ мста всегда бывало чаще и продолжительне положенія на мст. Слушатель могъ изъ ея разсказовъ понять только одно то, что она была несчастной жертвой, покорной страдалицей. Говоря жалкія слова о себ, она, въ сущности, только ‘прикидывалась’ несчастной и сама не сознавала, сколько горькой правды находится въ этихъ словахъ, не сознавала, что въ дйствительности ея судьба еще ужасне, чмъ въ ея разсказахъ, что ниже пасть, тмъ пала она, уже нельзя. Петровъ ненавидлъ городъ, городскіе нравы, городскую сутолоку, самъ испыталъ, каково жить безъ мста, безъ средствъ, безъ родной души, и потому вполн понималъ все, что разсказывали ему о своихъ несчастіяхъ она. Узнавъ все, что она сочла нужнымъ разсказать о пережитомъ это, онъ уже не думалъ вовсе выгонять ее, хотя и чувствовалъ, что она его стсняетъ, какъ стснилъ бы его каждый чужой по душ человкъ, мужчина или женщина, поселившись въ его кухн. Ходить босикомъ въ одной рубах въ своемъ помщеніи, посвистывая или напвая, читать медленно, по складамъ вслухъ въ полной тишин, книги, безмолвно мечтать о деревн, смотря на Неву, на тотъ берегъ, гд еще уцлла зелень, что-то въ род природы, молчать, когда не хотлось говорить, наконецъ, просто спать, раскинувшись на своей кровати,— все это нарушалось присутствіемъ посторонняго человка. Правда, Марья Иванова длала все возможное, чтобы не тяготить Осипа и даже доставить ему удобства, неизвстныя ему до той поры: она чинила его блье, ставила самоваръ ко времени его возвращенія съ завода, держала чисто его кухню, молчала, когда онъ видимо не хотлъ говорить, даже никакъ не соглашалась спать на его кровати, говоря, что она можетъ спать и на голой скамь или на полу.
— Какъ послдняя собачонка, въ глаза я готова смотрть тому, кто меня пригретъ,— говорила она.
Это она не лгала. Съ перваго же дня пребыванія у Петрова она вздохнула легко и ршила: ‘точно въ рай изъ ада попала’. Дйствительно, въ теченіе полу года она жила въ аду: углы, гд она пріютилась со своимъ ‘тираномъ’, были переполнены всякимъ сбродомъ, ея тиранъ пилъ безъ просыпу и билъ ее, пропивая ея вещи, въ то же время онъ ревновалъ ее ко всмъ жившимъ въ углахъ рабочимъ. Когда онъ выгналъ ее въ одномъ плать на улицу, она готова была броситься въ воду, чувствуя, что дальше жить такъ, какъ она жила въ послднее время, она не можетъ, и мысленно проклинала всхъ обманщиковъ и тирановъ мужчинъ. Тмъ не мене, она не бросилась въ воду, такъ какъ на это у нея не хватило смлости, и пошла за незнакомымъ мужчиной, сказавшимъ ей: ‘переночуй у меня’. Отношеніе къ ней Осипа и изумило, и обрадовало ее, утомленную предшествовавшими похожденіями. Она вздохнула свободно и дала себ слово пристроиться къ мсту,— передохнуть немного и пристроиться. Но на слдующій же день, вымывъ и прибравъ кухню Петрова, она подсла къ окну и стала раздумывать: ‘вотъ бы поселиться здсь, зажить хозяйкой, по-семейному’. Она стала размышлять о мстахъ: къ какимъ господамъ еще попадешь, везд жизнь подневольная, да и какая ни будь тамъ жизнь, она. Марья Иванова, непремнно соскочитъ съ мста, какъ соскакивала десятки разъ,— подвернется какой-нибудь подлецъ, не устоитъ она и сгонятъ съ мста, стойкости у нея нтъ, характера нтъ, вритъ всмъ негодяямъ, охъ, хорошо они поютъ, потомъ-то только не сладко. Нтъ, мсто только на время будетъ, а тамъ опять шляться придется. Вотъ здсь бы остаться,— умирать бы не надо. И что это за человкъ, Осипъ этотъ самый? Либо ужъ очень добръ онъ, либо совсмъ дуракъ. Никогда она такихъ въ Петербург не видала.
— Эхъ, если бы у меня теперь мое платье голубое барежевое было, что Петька подлецъ пропилъ, заглядлся бы на меня Осипъ!— проговорила она, ходя но кухн.— Барыня Ольга Петровна изъ-за него меня и выгнала, когда муженекъ ея заглядлся на меня въ этомъ самомъ плать! Приревновала! Не устоялъ бы и Осипъ.
Она окинула глазами кухню.
— Здсь бы у окна занавски кисейныя повсила,— начала она проектировать:— кровать понарядне убрала бы, шкапчикъ нужно бы купить для посуды, столъ красною скатертью накрыла бы…
Она подошла къ окну и стала чувствительно напвать: ‘Ты скоро меня позабудешь’ и оборвала псню на полуслов.
