ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНІЙ
ВСЕВОЛОДА СОЛОВЬЕВА
КНИГА 42-я
У РАЗВАЛИНЪ.
(Старая быль).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
У развалин, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1917
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Шатровъ никогда не принадлежалъ къ кружку декабристовъ и не имлъ никакого понятія о ихъ фантастическихъ планахъ, стоившихъ жизни и счастья столькимъ идеально настроеннымъ молодымъ людямъ, достойнымъ лучшей участи. Мало того, если бы онъ даже зналъ обо всхъ этихъ замыслахъ — онъ непремнно ушелъ бы подальше, такъ какъ, несмотря на свои двадцать пять лтъ, былъ человкъ разсудительный. Онъ вовсе не былъ равнодушенъ къ благу человчества, но уже достаточно ясно начиналъ понимать, что приближеніе къ этому благу можетъ достигаться не насиліемъ и преступленіями. Онъ уже не разъ даже, въ отвлеченныхъ спорахъ со своими старыми товарищами и новыми пріятелями, горячо доказывалъ, что возможный на земл рай придетъ только тогда, когда каждый будетъ энергично, неуклонно и честно исполнять принятыя на себя обязанности. ‘Дло не въ форм, а въ сущности,— говорилъ онъ,— не въ учрежденіяхъ, а въ людяхъ, только въ людяхъ’.
Самъ онъ былъ полонъ силъ и энергіи, и питалъ въ себ очень хорошія намренія. Онъ однимъ изъ первыхъ окончилъ курсъ въ Царскосельскомъ лице и уже около пяти лтъ находился на государственной служб. Преобладающей его страстью было честолюбіе, но не мелочное, не способное ради достиженія своихъ цлей на сдлки съ совстью. Онъ ршилъ во что бы то ни стало добиться очень высокаго служебнаго положенія и закончить свое жизненное поприще, заслужить славу честнаго и полезнаго государственнаго дятеля. Достигнуть этого онъ полагалъ возможнымъ посредствомъ неустаннаго, разумнаго труда.
Таковы были его молодыя мечты и уже начинало казаться, что он могутъ превратиться въ дйствительность. Онъ былъ на отличномъ счету, на него смотрли, какъ на дльнаго, трудолюбиваго и многообщающаго молодого человка.
Онъ не чуждъ былъ литературы, любилъ ее и высоко цнилъ ея представителей. Товарищеская дружба связывала его съ Пушкинымъ, Дельвигомъ и другими талантливыми молодыми писателями — онъ любилъ съ ними сходиться и бесдовать. Но это удавалось ему не часто, такъ какъ служебныя занятія поглощали почти все его время.
И вдругъ, въ мрачные ‘декабрьскіе’ дни, у него былъ сдланъ обыскъ, а самого его увезли и посадили въ Петропавловскую крпость… Какимъ образомъ произошло это, какъ очутилось его имя въ спискахъ заподозрнныхъ — онъ никогда этого не могъ узнать. Кажется просто второпяхъ была произведена ‘описка’: замна двухъ-трехъ буквъ фамиліи,— его приняли за другого. Близкихъ, вліятельныхъ родныхъ у него не было, прочныхъ связей онъ не усплъ еще себ устроить,— хлопотать за него было не кому. Боле года высидлъ онъ въ крпости. Наконецъ его выпустили, Онъ оказался на свобод, но тотчасъ же убдился, что, несмотря на всю его невинность, возвратъ къ прежнему невозможенъ.
Потомъ, уже много лтъ спустя, онъ узналъ, что у него были враги, о существованіи которыхъ, по молодости своей и неопытности, онъ даже и не подозрвалъ. Въ своей служебной карьер онъ кой кому ‘слъ на шею’. Слъ на шею людямъ съ большими связями, съ сильной роднею,— и вотъ воспользовались первой возможностью ‘странить’ его. Несмотря на его освобожденіе за отсутствіемъ какихъ-либо уликъ, его благонадежность все-таки осталась подъ большимъ сомнніемъ. Въ конц концовъ et haut creu о немъ было сказано, что его ‘знать не хотятъ’ — и эта фраза оказалась его вчнымъ приговоромъ. Если бы онъ своевременно узналъ дйствительное положеніе своихъ длъ, то можетъ быть, и нашелъ бы какую-нибудь возможность очистить себя отъ клеветы. Но онъ ничего не зналъ. Онъ видлъ только, что вокругъ него все рушится, что его преслдуютъ одна за другой неудачи.
Однако, полный силъ и способностей, страстно жаждавшій дятельности,— онъ не могъ признать себя побжденнымъ, не могъ уйти въ бездйствіе. Онъ началъ метаться во вс стороны, переходилъ изъ одного вдомства въ другое, работалъ неутомимо. Полезность его работы признавалась, отъ этой работы не отказывались, но ходу ему совсмъ не давали. Вдь его ‘знать не хотли’, а потому разв была какая-нибудь возможность пустить его впередъ…
Пятнадцать лтъ бился онъ какъ рыба объ ледъ, работалъ за двоихъ, стараясь подавлять въ себ голодъ и жажду своего законнаго честолюбія, стараясь не думать о вопіющихъ несправедливостяхъ, которыхъ онъ былъ какимъ-то злополучнымъ центромъ. Вс лучшія силы, вс лучшіе годы жизни ушли на эту безплодную борьбу и, въ конц концовъ, уже сорокалтнимъ человкомъ, онъ увидлъ, что ничего не достигъ и, очевидно, ни чего и не достигнетъ.
Многіе его сверстники, способности которыхъ были совершенно ничтожны передъ его выдающимися способностями, уже сдлали блестящую карьеру, получили большое вліяніе и твердо и спокойно поднимались по лстниц всевозможныхъ отличій. А онъ оставался все тмъ же незамтнымъ, темнымъ работникомъ: труды его пропали даромъ.
Онъ наконецъ почувствовалъ себя побжденнымъ и глубоко несчастнымъ. Вся душа его возмутилась и только остатки желзнаго здоровья помогли ему пережить это горе. Онъ вышелъ въ отставку и поселился въ своемъ родовомъ Тамбовскомъ имніи ‘Нагорное’, съ тмъ, чтобы до конца жизни не вызжать изъ него. Человкъ, созданный для жизни и широкой дятельности, заживо сознательно погребалъ себя.
Шатровъ не помнилъ ни отца, ни матери. Опекунъ, двоюродный дядя, помстившій его въ Лицей, а единственную сестру его въ Смольный, и управлявшій ихъ состояніемъ, тоже умеръ нсколько лтъ тому назадъ. Сестра давнымъ давно вышла замужъ и, ко времени его отставки, даже успла овдовть, но съ нею онъ никогда не былъ особенно близокъ — они совсмъ не сходились.
О состояніи своемъ онъ думалъ очень мало и ни разу въ жизни не заглянулъ въ Нагорное. Всмъ имніемъ безконтрольно завдывалъ старый управляющій, а посл его смерти, по наслдству, его сынъ. Доходы получались исправно и были такъ значительны, что Шатрову, отъ юности жившему довольно скромно и вчно работавшему, не представлялось даже возможнымъ ихъ истрачивать. Въ двадцать лтъ его жизни по окончаніи Лицея у него образовался значительный капиталъ. Практическіе люди не разъ говорили ему, что съ такого имнія, какъ Нагорное, слдовало бы получать по крайней мр вдвое больше, чмъ получалъ онъ, но ему некогда было заняться этимъ вопросомъ, вдобавокъ нисколько его не интересовавшимъ.
Онъ халъ въ Нагорное ршительно не зная, что такое тамъ его встртитъ и какъ онъ будетъ жить. Его ожидали обширныя вотчины со многими полями, лсами и угодьями, съ деревнями и поселками, гд жили какъ могли и умли боле трехъ тысячъ душъ его крпостныхъ людей. Старинная усадьба расположилась на живописномъ высокомъ берегу Дона, была окружена большимъ вковымъ садомъ, но жить въ ней богатому барину, повидимому, не представлялось никакой возможности. Шатровъ и забылъ совсмъ, что лтъ двадцать тому назадъ старый домъ сгорлъ. Вспомнивъ объ этомъ уже по дорог, онъ ршилъ, что все же, вроятно, сохранилась какая-нибудь часть каменнаго обширнаго зданія, хоть дв-три комнаты. Большаго ему теперь не надо,— потому что вообще не надо ничего.
Оно такъ и вышло — именно три только комнаты оказались обитаемыми, и въ нихъ онъ поселился со своимъ старымъ камердинеромъ Софрономъ.
Перездъ Шатрова на постоянное жительство въ Нагорное произвелъ по узду большое волненіе и толки. Какъ, что, почему, думали, гадали,— и ничего не могли придумать. Наконецъ все объяснилось самымъ яснымъ и простымъ образомъ:
— А слышали небось Дмитрій Валерьяновичъ? Шатровъ-то?
