У ТЕПЛАГО МОРЯ.
Очеркъ.
У ТЕПЛАГО МОРЯ.
Очеркъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
У теплого моря, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
Время на прочтение: 60 минут(ы)
Доктора Жемчугова разбудило удушливое хихиканье солдата Орхова и лай его собаченки, которую онъ называлъ Кондитеромъ. Доктору не хотлось открывать глазъ, чтобы не потерять страннаго и удивительно пріятнаго ощущенія — ему казалось, что что-то такое громадное дышетъ на него, и онъ чувствовалъ разливавшуюся по всему тлу живительную теплоту этого дыханія. Затмъ, ему не хотлось мнять позы, въ какой онъ лежалъ, растянувшись на голой земл, а главное — не хотлось безпокоить натруженныя и отекшія отъ труднаго пути по горамъ свои босыя ноги.
Собаченка прыгала кругомъ хозяина и заливалась самымъ отчаяннымъ лаемъ. А солдатъ лежалъ ничкомъ и, уткнувъ лицо въ траву, продолжалъ хихикать.
— Да ты съ ума сошелъ, негодяй?!— обругалъ его докторъ, поднимая отяжелвшую голову.
Онъ готовъ былъ разсердиться на дурашливаго солдата и даже раскрылъ ротъ, чтобы еще разъ обругать его, но солдатъ, едва сдерживая смхъ, предупредилъ его.
— Вашескордіе, да вы посмотрите кругомъ… охъ, умора!.. Ха-ха… Вотъ такъ штука! Надорвалъ животики…
Докторъ принужденъ былъ закрыть глаза отъ ослпительнаго свта, лившагося откуда-то сверху, пронизывая густую орховую листву тонкими струйками, расплывавшимися пятнами и яркими бликами, точно зеленый шатеръ столтняго орха проросъ живымъ золотомъ. Сейчасъ подъ ногами начинался крутой обрывъ, сбгавшій къ морю красивыми уступами. Синяя застывшая эмаль южнаго моря чуть была еще подернута туманной дымкой, сгущавшейся въ круглившіяся облака, которыя точно сознательно ползли на каменистыя береговыя кручи, цпляясь за острые выступы и отдльныя скалы.
— Надъ чмъ ты смешься, идіотъ?— спросилъ докторъ, морщась отъ боли въ расшевеленныхъ ногахъ.
— Да какъ же, вашескородіе… Теперь что въ Питер-то длается? Вдь у насъ второй Спасъ прошелъ, въ Питер-то вотъ какъ дождь захлестываетъ… слякоть… втеръ — вонь эта самая… Ну, а здсь вонъ какая благодать! Вотъ я какъ вспомнилъ свою Снную, ну и того… такъ смшно сдлалось, что и не выговоришь. Очень ужь я глупъ раньше былъ и на счетъ мстовъ ничего не понималъ. Сколько разовъ изъ Питера-то метлой гоняли, а я опять въ Питеръ выворачивался. Конечно, дуракъ кругомъ… Ну, вотъ и хохочу. Экое мсто-то, вы только поглядите… Я-то проснулся давно, оглядлся итакъ мн стало весело… Нтъ, братъ, шабашъ, меня теперь Калачемъ на Снную не заманишь… Да я вотъ съ этого мста возьму и не сойду… ха-ха!.. Ни въ жисть… Я ужъ будилъ-будилъ Замерзавца, а онъ дрыхнетъ… Безчувственная нмчура, однимъ словомъ.
Въ тни орха въ самой растерзанной поз, точно раздавленный, спалъ такой же оборванецъ, какими были солдатъ Орховъ и докторъ Жемчуговъ. Это и былъ Замерзавецъ.
Докторъ уже не слушалъ болтовни солдата, а смотрлъ далеко внизъ, гд на морскомъ берегу были такъ красиво разсыпаны сотни домовъ, домиковъ и богатыхъ виллъ. Постройки лпились и къ подножію горы, и на самомъ берегу, а на гористомъ откос, какъ мстная свча, блла русская церковь. Тамъ и сямъ высились зеленыя колонны пирамидальныхъ тополей и темныя иглы траурныхъ кипарисовъ. А кругомъ зубчатымъ гребнемъ обступали фіолетовыя горы, только кой-гд тронутыя блдной зеленью, точно он были когда-то выкрашены, и зеленая краска сползла отъ времени и непогодъ. Въ мор неподвижно стояли окрыленныя парусами суда, гд-то на горизонт тянулся дымокъ парохода, а маленькія лодки, точно мухи по стеклу, чертили безбрежную морскую синеву маленькими точками. И все это было залито какимъ-то ликующимъ свтомъ, яркими переливами всевозможныхъ красокъ и жирными солнечными пятнами.
— Да, хорошо,— вслухъ подумалъ докторъ.
Онъ съ перваго взгляда узналъ и берегъ, и горы, и море, и городъ. Это была южная красавица Ялта, тотъ завтный уголокъ, куда онъ стремился всю жизнь и куда отправлялъ въ свое время больныхъ десятками. Вроятно, много его паціентовъ лежитъ вонъ около той церковки, гд кладбище оснено южной пышной зеленью. Можетъ быть, они, умирая, проклинали и его, представителя жалкой науки, и это благословенное южное небо, которое не могло поддержать въ нихъ замиравшій огонь жизни.
— Да, Ялта…— думалъ онъ вслухъ, напрасно стараясь придать ногамъ удобное положеніе.— Здравствуй, красавица! Здравствуй, жемчужина…
— Это вы на счетъ городу?— спросилъ солдатъ, разглаживая щетинистые усы.
— А что, разв плохъ городъ?
— Какой же это городъ, вашескородіе?— удивился солдатъ.— То-есть, никакой видимости… Никакого, то есть, сравненія съ другими рассейскими городами.
— Именно?
— Да совсмъ и на городъ не походитъ. Никакой красоты… Первое дло: нтъ солдатскихъ казармъ, потомъ нтъ острога… Одно званіе, что городъ.
Докторъ невольно засмялся. Солдатъ Орховъ отличался какой-то дтской наивностью, что ужъ совсмъ не шло къ его сгорбленной фигур и запеченному на солнц, изрытому морщинами лицу съ какими-то тараканьими усами. Контрастомъ на этомъ лиц являлись дтскіе голубые глаза и совершенно дтская улыбка.
Докторъ Жемчуговъ, солдатъ Орховъ и нмецъ Замерзавецъ познакомились еще въ Петербург, въ одной изъ закусочныхъ на Снной. Они вс были на одной линіи, какъ говорилъ солдатъ, то есть ‘лишенные столицы’. Періодически ихъ высылали по этапу въ провинцію и періодически они возвращались опять въ Петербургъ, какъ своего рода центръ всевозможныхъ бродягъ. Знакомство произошло случайно, благодаря тому, что солдатъ Орховъ поднялъ бунтъ изъ за куска какой-то ржавой говядины.
— Это не говядина, а собачья жила!— кричалъ солдатъ, тыча въ носъ сидльцу ярославцу говядиной.— Раз такая говядина бываетъ?
— А ты ступай въ ресторанъ Палкина и закажи тамъ себ биштексъ,— совтовалъ ярославецъ.— Тоже, расширился…
— И ты хорошъ: на грошъ пятаковъ мняешь.
Дремавшій на лавк въ уголк закусочной докторъ былъ приглашенъ въ качеств эксперта и ршилъ вопросъ въ пользу солдата.
Докторъ по наружности ничмъ не отличался отъ другихъ бродягъ, ютившихся по ночлежнымъ домамъ по близости Снной. Небольшого роста, широкоплечій, съ русой бородкой, тронутой преждевременной, какой-то грязноватой сдиной, онъ казался старше своихъ лтъ. Добродушное русское лицо опухло отъ пьянства, воспаленные глаза слезились, руки тряслись — вообще, типичный пропоецъ. Костюмъ, состоявшій изъ обносковъ и какой-то невообразимой рвани, дополнялъ остальное. Солдатъ Орховъ съ перваго раза почувствовалъ ‘влеченье родъ недуга’ къ пропойц доктору и повеличивалъ его ‘вашескородіемъ’ къ мсту и не къ мсту.
— Ужъ мы имъ покажемъ, вашескородіе!— повторялъ солдатъ, длая угрожающіе жесты по адресу неизвстныхъ враговъ.— И мы такіе-же люди… Чмъ, то-есть, хуже другихъ протчіихъ человковъ, особливо ежели бы одеженку выправить? Сдлайте милость…
На солдата Орхова періодически ‘находилъ стихъ’, какъ онъ говорилъ. Это была специфическая озлобленность служилаго человка, который насильственно выкинутъ изъ родной среды. Этотъ солдатскій ‘стихъ’ въ общемъ реализировался уже совсмъ странно: Орховъ не хотлъ работать.