— Что-жъ, полюбить заставить не трудно!— сказала она вслухъ.— А и красивъ онъ изъ себя, хоть и неповоротливъ, и придурковатъ. Съ такимъ мужемъ вкъ бы горя не знала.

VII.

Осипъ все это время очень мало оставался дома. Эта женщина положительно смущала его, мшала ему жить прежнею жизнью. Несмотря на свое добродушіе, онъ непремнно выгналъ бы ее, но уже на третій день своего пребыванія, она, не выходившая никуда, кром лавки, весело объявила ему, что ходила справляться о мст и дня черезъ два, кажется, оно откроется. Приходилось волей-неволей ждать эти два дня, не подозрвая даже, что за ними послдуютъ еще два дня ожиданія мста, и потомъ еще такіе же дни.
Жизнь Осипа въ послднее время совсмъ измнилась, Павловъ продолжалъ дуться на него, самъ онъ избгалъ товарищей и работницъ, видя въ ихъ кругу Дашу, отъ этой двушки онъ сталъ положительно бгать, боясь новой ссоры съ нею, которая могла бы еще боле вооружить противъ него Павлова, съ послднимъ Осипъ былъ предупредителенъ и что-то трогательное было въ его желаніи услужить старику, это не было заискиванье подчиненнаго у старшаго, но стремленіе глубоко преданнаго человка вернуть утраченную пріязнь стараго друга. Поправить отношеніе съ Павловымъ Осипу было тмъ нужне, что онъ чувствовалъ необходимость поговорить со старикомъ ‘о дл’, то-есть о своемъ домашнемъ положеніи. Марья Ивановна, повидимому, и не думала перезжать отъ него и искать мста, хотя она и говорила почти каждый день, что ищетъ мста, что оно находится, что теперь все идетъ на ладъ, а между тмъ она жила у него уже почти недлю. Наконецъ, онъ не вытерплъ и спросилъ ее довольно рзко:
— Ну что, все еще ничего не нашла?
Она вскинула на него испуганные глаза, уловивъ въ его голос непривычное раздраженіе.
— Надола я теб!— съ горечью проговорила она.
— Не надола, а нельзя же такъ…
Онъ оборвалъ фразу на полуслов, захватилъ шапку и вышелъ изъ дому. Ссориться съ людьми онъ не умлъ. Онъ пробродилъ съ часъ на улиц, зашелъ въ портерную, выпилъ кружку пива и отправился снова домой. Казалось, онъ не зналъ, куда дваться, гд найти уголъ для отдыха. Въ кухн было темно, когда онъ пришелъ домой. Осипъ, не зажигая свчи, сталъ раздваться. Когда онъ легъ, онъ услышалъ тихій плачъ. Его покоробило. ‘Обидлъ ее давеча,— досадливо подумалъ онъ.— Разв она виновата, что мста нтъ? Самъ тоже шлялся такъ-то, да забылъ, видно, теперь’. Онъ, досадуя на себя, повернулся на другой бокъ. Тихій плачъ продолжался. ‘Самому не сладко, а другихъ забижаю’,— опять подумалъ онъ и снова повернулся.
— Уйду я, завтра же уйду, куда глаза глядятъ!— вдругъ раздалось въ тишин.— Стснила я тебя, мшаю, глаза намозолила… Осипъ разомъ поднялся, точно его кто-то толкнулъ въ бокъ, и слъ на лавк.
— Съ улицы подобралъ, чтобъ не поколла, а я навязалась, на ше повисла, чужая,— тихо и жалобно продолжала причитать Марья Ивановна,
Онъ не выдержалъ и откровенно проговорилъ:
— Не надрывай ты мн душу, и самому не сладко тутъ!
Онъ не усплъ опомниться, какъ его шею обвили ея руки.
— Знаю я, знаю, родной! Добрый ты человкъ!— раздался ея шопотъ.— Душа-то у тебя ангельская.
Осипъ совсмъ ошаллъ.