— Что такое? что?..
— Приказано!.. выхать, молъ, въ двадцать четыре часа изъ столицы и жить безотлучно въ своей вотчин…
— Что вы?! а за какія же провинности?
— Ну, ужъ тамъ знаютъ за какія… небось задаромъ не вышлютъ. Да оно и не удивительно: повадился кувшинъ по воду ходить тамъ ему и голову сломить… въ двадцать пятомъ-то году попался, отсидлъ годикъ въ крпости, да выкрутился. Ну, а теперь и оказался нераскаяннымъ вольнодумцемъ. И диво еще, что его такъ берегутъ — видно бабушка ворожитъ, другого-то за такія бы дла по Владимірк…
— Те, те, те! такъ вотъ онъ какой дружокъ, Дмитрій-то Валерьяновичъ! съ нимъ видно, осторожно надо, какъ бы и себ не нажить бды…
— А ужъ это само-собою, подальше отъ него, подальше: ‘отойди отъ зла и сотвори благо!’
Потомъ явились и дальнйшіе комментаріи, разсказывали, что Шатрову ни за что бы не сдобровать, да сестра его, Елена Валерьяновна, въ большой видно сил. Тотчасъ, какъ ‘все это вышло’, кинулась она во дворецъ, упала въ ноги государын и до тхъ поръ молила и плакала, пока не спасла брата…
Кто первый выдумалъ и пустилъ въ ходъ подобную сказку — осталось навсегда неизвстнымъ. Она сама собою какъ-то самопроизвольно зародилась въ подходящей сред, возросла, развилась, укрпилась — и пошатнуть ее не было никакой возможности.
— Помилуйте, о чемъ же тутъ толковать — вдь ‘это’ вс знаютъ!
Къ тому же и самъ Шатровъ помогъ какъ нельзя лучше этимъ розсказнямъ. Онъ пріхалъ весною, поселился въ развалинахъ и все лто не выходилъ изъ своего сада, кром управляющаго Петра Дементьевича ни съ кмъ не видался.
Нсколько разъ въ его мысляхъ мелькнуло: ‘Однако, надо бы объхать кое-какихъ сосдей, съ семьями которыхъ Шатровы всегда были близки и даже считались родствомъ и свойствомъ, надо показаться въ Тамбов’… Но каждый разъ онъ кончалъ тмъ, что говорилъ себ: ‘Вотъ еще недля, другая, очнусь немного — и начну’…
Но онъ никакъ не могъ очнуться. Онъ жилъ будто во сн, не замчая времени, безучастный ко всему въ мір, иной разъ цлыми часами ровно ни о чемъ не думая. Онъ бродилъ по заглохшимъ аллеямъ своего сада, бродилъ покуда носили ноги, погомъ садился на какой-нибудь сгнившій пень, весь обросшій мохомъ и грибами — и глядлъ на все, что было вокругъ него, въ той душистой зеленой тишин, наполненной и пропитанной лтними солнечными лучами. Иной разъ въ такія минуты и на его возмущенную, безсильно стенящую душу находила какъ бы подобная тишина.
— Вотъ, не сметъ никому и глазъ казать — чуетъ, что все уже всмъ извстно!— говорили сосди.
Многимъ бы очень хотлось създить, въ Нагорное, взглянуть на Шатрова и послушать его. Многіе, ради его богатства и столичной ‘важности’, не стали бы въ другихъ обстоятельствахъ ждать отъ него перваго визита, а сами бы поспшили отрекоменіоваться. Но теперь вс трусило, трусили даже и такіе, за которыми тоже установилась, репутація большихъ вольнодумцевъ.
— Видно — дло-то серьезное! ему запрещено вызжать за предлы своихъ владній!
Тамбовское высшее начальство, къ которому любопытные обращались за разъясненіями, многозначительно молчало и тольк пожимало плечами, очевидно, не желая выказать своего полнаго незнанія и этимъ умалить свой авторитетъ…
Когда управляющій Петръ Дементьевичъ и камердинеръ Софронъ приставали къ Шатрову съ доказательствами того, что уже пора начинать постройки,— онъ отвчалъ имъ: ‘хорошо, я подумаю объ этомъ’ — и все не длалъ никакихъ распоряженій. Когда, какъ-то совсмъ для него незамтно надвинулась осень — и перепорхнулъ первый снжокъ, онъ сказалъ:
— Ну, ничего, Богъ дастъ какъ-нибудь перезимуемъ.
Въ трехъ комнатахъ вставили зимнія рамы, починили печи, замазали вс щели, старый полъ обили толстыми коврами — и опять недли за недлями стали проходить незамтно, въ подавляющемъ однообразіи. О поздкахъ къ сосдямъ Шатровъ уже и не думалъ, ршивъ, что слишкомъ долго откладывалъ, такъ что теперь даже и смшно, да и принять гостей все равно негд. Нсколько аллей въ саду расчищалось отъ снга, и онъ бродилъ по этимъ снжнымъ корридорамъ, надъ которымъ склонялись покрытыя инеемъ, хрустальныя деревья, горвшія на зимнемъ солнц ослпительными радужными огнями. Тишина была теперь еще глубже, еще таинственне, и онъ былъ радъ, что она все чаще и чаще начинаетъ прокрадываться ему въ душу.
Такъ прошло пять лтъ. Шатровъ жилъ отшельникомъ, ни съ кмъ не видясь, никуда не вызжая. Въ узд о немъ уже не говорили — онъ превратился въ обычное будничное явленіе. Самъ онъ никмъ не интересовался и къ тому же зналъ черезъ управляющаго, о томъ, какъ на него смотрятъ и какія исторіи про него разсказываютъ: ‘Тмъ и лучше, ршилъ онъ,— они меня боятся, а мн они ни на что не нужны. Подальше отъ людей, какъ можно подальше’.
Между тмъ сонъ его прошелъ, онъ уже чувствовалъ что живетъ, что будто выздоровлъ отъ долгой, измучившей его болзни и что теперь ему надо, ради избжанія возврата этой болзни, тщательно отстранять отъ себя все то, что было когда-то ея причиной. Первой причиной были люди — ну, такъ не надо людей!
Мало-по-малу онъ началъ интересоваться хозяйствомъ и вникать въ него. Онъ пристрастился къ своему старому, запущенному саду, и съ весны до осени занимался приведеніемъ его въ порядокъ. Построены были парники, теплицы, оранжереи, выписанъ опытный садовникъ, привезены фруктовыя деревья. Все это доставляло Шатрову, къ его собственному иной разъ изумленію, немалое удовольствіе.
Зимою, въ долгіе вечера, тишина которыхъ нарушалась только стучавшимъ въ окна втромъ, Шатровъ отдавался чтенію. Онъ выписывалъ какъ русскія такъ и иностранныя книги въ большомъ количеств и жадно поглощалъ ихъ. Вдь онъ двадцать лтъ только думалъ о служб, только работалъ — и почти ничего не читалъ. Теперь онъ наверстывалъ потерянное.
Его здоровье за эти годы очень поправилось. Излишняя тучность, портившая его необыкновенную фигуру, пропала. Его красивое лицо, съ великолпными свтлыми глазами, дышало свжестью и, если бы не быстро сдвшіе и рдвшіе волосы,— онъ казался бы совсмъ молодымъ человкомъ.
— Удивительное дло,— съ почтительной улыбкой говорилъ ему управляющій, погляжу я на васъ, Дмитрій Валерьяновичъ, съ каждымъ-то годомъ вы все молодете!
Но все же случалось нсколько разъ въ году, что, входя въ нему, управляющій останавливался почти въ ужас: передъ нимъ былъ не вчерашній Дмитрій Валерьяновичъ, а какой-то разбитый, измученный старикъ, съ блднымъ, усталымъ лицомъ, потухшими глазами и невдомо откуда появившимися морщинами.
Этотъ старикъ былъ мраченъ, раздражителенъ, ему ничмъ нельзя было угодить и, наконецъ, онъ просилъ Петра Дементьевича уйти, оставить его въ поко. Онъ запирался въ своемъ кабинет-спальн, цлый день ничего не лъ и то лежалъ неподвижно на диван, то метался по комнат, какъ голодный зврь въ клтк.
Это старый петербургскій ядъ поднимался со дна души и терзалъ его сердце.
Шатровъ съ начала весны вставалъ очень рано и, выпивъ маленькими глотками стаканъ молока, отправлялся въ садъ, гд и гулялъ часа два, любуясь новыми, проложенными имъ аллеями, разглядывая подсаженныя деревья, отщипывая засохшія вточки. Онъ наслаждался дломъ рукъ своихъ и живо представлялъ себ какимъ будетъ этотъ милый садъ лтъ черезъ десять-пятнадцать, когда молодыя деревца разростутся и осуществятся вс задуманныя зати.