— Будетъ, довольно…— резюмировалъ онъ какой-то смутный ходъ собственныхъ мыслей,— Кабы я былъ настоящій мужикъ, ну, тогда и другой разговоръ. А во мн ничего, то-есть, нтъ настоящаго… Какъ бываютъ порченые люди, то-есть, вся середка испорчена. Позвольте васъ спросить, вашескородіе, для какихъ такихъ смысловъ я буду работать? Ежели бы я еще былъ женатъ, ну, тамъ ребятишки и прочее, какъ настоящему правильному человку полагается,— тогда бы работа сама собой шла. Сдлайте милость, то-есть, другихъ протчіихъ народовъ еще за поясъ можемъ заткнуть, ежели касаемо работы. Вполн можемъ соотвтствовать… Вотъ и сейчасъ, лтнюю работу взять: барки разгружать, земляное положеніе, то есть, значитъ, съ тачкой — Орховъ вполн себя оправдать можетъ. Спросите десятниковъ на Калашниковской пристани… Ни какому крючнику не уступимъ, а даже попревосходне себя оказать можемъ. Ну, случается, недли съ дв работаешь, ну, одежонку тамъ мало-мало выправишь, опухъ съ морды сойдетъ — живи, Орховъ, то-есть, вполн. А меня вдругъ и ухватитъ тоска… Плевать! Орховъ не желаетъ… Вотъ вамъ!
Оборотной стороной этой солдатской злости Орхова была какая-то особенная бабья жалость къ другимъ, охватывавшая его время отъ времени противъ всякаго желанія. Возьметъ и пожалетъ, какъ жаллъ онъ доктора Жемчугова.
— Помилуйте, вдь, настоящій баринъ и вдругъ подверженъ, то-есть, запою, какъ самый простой мужикъ. Можемъ даже вполн понимать… Тоже, значитъ, сердцевина-то попорчена до самаго корня.
Сначала докторъ отнесся къ прислуживанью Орхова съ нкоторымъ подозрніемъ и не врилъ его жалостливымъ словамъ, но опытъ заставилъ его убдиться въ полной искренности солдата. Орховъ по своему пожаллъ доктора и старался всевозможными путями облегчить ему существованіе. Особенно онъ усердствовалъ по части бани и считалъ своей прямой обязанностью до неистовства мыть барское докторское тло.
— Ты съ меня когда нибудь кожу всю сдерешь,— жаловался докторъ, подвергаясь мучительной операціи солдатскаго мытья.
— Помилуйте, вашескородіе, никакъ, то-есть, вамъ невозможно, чтобы не соблюдать себя… У васъ и кожа совсмъ другая супротивъ нашего, все равно какъ бываетъ кожа выростокъ и кожа опоекъ.
Вещественнымъ доказательствомъ жалости Орхова, между прочимъ, была бездомная собаченка Кондитеръ, которую онъ подобралъ щенкомъ, выростилъ и везд таскалъ за собой. Кондитеръ иногда выслушивалъ очень длинныя разсужденія.
— Что ты есть такое, ежели разобрать? Бездомный песъ, то-есть, по просту бродяга. Сейчасъ вотъ фурманы тебя поймаютъ, увезутъ на Голодай островъ, въ собачій лазаретъ посадятъ и на веревочку повсятъ. Вотъ и вся твоя музыка… Не понимаешь? Нтъ, братъ, врешь, все понимаешь, а только сказать не умешь…
Орхова занималъ вопросъ, есть что нибудь у собаки въ род души, то есть не души, а такъ, вообще. Вдь песъ понимаетъ, ну, значитъ, чувствуетъ, а ежели чувствуетъ, такъ, значитъ, должна быть и своя собачья душонка. Какъ же, вонъ какъ скулитъ въ другой разъ и радуется по своему, когда хозяина увидитъ. Кондитеръ, дйствительно, проявлялъ по отношенію къ хозяину самую трогательную нжность и по цлымъ часамъ терпливо высиживалъ гд нибудь на тротуар, пока Орховъ разводилъ компанію въ кабак.
Такимъ же проявленіемъ жалости Орхова было и знакомство съ нмцемъ. Орховъ привелъ его въ конц марта, когда стояла отвратительная петербургская весенняя ростепель, и заявилъ доктору:
— Вотъ тоже человчина, ни къ чему его не примнишь… Иду я это по тротувару, а онъ подъ воротами спрятался, скукожился весь и сидитъ. ‘Что есть за человкъ?’ А онъ и выговорить ничего не можетъ, только губы трясутся… Одежонка то на емъ, вашескородіе, дыра на дыр, а тутъ снгъ валитъ, слякоть, холодъ. Вдь живая душа… ‘Кто ты такой?’ спрашиваю опять. Ну, онъ тутъ и признался вполн. ‘Я, гритъ, великій замерзавецъ’, значитъ, по нашему, стужи не выноситъ. Смотрю, дйствительно, человкъ трясется весь, глаза этакъ глядятъ, какъ у бездомной собаки — ну, то-есть, и пожаллъ. И въ самъ дл замерзнетъ…
‘Великій замерзавецъ’ былъ даже не типичный несчастный человкъ, свихнувшійся съ кругу ‘черезъ свой курляндскій баронъ фонъ-Клейнгаузъ’, причемъ трудно было понять, какъ вышло дло и изъ за чего. Любопытный солдатъ какъ ни допытывалъ, ничего не могъ добиться, даже фамиліи.
— У меня нтъ фамилій,— кротко объяснялъ Замерзавецъ.— У меня есть мой паспортъ… Паспортъ говоритъ, что я Мундель, а я совсмъ не Мундель… Богъ накажетъ барона фонъ-Клейнгаузъ, который есть мой отецъ и который долженъ дать свой фамилій.
— Ишь, чего захотлъ,— возмущался солдатъ.— Тоже губа не дура… Только ты въ барона какъ будто рыломъ не вышелъ. Чмъ ты занимался, горюнъ, то-есть, тамъ, у себя дома?
— Я все могу длать… Я остригалъ баронъ фонъ-Клейнгаузъ, я настраивалъ фортепьяно въ замк, я былъ любимый егерь, я игралъ на корнетъ-пистонъ, я былъ отличный поваръ — я все знаю. У меня и моя жена все тоже зналъ… Онъ набивала папиросы барону фонъ-Клейнгаузъ, а баронъ фонъ-Клейнгаузъ поступалъ весьма съ ней дурно цлый годъ.
— А ты бы его въ морду?— совтовалъ сблдатъ.— Хоть и баронъ, а тоже не полагается озорничать… Очень просто: тррахъ! и тому длу крышка.
— Баронъ фонъ-Клейнгаузъ поступалъ весьма дурно десять лтъ съ моей мамашей… Богъ накажетъ баронъ фонъ-Клейнгаузъ и за мамашу. Мамаша все плакалъ, и мой жена все плакалъ, и я все плакалъ.
— Ну, и вышелъ замерзавецъ вполн. Эхъ ты, горюнъ… А воровствомъ не случалось теб заниматься? Поплачешь-поплачешь и нечаянно что нибудь зацпишь…
Почему-то безцвтный пропойца-нмецъ полюбился Орхову и онъ принялъ его подъ свое покровительство.
— Куда онъ днется-то?— разсуждалъ Орховъ.— А потомъ человкъ прямо черезъ свою фамилію погибаетъ… Дай-ка ему другую, настоящую, то-есть, фамилію, ну, и совсмъ бы дло вышло наоборотъ.
Когда солдатъ бывалъ въ хорошемъ настроеніи, то заставлялъ Замерзавца говорить по нмецки и хохоталъ до слезъ.— Ужъ и народецъ только: собака — хунтъ, двка — фрелинъ — одна потха!
Мысль о путешествіи на югъ у доктора явилась давно, но онъ все откладывалъ годъ за годомъ. Въ послднее время у него образовалась тяжелая одышка, а по ночамъ одолвалъ мучительный кашель. Благодаря постояннымъ простудамъ, развивалась эмфизема легкихъ, и нужно было принимать энергичныя мры. Когда докторъ разсказалъ Орхову о прелестяхъ юга, солдатъ не поврилъ.
— Не можетъ этого быть, чтобы безъ снгу, вашескородіе..
— Снгъ бываетъ, но всего дня на два. Полежитъ и растаетъ.
— Такъ этакъ, вашескородіе, и помирать не надо… Первое — на счетъ одежи слобода, а потомъ спи круглый годъ на открытомъ воздух. Нтъ, что нибудь да не такъ… То-есть, даже совсмъ смшно выходитъ, вашескородіе. Значитъ, не по закону… Этакъ въ тепл-то и Бога позабудешь…
— Вотъ отправимся вмст со мной, такъ своими глазами все увидишь.
— А што ежели въ самомъ дл махнуть?— соображалъ солдатъ и, бросивъ рваную шапку о-земь, тутъ-же ршилъ:— Гд наше не пропадало, вашескородіе… Въ лучшемъ, то-есть, вид махнемъ.