Поутру онъ заторопился на заводъ, одваясь кое-какъ, на-спхъ, и глядя въ сторону, чтобы не видать еще спавшую сладкимъ сномъ Марью. Онъ чувствовалъ себя передъ ней виноватымъ,— чуть ли не настолько же виноватымъ, какъ тотъ молоденькій лакей, на котораго она жаловалась ему со слезами, что онъ когда-то погубилъ ее. Свалить вину на нее ему и въ голову не приходило. Ее съ горя грхъ попуталъ. Это ему казалось вполн очевиднымъ. Самъ онъ по личному опыту зналъ, какъ горе толкаетъ и въ трактиры, и въ кабаки, и въ веселые дома. Нужно было упорно бороться ему, чтобы устоять отъ искушенія — и то не всегда удавалось. Вернувшись домой въ обдъ, онъ старался не глядть на Марью и былъ молчаливъ. Ему было стыдно передъ ней. Она зорко вглядывалась въ него, когда онъ не смотрлъ на нее или потуплялся. Ей было смшно отъ его стыдливости. Въ голов мелькали мысли: ‘Совсмъ онъ дурашливый, изъ такихъ хоть веревки ней’. Онъ пообдалъ наскоро и, хотя было еще не время идти на заводъ, ушелъ изъ дома. Вечеромъ онъ вернулся домой все въ такомъ же настроеніи. Легче не стало. Теперь онъ готовъ былъ отдать ей вс деньги, только бы она ушла отъ него, не мозолила ему глазъ. Едва настала ночь, какъ Марья снова подсла къ нему и заговорила страстнымъ тономъ:
— Милый ты мой, сердишься ты на меня? Ну бей меня, длай что хочешь! Сама я невольна въ себ. Только я тебя больше жизни полюбила!
— Полно, оставь!— сказалъ онъ.— Что хорошаго? Не мужъ я теб, не полюбовникъ.
— Знаю я, знаю! Да что съ сердцемъ-то подлаешь! Вотъ ты сердишься на меня, а у меня все нутро поворачивается. Ласки я ни отъ кого не видала на своемъ вку…
Она снова начала жаловаться на судьбу, на людей. Это была старая-старая, но тмъ не мене надрывающая душу псня. Злоди и несчастія изобртались и выдумывались съ тою легкостью, съ какою это длаютъ завзятые лгуны, при чемъ Марья Ивановна даже и не подозрвала, что ея настоящая исторія гораздо страшне выдуманной ею исторіи. Осипъ былъ глубоко взволнованъ разсказомъ и, охваченный жалостью, забылъ о томъ, что онъ еще недавно мысленно повторялъ: ‘Хоть бы провалилас она!’ На эту удочку состраданія было легче всего поддть его, простодушнаго, мягкосердечнаго, знавшаго горе. Марья Ивановна поняла это сразу, воспользовалась этимъ и сообразила: ‘а тамъ веревки изъ него ней’…

VIII.

Старикъ Павловъ во время утренней работы искоса присматривался къ Петрову и волновался.
— Ишь вдь какой тоже злопамятный,— ворчливо разсуждалъ онъ.— На себя отъ злости не похожъ сталъ, а молчитъ. Охъ, молодежь, нашей солдатской лямки не знавшая! Въ полку-то обломали бы злопамятство. На начальство-то тамъ не сталъ бы дуться.
Въ другое время Павловъ непремнно придрался бы къ Петрову, оборвалъ бы его и показалъ бы ему, каково на начальство дуться. Но теперь не то было на ум у старика. Уже нсколько дней онъ сознавалъ, что онъ обидлъ Петрова ни за что, ни про что, и желалъ примиренія. Не зналъ онъ только, какъ начать говорить съ парнемъ, чтобы не уронить своего достоинства. Наконецъ, онъ отрывисто спросилъ Осипа, не глядя на него:
— Что ты развинтился, что ли, или все еще куксишься?
Осипъ, стоявшій въ глубокой задумчивости у машины, очнулся. Въ его глазахъ стояли слезы.
— Горе у меня, Андрей Петровичъ,— проговорилъ онъ.— Такое горе, что ахъ!
Старикъ встрепенулся.
— Что ты, парень?— заботливо спросилъ онъ.— То-то я гляжу, на себя ты не похожъ. А я, гршный человкъ, думалъ, что ты зло противъ меня таишь…
— Не за что мн зло противъ васъ таить,— отвтилъ Осипъ.— Коли вы сказали мн правду, такъ что-жъ, самъ я виноватъ былъ. Не въ свое дло сунулся.
Старикъ дружески похлопалъ по плечу.
— Ну, ну, полно!— ласково сказалъ онъ.— Погорячился я тогда, не разобравши дла, а теперь Даша все разсказала, какъ дло было, такъ мн еще благодарить бы надо было тебя за то, что двк степенно правду ты сказалъ…
Онъ принялъ озабоченное выраженіе и спросилъ:
— А горе-то у тебя какое?
— Такое, что сразу не разскажешь,— отвтилъ Осипъ.— Одно слово, хоть въ петлю!
Старикъ покачалъ головой и строго сказалъ:
— Не грши! Такого горя нтъ, чтобы ради него чорту душу отдавать!
Только вечеромъ удалось Осипу посл работы разсказать все случившееся съ нимъ Павлову. Какъ священнику на духу, передалъ онъ старику все, не утаивъ ничего. Старикъ слушалъ его, сдвинувъ сдыя брови, изрдка ворча:
— Ахъ, ты, простота, простота!
Когда Осипъ кончилъ, Павловъ посовтовалъ:
— Дай ей сколько-нибудь денегъ и въ шею ее.
