Ив. Шмелев
У старца Варнавы
К 30-летию со дня его кончины
У старца Варнавы, Шмелев Иван Сергеевич, Год: 1937
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Ив. Шмелев. Избранные рассказы
Издательство имени Чехова. Нью-Йорк, 1955
17 февраля 1936 г. — по старому стилю, — исполняется 30 лет со дня кончины замечательного делателя духовного, которого знали и почитали миллионы людей в России, — ‘утешителя и кормильчика’, иеромонаха о. Варнавы, у Троице-Сергия, или, как называли его в народе, — ‘батюшки-отца Варнавы’.
Я не могу писать о житии его, о высоком его подвижничестве: слишком мало я знаю об этом святом старце. О нем написана обстоятельная книга безыменного составителя, изданная ‘Иверской Обителью при селе Выксе’. Я лишь позволю себе, в память его, рассказать то немногое, чему сам был свидетелем, что слышал от близких мне людей, и что имеет отношение ко мне. В безоглядное и безутешное наше время полезно оглядываться на прошлое, в котором забыто много чудесных людей и дел.
Еще в раннем детстве не раз я слышал, как говорили у нас в семье, когда надо было решать что-нибудь важное: ‘к Троице-Сергию надо съездить, что батюшка Варнава скажет’. Этот неведомый ‘батюшка Варнава’ мне представлялся похожим на нашего батюшку о. Виктора, от Казанской, где меня крестили, и мне казалось, что и ‘батюшка Варнава’ тоже всех крестит — окунает в святую воду. Почему так казалось? Потому, должно быть, что с батюшкой о. Виктором в детской душе моей переплетались слова ‘батюшка’ и ‘крестит — окунает’. В притворе храма Казанской Божией Матери стояла жестяная купель, и няня говорила, что в этой вот ‘купельне’ меня крестили, — ‘батюшка отец Виктор окунал’. И еще во мне было странное сочетание: ‘Варнава’ и ‘Варавва’. Не только эти слова мешались, а и события путались: мне, младенцу, казалось, что разбойник Варавва, о котором говорится в Евангелии, — а я и в церкви слыхал про него, и дома рассказывали у нас, — и есть тот самый разбойник, который пожалел Господа на Кресте, и которому Господь сказал — ‘ныне будешь со Мною в раю’. И вот, в воображении моем спуталось — ‘Варнава’ и ‘Варавва’, и в имени ‘Варнава’ чудилось мне святое, райское. В детской душе бывают странные сочетания. Вот, к слову, вспомнилось: в раннем детстве, в словах — ‘чаю воскресения мертвых’ казалось мне, что там, — в раю? — тоже, как и у нас, празднуют воскресенье и всем умершим — и воскресшим — дают по воскресеньям… чай! и даже — с булочками! И так было это радостно! Милая детская наивность.
Словом, с ‘батюшкой Варнавой’ во мне сочеталось светлое и святое. И — жуткое. Откуда же это жуткое? А вот откуда. Мне казалось, что ‘батюшка Варнава’ всё знает. Бог всё знает. А ‘батюшка Варнава’ всегда при Боге, молится за всех грешников, всех утешает и — провидит. Потому-то к нему и ходят со всякими важными делами. Одна женщина повезла к нему свою дочку, перед свадьбой узнать, можно ли выдавать замуж за такого вот человека, и его карточку показала. А батюшка Варнава поглядел на дочку и говорит: ‘а, Христова невеста!’ И дал ей ‘Троицкий листочек’, а на листочке была нарисована картинка, как апостол Петр тонет, а Христос ручку ему дает, и написано на листочке — 29 июня. Стали думать, что бы это могло значить. Решили, что к хорошему. Веру надо иметь, как Петр, и будет хорошо: апостол Петр поверил и Господь спас его. Не поняли сказанного батюшкой Варнавой: ‘а, Христова невеста!’ И вот, что вышло. В самый Петров день, 29 июня, каталась та девица с женихом на пруду в Царицыне, на лодке, и с ними были гости. Стали местами меняться — лодка и опрокинулась, девица и утонула, ‘Христова невеста’ стала. Этот случай так на меня подействовал, что я и теперь помню, будто это вчера случилось.