По составленному докторомъ плану они въ теченіе лта могли дойти до Крыма пшкомъ, длая дневки и роздыхи. До Москвы можно было воспользоваться старымъ московскимъ трактомъ, а тамъ около линіи желзной дороги на Курскъ, Харьковъ и Севастополь. Въ послднихъ числахъ апрля назначенъ былъ и день выступленія. Но въ самый ршительный моментъ, именно раннимъ утромъ, когда они уже надвали походныя котомки, Орховъ заявилъ:
— А какъ же Замерзавецъ?
— Замерзавецъ здсь останется…
Солдатъ подумалъ, покрутилъ головой и съ ршительнымъ видомъ проговорилъ:
— Какъ хотите, вашескородіе, а я никакъ, то-есть, не-могу… Погинетъ онъ здсь окончательно. Лтомъ промаячитъ какъ-никакъ, а осенью и замерзнетъ. Возьмемте и его…
Такъ втроемъ они и отправились на благословенный югъ. Путь былъ не изъ легкихъ. Приходилось длать большіе роздыхи, но Орхова радовало одно, что везд онъ встрчалъ ‘своихъ’, хотя въ разныхъ мстахъ они и называются разно: въ Питер — лишенные столицы и Спиридоны-повороты, въ Москв — золоторотцы, дальше пошли босяки, зимогоры, раклы.
Этотъ длинный и трудный путь, продланный докторомъ, сдлался для него источникомъ поразительныхъ открытій. Ему пришлось видть всевозможные человческіе отбросы народа гиганта, и онъ только удивлялся ужасающему количеству этихъ отбросовъ. Свихнувшіеся съ пути люди создавались не одной городской и фабричной жизнью, а и деревней, гд тоже неустанно работали темныя силы. Доктору длалось страшно, когда онъ начиналъ въ ум перебирать виднныя картины міра отверженныхъ, близкаго ему по его настоящему положенію спившагося и пропащаго человка. И этихъ погибшихъ людей никто не желалъ замчать, они проходили какими-то дантовскими тнями, унося съ собой тайну навсегда утраченнаго душевнаго равновсія. Дло именно было въ душ, чего не хотли понять сытые и нормальные люди, брезгливо отворачивавшіеся отъ отверженцевъ. Да, это была отверженная Россія, которая привела бы въ ужасъ, если бы собрать ее со всхъ угловъ въ одинъ пунктъ. Получалась цлая армія потерянныхъ людей, въ которой были представители всхъ сословій, побратавшихся въ отчаянномъ русскомъ запо. Вотъ интересная тема для громадной медицинской работы. У доктора явилась даже мысль о собираніи матеріаловъ, и онъ записывалъ свои замтки и наблюденія на клочкахъ бумаги, подобранныхъ на улиц. Постепенно образовалась цлая кипа этихъ замтокъ, которыя солдатъ Орховъ складывалъ въ одинъ платокъ, который называлъ ‘почтой’.
— Вы, вашескородіе, только пишите, а я ужъ поволоку всю почту,— говорилъ онъ.— Мы имъ покажемъ… дда! Слава Богу, умъ-то у насъ не телята отжевали…
Въ дорог на ночлегахъ эта ‘почта’ замняла доктору подушку. Правда, спать на такой подушк было очень неудобно, но ворочаясь на жосткомъ тючк, докторъ начиналъ думать о серьезной работ и постепенно привыкалъ къ этой мысли. Это былъ отзвукъ далекаго прошлаго, когда онъ, такой же голодный, какъ и сейчасъ, цлыя ночи просиживалъ за работой. И какая была благодарная тема: написать психологію спившагося человка. Самый фактъ пьянства, его признаки и послдствія извстны каждому, но недостаточно разработана психологическая сторона, а центръ тяжести заключается именно здсь, какъ докторъ Жемчуговъ зналъ по личному тяжелому опыту.
И сейчасъ, любуясь Ялтой, докторъ почему-то думалъ именно о своей работ. Кругомъ было такъ чудно хорошо… Въ самомъ воздух была разлита животворящая сила. Да, здсь можно было поправиться, какъ нигд. Вдь это настоящая обтованная страна… Потомъ, по необъяснимой ассоціаціи идей, докторъ вспомнилъ, что въ сентябр истекаетъ срокъ паспорту жены, а онъ не извстилъ ее о перемн своего адреса.
— Въ Крымъ, подъ открытое небо — вотъ и адресъ,— съ горечью подумалъ онъ.— Впрочемъ, есть адресъ: до востребованія… Необходимо ей написать…
— Вставай, Замерзавецъ! будилъ солдатъ спавшаго нмца.— Пріхали на станцію… Самоваръ ужъ поставленъ.
Нмецъ слъ, посмотрлъ кругомъ воспаленными глазами и опять упалъ въ траву, какъ оглушенный. Его опьянялъ морской воздухъ. Солдатъ снова принялся его будить, приговаривая:
— Вставай, нмецкая душа… Какъ разъ царство небесное проспишь.
Замерзавецъ, наконецъ, очнулся. Онъ долго смотрлъ кругомъ, что-то бормоталъ себ подъ носъ и улыбался.
— Что, хорошо, нмецъ?— приставалъ солдатъ.— Да, ну-же, говори.
— О, у меня сердце поетъ…
— Тьфу!— отплюнулся солдатъ.— Тоже и скажетъ человкъ…
Замерзавецъ сидлъ и улыбался. Когда онъ былъ чмъ нибудь доволенъ, его нмецкое сердце всегда пло… Эта наивная фраза очень нравилась доктору, и онъ тоже улыбался.
— Вашескородіе, а вдь, оно тово…— заговорилъ солдатъ, почесывая въ затылк.— То-есть, соловья баснями не кормятъ… У меня пупъ трещитъ — до того жрать хочется. Нмецъ, давай считать капиталы… Эхъ, хорошо бы съ дороги опохмлиться!..
На траву были выложены вс наличныя суммы. Оказалось всего двадцать девять копекъ. Объ опохмленіи нечего было и думать… Солдатъ только выругался. Какъ на грхъ, и табакъ весь вышелъ.
— Это ужъ завсегда такъ случается,— философствовалъ солдатъ.— Ужъ оно одно къ одному… Въ Симферопол у насъ ошибочка вышла.
— А все ты виноватъ,— корилъ его докторъ.
— Что же, вашескородіе, бываетъ и свинь праздникъ… Въ кои-то вки сподобилъ Господь въ теплую сторону попасть, ну, то-есть, и окончательно, значитъ, вообче…
— Вообче, ты — дуракъ…— разсердился докторъ.
Они немного поссорились, пока не примирились на мысли, что надо же что нибудь длать. Первое дло, конечно, умыться. Этакія горы, и долженъ быть студеный ключикъ, ршилъ солдатъ. А потомъ въ трактиръ и побаловаться чаишкомъ. Докторъ съ тоской соображалъ, что денегъ никакъ не хватитъ на почтовую марку и конвертъ. Съ похмлья его начинало тошнить — это тоже дйствовало непріятно.
Ялта, казалось, была рукой подать, но спускаться приходилось часа два. Можетъ быть, это происходило отъ усталости, но чмъ ближе длался городъ, тмъ онъ казался доктору хуже. И воздухъ не тотъ, какъ на гор, и пыль на улицахъ, и специфическій запахъ близости собирательнаго человка — объ ассенизаціи, очевидно, въ Ялт были т же понятія, какъ и въ другихъ уздныхъ русскихъ городишкахъ.
Проходя мимо сушилки съ табакомъ, солдатъ не утерплъ и стащилъ небольшую папушку. Растирая табакъ на ладони, онъ обругалъ дураковъ татаръ, которые только добро переводятъ.
— Какой это табакъ? Никакой, то-есть, настоящей крпости… такъ, трава.
На шоссе то и дло поднимались облачка пыли, вытягивавшіяся за быстро мчавшимися экипажами въ пыльныя ленты. Это хали нарядные господа въ Ялту и изъ Ялты.
— Вотъ оно гд, наше-то похмлье,— ршилъ солдатъ, когда они очутилисъ на шоссе.— Вы, вашескородіе, этакъ въ сторонк идите, а я ужъ все оборудую.
Они разошлись по шоссе, и солдату посчастливилось. Какая-то барыня въ красной шляп и съ краснымъ зонтикомъ бросила ему двугривенный. Зажавъ деньги въ кулак, солдатъ бросился къ товарищамъ. Но тутъ его ждало полное разочарованіе: Замерзавецъ тоже получилъ двугривенный и отъ той же дамы. Докторъ издали видлъ эту сцену и понялъ только одно, что эта дама въ красной шляп была счастлива и разбрасывала только жалкія крохи своего счастья. Ему сдлалось вдруіъ совстно, совстно именно потому, что на нихъ смотрло это благодатное южное небо, которое было невольнымъ свидтелемъ человческаго униженія. Это было совсмъ не то, когда и ‘человка человкъ послалъ къ анчару властнымъ взглядомъ’, нтъ — гораздо хуже, потому что тамъ была трагедія, а здсь послдняя степень униженія. Это настроеніе еще боле ухудшалось искренней радостью Орхова, который хохоталъ, какъ сумасшедшій, и даже цловалъ Замерзавца. Всепожирающій инстинктъ пьяницы покрывалъ все.