Осипъ вздохнулъ:
— Не уйдетъ она, въ ногахъ будетъ валяться, а по уйдетъ. Силой бы надо ее выгнать…
— Ну?— спросилъ старикъ.
— Не могу, рука не подымается бить бабу…
И какъ-то безнадежно онъ прибавилъ:
— Сбгу я, самъ сбгу, право!
Онъ съ несвойственнымъ ему оживленіемъ наивно сталъ объяснять:
— Врите ли, Андрей Петровичъ, ровно не человкъ это, а оборотень, дьяволомъ подосланный. Ину пору лежу это я, вдругъ проснусь, сяду на лавк и смотрю впотьмахъ, самъ не вря себ: точно ли она, эта самая баба, у меня, прислушиваюсь: дышитъ, тутъ вотъ на моей кровати дышитъ! Потъ даже выступитъ отъ страха. Хужо полыни горькой мн она, а выгнать не могу! гоню — плачетъ, въ ногахъ валяется…
Онъ вдругъ сознался:
— Пнулъ я ее сапогомъ — обхватила ноги руками, цлуетъ… Ахъ ты, окаянная!..
Старикъ что-то сообразилъ:
— Погоди! Тутъ у конторщика мсто открылось. Опредлить ее туда, а тамъ уже во второй разъ не вернется къ теб. Лишь бы выжить разъ. Мы это устроимъ. Ахъ, парень, парень, простъ ужъ очень ты…
Старикъ волновался не меньше самого Осипа, повторяя:
— Вотъ вдь ни силой, ни умомъ Господь не обидлъ человка, а простъ, простъ, ну вотъ и заварилъ кашу!..
На слдующій же день въ обдъ Осинъ сообщилъ Марь Ивановой, что для нея есть мсто у конторщика, что ей надо сейчасъ же сходить туда. Она нахмурилась.
— Гонишь!— сказала она, и злая нотка прозвучала въ этомъ слов.
— Баклуши-то бить весь вкъ не приходится,— отвтилъ онъ, какъ могъ грубо.
— Кажись, скламши руки не сидла, длала, что могла, по хозяйству, служила теб.
— Слугъ-то мн только не приходится держать, не по достаткамъ…
— Смотри, разорила, по міру не пойди, что объла…
Онъ ничего не отвтилъ. Она злобно отвернулась къ окну и задумалась. Въ ея душ была цлая буря. Ей казалось до этой минуты, что она уже начала, забирать его въ руки, что онъ уже не выгонитъ ее. Въ голов роились планы, какъ она заживетъ съ нимъ: получаетъ онъ не мало, такъ что жить можно безбдно, нравомъ онъ тихъ, такъ что у него, какъ у Христа за пазухой, жить можно, годикъ бы такъ прожить, а тамъ, можетъ-быть, будетъ ребеночекъ, свяжетъ это ихъ вмст веревочкой, да и безъ ребенка взнуздаетъ она его. Да, довольно ей муку мученическую терпть. Правда, не любитъ онъ ее, ну да и не надо, лишь бы содержалъ. Вонъ тиранъ ея, Петька Косоглазый, и любилъ ее да колотилъ не на животъ, а на смерть. Она задумывалась о Петьк Косоглазомъ: не пей онъ да не дерись, такъ обезумть можно отъ его любви. Поди, узнаетъ, что она сошлась съ Осипомъ, придетъ разносить Осипа, ее отбивать. Ну, нтъ, какъ-никакъ, а ужъ къ нему жить она не пойдетъ. Такъ пусть ходитъ, а жить къ нему — бока-то у нея свои. И вдругъ вс эти надежды должны были рушиться. Видно придется покориться, идти на мсто, а тамъ… изъ рукъ она Осипа не выпуститъ и на мст живя. Она встала и пошла къ дверямъ, не въ силахъ будучи сказать ни слова Осипу, такой злобой полно было ея сердце противъ него: въ рай она попала, а, онъ толкаетъ ее въ преисподнюю…
— Забжала я къ теб, Ося, сказать, что конторщикъ беретъ меня къ себ,— сообщила она Осипу, вернувшись назадъ.— Только ужъ ты, родной, окажи милость: дай взаймы рублишекъ пять-шесть. Надо мн хоть пальтишко купить. Отдамъ я теб эти деньги…
Она была теперь оживлена и, казалось, злоба на Осипа прошла въ ея душ. Осипъ обрадовался и заторопился достать ей денегъ. Покуда онъ наклонялся къ сундуку, развязывая изъ разныхъ узелковъ деньги, она смотрла на него нехорошимъ взглядомъ… ‘Обрадовался, готовъ все отдать, лишь бы ушла,— мелькало въ ея голов:— да не надолго уйду. Вернусь еще! Туда же рыло воротитъ, когда люди къ нему съ лаской идутъ. Обломаю еще’. Онъ досталъ ей денегъ, она бросилась обнимать его.

IX.