Вот это ‘жуткое’, эта чудесная сила — знать, что будет, сочеталась во мне с именем — ‘батюшка Варнава’. Даже когда я вырос и был студентом, рождалась во мне тревога, когда я думал о батюшке Варнаве: а вдруг он скажет?!.. Заглядывать в будущее страшно.
Помню, было мне лет пять-шесть. Меня еще не брали к Троице-Сергию, но старшие ездили туда каждый год. Как-то приехала матушка от Троицы. Была она у батюшки Варнавы, и он сказал ей: ‘а моему… имя мое назвал, — ‘крестик, крестик…’ Это показалось знаменательным: раза три повторил, словно втолковывал, ‘чтобы запомнила’, говорила матушка: ‘а моему… крестик, крестик!’ Другим детям — кому образок, кому просвирку, а мне — ‘крестик, крестик’. — ‘А тебе вот крестик велел, да всё повторял. Тяжелая тебе жизнь будет, к Богу прибегай!’ не раз говорила матушка. И мне делалось грустно и даже страшно. Сбылось ли это? Сбылось. Много крестов и крестиков выпало на долю многим. И мне выпал.
Эта история с крестиком повторилась, по новому осветилась в моей душе года через два-три, когда я ходил на богомолье к Сергию-Троице с нашим старичком — плотником Горкиным. Я описал ее в своей книге ‘Богомолье’.
Но почему толковать этот ‘крестик’ только как провидение страданий! Страдания — земной человеческий удел, Страдания — испытания, ‘одержка’: помни. Быть может, в этом ‘крестике’ было предвидение не только испытания? Теперь я знаю, что и это, как-будто было.
Не могу не вспомнить одной знаменательной встречи с батюшкой Варнавой. Эта встреча связана с началом писательской моей работы, С первой моей книгой ‘На скалах Валаама’.
Это вышло совсем случайно. Написать книгу? Об этом я и не помышлял. Правда, мой первый рассказ только что появился в журнале ‘Русское Обозрение’. Сам редактор, ‘друг Константина Леонтьева’, жал мне руку, — ‘детская рука какая’ и ободрял: ‘пишите, приносите’. Но о писательстве я не думал. Писатели — это совсем особенные люди. Я разглядывал себя в зеркале и видел глаза, глядевшие так пугливо. Разве писатель может родиться в Замоскворечьи, на шумном дворе, где только простой народ, где совсем не читали книг, где и книг ‘настоящих’ не было, а только старенькое Евангелие, молитвенники, да на полках в чулане ‘Четьи-Минеи’ прабабушки Устиньи? Напечатал выдуманный рассказ, а мне заплатили деньги. Стыдно было смотреть на Пушкина. И я скоро забыл об этом.
Тут подошло другое: я женился. Студент, юный из юных. Незнакомые спрашивали: ‘братец и сестрица будете?’ А если бы узнали, что я — ‘писатель’?! И вот, мы решили отправиться в свадебное путешествие. Но — куда? Крым, Кавказ?.. Манили леса Заволжья, вспоминалось ‘В лесах’, Печерского. Я разглядывал карту России, и взгляд мой остановился на Севере. Петербург? Веяло холодком от Петербурга. Ладога, Валаамский монастырь?.. туда поехать? От Церкви я уже шатнулся, был, если не безбожник, то никакой. Я с увлечением читал Бокля, Дарвина, Сеченева, Летурно… стопки брошюр с книжных прилавков на Моховой улице, где студенты требовали ‘о самых последних завоеваниях науки’. Я питал ненасытную жажду ‘знать’. И я многое узнавал, и это знание уводило меня от самого важного знания — от Источника Знания, от Церкви. И вот, в таком-то полубезбожном настроении, да еще в радостном путешествии, в свадебном путешествии, меня потянуло… к монастырям! Потянуло в детство. Вспомнилась Троица, как ходили пешком, бывало… с Горкиным к Троице ходили.