— Господи, что же это такое?— думалъ докторъ.
По шоссе они отправились въ Ялту. Богатая обстановка роскошныхъ виллъ, мчавшіеся на иноходцахъ проводники-татары, разодтыя дамы — все это смущало доктора, какъ живой контрастъ его настроенію. Сколько тутъ дачъ его счастливыхъ коллегъ-врачей, но онъ имъ сейчасъ не завидовалъ. Да, дорогой хлбъ науки сейчасъ размнивался самымъ жалкимъ образомъ на гроши, вотъ для этихъ дачъ, вотъ для этихъ нарядныхъ дамъ, экипажей, проводниковъ. Ему даже нравилось, что вотъ онъ идетъ жалкимъ оборванцемъ мимо всей этой наглой роскоши, которая прикрываетъ самое дрянное хищничество. Вотъ они, эти ликующіе, счастливые и безсовстные хищники, и ему, оборванцу, ихъ жаль…
— Э, сколько тутъ нашихъ понаперло,— радостно говорилъ солдатъ, когда они очутились на толкучк.— Помирать не надо…
Прежде всего, на деньги, добытыя позорнымъ нищенствомъ, была куплена бутылка водки и роспита тутъ же, въ тнистомъ уголк. Докторъ вспомнилъ о почтовой марк, когда отъ всего банка осталось только дв копйки.
— Этакая притча… а!..— жаллъ Орховъ отъ чистаго сердца.— Ну, да ничего, добудемъ… Какъ бы еще такую барыню въ красной шляп поднесло. Дай ей Богъ здоровья…
Выпитая водка подйствовала на доктора сильне, чмъ обыкновенно, вроятно, благодаря усталости и начинавшемуся солнопеку. Онъ сидлъ и смотрлъ на площадь, гд около деревянныхъ лавчонокъ бродили южные босяки. Въ общемъ, та же Снная, только больше солнца. Докторъ уже начиналъ дремать, какъ вдругъ ему пришла мысль, которая заставила его проговорить:
— Да, вдь, это была она…да, да!..
Онъ только теперь узналъ эту даму въ красной шляп. Да, это была его жена… Боже мой, и онъ могъ ее не узнать?!
Большинство потерянныхъ людей страдало маніей старческой болтливости, причемъ крайне трудно было установить пограничную черту между дйствительностью и вымысломъ. Общей отличительной чертой такихъ разсказовъ было то, что каждый старался обвинить кого-нибудь другого въ собственномъ положеніи… Исключеніе представлялъ изъ общей массы одинъ докторъ Жемчуговъ, который ничего не разсказывалъ о своемъ прошломъ и не любилъ, когда его разспрашивали о немъ.
— Было и прошло,— коротко объяснялъ онъ.
Да и про себя докторъ не любилъ вспоминать о томъ, что ‘было’. Ему казалось, что это былъ не онъ, а кто-то другой и что этотъ другой давно умеръ. Этотъ ‘другой’ учился въ медицинской академіи, служилъ военнымъ врачемъ, потомъ вышелъ въ отставку и сдлался земскимъ врачемъ. Такъ онъ дожилъ до тридцати трехъ лтъ, когда въ его жизни случился громадный переворотъ. Докторъ влюбился, и влюбился, какъ мальчишка. Раньше женщина какъ-то не входила въ репертуаръ его жизни. И некогда было, и подходящей женщины не встрчалось. Онъ уже ршилъ про себя, что кончитъ жизнь старымъ холостякомъ, но именно въ этотъ моментъ и случилась съ нимъ роковая катастрофа.
Дло происходило зимой — время года, какъ извстно, мене всего располагающее къ нжнымъ чувствамъ. Объзжая свой участокъ, докторъ остановился переночевать на земской станціи. Онъ напился чаю и только хотлъ лечь въ постель, какъ явилась какая-то женщина, укутанная въ платки, и заявила, что старая барыня умираетъ.
— Какая барыня?
— А наша… Барышня плачетъ и велла непремнно добыть дохтура.
До усадьбы отъ станціи было верстъ шесть, хать ночью зимой не представляло никакого удовольствія, тмъ боле, что вс эти быстрыя умиранія барынь — вещь крайне сомнительная. Докторъ усталъ и хотлъ спать, а тутъ изволь тащиться. Онъ все-таки похалъ, потому что въ усадьб барыни жили одн, и станціонный смотритель объяснилъ:
— Такъ, совсмъ разоренныя барыни… Старуха-то давно помираетъ.
Ничего не можетъ быть печальне разореннаго жилья, особенно зимой. Старинный барскій домъ стоялъ въ снгу непривтливой хмурой глыбой. ‘Барыня’ занимала дв маленькія комнаты, служившія прежде двичьей, а остальное помщеніе оставалось необитаемымъ. Это былъ домъ-инвалидъ, охваченный старческимъ маразмомъ. Отъ оконъ дуло, двери не затворялись, въ самомъ воздух чувствовалось разложеніе. Въ передней доктора встртила молоденькая двушка, лица которой онъ въ первую минуту даже не разсмотрлъ.
— Вы ужъ извините, докторъ, что я ршилась васъ потревожить въ такую пору…— говорила она, кутаясь въ теплый платокъ.— Но я совершенно потеряла голову… Бдная мама такъ больна, такъ больна…
Больная лежала на старинной кровати краснаго дерева, занимавшей чуть не полкомнаты. Она встртила доктора умоляющимъ взглядомъ и попросила дочь выйти.
— Докторъ, васъ потревожили совершенно напрасно…— съ трудомъ проговорила она.— Это все Клавдія… Для меня спасенья нтъ, я это знаю.
Твердость умиравшей старушки тронула доктора, и онъ отнесся къ ней съ особеннымъ вниманіемъ. Съ медицинской точки зрнія, она, дйствительно, была безнадежна, какъ конгломератъ самыхъ разнообразныхъ болзней, наслдственныхъ, благопріобртенныхъ и соотвтствовавшихъ возрасту. Но жизнь еще тлла, и ее можно было поддержать, тмъ боле, что подъ рукой находился такой питательный матеріалъ, какъ страстная любовь къ дочери.
— У нея никого не останется посл меня,— объясняла старушка съ откровенностью человка, для котораго кончено все.— Отецъ давно умеръ… есть братъ, но онъ хуже, чмъ умеръ… Родственники разбрелись, и я давно потеряла ихъ изъ виду. Вообще, полное одиночество… Она похоронила себя въ этомъ мертвомъ дом для меня… Ахъ, какая это чудная, свтлая душа, докторъ!.. Сколько въ ней женскаго гереизма… Вы простите меня, что я все это говорю… Мн некому высказаться, а душа такъ изболлась.
Старушк очень понравился скромный и серьезный земскій врачъ, точно она его давно-давно знала. И лицо у него такое простое и хорошее. Она ему тоже понравилась. Когда-то старушка была очень красива и сохранила выдержку старой дворянской семьи. Вообще, чудная и такая милая старушка. Докторъ ршилъ употребить вс усилія, чтобы поддержать эту угасавшую жизнь.
Двушка отнеслась къ доктору сдержанно и какъ будто съ недовріемъ.
— Вы останьтесь у насъ переночевать,— предлагала она, когда спеціально докторскій визитъ уже кончился.— хать обратно ночью въ такую погоду просто непріятно. Самоваръ готовъ… Я могу что-нибудь вамъ приготовить. Хотите яичницу? У насъ прислуга одна, т. е. даже и не прислуга, а моя бывшая няня, и я сама все готовлю.
Докторъ поблагодарилъ и остался. Старушка скоро задремала, и они вдвоемъ поужинали въ сосдней комнат, разговаривая вполголоса. Только за этимъ простымъ деревенскимъ ужиномъ докторъ разсмотрлъ двушку. Она не была писаной красавицей, но въ этомъ простомъ, ласковомъ русскомъ двичьемъ лиц было столько внутренней теплоты, точно оно было освщено изнутри. Да, бываютъ такія лица, на которыя хочется смотрть безъ конца и чувствовать ихъ близость. Немного стыдившаяся сначала двушка точно привыкла къ невольному гостю и сдлалась еще миле. Они разговаривали, какъ братъ и сестра, встртившіеся посл долгой разлуки. Вс интересы двушки сосредоточивались около кровати больной матери, какъ въ фокус. Доктору нравилось, какъ она говорила о больной, и какъ ея глаза загорались тревогой, когда она взвшивала каждое его слово, стараясь найти въ нихъ хотя лучъ надежды. Представитель медицинской науки подъ конецъ почувствовалъ себя даже жутко, точно онъ былъ въ чемъ-то очень виноватъ.