— Ну, что, освободился изъ плненія вавилонскаго?— шутливо спросилъ Павловъ Осипа, услыхавъ, что конторщикъ взялъ на мсто Марью Ивановну.
— Освободился!— съ тяжелымъ вздохомъ сказалъ Осипъ.
Павловъ не безъ удивленія взглянулъ на него.
— Да ты, парень, кажись, не радъ?
— Не то, Андрей Петровичъ,— проговорилъ Осипъ.— А то, что ухать мн надо.
Старикъ вопросительно взглянулъ на него.
— Съ чего ухать-то?
— Отъ нея!
Павловъ усмхнулся и отечески похлопалъ его по плечу.
— Ахъ, ты, простота, простота!— проговорилъ онъ съ усмшкой старика, видавшаго виды, и забавляющагося тревогой неопытнаго юноши.— Выденнаго яйца все это не стоитъ. Годы твои такіе, что безъ такихъ исторій не проживешь здсь. Тутъ не деревня, а Питеръ, заводъ.
И серьезно одобрилъ его:
— А это хорошо, что себя соблюдаешь, сторонишься отъ всякой гульбы. Здсь, въ омут-то нашемъ, среди безпардонной команды, только загуляй, сейчасъ по уши во всякую накость залзешь…
Павловъ, очевидно, не придавалъ никакого серьезнаго значенія всей этой исторіи, онъ даже усматривалъ въ ней комическую сторону, видя, какъ какая-то кухарчонка взяла въ плнъ молодого здороваго рабочаго. Но Осипъ не могъ успокоиться, точно кто-то подсказывалъ ему, что его приключеніе не кончилось, что впереди ему угрожаетъ нчто худшее.
Оставшись снова одинокимъ въ своей кухн, онъ не повеселлъ, мысль о необходимости ухать, скоре ухать изъ этого омута не покидала его. Какое-то смутное, тоскливое чувство сжимало его сердце, на глаза навертывались невольныя слезы. Мертвенная тишина теперь томила его. Онъ безсознательно поднялся съ постели, захватилъ шапку и вышелъ изъ дому. Онъ шелъ, куда глаза глядятъ, не видя никого…
— Сердишься все, кланяться даже не хочешь,— послышался чей-то голосъ около него.
Робкій это былъ голосъ. Онъ взглянулъ и увидалъ Дашу. Она стояла, потупившись, сконфуженная.
— Это ты, Дарья Андреевна,— сказалъ онъ:— не видалъ я тебя. Въ думахъ шелъ.
— Ты не сердись,— проговорила она застнчиво.
Она была неузнаваема.
— За что мн на тебя сердиться,— замтилъ онъ.
Она вдругъ торопливо произнесла:
— А я теперь совсмъ съ двками и парнями раздружилась, компаніи не вожу.
— Что такъ? Тятя запретилъ?
— Нтъ, что же тятя,— начала она и стыдливо прибавила:— Ты тогда вотъ пристыдилъ…
Онъ посмотрлъ на нее съ недоумніемъ. Ея хорошенькое личико было залито румянцемъ, большіе глаза скрывались подъ длинными рсницами, смотря въ землю.
— Ты къ намъ шелъ?— спросила она.
— Нтъ, такъ,— отвтилъ онъ.
— Присядемъ,— тихо сказала она и опять застыдилась.
Они присли у воротъ на скамью. Нсколько минутъ длилось молчаніе. Даша перебирала конецъ шубейки.
— А у тебя сродственница гостила?— спросила она
— Ты откуда знаешь?— сказалъ онъ.
— Сказывали…
Онъ махнулъ рукой.
— Ну ее!
— Сестра, что ли?
— Оставь, нечего и говорить!
Она подняла на него глаза. Странное выраженіе было въ нихъ, точно заглянуть въ его душу они хотли. Онъ отвернулся и сталъ въ смущеніи шаркать ногой по снгу изъ стороны въ сторону. Даша вздохнула, снова затеребивъ конецъ шубейки.
— А взаправду тятька говорилъ, что и ты съ нами въ деревню подешь, коли мы подемъ?— спросила она.
— Я хоть сейчасъ готовъ,— сказалъ онъ.
— Такъ бы и ухалъ,— замтила она:— и никого не жаль?
Онъ неожиданно взглянулъ на нее. Она отвернулась, вся раскраснвшись. Совершенно безсознательно онъ взялъ ея руку.
— Что ты?— спросила она.
Онъ смутился и отвтилъ:
— Попрощаться… пора домой…
— А! Ну, прощай!
Они пожали другъ другу руки и пошли въ разныя стороны. Потомъ онъ обернулся и увидалъ, что она тоже обернулась. Оба опять сконфузились.