И вот, перед Валаамом, — к Троице, ‘благославиться’. Благословляться, студенту-то благословляться!.. — стыдно. Но так надо. Помню, — конец июля. Светлый-светлый день. В окно вагона — перелески, тропки, выбитые лаптями богомольцев. Бывало, с Горкиным ходили, шли по зорьке, молитвы пели, дремали в полдень в жарких елках. Милый Горкин, преставился, давно. Говорил, бывало: ‘благословиться надобно, косатик…’ Ну, вот, благословимся. Сохранилась связь с Горкиным, с далеким прошлым: как и тогда, — батюшка Варнава, жив еще. Всё еще ‘на пещерках’, у Черниговской, всё еще утешает.
И вот, прошлое, далекое, — вернулось. Знакомый дворик, у Черниговской. Сколько лет прошло… пятнадцать лет! А он такой же. И люди те же, бедные, родные, все — мои. Келейка, с крылечком, с тем же… когда-то поднимался по ступенькам, робкий, мальчик, боялся — ‘всё он знает, все грехи’. Теперь — другой: студент, с ‘сестрицей’, почти безбожник, никакой. Старые рябины, в гроздьях. Толпа народа, вздохи, как и тогда, давно. Там вон стояла Домна Панферовна с Анютой, Анюта сорвала рябинку, Домна Панферовна отшлепала ее по ручкам. А тут, под елкой, мы с Горкиным. Всё та же елка, черная, густая, только повыше стала. Когда-то батюшка благословил меня: ‘а моему… — имя мое назвал — крестик, крестик’. Дал из кармана крестик. Все шептались: ‘ишь, крестик ему выпал!’ Теперь я знаю: выпал крестик. А тогда, в блеске, — не думалось.
Ждем долго. Говорят батюшка устал, не выйдет больше. Юные нетерпеливы: ну, что же, и без благословенья можно. И стало как-то посвободней на душе, а то пугало, ‘безбожника’ пугало: вдруг, скажет что-нибудь такое… ‘испортит настроение’! Теперь не скажет, не увидим. Сейчас в Москву, на Николаевский вокзал, посмотрим Петербург, а там — на Ладогу, на Валаам… Мы хотим идти — и слышим оклик, знакомый оклик: эй, петербургские!..’ На крылечке — он, отец Варнава, давний, и всё такой же, только побелей бородка. Смотрит на нас через толпу и манит: ‘эй, петербургские!..’ ‘Сестрица’ спрашивает, робко: ‘кто из Петербурга… батюшка зовет?’ Нет никого из Петербурга. А он, так весело, на нас: ‘идите-ка!..’ Мы удивлены, подходим нерешительно. На нас глядят, дают дорогу. В Петербург мы… — будто и ‘петербургские’. Как же он узнал?! Подходим. Бокль, Спенсер, Макс Штирнер… — всё забылось. Я как-будто прежний, маленький, ступаю робко… — ‘благословите, батюшка, на путь…’ Думал ли я тогда, что путь — пойдет за Валаам, во всю Россию, за Россию?.. Не думал. А он? Он благословил — ‘на путь’.
Смотрит внутрь, благословляет. Бледная рука, как та, в далеком детстве, что давала крестик. Даст и теперь?.. — ‘А, милые… ну, живите с Господом’. Смотрит на мой китель, студенческий, на золотые пуговицы с орлами… — ‘служишь где?’ — Нет, учусь, учусь еще. Благословляет. Ничего не скажет? Надо уходить, ждут люди. Кладет мне на голову руку, раздумчиво так говорит: ‘превознесешься своим талантом’. Всё. Во мне проходит робкой мыслью: ‘каким талантом… этим, писательским?’ Страшно думать.
Валаам прошел виденьем: богомольцы, люди, плеск Ладоги, гранитные кресты, скиты, молчальники и схимонахи… кельи в глухих лесах, гагара — птица на глухом озерке, схимонах Сысой с гагарой — птицей… — ‘все во Христе, родимый… и гагара-птица во Христе…’ — олени на дорогах, как свои… в полночный час за дверью — ‘время пе-нию… моли-тве ча-а-ас!..’ — блеск белоснежный Храма, лазурь и золото под небом, над лесами, жития… — и написалась книга, путь открылся. Батюшка-Варнава благословил ‘на путь’. Дал крестик и благословил. Крестик — и страдания, и радость. Так и верю.
Январь 1936 г.
Париж.