Посл этого случайнаго знакомства докторъ все сталъ чаще и чаще завертывать въ заброшенную помщичью усадьбу, точно вс земскія дороги вели только туда. Старушка начала поправляться, чему много способствовало наступившее лто. Она не знала, какъ и благодарить доктора, а дочь, наоборотъ, длалась все сдержанне, что немного смущало доктора. Разъ — дло было уже въ конц лта — возвращаясь изъ усадьбы, докторъ сдлалъ удивительное открытіе: онъ, считавшій себя неспособнымъ на увлеченія, почувствовалъ, что все его прошлое ушло куда-то далеко-далеко, и что все настоящее и все будущее сосредоточено въ разоренной барской усадьб. Предъ его глазами точно разверзлась какая-то пропасть, и онъ стоялъ на обрыв, чувствуя, какъ томительно сладко кружится голова и замираетъ сердце. Неужели это была любовь?.. Онъ не умлъ бы дать названія охватившему его настроенію. Тутъ было все — и радость, и страхъ, и отчаяніе. Докторъ съ особеннымъ вниманіемъ разсматривалъ свое лицо въ зеркал и находилъ его совсмъ неподходящимъ для такого настроенія. Самое простое русское лицо съ мягкимъ носомъ, добродушной улыбкой и неувреннымъ взглядомъ. Разв такое лицо можетъ понравиться? Съ другой стороны, у доктора являлись моменты душевнаго подъема, когда онъ начиналъ считать себя лучше другихъ, и съ нетерпніемъ ждалъ момента сказать ей все. Да, прідетъ и скажетъ… Но эта смлость падала до нуля, какъ только докторскій экипажъ подъзжалъ къ усадьб, и у доктора сейчасъ же являлся виноватый видъ. Онъ чувствовалъ себя жалкимъ ничтожествомъ, которое существуетъ по какой-то неудачной выкладк ариметики природы,— въ природ есть свои нули и отрицательныя величины.
Объясненіе произошло совершенно неожиданно, и докторъ чувствовалъ себя глубоко несчастнымъ и жалкимъ человкомъ, который сознаетъ, что длаетъ непростительную глупость. Ему казалось, что она сейчасъ же выгонитъ его вонъ, и ворота усадьбы будутъ для него закрыты навсегда.
— Я больше не могу, Клавдія Григорьевна…— повторялъ онъ, ломая руки.— Я весь измучился…
Она выслушала его съ опущенными глазами и сказала только одну фразу:
— Позвольте мн подумать… Черезъ три дня я дамъ отвтъ.
Три мучительныхъ дня… Докторъ почти не спалъ. Она все-таки не отказала и не выгнала его, значитъ, есть тнь какой-то надежды. Черезъ три дня получился и отвтъ. Она писала, что согласна, но предварительно пусть онъ самъ переговоритъ съ maman.
Старушк сдлалось дурно, когда докторъ, сбиваясь, объяснилъ ей свои намренія. Очнувшись, она проговорила съ особеннымъ удареніемъ:
— Докторъ, не забудьте одного: Клавдія носитъ старинную дворянскую фамилію Ковровыхъ-Свирскихъ.
— Что вы хотите этимъ сказать?
Она ничего не могла объяснить, и докторъ только впослдствіи понялъ значеніе этого предостереженія.
Женитьба и первое время посл женитьбы походило на радужный сонъ. Докторъ былъ счастливъ, какъ никто, и это счастье было омрачено только случайно вырвавшимся признаніемъ Клавдіи Григорьевны, что она вышла замужъ изъ желанія успокоить умиравшую старушку мать, боявшуюся больше всего оставить дочь непристроенной. Докторъ вполн понималъ законность такого желанія, а съ другой стороны, у него въ первый разъ появилась какая-то смутная тревога. Что-то было не досказано, и оставался громадный проблъ.
Угасавшая жизнь старушки, кажется, больше всего поддерживалась скорбной мыслью о судьб неустроенной дочери, а посл ея замужества наступило быстрое ухудшеніе. Черезъ полгода она умерла. Передъ наступленіемъ предсмертной агоніи она пожала руку зятя и проговорила:
— Благодарю васъ… за все… Берегите Клавдію…
Могъ ли думать когда нибудь докторъ, что именно эта Клавдія сдлается причиной его погибели, тмъ роковымъ толчкомъ, который свалитъ его въ бездну. И онъ, безумецъ, любилъ ее, молился на нее, на ту, которая сдлалась его несчастіемъ. Какъ странно устраивается человческая жизнь: человкъ самъ идетъ навстрчу своей гибели, увлекаясь призракомъ счастья. Если бы докторъ даже зналъ, что все будетъ такъ, какъ случилось, и тогда онъ не могъ бы отступить. Есть вещи сильне единичной воли, которыя неудержимо толкаютъ впередъ.
Докторъ скрылъ отъ жены, какъ ему было непріятно слышать, что она вышла за него замужъ только для успокоенія умиравшей матери. Это была первая ложь. Онъ, такой простой, любящій и готовый отдать всю свою жизнь, каплю по капл, за нее, почувствовалъ, что не можетъ сказать жен всего прямо въ глаза. Ему было больно даже думать объ этомъ, и каждое слово являлось бы кровной обидой. Есть вещи, къ которымъ нельзя прикасаться, какъ къ священнымъ предметамъ. Если разобрать, то сейчасъ докторъ любилъ даже не ее, ту реальную женщину, которая носила его имя, а любилъ свое чувство къ ней, свою любовь.
Послдней ошибкой доктора было то, что онъ посл Рождества повезъ жену въ Петербургъ. Посл института она попала прямо въ деревню и похоронила въ ней свои первые двическіе годы. Доктору такъ хотлось провести сезонъ въ столиц, чтобы поучиться въ клиник послднимъ словамъ науки, главнымъ образомъ — только возникшей бактеріологіи, перевернувшей вверхъ дномъ прежніе методы лченія. Засидвшійся въ провинціи врачъ жаждалъ научнаго освженія иг рвался къ самому горнилу знанія.
Клавдія Григорьевна сначала отнеслась равнодушно къ мысли о поздк въ Петербургъ, какъ къ чему-то невозможна далекому и неосуществимому. Такой она и хала въ Петербургъ и такой была тамъ до перваго спектакля, когда расплакалась у себя въ лож.
— Что съ тобой?— удивился докторъ.
— Я сама не знаю… Мн такъ хорошо, такъ хорошо… Ты не можешь себ даже представить, какъ я счастлива.
Въ Петербург у доктора оказалось достаточное количество знакомыхъ, главнымъ образомъ, конечно, среди своего медицинскаго мірка. Было много интересныхъ встрчъ со старыми товарищами по медицинской академіи. Товарищество распалось на дв неравныхъ половины: рдкіе счастливцы, съумвшіе устроиться въ столиц, и простые провинціальные врачи, работавшіе по всевозможнымъ захолустьямъ. Сначала Клавдію Григорьевну интересовали эти школьные товарищи мужа и ихъ жены, а потомъ она какъ-то сразу отвернулась отъ нихъ. Съ своими подругами по институту она тоже старалась не встрчаться, точно стснялась своего положенія, какъ жены простого провинціальнаго врача. Она не завидовала имъ и вмст съ тмъ не желала возобновлять школьную дружбу. Вс ея мысли, интересы и желанія сосредоточивались сейчасъ въ театр. Это было какое-то опьяненіе.
— Сцена — это все… жизнь, счастье, любовь,— повторяла Клавдія Григорьевна, объясняя свое увлеченіе.— Я отдала бы половину своей жизни за счастье быть артисткой.
— Теб хочется быть актрисой? Представь себ, что эта почти болзнь нашего времени, и у тебя найдется слишкомъ много соперницъ. Какая хорошенькая женщина не мечтаетъ теперь о сцен — вс рвутся туда, въ этотъ заколдованный кругъ.
Жизнь въ Петербург кончилась тмъ, что Клавдія Григорьевна поступила на сцену. Это была настоящая трагедія. Докторъ понималъ только одно, что для него все кончено, и что жену ему не вернуть. Ее поглотилъ театральный молохъ.
Къ себ въ провинцію докторъ вернулся одинъ. Жена осталась въ Петербург. Она поступила въ одну провинціальную труппу. Докторъ слдилъ за ней только по отрывочнымъ газетнымъ извстіямъ. Оффиціальнаго разрыва между ними не было, и у доктора оставалось что-то врод надежды, что сцена надостъ жен, и что къ нему вернется его семейное счастье. Сначала они переписывались, но потомъ письма отъ нея становились все рже, короче и холодне. Закончилась вся эта исторія тмъ, что Клавдія Григорьевна сошлась съ какимъ-то. актеромъ, о чемъ откровенно и сообщила мужу. Теперь уже все было кончено.