Онъ прошелъ домой и легъ на кровать, насвистывая что-то. Какъ-то тихо стало у него на душ. Самъ онъ не понималъ почему. Въ голов проносились мысли о деревн. Хорошо, если бы весною ухать вмст съ Павловымъ и Дашей. Съ чего она вдругъ притихла? ‘Не сердись’, говоритъ. Чего ему на нее сердиться? Красива она стала, совсмъ и на дитё теперь не похожа. Вдругъ выросла словно. Это потому, что сегодня не дурила, не подсмивалась. Степенной стала. Невстится. Вотъ увезетъ ее въ деревню Андрей Петровичъ и выдастъ замужъ. Ему неожиданно висрвые пришла въ голову мысль: съ чего же его Андрей Петровичъ съ собою все подзываетъ? Ну, подетъ онъ съ ними, вдь не станутъ же они его держать работникомъ, когда выдадутъ замужъ Дашу? У нихъ будетъ тогда свой даровой работникъ, мужъ Даши, а онъ, Осипъ, останется безъ мста. Чего же ждать ихъ, когда они подутъ въ деревню? Ухать по добру — по здорову теперь же. Прождетъ онъ ихъ, а время уходитъ…
Вечеромъ на слдующій день онъ, совсмъ ни о чемъ не думая, пошелъ изъ дому, дошелъ до того мста, гд вчера сидлъ съ Дашей, осмотрлся кругомъ и слъ.
— Что задумался?— послышался вопросъ.
Осипъ сразу узналъ голосъ Даши и протянулъ ей руку.
— Пришла!— сказалъ онъ, точно ждалъ ее на условленное свиданіе.
Она присла подл него.
— А я все одну думу думаю, какъ бы ухать,— сказалъ онъ.
— Рано загадывать,— отозвалась она.— Тятя все говоритъ, что съ годикъ еще надо пожить здсь.
— Я раньше сбгу. Невмоготу мн здсь.
Она взглянула на него.
— Какъ-же такъ? безъ насъ?
— Что-жъ, если и съ вами, такъ недолго жить вмст. Выйдешь замужъ — работника нанимать будетъ не для чего.
Она покачала отрицательно головой.
— Я замужъ не пойду,— сказала она.
— Не пойдешь?— удивился онъ.
— Что-жъ за немилаго-то идти?— отвчала она со вздохомъ.
— Такъ ты за милаго выходи!— пошутилъ онъ.
— Насильно милой не будешь,— сказала она, и опять ея руки начали пощипывать конецъ шубейки.
Онъ посмотрлъ на нее пристальнымъ взглядомъ. Ея милое курносенькое личико смотрло грустно, глаза были опущены въ землю. Онъ тихо и ласково окликнулъ ее:
— Даша!
Она вздрогнула и безмолвно, стыдливо прижалась къ его плечу своимъ плечомъ.
— Да ты вправду?— радостнымъ шопотомъ проговорилъ онъ.
Она только кивнула головой, стыдясь говорить.
— Родимая!— еще тише сказалъ онъ, не шевелясь, боясь, что могутъ подсмотрть, подслушать люди, заводскіе люди.
Она страстнымъ шопотомъ заговорила:
— Сперва смялась, думала: ‘вотъ откликнется, вотъ скажетъ слово’, потомъ отвернулась, думала: ‘придетъ самъ’, нтъ, еще хуже стало, укорилъ, что съ парнями вожжаюсь, а я, ей-Богу. вотъ какъ на духу.
— Полно, полно,— прошепталъ онъ:— рази я тебя не знаю.
— А потомъ, какъ сказали, что у тебя…— продолжала она.
Онъ перебилъ:
— Не говори! Теб и говорить объ этомъ не слдоваетъ.
— А я глазъ не осушала. Тятьк повинилась. Тятя все знаетъ.
— Заругался?
— Ну, что ты! Дура ты, говоритъ, я теб его давно въ женихи намтилъ.
Она съ нкоторымъ лукавствомъ взглянула на него.
— А ты, можетъ, не любишь?
И тутъ же засмялась.
— Любишь, любишь, знаю!
Она смолкла, радостная, счастливая, затихшая.
Когда они поднялись съ мста, онъ пошелъ за нею проводить ее до дому. Онъ довелъ ее до сней квартиры Павлова. Тутъ было совершенно темно. Онъ быстро поцловалъ ее въ губы.
— Завтра выйдешь?
— Выйду!
Осипу казалось, что счастливе его нтъ человка во всемъ мір.

X.

Объясненіе молодыхъ людей не осталось тайной для Павлова. Оба они не считали нужнымъ скрывать этого, и старикъ благословилъ ихъ. Было ршено, что ранней весной они удутъ въ деревню и тамъ отпируютъ свадьбу. Осипъ уговаривалъ сдлать это скоре.
— Да что ты, парень, въ великомъ посту, что ли, хочешь внчаться?— шутилъ Павловъ.
— До поста еще есть время,— говорилъ Осипъ.