Нердко, посл такой прогулки, онъ возвращался домой въ самомъ лучшемъ настроеніи духа, съ разыгравшимся аппетитомъ. Но случалось и такъ, что въ самую тихую и пріятную минуту вдругъ являлась, какъ мрачный призракъ, неотвязная мысль: ‘да зачмъ же, къ чему все это’, черезъ десять-пятнадцать лтъ онъ будетъ совсмъ почти старикомъ, если и доживетъ до того времени… а потомъ — недуги, одиночество.. для чего же онъ хлопочетъ, для кого, для кого…
Эта мысль, подкравшись не хотла уже уходить — то злобно смялась, то плакала и рыдала.
Такъ было и въ то тихое и безоблачное утро начала іюня, когда онъ, подходя къ своей любимой скамь на высокомъ пригорк, круто спускавшемся къ самой рк, остановился и долго стоялъ неподвижно, глядя прямо передъ собою и ничего не видя, тоскливо прислушиваясь къ немолчному вопросу: ‘для чего? для кого?’
…Сладко плъ душа соловушка
Въ зеленомъ моемъ саду…
вдругъ донеслись до его слуха, съ низу, отъ рки, звонкія нотки чистаго, какъ колокольчикъ, женскаго голоса.
Онъ даже вздрогнулъ отъ изумленія и неожиданности.
… Ахъ, та пснь была завтная,
Рвала блу грудь тоской…
раздалось уже гораздо выше, почти на самомъ краю пригорка, обрисовалась блая женская фигура. Совсмъ молоденькая двушка въ простенькомъ бломъ кисейномъ платьиц присла на скамью и положила возл себя влажную простыню. Затмъ она обернула полотенцемъ свои блокурые мокрые волосы и стала вытирать ихъ, просушивать.
Шатровъ остановился неподвижно и глядлъ.
‘Она была необыкновенно красива!.. ея глаза!’… и совсмъ нтъ! она была здоровая, свженькая и пропорціонально сложенная двушка по семнадцатому году, съ оживленнымъ розовымъ лицомъ и ясными, невинными глазами. Все это очень обыкновенно, просто и естественно, и всего этого за глаза довольно, чтобы признать ее истиннымъ перломъ созданія. А въ то безоблачное теплое утро въ чудесномъ саду Шатрова, среди нмого уединенія — конечно, прелестне ея ничего нельзя было себ и представить.
Шатровъ былъ увренъ въ этомъ. Онъ очень хорошо чувствовалъ, что никогда въ жизни не встрчалъ такой красоты, такой граціи и неудержимо манящей прелести. Онъ далъ ей время высушить волосы и заплесть ихъ въ толстую длинную косу. Тогда онъ громко кашлянулъ, чтобы не слишкомъ испугать ее своимъ неожиданнымъ появленіемъ, и медленно приблизился къ скамь. Но, несмотря на принятую имъ предосторожность, онъ все же замтилъ, какъ двушка, услышавъ его кашель и увидя его самого, приближавшагося къ ней, вся вспыхнула, смутилась, замерла на мст.
Онъ приподнялъ шляпу и привтливо улыбнулся.
— Нтъ, вы врно меня не узнаете, совсмъ забыли,— сказалъ онъ съ какимъ-то невдомымъ ему еще безпокойствомъ и вовсе не такъ, какъ хотлъ сказать,— а я… вдь не могу же ошибиться… вы Соня… то есть Софія Петровна…
— Да, конечно, это я,— робко проговорила двушка, поднимаясь со скамьи и красня еще больше.
— Только… я отлично узнала васъ, Дмитрій Валерьяновичъ, я хорошо васъ помню, тихонько прибавила она, быстро взглянула на Шатрова и опустила глаза.
Она-то, разумется, не могла его не помнить. Его пріздъ сюда, пять съ половиною лтъ тому назадъ, былъ посл смерти ея матери, которой она лишилась на девятомъ году, самымъ крупнымъ событіемъ въ ея жизни. Ея отецъ, Петръ Дементьевичъ сдлался такъ возбужденъ тогда, такъ хлопоталъ, метался.
Весь строй ея дтской жизни былъ почему-то стсненъ, нарушенъ. Отецъ запретилъ ей бгать въ саду, лазить по деревьямъ, забираться въ развалины барскаго дома,— а вдь во всемъ этомъ заключались величайшія ея удовольствія.
Потомъ, въ начал осени, за ней пріхала тетка, увезла ее въ Москву и отдала въ пансіонъ госпожи Данквартъ. Только недавно Соня перестала ненавидть Шатрова какъ злого генія ея жизни: но его образъ навсегда запечатллся въ ея памяти.
Онъ же могъ узнать и назвать ее только только потому, что на-дняхъ Петръ Дементьевичъ говорилъ о скоромъ ея, неизбжномъ прізд и, въ своихъ объясненіяхъ, называлъ ее Соней. Ему смутно припоминалась какая-то блокурая двочка съ косичкой и въ короткихъ платьяхъ, изъ которыхъ она, очевидно, черезчуръ быстро выростала. А вотъ теперь передъ нимъ это чудо природы, убивающее своей прелестью всю красоту лтняго утра!..
Онъ просилъ ее не уходить, прислъ рядомъ съ нею и, побдивъ ея смущеніе своею простотою, мало-по-малу заставилъ ее разговориться. Она объяснила ему своимъ пвучимъ голосомъ, что ‘папенька’ вс эти пять лтъ ни за что не хотлъ ее брать на лтнія вакаціи въ Нагорное и что лтомъ она всегда жила съ ‘тетенькой’ на дач подъ Москвою. Она отлично знала, что причиною этого былъ Шатровъ или, врне, боязнь ‘папеньки’ досадить нелюдиму присутствіемъ двочки, но она, конечно, объ этомъ не проговорилась. Она объясняла дальше, что бдная ‘тетенька’ скончалась прошлою осенью, а потому, посл экзаменовъ, ей некуда было дваться какъ только въ Нагорное.
И вотъ ‘папенька’ прислалъ за ней въ Москву, къ госпож Данквартъ, ключницу Акулину Семеновну, и он благополучію пріхали вчера до солнечнаго заката.
Ничего новаго не сказала она Шатрову, такъ его память внезапно просвтлла, и оказалось, что онъ помнитъ каждое слово, произнесенное Петромъ Дементьичемъ о Сон, хотя тогда и слушалъ его разсянно, слушалъ и но слышалъ. А теперь вдругъ вспомнилъ се, будто это были самыя важныя, самыя нужныя ему свднія.
Мало того, ему хотлось бы, чтобы она по десяти, по двадцати разъ повторяла одно и тоже,— и о ‘папеньк’, и о ‘бдной тетеньк’, и о госпож Данквартъ, и о ключниц Акулин Семеновн — только бы она говорила, только бы слушать ея голосъ, глядть на нее и дышать рядомъ съ ней. Отъ нея вяло такой свжестью, такой молодостью, такимъ очарованіемъ…
А она вдругъ совсмъ смутилась… Она должна просить у него прощенія. Вопреки строгимъ наставленіямъ ‘папеньки’, она сегодня, поднявшись чуть свтъ, не утерпла и со всхъ ногъ кинулась, въ садъ, обжала его, поразилась происшедшей въ немъ перемной. А потомъ, какъ увидла рку, такъ совсмъ сошла съ ума отъ радости, побжала домой за простыней и на своемъ любимомъ, завтномъ мстечк выкупалась, какъ бывало купалась въ старину, давно-давно, ужасно давно, до его прізда въ Нагорное.
Онъ взялъ ея маленькія ручки, еще свжія отъ купанья, заглянулъ ей въ глаза такъ нжно и ласково, какъ до сихъ поръ не умлъ глядть — и просилъ ее гулять гд угодно, когда угодно и сколько угодно.
— Завтра начинается постройка большой хорошей купальни!— объявилъ онъ.
Она глядла на него теперь во вс глаза — и ничего не понимала: онъ ли это? вдь тотъ Шатровъ, ‘злой геній ея жизни’, она отлично его помнитъ,— онъ былъ такой сердитый, непріятный, злой и противный, а этотъ, нтъ, это не онъ, не онъ совсмъ! ласковый, добрый, милый… а красивый-то какой! какіе глаза! какая улыбка!..
Ей стало хорошо, робость ея исчезла.
Онъ повелъ ее въ цвтники, потомъ въ оранжереи, все ей показывалъ, объяснялъ, хвастался передъ нею своими новинками.
Такъ засталъ ихъ Петръ Дементьевичъ, даже покраснлъ весь отъ смущенія и сердито взглянулъ на дочь.
— Дмитрій Валерьяновичъ, простите Бога ради эту глупую двчонку… и какъ она сюда попала?!.
