В. Курбский
В. Курбский
У Л. Н. Толстого
У Л. Н. Толстого
Комментарии
Комментарии
У Л. Н. Толстого, Петров Григорий Спиридонович, Год: 1908
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Последний раз я видел Льва Николаевича 7-8 лет тому назад. Тогда он выглядел ссохшимся. Воображение, приученное многочисленными портретами, рисовало очертания могучего, костистого организма, а действительность давала все значительно уменьшенным. Теперь Лев Николаевич, наоборот, выглядел сравнительно даже пополневшим. Ходит твердою поступью. При случае даже частыми, бойкими шажками. Говорит без тени старческого шамканья или шепелявенья. Только глаза слегка помутнели, утратили былую проницательность и острый блеск. Да и память стала изменять.
— Привез вам, Лев Николаевич, целый короб поклонов из Петербурга и Москвы.
И перечисляю имена художников, писателей, общественных деятелей, людей, много раз и подолгу гостивших у Льва Николаевича.
— Позвольте, позвольте, — перебивает Лев Николаевич, — такого-то и такого-то я помню, а это кто? — называет Лев Николаевич последнее сказанное мною имя. — Я помню это имя, но кто он такой — я забыл. Вы мне опишите, и я вспомню.
Графиня Софья Андреевна приходит на помощь нам:
— Ты помнишь его? Помнишь то-то и то-то? Он такой-то и такой.
— Да, да, — вспоминает Лев Николаевич. — Теперь вспоминаю. Как же? Он еще говорил тогда то-то и то-то, написал: то-то и то-то.
Затем Лев Николаевич обращается ко всем и спокойно, не смущаясь, без сожаления говорит:
— В молодости мы думаем, что нашей памяти, нашим способностям восприятия конца-края нет. К старости чувствуешь, что и у памяти есть границы. Можно так заполнить голову, что и держать более не может: места нет, вываливается. Только это, пожалуй, к лучшему. Сколько мусора и всякой дряни мы набиваем в голову. Слава богу, что хоть к старости голова освобождается. На что, например, мне теперь помнить того или другого, когда мне важнее всего на пороге смерти помнить самого себя.
О смерти Лев Николаевич говорит часто. И говорит спокойно. Как пассажир на станции в ожидании поезда. Смотрит на часы и говорит: ‘Скоро поезд. Скоро поеду. До свиданья, друзья’.
Но и на пороге смерти Лев Николаевич любит жизнь, любит здоровое проявление ее. Зашла речь о литературе, о писателях, о новых литературных течениях — Лев Николаевич разгорячился:
— Чего они крутят, чего они выдумывают? Тужатся-тужатся, и ничего не выходит. Ни людей таких нет, как они пишут, ни жизни. Даже язык натуженный (*2*). Ни слов, ни выражений таких, как у них, нет в русской речи. Один вот только офицер Куприн. Вы меня простите, — извинился Лев Николаевич, — а я его зову ‘офицер Куприн’. Он не тужится и не выдумывает, а как вот, бывало, и Чехов, возьмет кусочек жизни, как мы, например, сейчас за столом, и напишет. И людей нарисует, и душу их покажет, и жизнь изобразит.
Среди гостей один музыкант, известный композитор и пианист (*3*). Графиня просит его сыграть.
— Что вы желаете? — спрашивает пианист.
Лев Николаевич принимает горячее участие в обсуждении программы предполагаемого концерта. Называет одного композитора, другого, третьего. Разбирает произведение за произведением. Указывает, где какая часть слаба, какая превосходна. Дивишься музыкальной памяти восьмидесятилетнего старика.
Моя соседка шепчет мне, что и доселе сам Л. Н. нет-нет да и сядет за рояль.
— Раз Лев Николаевич, — рассказывает соседка, — сел играть в четыре руки с Сергеем Ивановичем (Сергей Иванович — гость, композитор-пианист), и как он тогда волновался!
— Ну еще бы, — говорю я, — если бы обратно: Сергея Ивановича пригласить, вместо рояля, писать со Львом Николаевичем в две руки ‘Крейцерову сонату’ или ‘Воскресение’, то тогда бы, наверное, дрожал бы и волновался Сергей Иванович!
В одиннадцать часов вечера кончаются и музыка, и разговоры, и Лев Николаевич идет спать.
Часть гостей наутро рано уезжает, и Лев Николаевич прощается с ними с вечера: утром он выходит не ранее десяти.
Работает в настоящее время Л. Н. по преимуществу над ‘Кругом чтения’ (*4*). ‘Круг чтения на весь год’ составлен Л. Н. давно, но, как он и сам признал, не совсем удачно. Л. Н. выписывал из разных мудрецов и писателей изречения и набирал их по нескольку на каждый день года, но подбор этот был сделан случайно, без всякой связи. Без всякой связи и между изречениями, и без связи с днем, на который они поставлены. Теперь Л. Н. вырабатывает свою законченную систему: тридцать ступеней добродетели. Сообразно порядку этих ступеней на каждый день месяца подбираются особые изречения. И так тридцать дней, целый месяц. На новый месяц круг повторяется. Ступени проходят те же, но изречения на каждый день подобраны новые.
Этой работе Лев Николаевич придает громадное значение.
— Здесь будет отражено все мое мировоззрение, — говорит Л. Н. — Это — мое последнее завещание.