— Ну, а въ деревн-то, что мы будемъ длать въ эту пору? Нтъ, покуда сколотимъ здсь еще лишнюю копейку, да тогда и во-свояси съ Богомъ. Лишняя копейка не мшаетъ. Надъ нами не каплетъ.
Приходилось покориться необходимости, хотя Осипа и тревожило что-то непонятное для него самого. Это что-то была близость отъ завода Марьи Ивановой.
Марья Иванова служила съ грхомъ пополамъ на мст. Иногда она встрчалась съ Осипомъ, порой заходила и каждый разъ выходило одно и то же: Осипъ встрчалъ ее сухо и грубо. Ни ея злыя выходки, ни ея жалобы, ни ея попытки приласкать его не могли измнить его отношеній къ ней. Она была ему теперь положительно противна. Это приводило ее чуть не въ ярость, точно Осипъ оскорблялъ ее своимъ равнодушіемъ къ ней. Однако, съ мсяцъ она совершенно неожиданно дала ему передохнуть, и онъ уже радовался, думая, что она совсмъ отвязалась отъ него. Онъ не справлялся о ней никогда и не зналъ, что длала она, какъ жила въ это время. Между тмъ, въ ея жизни происходили событія не малаго значенія для нея. Ея тиранъ Петька Косоглазый узналъ, наконецъ, гд она находится, и обрадовался извстію, что она на мст. Для него это всегда было праздникомъ. Недли дв этотъ пьяница и ловеласъ опять бытъ въ чести у своей возлюбленной и выманилъ у нея вс деньги до послдняго гроша. Она ругала его, плакалась на него и отдавала ему все. Когда деньги были выманены, начались бурныя сцены.
— Провизію-то ты закупаешь?— кричалъ буянъ.— Гроши-то остаются? Куда дваешь ихъ?
— Такъ что же я воровка, по-твоему, что ли?— бранилась она обидчивымъ тономъ.
— Воровка и есть!
— Это ты воръ, а не я воровка!
Затмъ посл пререканій по поводу этого вопроса, начинались принужденія спросить денегъ у хозяевъ впередъ.
— Сбжишь ты, ншто? Говори, что надо,— дадутъ!— настаивалъ онъ.
— Такъ и дали! Сами съ хлба на квасъ перебиваются! У меня рады занять!
— Да ты бы еще къ нищимъ пошла служить.
— А ты нашелъ бы мн мсто у богатыхъ!
Отказъ дать денегъ только раздражалъ Косоглазаго, и снова Марья Иванова испытывала его ‘тиранства’. Чмъ грубе былъ онъ, чмъ невыносиме была эта жизнь, тмъ свтле и заманчиве становились картины возможнаго счастія въ союз съ Осипомъ. ‘И что это съ нимъ сдлалось, что его ничмъ не тронешь? Точно истуканомъ сталъ. Простъ, простъ, а не обломаешь его’. Иногда Марь Ивановой казалось, что она дйствительно такъ любитъ Осипа, что жить безъ него не можетъ. Иногда она ненавидла его за то, что ‘изъ-за него она теперь вс тиранства отъ Петьки терпитъ и отъ господъ помыканья переноситъ’. И кто его надоумилъ, кто ему въ уши шепчетъ, что онъ такъ упирается? Самому ему никогда бы не стерпть. Изъ него, олуха, веревки можно вить. Это была логика падшей продажной женщины.
Раздумывая объ этомъ, она въ одинъ прекрасный день вдругъ очутилась снова на мостовой. Это уже было весною, какъ разъ на Святой. Петька Косоглазый обобралъ у нея только что полученныя деньги, взялъ даже подаренный ей господами ситецъ, пропилъ все и вломился въ домъ конторщика, гд жила Марья Иванова. Произошла отвратительная сцена побоевъ и изгнанія кухарки.
Она направилась прямо къ Осипу. Онъ былъ дома. Она вошла къ нему и увидала, что онъ укладываетъ вещи въ холщевый мшокъ. Въ кухн было какъ-то особенно пусто и прибрано, точно передъ выздомъ съ квартиры. Ее это поразило. Она недоумвала, куда можетъ собираться Осипъ.
Услыхавъ за собою шаги, Осипъ обернулся и увидать Марью Иванову. Она была неузнаваема, опустилась, осунулась, постарла.
— Что теб?— грубо спросилъ онъ.
— Отказали отъ мста,— отвтила она.— Я ужъ денька два побуду у тебя, родной.
— Ну, у меня негд тутъ быть. Я и самъ на-дняхъ узжаю,— сказать онъ.
— На-дняхъ!— повторила она.— Когда еще удешь. Мн только на день.
— Ступай! ступай!— рзко сказать онъ и взялся за шапку.
— Ося!— взмолилась она.
— Какой я теб Ося, Осипомъ Ивановичемъ люди зову ть. Иди.
Онъ взялъ ее за плечи и повернулъ къ дверямъ.