— Я попросилъ Софію Петровну,— весело отвтилъ Шатровъ, — захотлъ похвастаться зачатками тхъ персиковъ и сливъ, которыми мы будемъ лакомиться въ конц лта… Вы вотъ врно почивать до сихъ поръ изволили, Петръ Дементьевичъ, а мы тмъ временемъ съ Софьей Петровной ужъ и подружиться успли…
— Вдь мы друзья, не правда ли?— обратился онъ къ Сон.
— Друзья!— крикнула она и засмялась звонкимъ, почти еще дтскимъ смхомъ.
Управляющій стоялъ совсмъ растерянный. Онъ не узнавалъ ни своей робкой, скромной двочки, ни своего отшельника-принципала.
Такимъ образомъ неудачи и борьба долгихъ и лучшихъ лтъ жизни, тоска и муки подавленныхъ, напрасно рвавшихся на просторъ, силъ и способностей, тяжкое горе сердца, оскорбленнаго несправедливостью судьбы и людей, мрачное и упорное отчужденіе отъ общества,— все, все столь роковое и серьезное,— разршилось шестнадцатилтней дочкой управляющаго, наивной, невдомо что общавшей пансіонеркой. Иначе оно не могло быть, да и что на свт можетъ быть боле роковымъ и серьезнымъ, какъ не встрча съ ‘жизнью’ именно тогда, когда человкъ чувствуетъ, что ни внутри его, ни извн уже нтъ никакой жизни…
До сихъ поръ, до сорокапятилтняго возраста, Шатровъ не зналъ страстной любви и считалъ себя на нее неспособнымъ. У него бывали, маленькія увлеченія, но ни одно изъ нихъ не задло его за живое, ни на минуту не отвлекло его отъ той борьбы, въ которую онъ клалъ всего себя. А похоронившнсь въ Нагорномъ, онъ никогда даже и не думалъ о женщинахъ, благо ихъ и на глазахъ-то не было.
Но природа, о которой онъ забывалъ среди своего исключительнаго существованія, очевидно, все же сторожила его и поймала въ первую подходящую минуту. Прошло нсколько дней посл его встрчи съ Соней — и если-бы онъ могъ длать какія бы то ни было наблюденія,— онъ совсмъ бы не узналъ себя, какъ не узнавалъ его Петръ Дементьичъ.
У него будто исчезла память, онъ будто никогда и не страдалъ. Онъ былъ веселъ, бодръ и всюду и во всемъ находилъ новыя удовольствія. Только для этого ему нужно было одно — присутствіе Сони. Отличная купальня была построена, почти ежедневно закладывалась старинная коляска, до сихъ поръ стоявшая безъ употребленія, и Шатровъ, въ сопровожденіи управляющаго и Сони, халъ то въ одну, то въ другую изъ своихъ пустошей, отличавшихся красивымъ мстоположеніемъ. Туда же заране отправлялась телга съ самоваромъ, всякой провизіей и камердинеромъ Софрономъ. Софронъ съ каждымъ днемъ становился все мрачне и очень недружелюбно и пытливо вглядывался въ Соню.
А она такъ и прильнула къ Шатрову, она непринужденно болтала ему все, что приходило ей въ голову, пла ему своимъ еще не развившимся голосомъ, забиралась даже въ его развалины а рылась тамъ въ его книгахъ. Они гуляли часами по аллеямъ сада,— и оба не замчали времени, не чувствовали усталости.
Къ концу іюля, видя, что ихъ ничмъ не разольешь, и притомъ не разъ замтя слишкомъ пристальный взглядъ Софрона, обращенный на Сошо, Петръ Дементьичъ понемногу сталъ смущаться и нашелъ нужнымъ нсколько разъ выразить Шатрову, что онъ уже черезчуръ балуетъ его дочку. Тотъ ничего не понялъ и ‘баловства’ продолжались.
Скоро Шатровъ окончательно пересталъ сознавать, что Сон шестнадцать лтъ, а ему уже сорокъ шестой годъ. Онъ не смотрлъ на нее какъ на полу-ребенка, не думалъ о томъ, что она и понятія не иметъ о жизни. До сихъ поръ онъ былъ скрытнымъ, замкнутымъ въ себ человкомъ. Онъ никому никогда не открывалъ свою душу, не жаловался, таилъ про себя свое горе, свои чувства. Ни у кого не просилъ онъ участія.
Теперь онъ началъ испытывать, и съ каждымъ днемъ все сильне и сильне, непреодолимую потребность передать живому и сочувствующему ему существу печальную тайну своей жизни. Теперь она давила его какъ никогда — эта старая, истерзавшая его тайна. У него было одно только живое, сочувствовавшее ему существо — Соня, и въ часы долгихъ прогулокъ по аллеямъ онъ, мало по малу, разсказалъ ей все, безъ малйшей утайки.
У неопытной, наивной двочки хватило и чувства, и разсудка выслушать его съ настоящимъ интересомъ и понять его. Во время своей исповди, продолжавшейся нсколько дней, онъ не разъ съ наслажденіемъ и сильнымъ трепетомъ видлъ, какъ ея большіе, широко открытые глаза наполнялись слезами, какъ румянецъ волненіемъ покрывалъ ея щеки.
Она принимала его тайну какъ довряемую ей святыню и гордилась такимъ довріемъ. Она теперь и во сн каждую ночь видла Шатрова, была вся полна имъ.
— Я никогда не могла подумать, что люди такіе дурные!— повторяла она,— если они васъ, ‘васъ’ такъ обидли — я ихъ ненавижу!
Но все же, въ конц концовъ, ея хоть и шестнадцатилтняя голова подсказала ей то, до чего Шатровъ самъ никогда не могъ додуматься.
— Только вы напрасно считаете себя ужъ такимъ несчастнымъ, Дмитрій Валерьяновичъ!— воскликнула она какъ-то,— отъ большого-то несчастья васъ Богъ избавилъ… Когда вы ушли отъ всхъ несправедливыхъ людей — вамъ было куда уйти, въ ваше Нагорное, вы такъ богаты, у васъ все есть… захотите чего-нибудь — и все достанете! А вотъ еслибы вы должны были уйти и у васъ ничего бы, какъ есть ничего бы не было, если бы вы были совсмъ, совсмъ бдный… вотъ тогда бы это было ужъ несчастье!
Онъ задумался и долго шелъ рядомъ съ нею, опустивъ голову
— Разв я не такъ сказала? разв не такъ?— спрашивала она заглядывая ему въ глаза.
— Нтъ, не такъ, Соня!— наконецъ, проговорилъ онъ,— еслибы у меня ничего не было — я долженъ былъ бы работать ради куска хлба, и эта работа, можетъ быть, спасала бы меня отъ тяжелыхъ мыслей…
Соня качала головой, она не понимала этого.
— Не правда, но правда,— твердила, она,— какое бы горе ни случилось, быть богатымъ всегда лучше, чмъ быть бднымъ. У васъ все есть… захотите чего — и достанете…
Ему хотлось ее, только ее — и ничего больше. Онъ уже не первый день сознавалъ это, и не разсуждалъ, не изумлялся, не пугался. Хорошо это или дурно, умно или глупо — онъ даже о том ь и не думалъ. Для него это былъ вопросъ жизни.
Онъ взглянулъ на нее и весь похолодлъ отъ нахлынувшей страсти.
— Захочу — достану!.. какъ бы не такъ!— прошепталъ онъ дрогнувшимъ голосомъ.— Никакія деньги не дадутъ мн того, что я хочу…
— А вы чего хотите? скажите, что это такое, вотъ тогда и увидимъ!
Что-то сдавило ему горло, что-то шепнуло ему: ‘не говори’:— но она такъ доврчиво и ласково на него глядла, она даже взяла его за руку и прижалась къ нему плечомъ, съ дтскимъ и женскимъ любопытствомъ нетерпливо повторяя: ‘скажите’.
— Я хочу никогда не разставаться съ вами,— задыхаясь шепталъ онъ,— хочу, чтобы мы всегда были вдвоемъ, здсь, въ этомъ саду…
— Я и сама хотла бы этого!— перебила его Соня,— только вотъ, да… теперь это невозмолено! въ конц августа меня увезутъ въ Москву, къ госпож Данквартъ, вдь я еще не кончила курса, мн остается цлыхъ два года… А потомъ, если хотите, я пріду и никуда ужъ не уду, буду всегда съ вами… вотъ видите, вотъ и возможно!
Она радостно засмялась.
— Ахъ, Соня!— вздохнулъ онъ,— да я въ эти два года умру без васъ… я съ ума сойду…
Онъ схватился за голову, онъ былъ не въ состояніи разсуждать, зналъ одно: удетъ она — и вмст съ нею конецъ жизни.