Докторъ пережилъ вс муки, какія можетъ только доставить безумно любимая женщина. Онъ меньше всего думалъ о себ и о своемъ мужскомъ позор. Кому какое дло до его личныхъ длъ? О, онъ былъ счастливъ и благословлялъ память этого минувшаго счастья… Въ обстановк своего дома онъ старался оставить все такъ, какъ было ‘при ней’ и когда садился обдать, то напротивъ него стоялъ пустой приборъ. Онъ не желалъ участія друзей, мудрыхъ совтовъ и соболзнующаго вниманія, а поэтому раззнакомился со старыми знакомыми и повелъ замкнутую жизнь стараго холостяка. Вотъ здсь и начался роковой запой, тотъ русскій запой, который сжигаетъ человка на медленномъ огн. Явилась роковая первая рюмочка и еще боле роковая мысль, что это только сегодня, а что завтра все кончено — ни одной капли проклятой отравы. Происходилъ роковой самообманъ, который губитъ тысячи жизней.
Запой шелъ впередъ быстрыми шагами, и докторъ боялся только одного, чтобы объ этомъ какъ-нибудь не узнала жена. Правда, теперь ихъ отношенія ограничивались однимъ — ровно черезъ годъ она сообщала ему свой перемнявшійся театральный адресъ, а онъ высылалъ ей видъ на жительство. Это была жестокая иронія его семейной жизни. Шагъ за шагомъ докторъ спустился по всмъ ступенямъ физическаго, нравственнаго и умственнаго разложенія, пока, въ конц концовъ, не очутился въ Петербург на Снной. Дальше падать было уже нельзя… Ужасное положеніе доктора усиливалось еще тмъ обстоятельствомъ, что докторъ когда-то самъ лчилъ запойныхъ и отлично понималъ, куда идетъ. Онъ ставилъ самому себ безошибочный діагнозъ: у него уже давно было ‘пивное сердце’, печень увеличена, каттаръ желудка, перерожденіе почекъ, трясеніе рукъ, бродячія суставныя боли — однимъ словомъ, онъ быстро шелъ по пути разрушенія. Жизнь сводилась на одинъ день… Даже общество пропойцъ его не возмущало. Что же, такіе же люди, какъ и онъ, и, право, не хуже другихъ.
Вотъ и вся исторія, грустная и несложная, какъ вс несчастія. Путешествіе въ Крымъ было послдней попыткой исправиться и снова сдлаться человкомъ. Докторъ врилъ въ животворящую силу южнаго солнца — только она одна могла его спасти, и ничто больше. И нужно же было случиться такъ, что онъ именно въ Крыму встртилъ свою жену, все еще молодую и цвтущую. Эта встрча его ошеломила, какъ ударъ грома.
— Боже, за что?— повторялъ несчастный пропоецъ, хватаясь за голову.— Еще одно испытаніе… А она такая цвтущая, больше чмъ красивая. Кого она любитъ, о комъ думаетъ?…
Докторъ по цлымъ часамъ просиживалъ на мол, подавленный тысячью мыслей, вихремъ крутившихся въ его отуманенной винными парами голов. Да, вотъ оно, это сверкающее, какъ ограненный дорогой камень, всми цвтами радуги море, вонъ эти чудныя горы, обступившія амфитеатромъ красавицу Ялту — здсь такъ легко и хорошо дышется, сюда нужно прізжать любить… А какая трудовая суета на пристани — работа такъ и кипитъ. Больше всего докторъ любовался турками, которые объзжали черноморскій берегъ на своихъ окрыленныхъ косыми парусами фелюгахъ-скорлупкахъ. Народъ былъ молодецъ къ молодцу. И вс непьющіе… Геніальный человкъ наложилъ для своихъ послдователей veto на величайшій изъ всхъ ядовъ. Турки являлись живымъ укоромъ всмъ этимъ босякамъ и зимогорамъ, собравшимся на пристани для грузовой работы.
— Подлецы они эти самые турки,— ругался солдатъ Орховъ съ особеннымъ ожесточеніемъ.— Ему легко не пить, когда законъ не велитъ. Да… А ты, то-есть, своимъ собственнымъ умомъ попробуй не пить. Нтъ, братъ, шалишь… Ежели бы я не пилъ, да я бы ихъ всхъ за поясъ заткнулъ.
Первые дни жизни въ Ялт для доктора прошли въ какомъ-то туман. Морской воздухъ производилъ свое чудотворное дйствіе. По утрамъ не мучилъ кашель, ‘пивное сердце’ начинало работать правильне, въ голов не было той тяжести, которая давила мозгъ въ теченіе послднихъ лтъ — вообще, совершалось какое-то внутреннее возрожденіе, какъ при ремонт запущеннаго стараго дома. А главное, являлось повышеніе самочувствія, выражаясь медицинскимъ языкомъ. Доктору начинало казаться, что онъ уже не онъ, т. е. не жалкій пропойца, который остался далеко-далеко подъ туманнымъ свернымъ небомъ.
Компанія продолжала вести совмстную жизнь, вмст работала и вмст спала гд-нибудь подъ открытымъ небомъ. Солдатъ Орховъ переживалъ тоже подъемъ чувствъ, выражавшійся въ особенномъ ожесточеніи.
— Вашескородіе, я имъ покажу!— повторялъ онъ и даже грозилъ въ пространство кулакомъ.— Тутъ дло не пудомъ орховъ пахнетъ… Сдлайте милость! Въ лучшемъ вид…
Солдатское одушевленіе реализировалось цлымъ потокомъ совсмъ ненужныхъ словъ. Замерзавецъ съ перваго пробужденія на благословенномъ крымскомъ побережь сохранялъ тоже настроеніе — у него ‘пло сердце’. Даже собака Кондитеръ и та переживала это общее настроеніе, выражая его отчаянными драками съ крымскими собачонками.
— Что, радъ, негодяй?— любовался имъ Орховъ.— Вотъ то-то и есть, дурашка… Вашескородіе, вотъ песъ, а тоже чувствуетъ по своему, то-есть, какъ полагается настоящему псу.
Въ Ялт уже начался осенній людный сезонъ, и публика все прибывала, настоящая избранная публика, не знавшая счета шальнымъ деньгамъ. Доктора удивляло, что въ этой пестрой, разряженной толп совершенно не было видно больныхъ. Гд они, эти обреченные люди, по какимъ угламъ прячутся и гд предаются мукамъ ожиданія? Модные курортные врачи тоже не походили на врачей. Эти милые друзья человчества имли такой видъ, точно они осчастливливали человчество каждымъ своимъ дыханіемъ. Докторъ узналъ двухъ бывшихъ товарищей по академіи. Да, когда-то они щеголяли въ высокихъ сапогахъ, въ мережанныхъ сорочкахъ и въ широкополыхъ факельщицкихъ шляпахъ, а теперь это были блестящіе дэнди, катавшіеся по Ялт на кровныхъ рысакахъ. Изъ ученой личинки выпорхнули чудныя бабочки, питавшіяся только медомъ отъ дорогого хлба науки.
Бродя по Ялт, докторъ наткнулся на театральную афишу, анонсировавшую о гастроляхъ извстной артистки Свирской. Значитъ, онъ не ошибся… Онъ перечиталъ нсколько разъ афишу, переживая смшанное чувство горечи и какого-то молчаливаго отчаянія. Да, это была несомннно она, принявшая псевдонимомъ половину своей двичьей фамиліи. Дальше докторъ узналъ, что она занимаетъ два номера въ гостиниц ‘Россія’, что служило лучшей рекламой ея матеріальныхъ успховъ. Она попала, наконецъ, въ заколдованный кругъ самой избранной публики. Онъ усаживался на скамейк у набережной и терпливо, по цлымъ часамъ ждалъ ея появленія. Утромъ она выходила часовъ въ одиннадцать, въ сопровожденіи одной горничной — значить, была назначена репетиція. Если не было спектакля, она выходила только вечеромъ, когда спадалъ дневной жаръ, и непремнно въ сопровожденіи одного изъ смнявшихся поклонниковъ. Были тутъ и военные, и штатскіе, и мстные восточные человки. Очевидно, она имла успхъ. Разъ докторъ слышалъ, какъ два пшюта въ подвернутыхъ штанахъ провожали ее словами:
— Хороша канашка… Почему она сказалась съ этимъ рамоли? Знаешь, лысенькій… изъ Москвы…
— У него милліонъ…
— Э, нынче этимъ никого не удивишь…
— Онъ уменъ и не мшаетъ ей флиртировать…
Докторъ узналъ и фамилію ‘самого’. Это былъ одинъ изъ второстепенныхъ московскихъ крезовъ, о которомъ говорили, какъ о больномъ человк — больномъ по логик московскихъ милліоновъ. Такой выборъ покоробилъ доктора. Это уже начиналась торная дорога настоящей кокотки. Неужели она могла упасть такъ низко? Онъ этому не могъ поврить. Тутъ крылось какое-то грустное и обидное недоразумніе. У него явилось страстное желаніе увидть ее и спросить. Пусть она отвтитъ ему ‘своими словами’… Онъ, пропойца, такъ много могъ ей сказать и именно то, чего она никогда не услышитъ отъ своихъ поклонниковъ. Да, онъ долженъ ее видть и переговорить серьезно…
Но здсь явилась непреодолимая преграда,— у доктора не было подходящаго костюма и еще меньше надежды таковой пріобрсти. Идти въ опоркахъ и въ лохмотьяхъ онъ, конечно, не могъ, да его и не пустили бы на подъздъ шикарной гостиницы. Положеніе получалось самое безвыходное. Въ минуту отчаянія у доктора даже являлась мысль обратиться къ кому нибудь изъ коллегъ по академіи, но это благородное попрошайничество возмущало его больше открытаго нищенства.