— Да ты это что?— воскликнула она.— Ужъ тоже не битъ ли вздумалъ? Много будетъ!
Не говоря ни слова, онъ вывелъ ее на лстницу и замкнулъ снаружи дверь сней. Что-то суровое, почти жестокое было въ выраженіи его лица, точно онъ былъ готовъ убить эту женщину, чтобы она не мшала его счастію. Не лучше смотрло и ея лицо. На улицу вышвырнулъ!— проносилось въ ея голов.— Теперь либо въ воду, либо по-міру идти. Гроша нтъ въ карман! Угла нтъ. ‘Проклятые!’ Онъ быстро удалялся отъ нея по улиц, спша скрыться за угломъ.
День былъ солнечный, теплый, совершенно лтній. Только грязь, стоявшая на улицахъ, да голыя втви деревьевъ говорили, что стоитъ еще не лто, а ранняя весна. Заводская улица пестрла народомъ, веселымъ, говорливымъ, одтымъ по-праздничному. Въ душ Марьи Ивановой поднялось какое-то странное чувство при вид этого солнца, этого веселящагося народа. Ей захотлось жить во что бы то ни стало, и въ то же время она проклинала тхъ, которые ведутъ ее къ гибели: Петька Косоглазый, семья конторщика, Осипъ Петровъ представлялись ей одинаково ея врагами. Они ее погубили, изъ-за нихъ у нея угла нтъ. Люди веселятся, смются, а она — руки ей на себя наложить остается. Всхъ бы она удавила. Она пошла безъ цли впередъ. Какой-то мастеровой присталъ къ ней…
Какъ прожила она этотъ день — это трудно разсказать. Но она прожила его, была сыта и выпила не мало пива. Только къ вечеру она снова очутилась на улиц, гд еще боле было теперь народа, движенія, веселья. Кругомъ все гудло, пло, приплясывало. Гармоники наигрывали плясовые мотивы. Марью точно оглушило это веселье. Съ минуту она стояла въ какомъ-то чаду. Потомъ она вспомнила, что у нея нтъ ни гроша денегъ, что ей придется ночевать на улиц, можетъ-быть, околть съ голоду. Поднялась опять ненависть въ душ къ людямъ. Боле всего ненавистнымъ былъ Осипъ. Онъ могъ бы спасти ее и не хочегь. Кто-то науськалъ его противъ нея! Ужъ не разлучница ли какая взялась? Задушила бы она, Марья Иванова, ее своими руками! Это была страшная, безумная злоба.

XI.

Весна — праздникъ жизни, пора любви. Это какъ нельзя боле чувствовали Осипъ и Даша. У нихъ все было готово къ отъзду. Еще недли дв — и они будутъ мужемь и женою. Чмъ ближе подходило это время, тмъ мене они думали о немъ и наслаждались настоящимъ — поэзіей чистой любви. Вс знали, что они женихъ и невста, и оставляли ихъ въ поко, вдвоемъ. Въ тихій весенній вечеръ, пробродивъ далеко, они неспшно шли домой и, казалось, все еще не могли наговориться другъ съ другомъ, хотя, повидимому, и словъ-то у нихъ не было для разговоровъ. Они приближались къ дому, гд жилъ Осипъ.
— Я тебя провожу до дому,— сказалъ онъ.
— А потомъ я тебя,— съ улыбкой проговорила она.— Помнишь, какъ третьягоднясь? До двухъ часовъ ночи все провожали другъ дружку.
— А то сядемъ,— сказалъ онъ.— Еще рано.
— Сядемъ,— согласилась она.
Держа другъ друга за руку, они сли, плотно прижимаясь одинъ къ другому. Рчи оборвались. Имъ было таить хорошо, что слова казались лишними…
Вдругъ раздался какой-то неистовый пьяный крикъ, понеслись ругательства, и около уха Осипа что-то свистнуло, потомъ вылетлъ короткій глубокій вздохъ. Осипъ вскочилъ, увидалъ падающую Дашу и почувствовалъ, что кто-то вырываетъ ее изъ его протянувшихся къ ней рукъ. Началась какая-то свалка, среди которой слышался крикъ:
— Вотъ теб, разлучница! Будешь парней отбивать у насъ! На, бери ее, Осипъ Ивановичъ!
Толпа, сбжавшаяся сюда, уже держала за руки пьяную убійцу. Это была Марья Иванова: она сперва пустила камнемъ въ високъ Даши, потомъ кинулась душить ее, уже мертвую.

——

Судъ вынесъ убійц обвинительный приговоръ, но съ снисхожденіемъ. Онъ могъ бы и оправдать ее…
Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Будничные драмы, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1889
  2. Желчь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1886
  3. Наша первая любовь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1890
  4. Белая ночь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1883
  5. Нюткин отец, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1899
  6. Вешние грозы, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1892
  7. ‘Денди’, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1897
  8. Отчет, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1889
Электронная библиотека