— Поймите… я люблю васъ… больше всего въ мір… я не могу, я не могу жить безъ васъ…
Она остановилась и со щекъ ея сбжала краска. Она теперь поняла, и обрадовалась, и испугалась. Вдь и она любитъ его больше всего въ мір, больше любимыхъ подругъ, больше отца. Она такъ привыкла къ нему за это время, ей такъ его жалко, онъ такой добрый, милый, красивый…
— И я, и я тоже люблю васъ…— прошептала она, сама не сознавая, что выговорила это.
И она не знала, какъ это случилось… ея голова у него на груди, онъ безсчетно, горячо ее цлуетъ, ей такъ тепло, хорошо хочется, плакать, смяться…
Въ конц августа Соня не ухала въ Москву, въ пансіонъ госпожи Данквартъ.
Въ конц августа была ея свадьба въ деревенской церкви, при однихъ требуемыхъ закономъ свидтеляхъ. Петръ Дементьевичъ чувствовалъ себя на седьмомъ неб, да и Софронъ ршилъ, что, хоть оно и очень плохо, а все-жъ таки могло быть и хуже. По узду ходили относительно всего этого самыя скандальныя сказки. Шатровъ и Соня жили какъ въ туман, не разставались ни на минуту и только глядли въ глаза другъ другу.
Такой праздникъ жизни длился у нихъ и годъ, и другой, и третій. За это время ихъ пустынножительство было потревожено всего только одинъ разъ, на слдующее лто посл ихъ свадьбы. Цлые два мсяца въ Нагорномъ прогостилъ единственный близкій родственникъ Шатрова, сынъ его сестры, Саша Бобрищевъ.
Тогда это былъ семнадцатилтній лицеистъ, ровесникъ Сони, еще не сформировавшійся юноша, съ длинными руками и ногами, пробивающимися усиками и достаточно некрасивымъ лицомъ. Шатровъ, разглядвъ его, только удивлялся:
— И куда все это двалось!— воскликнулъ онъ, обращаясь къ Сон, когда юноша вышелъ изъ комнаты.— Ребенкомъ онъ былъ такъ необыкновенно хорошъ, что глазъ отъ него оторвать не хотлось… и вдругъ теперь такой длинноносый, смшной галченокъ!
— У него глаза очень хороши,— заступилась Соня,— и вообще онъ наврное еще выравняется.,
— Будемъ ждать и надяться, главное же, чтобы онъ не очень надодалъ намъ… ну да ему въ Нагорномъ наврное скучно покажется, и онъ не засидится,— ршилъ Дмитрій Валерьяновичъ.
Саша Бобрищевъ оказался очень милымъ, благовоспитаннымъ юношей. Онъ не только никому ничмъ не мшалъ, но Шатровъ съ первыхъ же дней къ нему привязался, насколько былъ на это способенъ. Онъ все больше и больше напоминалъ ему собственную его юность, его лицейскіе годы. Съ грустной и ласковой улыбкой слушалъ пустынножитель горячія разглагольствованія юноши и часто поддакивалъ ему, не желая отравлять его дтской вры въ жизнь и людей ядомъ своего опыта. Соня совсмъ подружилась съ Сашей. Она ужъ была женщина, онъ еще почти ребенокъ, но все же они были однолтки и во многомъ понимали другъ друга гораздо лучше, чмъ могъ ихъ понять Дмитрій Валерьяновичъ.
Имъ приходилось иной разъ оставаться и вдвоемъ, когда Шатровъ былъ занятъ по хозяйству, главнымъ же образомъ по заканчивавшейся постройк новаго дома. Тогда они все сводили непремнно къ какой-нибудь шалости, бгали взапуски по саду и смялись сами не зная чему. Имъ обоимъ было очень хорошо и весело. Саша безсознательно уже обожалъ ‘тетушку’, а она, хоть, и не совсмъ удачно, но все же разыгрывала соблазнительную въ ея годы роль ‘старшей’.
Когда лицеистъ ухалъ — и Шатрову и Сон стало жаль, сдлалось безъ него пусто, но у Шатрова это скоро прошло, у Сони осталось надолго.
Они вернулись къ своей обычной жизни, прерванной появленіемъ ‘галченка’. Что же это была за жизнь?— Чисто жизнь Робинзона и Пятницы на необитаемомъ остров.
Въ Нагорномъ попрежнему не бывалъ никто изъ сосдей, кром двухъ-трехъ семей, въ конц концовъ навязавшихся со своимъ знакомствомъ, не убоявшихся посщать ‘ссыльнаго вольнодумца’. Люди эти были невидные, не богатые, терять имъ было нечего, а на свчку всегда летятъ мошки. Въ данномъ случа свчкой было богатство Шатрова, его петербургскій поваръ-артистъ, чудесные фрукты, созрвавшіе въ оранжереяхъ стараго сада и широкое, врожденное гостепріимство Сони. Но эти мошки, прилетавшія на свчку, оказывались ничуть не интересными,— он только досаждали.
Петръ Дементьичъ? Соня конечно любила его и была рада, что онъ съ нею. Но онъ не могъ все же доставлять ей собою какія бы то ни было развлеченія и радости. Человкъ мало образованный и недалекій, онъ зналъ себ ‘управительствовать’, какъ тому наученъ былъ своимъ отцомъ, возился весь день съ крестьянами или объзжалъ имнія. Толстый, красный, съ хриплымъ голосомъ и непреодолимымъ, хотя и сдержаннымъ стремленіемъ къ крпкимъ напиткамъ, онъ умлъ только говорить о ‘хозяйственныхъ статьяхъ’ и ни о чемъ больше. Къ дочери онъ относился съ безсознательнымъ подобострастіемъ, что ее часто раздражало и обижало.
Жизнь наполнялась хозяйствомъ, разговоромъ и книгами. Сон хватило всего этого на три года. Шатровъ, человкъ образованный, прекрасно владвшій иностранными языками, любитель и знатокъ европейской литературы, довершилъ образованіе Сони, начатое въ московскомъ пансіон госпожи Данквартъ.
Разумется, она не получила бы такихъ знаній, если бы окончила курсъ въ своемъ пансіон — тамъ не было такого талантливаго и такъ страстно преданнаго своей учениц и своему длу учителя. А ученицей Соня оказалась внимательной и способной. За три года она очень развилась, какъ умственно, такъ и тлесно — изъ нея вышла совсмъ хорошенькая и совсмъ умненькая, образованная, начитанная женщина.
Она усвоила вс взгляды своего учителя — по крайней мр, разсуждая о прочитанномъ, они почти всегда сходились въ мысляхъ. Соня, естественно, была припечатана ‘именною печатью’ Шатрова. Она попрежнему любила своего мужа, находила его лучшимъ человкомъ въ мір, не задумываясь надъ тмъ, что вдь другихъ-то людей она совсмъ и не видала и что никто, конечно, никакъ не можетъ быть хуже самого себя. Она нисколько не заботилась о томъ, что Дмитрій Валерьянычъ старетъ, что вокругъ его красивыхъ глазъ и на бломъ лбу образуются глубокія морщины, которыя прежде только едва обозначались. Она продолжала съ тихимъ и хорошимъ чувствомъ цловать его значительно посдвшую и облысвшую голову и принимать съ благодарной нжностью его ласки.
Еслибы кто-нибудь спросилъ ее — счастлива ли она? она, не задумавшись, съ убжденіемъ, воскликнула бы:
— Еще бы! какъ мн не быть счастливой! у меня ‘такой’ мужъ, мы любимъ другъ друга, у насъ все есть, даже гораздо больше, чмъ намъ нужно, я не знаю никакихъ непріятностей, заботъ и горя… Конечно, я самая счастливая женщина…
А между тмъ ‘праздникъ жизни’ кончался, ибо сколько ни длится какой бы то ни было праздникъ, но все же онъ кончается и за нимъ неизбжно наступаютъ будни. Будни, мало по малу, незамтно, наступили и въ Нагорномъ.
Ярко вспыхнувшая, запоздавшая страсть Шатрова къ Сон видоизмнилась въ не мене глубокое, но уже спокойное чувство. Онъ привыкъ къ обладанію своимъ сокровищемъ, убдился въ реальности этого обладанія. Онъ могъ уже думать о чемъ угодно безъ того, чтобы она врывалась ежеминутно въ его мысли, могъ спокойно прожить безъ нея и часъ, и другой, и третій. Ему достаточно было знать, что она вблизи отъ него, что каждую минуту, когда захочетъ, онъ можетъ ее увидть.
Перемна эта произошла такъ естественно, сама собою, что Соня, такъ же какъ и онъ, ея не замтила. Только теперь у нея оказывалось много ‘своего собственнаго’ времени и нердко, когда вс домашнія дла (на ея долю ихъ достилалось немного) были сдланы,— ей становилось скучно. Она спшила въ библіотеку, брала книгу и читала, пока не зарибитъ въ глазахъ.
Не всегда, но по большей части, эти книги были романы, сочиненія лучшихъ европейскихъ и русскихъ художниковъ, красивыя, нсколько приподнятыя описанія жизни, съ любовной страстью на первомъ план.