— Только костюмъ…— вертлась въ голов доктора неотвязная мысль.— Боже мой, неужели я его не найду? Вотъ когда можно сказать: полцарства за одинъ костюмъ…
Заработать костюмъ было не мыслимо, потому что для такой операціи потребовалось бы minimum два мсяца работы гд нибудь на пристани, а сейчасъ докторъ и работать не могъ — его мучила одышка.
Выручилъ солдатъ Орховъ, когда докторъ подъ хмлькомъ разсказалъ ему свое горе.
— А мы это, то-есть, живой рукой обернемъ, вашескородіе… Не стало раз здсь народовъ? Да еще какъ обернемъ… Тутъ есть одна баба-перекупка, такъ мы у ней и произведемъ всю муницію.
‘Перекупка’ сначала отнеслась съ недовріемъ къ такому смлому плану, но ее подкупило слово: докторъ. Положимъ, пьяница, а все-таки ученый человкъ и не окажетъ себя подлецомъ. Конечно, костюмъ былъ сборный, но съ этимъ маленькимъ неудобствомъ приходилось мириться.
Теперь оставалось только написать письмо, что было особенно трудно доктору, отвыкшему совсмъ писать. Посл нсколькихъ редакцій онъ написалъ, что ‘случайно’ попалъ въ Крымъ и желалъ бы видться, причемъ предупреждалъ, что онъ очень боленъ и, вроятно, скоро умретъ. Въ приписк было прибавлено: ‘У меня явилось страстное желаніе видть васъ, Клавдія Григорьевна, и поговорить… Ради Бога, не подумайте, что мн что нибудь нужно отъ васъ или что я буду предъявлять свои права. Просто, хочется видть васъ’…
Письмо взялся доставить солдатъ Орховъ ‘въ собственныя руки’, что ему обошлось не дешево, точно онъ бралъ ‘Россію’ штурмомъ. Началось съ того, что его нсколько разъ прогналъ швейцаръ, потомъ онъ хотлъ проникнуть какимъ-то заднимъ ходомъ и тоже былъ выгнанъ съ позоромъ.
— Да, вдь, я не для себя хлопочу, обормоты?!— ругался солдатъ, сдерживая скромное желаніе надавать всмъ этимъ рестораннымъ халуямъ въ морду.
— Ладно, разговаривай, рвань коричневая… Много васъ тутъ, ракловъ.
Солдатъ собралъ всю силу воли, чтобы не подраться и не испортить этимъ всей своей дипломатической миссіи. Долго-ли до грха…
Обозленный солдатъ все-таки перехитрилъ. Онъ укараулилъ горничную Свирской и вручилъ ей письмо.
— Я тебя вотъ тутъ на скамеечк обожду,— объяснилъ онъ, подмигивая.— Понимаешь? Письмо-то ужъ очень, то-есть, нужное… Не бойся, глупая.
Горничная, посл нкотораго колебанія, ршилась взять письмо, а солдатъ Орховъ ждалъ ее на набережной цлый часъ, предаваясь философскимъ размышленіямъ.
— Ужъ эти господа… Одна модель, то-есть. А докторъ вотъ какъ сконфузитъ эту самую актерку… Кругомъ будетъ виновата, хоть и вертитъ хвостомъ. Охъ, бабы!.. Грхъ съ ними одинъ.
Горничная, наконецъ, явилась съ отвтомъ, который дала не сразу, а посл нкотораго экзамена.
— Отъ кого это письмо было?— допрашивала она.
— Отъ доктора.
— А какъ фамилія доктора?
— Фамилія: Жемчуговъ, Иванъ Степанычъ… Обыкновенная фамилія.
Кончился этотъ допросъ совсмъ неожиданно: горничная дала солдату цлый двугривенный.
— Ну, вотъ это дло…— похвалилъ солдатъ, держа за уголокъ длинный узкій конвертъ.
Клавдія Григорьевна только что собралась на репетицію, когда горничная подала ей письмо.
— Отъ гимназиста?— спросилъ пожилой господинъ въ пар изъ блой фланели съ голубыми полосками.
Она ничего не отвтила, а только брезгливо повела плечомъ. Онъ наблюдалъ, какъ по мр чтенія хмурилось ея красивое молодое лицо, а на лбу всплывала такъ хорошо знакомая ему поперечная морщинка. Одтая, какъ всегда, съ дорогой простотой, она совсмъ не походила на актрису. Особенно хорошо были зачесаны волосы, совсмъ гладко, съ проборомъ по средин, какъ у школьницы.
— Ну, что?— устало спросилъ онъ, повертывая въ рукахъ блую кизилевую палку.
Она ему даже не отвтила, а повернулась и ушла въ себ въ спальню, гд сейчасъ же и набросала на ночномъ столик отвтъ. Одна горничная понимала, что письмо было важное, и поэтому смотрла куда-то въ пространство съ безнадежно-глупымъ видомъ.
— Вы можете не провожать меня…— предупредила Клавдія Григорьевна, когда горничная подавала накидку.
Онъ устало поднялся и вышелъ, не прощаясь. Она со злобой посмотрла на затворившуюся за нимъ дверь, сбросила накидку и торопливо проговорила:
— Шура, я больна и никого не принимаю… Понимаешь? Сходи и скажи режиссеру, что я больна… А когда придетъ тотъ господинъ… ну, отъ котораго было письмо — ты его проведешь сюда.
Горничная привыкла къ особымъ порученіямъ и не нуждалась въ повтореніи. Она исчезла, какъ тнь. Клавдія Григорьевна въ бинокль видла изъ окна, какъ она передавала ея отвтъ какому-то оборванцу на набережной, и это ее немного покоробило. О муж она уже нсколько лтъ не имла другихъ свдній, кром годового паспорта, причемъ ее каждый разъ огорчала скверная бумага, на которой писался такой паспортъ, и слды грязныхъ пальцевъ на немъ. Она принимала это за месть съ его стороны,— вдь мужчины способны на все…
Ей пришлось ждать цлый часъ, причемъ она старалась подавить охватившее ее волненіе. Вотъ уже лтъ семь, какъ они не видались, и онъ не желалъ ее видть. Она тоже не желала этихъ семейныхъ встрчъ и, вроятно, отказала бы въ свиданіи, еслибы не этотъ скорбный тонъ письма. Онъ писать о своей болзни и о смерти, и у нея защемило сердце отъ ожиданія какой-то крупной непріятности. Стоя у окна съ заложенными за спину руками, она переживала еще разъ всю свою тревожную жизнь и напрасно старалась представить себ мужа, какимъ онъ былъ сейчасъ. Конечно, постарлъ, обрюзгъ, опустился… Но онъ по отношеніи къ ней всегда былъ порядочнымъ человкомъ, и она не боялась этой неожиданной встрчи.
Осторожный стукъ въ двери все-таки заставилъ ее вздрогнуть. Это былъ лакей, который съ смущеннымъ видомъ проговорилъ:
— Какой-то…
— Знаю, знаю… Просите.
Въ первое мгновеніе Клавдія Григорьевна не узнала мужа и даже не подала руки. Передъ ней стоялъ спившійся субъектъ, смотрвшій на нее воспаленными глазами. Онъ показался ей и ростомъ ниже.
— Вы меня не узнаете, Клавдія Григорьевна?
Отъ него такъ и пахнуло перегорлой водкой, что заставило ее сморщиться.
— Что съ вами, Иванъ Степанычъ?!— въ ужас прошептала она, брезгливо подавая руку.— Это ужасно… да, ужасно.
Онъ безъ приглашенія прислъ на кончикъ дорогого бархатнаго стула, какъ садятся просители, спряталъ подъ мышку заношенную, какъ блинъ, фуражку и засмялся.
— Васъ удивляетъ моя метаморфоза? Да… Я и самъ удивляюсь… А между тмъ — фактъ, значитъ, законное явленіе.
— И давно это съ вами?
— Гмъ… порядочно… А впрочемъ, не умю сказать опредленно… потому что… потому что пьянъ вотъ уже семь лтъ…
— Боже мой…
— И сейчасъ немного того… Мн, знаете, трудно говорить… Если бы вы сказали человку графинчикъ водочки… да, одинъ графинчикъ…
Такая просьба немного смутила Клавдію Григорьевну, но ее выручила горничная Шура, объяснившая корридорному, что оборванный пьяненькій гость ‘изъ нашихъ актеровъ’.