Но мировоззрение Льва Николаевича давно уже и так ясно определилось, а завещанием его дорогим являются его бессмертные творения. И ‘Круг чтения’, любимый Львом Николаевичем, может быть, более других произведений, как последнее дитя, дитя утешения, нового ничего не скажет. Интересно разве будет только лишний раз отметить, кто из великих мировых писателей и мудрецов был к концу жизни Льва Николаевича наиболее близок его духу… Сам Л. Н. говорит, что его сильнее других сейчас волнует и захватывает дух мудреца-императора Марка Аврелия (*5*). По-прежнему любимцем Льва Николаевича остается также великий американский писатель Генри Джордж (*6*). Во время разговора Лев Николаевич любит принести свой ‘Круг’ и угостить собеседника оттуда изречениями Генри Джорджа или Марка Аврелия.
Временами попадаются среди выбранных чужих мыслей собственные изречения Льва Николаевича. Это — жемчужины. Вот для примера: ‘Любой нищий, получив полхлеба, поделится краюшкой с другим бедняком, и ни один царь, завладев половиной земного шара, не успокоится, чтобы не захватить и другую половину’.
Большим облегчением для Л. Н. является теперь граммофон, присланный Эдисоном (*7*) из Америки. При граммофоне пятьдесят чистых валиков. Валик вставляется, и Л. Н. говорит в трубу, сказанное и увековечивается. Домашние после с валика записывают. Так образуется если не библиотека, то фонотека, хранилище речей и изречений Л. Н., сказанных им самим, его голосом.
Для потомства это будет иметь живой и громадный интерес. Представьте, что мы могли бы сейчас слышать живой голос Гомера, как он поет свои рапсодии. Голос Сократа, как он беседует на площади один. Голоса Данте, Шекспира, Гете, Канта, тысяч других мудрецов, поэтов, писателей.
Легко сохранить кинематографом также и движение, фигуру, выражение лица, всю обстановку усадьбы, дома, комнат Льва Николаевича. Все это так просто, так доступно и так важно. И у нас ничего доселе не сделано.
Завтракает Л. Н. позже домашних. Как придется: в 2, в 2 1/4, в 2 1/2 часа. Когда кончит свои занятия. Аппетит хороший. Л. Н. съедает два яйца, один-два помидора с картофелем, протертой зелени какой-нибудь, молоко. После завтрака прогулка. Часа на два, иногда и побольше. Это составляет 8, 9, а то и 10 верст. По снегу, по сугробам, через ухабы. Прогулка доставляет большое удовольствие Льву Николаевичу. Ему, видимо, приятно одно уже то, что он, несмотря на свои 80 лет, может так много ходить.
Вернувшись с прогулки, Л. Н. ложится на часок отдохнуть. В шесть общий обед, а после обеда у Л. Н. опять занятия. К нему ежедневно приходят десяток-полтора деревенских ребят, и Л. Н. занимается с ними историей, географией и евангельскою историей (*8*). Последним более всего. Л. Н. занят писанием евангельской истории в изложении для детей.
Я видел рукопись. Л. Н. работает усердно над этим. По нескольку раз переправляет слова, отыскивая более подходящее выражение. Дети служат критиками. Л. Н. внимательно следит за своими учениками и по их лицам проверяет, насколько удался ему тот или иной рассказ. Сам Л. Н. с увлечением ведет занятия с детьми. И любит, и после рассказывает о своих учениках. Ученики также, видимо, заинтересованы: приходят за час до занятий. Ждут, скоро ли позовут к Льву Николаевичу.
После занятий с учениками дверь в рабочую комнату Л. Н. открывается. Немного сутуловатая фигура выходит в общую комнату и, заложив руки за пояс блузы, переходит от одного к другому члену общества. Читают, играют в шахматы, занимаются музыкой, беседуют. Л. Н. — живой участник во всем. Около десяти вечерний чай, и в одиннадцать Л. Н. прощается, идет спать.
Сколько еще дней будет с нами этот великий старик? Хотелось бы, чтобы не только еще месяцы, но и целые годы.
В. Курбский. У Л. Н. Толстого. — Русское слово, 1908, 14 (27) марта, No 62.
В. Курбский — псевдоним Григория Спиридоновича Петрова (1862-1925), священника, лишенного сана, либерального публициста.
Петров был у Толстого 24-25 февраля 1908 г. Толстой читал его интервью. Оценка Петровым учения Толстого, его слова о том, что Толстой — это ‘гений старой, отживающей России’, вызвали неудовольствие писателя. ‘Нежелание не только войти в душу человека, но даже быть добросовестным перед собой, перед своей совестью. Он революционер, и все, кто не согласен с ним, ничего не знают…’ (Гусев Н. Н. Два года с Толстым, с. 214). Эта полемическая часть статьи опущена в нашем издании.
1* Г. С. Петров впервые был у Толстого в 1902 г.
2* Речь шла о Леониде Андрееве. Н. Н, Гусев записал в дневнике:
‘За чаем был разговор о современных писателях. Петров и Софья Андреевна много говорили о Леониде Андрееве. Лев Николаевич долго слушал молча, не вмешиваясь в разговор. Наконец он сказал:
— Главная его беда в том, что его превознесли, — и вот он тужится написать что-нибудь необыкновенное’ (Два года с Толстым, с. 112).
3* Сергей Иванович Танеев (1856-1915).
4* В феврале 1908 г. Толстой закончил пятую редакцию ‘Нового круга чтения’.
5* Толстой высоко ценил сочинения римского императора и философа Марка Аврелия (121-180), его книгу ‘Размышления наедине с собой’.
6* Начиная с середины 90-х гг. Толстой горячо пропагандировал сочинения американского публициста и экономиста Генри Джорджа (1839-1897), его теорию ‘единого налога’ на землю.
7* 4 января 1908 г. Толстев получил в подарок от американского изобретателя Томаса Эдисона (1847-1931) звукозаписывающий аппарат — фонограф.
8* Толстой возобновил занятия с яснополянскими детьми в октябре 1907 г.