Пустынная тишина стараго сада, развалинъ и новаго дома наполнялась безчисленными призраками. Соня жила съ ними, любила ихъ и ненавидла, но все же, въ конц концовъ, убждалась, что они только призраки, что она одна. И ее начинало тянуть къ живымъ людямъ для того, чтобы проврить, на сколько они схожи съ блестящими призраками, созданными творческимъ изображеніемъ ея любимыхъ авторовъ.
Однако она читала не одни романы, повсти и поэмы. Она любила путешествія, описанія дальнихъ странъ. Ей бы такъ хотлось хоть что-нибудь увидть. О заграничной поздк она и не мечтала, а хоть бы пожить въ Москв, въ Петербург, създить въ Кіевъ… Вдь всю жизнь одно Нагорное, старый садъ, рка, пустоши…
Но она ни разу не ршилась говорить объ этомъ съ мужемъ. Она поклялась ему передъ свадьбой, что никогда не захочетъ ухать изъ Нагорнаго, а онъ сказалъ ей, что до конца своихъ дней останется здсь, но если ей станетъ скучно въ его ‘пустын’ — онъ отпуститъ ее куда угодно,— только одну.
Это было сказано торжественно, безповоротно, это являлось именно той дверью, которую жена Синей бороды не должна была отпирать. Такъ ей казалось, по крайней мр. И она не могла говорить ему объ этомъ,— потому что это значило бы признаться, что она, значитъ, не такъ его любитъ, какъ прежде. Онъ непремнно все такъ себ и представитъ. Онъ никогда не пойметъ, что это совсмъ не то. Вдь вотъ онъ уже не разъ, лаская ее, спрашивалъ:
— Ну что-жъ, моя Соня, не разлюбила ты еще своего стараго мужа? но скучно еще теб въ такомъ одиночеств, вдвоемъ съ твоимъ Змемъ-Горынычемъ?
Она инстиктивно чувствовала, что если бы онъ хоть на мгновеніе усумнился въ ея отвт или въ искренности ея отвта — это бы его убило.
Такимъ образомъ между женой и мужемъ легла первая ‘роковая’ тайна.
Къ концу четвертаго года Соня чуть не съ ума сошла, сначала отъ радости, а потомъ отъ горя. Ей показалось, будто она чувствуетъ въ себ присутствіе новой, развивающейся жизни… у нея будетъ ребенокъ! Она сознавала, что въ этомъ все ея спасеніе, приближеніе великаго счастья. Это счастье придетъ и озаритъ, наполнитъ всю ея жизнь. Тогда ей ничего, ничего уже не будетъ надобно. О, какъ чудно, какъ весело станетъ тогда въ Нагорномъ, у развалинъ!..
Но она ошиблась, и когда ошибка обнаружилась, Дмитрій Валерьянычъ потемнлъ какъ туча, а сама она заболла надолго отъ глубокаго отчаянія. Наконецъ она поправилась и ошибки такого рода уже не повторялись. Она больше не врила въ возможность счастья.
Мало по малу она начинала задыхаться у развалинъ…
Прошло еще четыре года. Шатровы, время отъ времени переписывавшіяся съ Сашей Бобрищевымъ, получили отъ него извстіе, что онъ взялъ отпускъ и намренъ пронести лто въ Нагорномъ, куда они ежегодно, но до сихъ поръ безуспшно, его звали.
Саша, подобно своему дяд, кончилъ однимъ изъ первыхъ курсъ въ Лице и теперь отличію шелъ по служб. У него остались самыя пріятныя воспоминанія о пустынник дяд, а главное, о ‘тет Сон’, и онъ давно бы съ удовольствіемъ къ нимъ похалъ, но это все какъ-то не удавалось. Его мать начала сильно прихварывать, ей необходимо было каждое лто узжать заграницу на воды, и онъ, единственный сынъ, ей всегда сопутствовалъ. Зимою — сначала ученіе, потомъ служба. Да и петербургская жизнь увлекала молодого человка.
Но вотъ, около года тому назадъ, онъ похоронилъ мать, и теперь, съ первыми лтними днями, освободившись отъ занятій, спшилъ въ Нагорное,— успокоиться духомъ, отдохнутъ въ этой милой по воспоминаніямъ живой пустын…
Онъ нашелъ много перемнъ. Новый домъ, оставленный имъ еще недостроеннымъ, теперь имлъ видъ давно уже обжитого жилища. Дивный садъ сталъ еще великолпне, молодыя аллеи разрослись на славу, вс мечты и зати ‘пустынника’ осуществились. Одн только развалины стояли неизмнными.
Но боле всего перемнъ было въ людяхъ. Эти перемны поразили Бобрищова. Дядя, такой моложавый въ первый его пріздъ, и притомъ еще молодившійся, теперь смотрлъ совсмъ старикомъ, даже какъ будто нсколько одичавшимъ и опустившимся. Годы подобной исключительно уединенной жизни но могли не отразиться даже на вншности Шатрова, не могли не сдлать его старомоднымъ человкомъ,— и это особенно бросалось въ глаза Бобрищеву, жившему въ петербургскомъ свт.
Петръ Дементьичъ необыкновенно растолстлъ, потерялъ свою прежнюю подвижность, почти ничего не говорилъ и только добродушно улыбался. Софронъ сгорбился и высохъ. Свою ‘тетю Соню’ Бобрищевъ совсмъ не узналъ. Ничего, какъ есть ничего не осталось отъ прежняго полуребенка, съ которымъ онъ шалилъ и бгалъ взапуски и который такъ смшно и мило игралъ роль его ‘тетушки’. Даже лицо у нея стало совсмъ другое. Ей уже исполнилось двадцать четыре года, для нея наступилъ самый лучшій возрастъ женщины. Бобрищевъ сразу почувствовалъ, что она прелестна. Но отчего же она такъ блдна, отчего въ глубокихъ глазахъ ея застыло такое грустное и усталое выраженіе? Она несчастна. Но вдь онъ помнилъ хорошо, какъ она любила его дядю. Да, любила… Однако этотъ чудный садъ, эта красивая рка, эта пустыня… и старики… и отсюда ни ногой никуда, ни разу… Ему не трудно было понять ея несчастье. Онъ удивился, какъ она еще жива, какъ она не зачахла, совсмъ не одичала у этихъ развалинъ.
Нсколько разъ поговорилъ онъ съ нею о томъ, о другомъ, онъ началъ изумляться еще больше. Тогда въ первый свой пріздъ, семнадцатилтній мальчикъ не могъ оцнить ее, да вдь и она, очевидно, была иная. Теперь же онъ поразился ея серьезностью, ея образованіемъ и развитіемъ. И это въ такой глуши, вдали отъ людей и жизни. Разумется, хорошъ былъ учитель-дядя, надо ему отдать справедливость, но какова и ученица!
Бобрищевъ былъ совсмъ очарованъ своей ‘тетей Соней’ и притомъ чувствовалъ къ ней настоящую, глубокую жалость…
‘Похоронили заживо — и вотъ она — такая!! Да вдь она могла быть лучшимъ украшеніемъ самаго избраннаго, самаго образованнаго общества!’ — думалъ онъ.
А самъ онъ, человкъ изъ иного міра,— какое впечатлніе произвелъ онъ на ‘пустынниковъ’? Они тоже его не узнали. Отъ прежняго невзрачнаго галченка съ длинными руками и ногами и съ угловатыми манерами — ровно ничего не осталось. Теперь это быль законченный типъ изящнаго свтскаго человка, и притомъ красиваго. Соня врно предсказала тогда, что онъ еще выравняется.
Да и какъ еще выравнялся! Глаза были похожи, очень похожи на глаза дяди. Но вдь притомъ это были молодые лучезарные глаза, въ которыхъ горла жизнь, глаза еще не затуманенные долгими годами неудачъ, страданій и несчастій.
— Каковъ, каковъ галченокъ-то нашъ вышелъ!— повторялъ Дмитрій Валерьянычъ.
— Да ужъ точно,— въ отвтъ ему хриплъ Петръ Деменгьичъ,— мужчина за первый сортъ…. помилуй Богъ, ни въ жисть не узналъ бы его!
Софронъ ничего не говорилъ и только во вс свои старые слезившіеся глаза глядлъ на Бобрищева..
А Соня? Вдь этотъ пріздъ былъ огромнымъ событіемъ въ ея жизни. Она радовалась, ждала его. Она приготовила Саш, согласно, выраженному имъ письменно, желанію, т три уютныя комнаты въ развалинахъ, гд жилъ Дмитрій Валерьянычъ въ первые годы по прізд въ Нагорное и полтора года посл свадьбы, до отдлки новаго дома.