Подана была закуска и графинчикъ водки. Докторъ выпилъ залпомъ дв рюмки водки и долго жевалъ кусочекъ колбасы, закрывая глаза. Настоящаго аппетита у него уже давно не было, лъ онъ больше по инерціи. Клавдія Григорьевна пристально наблюдала за нимъ, чувствуя, какъ начинаютъ ее душить слезы. Да, настоящія слезы… Ей вдругъ сдлалось страстно жаль вотъ этого погибшаго изъ-за нея человка, который ее любилъ. Кончилось тмъ, что она закрыла лицо руками и убжала въ свою спальню. Докторъ слышалъ, какъ она глухо рыдала, и по этому поводу выпилъ еще дв рюмки.
— Не нужно плакать…— бормоталъ онъ, ощущая приливъ пьяной бодрости.— Зачмъ плакать? Все къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ, какъ сказалъ collega докторъ Панглоссъ… Клавдія, перестаньте… Поговоримте, какъ старые хорошіе друзья… да… Что такое слезы? Это результатъ сокращенія слезныхъ железъ — и только…
Она вышла съ красными отъ слезъ глазами и со слдами пудры на лиц. Онъ взялъ ея руку и поцловалъ.
— Какъ я счастливъ, Клавдія… Вы не обидитесь, что я васъ такъ называю?.. Да… Моя мечта исполнилась, и я теперь умру спокойно… т. е., можетъ быть, и не умру, но дло не въ этомъ… да…
Она нсколько разъ длала нетерпливое движеніе, но онъ ее предупреждалъ.
— Ради Бога, не тратьте напрасно жалкихъ словъ… Я знаю: ‘Неужели у васъ нтъ силы воли отказаться всего отъ одной рюмки, то есть отъ первой?’ и т. д. Ахъ, какъ все это я понимаю, и сколько тысячъ разъ повторялъ эту фразу, когда лчилъ запойныхъ пьяницъ… Совершенно напрасно. Да… Все въ порядк вещей. Вдь мы, пропойцы, неорганизованныя натуры, у насъ не развиты задерживающіе центры, волевые импульсы въ зачаточномъ состояніи, какъ молочные зубы у ребенка, и живемъ вс дрянно… да, да… Я понимаю, что вамъ жаль меня… Я знаю, что вы чудная женщина… да… Вы хорошо такъ, чисто по бабьи жалете жалкаго пропойцу и даже пролили слезу… тоже хорошо… облегчаетъ… А пропойца сидитъ и жалетъ васъ, такую красивую, чудную, всю хорошую… Знаете, бываютъ люди просто хорошіе и бываютъ люди насквозь хорошіе, которые даже при желаніи не могутъ сдлаться дурными…
— Почему же вамъ жаль меня, Иванъ Степановичъ?
— Почему жаль?..
Онъ посмотрлъ сначала на пустой графинчикъ, потомъ на нее и проговорилъ съ разстановкой:
— Это долго разсказывать… Мн вотъ жаль и своихъ милыхъ коллегъ, которые нжатся въ роскошныхъ виллахъ и катаются по Ялт на тысячныхъ рысакахъ. Да, жаль… Все это только имитація жизни, реализація низшихъ подражательныхъ инстинктовъ, игра въ прятки съ самимъ собой… Люди длаютъ ршительно все, чтобы именно спрятаться отъ самого себя… Неужели счастье въ томъ, чтобы нагромоздить груду камней, натащить сюда же дорогихъ тканей, художественной бронзы и разной другой дребедни и пустяковины,— о, какъ они жалки, эти ослпленные себялюбцы!.. Знаете, пьянство, несомннно, величайшій порокъ, но у него есть свое достоинство: оно точно обнажаетъ душу… Если бы вы знали, сколько новыхъ мыслей и чувствъ накопилось у меня за эти семь лтъ?.. И вотъ мн хотлось разсказать вамъ все… все… Меня это мучило…
Онъ прошелся колеблющейся походкой по комнат, осмотрлъ роскошную обстановку, покачалъ головой и проговорилъ:
— И это все обманъ…
Потомъ онъ подошелъ къ ней, взялъ за руку и сказалъ уже шопотомъ:
— О, какъ я много думалъ о васъ, Клавдія… Бываютъ ужасныя безсонныя ночи… галлюцинаціи… и я видлъ васъ много, много разъ… Мн часто хотлось сказать вамъ слово утшенія… уговорить васъ, какъ уговариваютъ больного ребенка… дать вамъ выговориться и выплакаться… Да, мн было жаль васъ… потому что на вашей дорог гонятся только за призракомъ счастья… Это т блуждающіе огоньки, которые заводятъ въ трясину, гд человкъ гибнетъ окончательно… то есть гибнетъ живая душа…
Она слушала его съ опущенной головой, а при послднихъ словахъ вскочила и прошептала:
— Представьте себ, несчастный, что вы правы?!.. Зачмъ вы пришли сюда? Что вамъ нужно отъ меня? О, Боже мой… Зачмъ вы говорите мн все это?
Неожиданная встрча съ мужемъ для Свирской являлась своего рода днемъ итога. Она много пережила за эти семь лтъ, увлекалась, раскаивалась и опять повторяла прежнія бабьи ошибки. Однимъ словомъ, она жила ‘какъ другіе’ и въ послднее время даже не подсчитывала себя, пассивно отдаваясь теченію. Появленіе спившагося мужа заставило ее оглянуться и проврить себя. На ней тяготла вина цлой испорченной жизни… Тотъ мужъ, котораго она оставила, и тотъ мужъ, который существовалъ сейчасъ — были два полюса. Она не могла спать всю ночь. Гд онъ проводитъ свои ночи — она забыла даже спросить ею объ этомъ. Потомъ, какой у него ужасный костюмъ… Вроятно, онъ постоянно голодаетъ, проводитъ все время гд нибудь въ кабак, среди такихъ же оборванцевъ… Ужасно, ужасно!.. И все это только потому, что онъ имлъ несчастіе встртиться съ ней. Не будь этой встрчи, онъ тихо и мирно кончилъ бы свою жизнь старымъ холостякомъ. Клавдіи Григорьевн длалось жутко, и морозъ пробгалъ у нея по спин, когда она припоминала его воспаленные глаза, смотрвшіе на нее такъ пристально. Вдь онъ и сейчасъ ее любитъ, несчастный, жалкій, погибшій.
— О, я его спасу!— ршила она.— Я должна его спасти… Вдь есть же средства отъ этой ужасной болзни? Къ чему тогда наука, если она безсильна? Нтъ, я его спасу… Это моя прямая обязанность.
Утромъ горничная Шура получила приказаніе разыскать ‘этого господина’ непремнно. По разсянности Клавдія Григорьевна забыла записать его адресъ.
— Какой тутъ адресъ, барыня,— смялась горничная.— Вс они на рынк толкутся или на набережной… Вотъ и весь адресъ!
Она дйствительно разыскала всю компанію и въ первую минуту не узнала доктора въ его лохмотьяхъ.
— Здравствуй, винная ягода,— окликнулъ ее солдатъ.— Али соскучилась?
— И то соскучилась…
Докторъ какъ-то равнодушно прочиталъ коротенькую записочку, равнодушно посмотрлъ на горничную и отвтилъ однимъ словомъ:
— Хорошо…
— Такъ и сказать барын?
— Такъ и скажи барын…
Солдатъ Орховъ догналъ Шуру на набережной и безъ церемоніи объяснилъ, что если барыня желаетъ видть доктора, то должна прислать денегъ на костюмъ, а то Перекупка не даетъ…
— Тоже и скажете: докторъ. Знаемъ, какіе доктора бываютъ…
Солдатъ Орховъ не вытерплъ и обругалъ горничную.
— Толкомъ теб говорятъ, винная ягода!.. Такъ и скажи своей барын… А деньги мн — понимаешь? Онъ-то не возьметъ, потому какъ ничего не понимаетъ и при этомъ весьма гордо себя содержитъ…
Сооруженіе костюма доктору было произведено при благосклонномъ участіи солдата Орхова, не упустившаго, конечно, такого удобнаго случая прикарманить малую толику. Докторъ принялъ костюмъ, какъ проявленіе особеннаго доврія Перекупки. Тотъ же солдатъ Орховъ сводилъ его въ баню для окончательной поправки.
— Теперь вы, вашескородіе, какъ новенькій пятачекъ… И я тоже скоро выправлю себя въ лучшемъ вид. Будетъ баловать… Шабашъ!.. я презираю эту самую водку…
Клавдія Григорьевна встртила доктора гораздо спокойне, чмъ въ первый разъ, и онъ тоже волновался мене. Она начала прямо, безъ всякихъ подготовокъ:
— Я убждена, что у васъ есть мысль объ исправленіи… да? Остается только взять себя въ руки… да?.. Я, конечно, не имю права предлагать вамъ что нибудь, но готова сдлать все зависящее отъ меня. Надюсь, что вы не обидитесь на меня, какъ не обижаются на старыхъ друзей… Да?
— О, да…
— Когда вамъ покажется труднымъ выдерживать характеръ лично для себя, то сдлайте это для меня…
— Я буду другимъ человкомъ…