Войдя въ эти комнаты, сопровождаемый ею, Бобрищевъ сразу же увидлъ, что ‘тетя Соня’ ничего, какъ есть ничего не забыла и приготовила ему самое прелестное и удобное гнздышко. Онъ глядлъ на нее съ сіяющими глазами, благодарилъ ее, цловалъ ея руки.
Вообще, несмотря на произведенное ею на него впечатлніе, на очарованность ею и свою къ ней жалость, Бобрищевъ, былъ развязенъ, простъ, какъ будто они встртились посл недавней разлуки. Но она не могла быть съ нимъ такою. Она многому научилась, многое знала и понимала, но ни мужъ, ни чудный садъ, ни рка, ни развалины не научили ее хорошо владть собою. Онъ называлъ ее ‘тетей Соней’, шутилъ съ нею, цловалъ ея руки. А у нея языкъ не повертывался называть его попрежнему Сашей. Она не называла его никакъ и знала, что если ужъ непремнно придется называть, то назоветъ его Александромъ Николаевичемъ.
Ей было тяжело и непріятно, оттого, что онъ шутитъ съ нею, а главное оттого, что онъ цлуетъ ея руки.
Ужъ на слдующій день посл его прізда она сказала себ, что было бы гораздо, гораздо лучше, если бы онъ совсмъ не прізжалъ. Она чувствовала себя стсненной, совсмъ выбитой изъ своей обычной колеи. Если бы только возможно было, она она стала бы запираться на цлые дни у себя, только бы не встрчаться съ нимъ, не разговаривать, не слышать его голоса, не видть его глазъ, такъ прямо, такъ смло глядвшихъ ей въ глаза.
А между тмъ вдь это былъ тотъ Саша, съ которымъ она когда-то такъ недавно и въ то же время такъ безконечно давно, бгала по аллеямъ и каталась въ лодк, которому она цлыхъ семь лтъ по нскольку разъ въ годъ писала длинныя письма какъ старому другу. Да это онъ, онъ самый! сквозь новую оболочку изящнаго и красиваго человка, она все чаще и чаще начинала узнавать прежняго Сашу. Только зачмъ онъ пріхалъ… и вдь это не недля, не дв, онъ пріхалъ на цлое лто…
Она просто боялась его, хотя и не сознавала этого.
Стали проходить дни, недли, желаніе Сони уйти куда-нибудь, скрыться отъ Бобрищева, все увеличивалось. Но она хорошо понимала, что никто не долженъ подозрвать ея къ нему отношенія, ея непонятной неловкости въ его присутствіи и еще боле непонятнаго ея страха.
А все теперь складывалось именно такъ, что они бывали вдвоемъ гораздо чаще и на гораздо большее время, чмъ семь лтъ тому назадъ. Сближеніе ихъ росло не по днямъ, а по часамъ — и никакъ не могло быть иначе. Бобрищевъ не хотлъ называть себ чувства, влекшаго его къ Сон, но онъ уже зналъ, что оно не мимолетно, что оно быстро растетъ въ немъ и крпнетъ, что онъ живетъ теперь и дышетъ этимъ чувствомъ. Еслибы онъ былъ старше и опытне, онъ, можетъ быть, подумалъ бы о будущемъ, сталъ спасаться, ухалъ бы. Но, несмотря на свою жизнь въ свт, гд юность очень коротка и люди быстро длаются адептами холоднаго благоразумія, онъ все же сохранилъ въ себ еще много юности.
Когда мысль объ отъзд мелькнула, онъ тотчасъ же отогналъ ее. Разв можетъ онъ теперь ухать, оставивъ ее въ такомъ положеніи, погибающей, тающей, какъ свчка, у этихъ развалинъ?.. Вдь еще годъ-другой подобной жизни,— и она погибнетъ, совсмъ зачахнетъ, у нея сдлается чахотка или что нибудь такое.
Она можетъ быть, да и наврно, не сознаетъ своего положенія. Надо ей открыть глаза, а потомъ открыть глаза и дяд, заставить его подумать о ней, заставить ухать наконецъ изъ Нагорнаго, показать ей свтъ и ее показать свту. Тогда она оживится, станетъ дышать полной грудью, тогда появится прежній здоровый румянецъ на ея щекахъ, и милые глаза ея измнятъ это страдальческое, усталое выраженіе, отъ котораго скребутъ кошки на сердц.
И вотъ, когда прежняя интимность возстановилась между ними, Бобрищевъ, очень ловко и осторожно, коснулся Сониной раны. Онъ началъ съ дружескихъ откровенностей, съ описаній своей жизни, и это дало ему возможность вводить Соню въ такія сферы, о которыхъ она имла, благодаря мужу, совершенно одностороннее представленіе. Она давно догадывалась, на основаніи многаго изъ прочитаннаго ею, что Дмитрій Валорьянычъ черезчуръ пристрастенъ, но теперь передъ нею было живое, осязательное доказательство этого.
И жизнь, и люди вовсе ужъ не такъ отвратительны, какъ увряетъ ея мужъ. Везд, разумется, есть мракъ, даже много мраку, но есть и свтъ. Люди созданы не для того, чтобы уходить въ пустыню, они должны жить среди себ подобныхъ, общей жизнью, съ ея радостями и печалями. Да и потомъ, вотъ Саша разсказываетъ о своихъ разнообразныхъ заграничныхъ путешествіяхъ съ матерью. Онъ столько видлъ, что еслибы ей увидть хоть только половину,— этого бы хватило на всю жизнь для чудныхъ, пріятныхъ воспоминаній.
Она жадно, мучительно слушала, отдавалась этимъ долгимъ разсказамъ.
Теперь она уже не боялась ‘Саши’, а между тмъ ея страхъ, страхъ предчувствія, быстро начиналъ оправдываться. Каждая прогулка по душистымъ аллеямъ сада, каждая бесда у живописныхъ, обвитыхъ хмелемъ и дикимъ виноградомъ развалинъ приносили ей новую отраву. Она была достаточно подготовлена, но все таки еще многаго не сознавала ясно. Теперь она поняла все — и душа ея возмутилась.
Передъ нею встали, во всхъ мелочахъ своего вчнаго унынія, эти послдніе годы ея жизни, годы насильственнаго пустынно жительства. А онъ, ея безсознательный соблазнитель, говорилъ — такъ и сіяя своими манящими глазами:
— Вдь не можете же вы, тетя Соня, не понимать, что нельзя такъ жить, какъ вы до сихъ поръ жили… Такъ можетъ прожить какая-нибудь деревенская поповна, читающая по складамъ ‘аглицкаго милорда Георга’! Да и та вдь иметъ свои развлеченія, свою компанію .
— Почему же вы думаете, что я этого не понимаю?— подняла на него Соня свои усталые глаза.
— А если понимаете, такъ зачмъ же до сихъ поръ допускали подобную жизнь? Вдь это самоубійство! Послушайте, мн кажется, что вы сами во всемъ виною. Дядя васъ слишкомъ любитъ и, хотя обстоятельства его жизни и года сдлали его нсколько эгоистичнымъ, онъ никогда бы не отказалъ вамъ…
— Въ чемъ?— мучительно воскликнула она,— ухать изъ Нагорнаго, жить какъ живутъ вс люди? Да, онъ еще давно говорилъ, что отпуститъ меня, если я захочу его покинуть, но самъ живымъ не двинется… Отпустить — и тогда… всему конецъ…
— Мн кажется, что вы клевещете на дядю, вы представляете его себ черезчуръ уже каменнымъ, непреклоннымъ. Вотъ я поговорю съ нимъ, я объясню ему то, чего онъ не замчаетъ, но что бросается въ глаза со стороны — и увидите мы встртимся этой зимой въ Петербург.
Соня вся похолодла.
— Боже васъ избави!— воскликнула она, въ ужас хватая его руку и удерживая ее въ своихъ рукахъ, будто боясь, что вотъ онъ сейчасъ вырвется и побжитъ къ Дмитрію Валерьянычу.
— Вы его не знаете, а я знаю… если онъ хоть только на минуту заподозритъ меня — я погибла!
Она слишкомъ долго сдерживала себя, ея нервы были черезчуръ натянуты, да можетъ быть и блескъ его глазъ, ощущеніе его руки, крпко сжимавшей ея руку, помогло этому: она вдругъ зарыдала и прерывавшимся голосомъ повторила:
— Да, если мужъ… хоть на минуту заподозритъ меня… я погибла!..
Бобрищевъ совсмъ растерялся. Ея рыданія душили его.
— Соня, милая, милая… да успокойтесь же… что-же это такое?!…
Онъ невольно склонился къ ней и цловалъ ея руки.
Они были въ бесдк изъ акацій, прозрачной, маленькой бесдк.
— Кушать подано… баринъ давно дожидаются!— раздался строгій, какой-то сдавленный голосъ.
Они сразу не поняли, что это, кто говоритъ, откуда.
Передъ ними стоялъ Софронъ и глядлъ на нихъ злобно и презрительно своими старыми, слезящимися глазами.
Софрону было теперь уже около семидесяти лтъ. Когда его баринъ, Дмитрій Валерьянычъ, единственное существо, которому онъ дйствительно, и ‘по закону’, и по многолтней привычк, былъ преданъ,— ршилъ покинуть Петербургъ и поселиться въ Нагорномъ,— онъ очень одобрилъ это ршеніе. Оно какъ разъ сходилось съ его желаніями.
— Вотъ, теперь будемъ жить у Христа за пазухой!— радовался онъ,— а то, что тутъ, въ столиц-то этой, ншто здсь жизнь — одинъ грхъ и срамъ!..
Софронъ вообще людей не любилъ, а женщинъ, посл какой-то таинственной исторіи съ швейкой, жившей на Гороховой, не иначе называлъ какъ ‘шкурами’. Онъ рано отстранялся отъ всякаго знакомства съ ними и говорилъ:
— Дальше отъ этихъ самыхъ шкуръ — дальше отъ грха… он всяческой пакости — смя и корень…
Таковое его убжденіе было непоколебимо, и онъ весьма похвалилъ своего барина за то, что и тотъ не очень благоволилъ къ ‘шкурамъ’ хотя бы и барскаго роду — ‘вс он на одну стать, какъ въ изб, такъ и въ палатахъ, потому естество въ въ нихъ одно, нечистое, ехидственное’.
Зажилъ онъ въ Нагорномъ со всякимъ благодушествомъ, думалъ такъ и вкъ скоротать, а тутъ какъ нкій дьяволъ, прости Господи, объявилась управительская дочка. Это было для Софрона большимъ ударомъ и баринъ съ тхъ поръ много потерялъ въ его мнніи.
‘Ослаблъ Дмитрій-то Валерьянычъ, крпокъ былъ, а все же таки ослаблъ… на ‘шкуру’, вишь ты, позарился… Срамота одна, глаза бы не глядли’,— думалъ онъ.
Со свадьбою онъ, въ конц концовъ, примирился какъ съ меньшимъ изъ двухъ золъ, но все таки повторялъ про себя:
‘Не ко двору намъ управительская дочка, не ко двору… вотъ она ужо себя покажетъ, наплачешься ты еще съ нею, батюшка Дмитрій Валерьянычъ… и по дломъ… ослаблъ… сдина въ бороду, а бсъ въ ребро… такъ-то’!..
Когда Соня шалила и бгала взапуски съ Сашей Бобрищевымъ, Софронъ глядлъ въ оба и со дня на день ждалъ ‘пакости’. Но все обошлось, къ его изумленію, благополучно. Подъ конецъ онъ даже почти примирился съ управительской дочкой, даже иной разъ въ мысляхъ своихъ сталъ называть ее ‘барыней’. Однако съ прізда ‘оперившагося птенчика’, ‘питерскаго племянничка’ въ его старомъ сердц вдругъ закипло что-то… ‘Племянничекъ’ показался ему очень подозрительнымъ и онъ сталъ слдить за нимъ и за барыней…
Теперь онъ выждалъ нсколько дней, убдился, что все идетъ по старому, то есть ‘они’ продолжаютъ ‘бгать по саду, да прятаться въ бесдкахъ часами’, ршилъ, что ‘ноги-то старыя, за ними не угоняешься, не выслдишь, да и чего еще ждать-то, ужъ дождалися’, улучилъ удобную минуту, вошелъ въ кабинетъ барина и заперъ за собою дверь поплотне.
— Ты что, Софронъ?— спросилъ Шатровъ, съ изумленіемъ вглядываясь въ его, какъ-то странно-скрюченную фигуру.
— А ужъ и не знаю, какъ доложить вашей милости, только умолчать также не смю. Сами изволите знать… всю-то я жизнь при васъ, сударь… не видалъ ничего отъ васъ худого… вотъ какъ передъ Истиннымъ… душу за васъ… за мсто отца родного…— мялся и шамкалъ Софронъ.
Шатровъ смутился.
— Да говори ты на милость, что случилось? что такое?
— А то, батюшка Дмитрій Валерьянычъ, что прикажите-ка вы племянничку-то со двора съхать!— вдругъ пересиливъ свое смущеніе, скороговоркой объявилъ Софронъ.
— Какъ?.. почему?..
Шатровъ не врилъ ушамъ своимъ.
— Потому по самому, что барыню нашу они смущаютъ… въ грхъ вводятъ…
— Да ты съ ума сошелъ!.. какъ ты смешь, мерзавецъ!
Шатровъ побагровлъ, вскочилъ и подбжалъ къ старику съ поднятыми кулаками.
— Что-жъ, бейте, сударь… на то я рабъ, а вы господинъ мой прирожденный… моложе былъ — не били… а теперь… бейте…
Софронъ странно прислъ и подставлялъ барину свое старое лицо, покрытое щетиной сдыхъ, давно не бритыхъ волосъ. Шатровъ опустилъ руки, хотлъ проговорить что-то — но не могъ.
— Бейте, а все жъ таки своими глазами видлъ, своими ушами слышалъ,— продолжалъ старикъ свистящимъ шопотомъ.— Нешто бы я смлъ такъ, зря… Бду упредить надо, коли еще не поздно… Намедни, къ обду-то опоздали, приказали позвать ихъ… иду мимо сквозной бесдки и вижу… барыня въ слезахъ рыдаютъ, ‘коли мужъ’, говорятъ, ‘что замтитъ — пропала я’, а племянничекъ ручки у нихъ цлуютъ, успокаиваютъ… ‘милая’, говорятъ, ‘милая Со-ни-чка’…
— Молчать, скотина, молчать!.. лжешь ты, лжешь!..— не своимъ голосомъ крикнулъ Шатровъ, схватилъ Софрона за шиворотъ, выпихнулъ въ дверь и прислонился къ стн, едва удерживаясь на ногахъ, хватаясь за голову, ничего не понимая.
Часа черезъ полтора изъ кабинета раздался громкій звонокъ. Вошелъ молодой лакей. Баринъ сидлъ въ кресл у стола и показался лакею очень больнымъ, лицо осунулось и было блдно, только глаза горли.
— Попросите ко мн Александра Николаевича,— проговорилъ баринъ.
Минутъ черезъ десять явился Бобрищевъ.
— Что прикажете, дядя?
— Садись,— указалъ Шатровъ рукою на стулъ и продолжалъ, медленно выговаривая слова, тихимъ и глухимъ голосомъ: — на этихъ дняхъ, въ понедльникъ, если не ошибаюсь, ты и Соня опоздали къ обду. Когда вы пришли, мн показалось, что у жены заплаканы глаза, да и ты имлъ озабоченный видъ… Я все ждалъ, что или ты, или она… объясните мн что это такое было… но вы оба молчите… и я вотъ… желаю знать…
Бобрищевъ смутился, но тотчасъ же и ршилъ, что такъ, пожалуй, лучше, онъ не виноватъ, если не можетъ исполнить общанія, даннаго имъ Сон… онъ скажетъ все, какъ хотлъ того прежде.
Онъ горячо заговорилъ о впечатлнія, какое произвела на него, свжаго человка, Соня. Онъ доказывалъ, что такое существованіе неестественно и для пожилого человка, для дяди, а молодую женщину, образованную, всмъ интересующуюся, стремящуюся къ жизни, оно совсмъ губитъ, губитъ видимо и быстро. Онъ, умолялъ дядю пожалть жену и, пока еще время но ушло, все исправить, провести зиму хоть въ Петербург, дать Сон возможность увидть свтъ, испытать эстетическія удовольствія, которыя даетъ столица. Онъ говорилъ, что это такъ легко устроить, бралъ на себя вс хлопоты…
Шатровъ слушалъ его молча и только все остре впивался въ него горящими глазами.
— Что-жъ это… это она поручила теб объяснить мн… мои ошибки? она жаловалась теб на меня, на свою жизнь, на свои несчастія?— наконецъ, едва выговаривая слова, произнесъ онъ.
— Своей скуки, тоски ей отъ меня скрыть не удалось, но она не длала мн въ этомъ смысл никакихъ признаній,— сказалъ Бобрищевъ,— она умоляла меня ничего не говорить вамъ, такъ умоляла, что я общалъ… но вотъ теперь, такъ какъ вы сами начали — я очень радъ, что высказалъ вамъ все, милый дядя, и надюсь…
— Такъ кто же тебя уполномочивалъ вмшиваться не въ свое дло?— перебилъ его Шатровъ — и костяная книжная разрзалка хрустнула и сломалась въ рук его.— По какому праву ты становишься между мужемъ и женой?.. Я считалъ тебя… деликатне, мои милый… Больше я ничего не имю сказать теб.
— Дядя!..