У колодца
У колодца
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
У колодца, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1935
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
В начале марта солнце уже светит как-то радостно. В лучах его есть веселье весны. В окно сбоку я вижу за большой елью ветви орешника. Они золотым узором блестят над голубой далью бесконечного мелколесья. Перед окном, близко, снегири в красных жилетках, красавцы, прыгают с ветки на ветку. Солнце освещает их. Они так восхитительны, так украшают сучки и ветви сада моего. Я говорю моему слуге, Леньке:
— Посмотри-ка, сколько снегирей, видишь, какие веселые. Рады, что весна скоро…
— Ведь их не едят,— говорит Ленька серьезно, басом, и подает мне длинную записную книжку, где Ленька записывает расходы.
Я беру книгу и читаю. Написано: ‘Керосину, керосину, керосину, керосину, керосину, керосину’.
— Что же это такое у тебя? Все ‘керосину, керосину’.
— Сегодня на станцию поеду,— говорит медленно Ленька,— надо в лавку Мартьянову платить.
— Отчего ж ты всю книгу исписал керосином?
— Так, у нас карасину сколько выходит!.. Вы всю ночь пишете, две лампы горят…
— Ну, ладно! — говорю я,— возьми деньги в верхнем ящике и купи сразу два пуда керосину.
— А во что взять-то его?
— Ну — в бидон.
— Он худой… течет, в него ведь стреляли Пал Лисандрыч с Карауловым, цель ставили, на двести шагов стреляли из малопульки.
— Ну, ведро достань.
— Как же… ведро опоганишь, от его карасином пахнуть будет.
— Много же ведер у нас,— говорю я.
— Да много,— говорит мрачно Ленька,— их все в колодце оставили. Там что-то нехорошо, говорят…
— Что нехорошо? — спрашиваю я.
— Дедушка говорит, что нельзя воду из него брать. Афросинья опустила ведро, а его как дернет!.. Она посмотрела в колодец и сказала: ‘Ишь, леший дергает…’ А ей из колодца тоже говорит кто-то: ‘Ишь, леший…’ Она воду теперь на деревне берет.
— Что ты? — говорю я.— Неужели ты веришь такой чуши?
— Я,— говорит Ленька,— не верю. Только они боятся воду брать. Оттуда кто-то тоже говорит, прямо вот как человек… Я сам слышал…
— Что за ерунда, постой.
И стал надевать валенки, пошел в переднюю. Говорю Леньке:
— Пойдем. Давай ведро.
У колодца колесо и перекладина, на ней веревка. Я зацепил ведро, оно быстро пошло в колодец, раскручивая веревку с перекладины. Стукнулось о воду. Глубокий колодец. Я завертел колесо, поднимая. Ведро застряло. Не шло кверху.
— Вот! — сказал Ленька.
Дедушка, сторож дома моего, тоже пришел и смотрел.
— Ну, что,— говорю я,— задело?
— Вот, вот,— говорит дедушка,— с чего это? Боле месяца не пущает, хочь што тут. И молитву Феоктист читал, ан, ну, вот возьми…
— Это что-нибудь бросили туда,— сказал я и опять сильно повернул колесо. Ведро пошло.
Ленька помог мне, стал вертеть ручку. Ведро поднималось. Я смотрел в колодец и сказал:
— Идет.
Из глубины колодца голос ответил: ‘Идет’. Я наклонился и сказал: ‘Кто ты там?’ Голос ответил: ‘Кто ты там?’ И так ясно, свежо и совсем другим голосом. Впечатление было, что, правда, будто кто-то сидит на дне.
— Пускай опять ведро,— сказал я Леньке.
Голос из глубины тихо сказал: ‘Пускай опять…’
— Это верно,— с улыбкой говорю я,— там кто-то сидит…
— Кто его знает,— подтвердил дедушка,— только вот не пускает ведро-то. Ведь чего еще, восемь ведер там оставили. Ты сюды тащишь, а он туды тянет,— вот што. И прямо человечий голос… и где? — в колодце. Ты ему говоришь, а он тебе тоже наперекор. Вот и узнай, чего это… Живешь, а вот эдакое и заведется…
Это было, конечно, эхо. Голос его был так молод, так манящ, так бодр, что воображение рисовало какого-то юношу, сидящего там, глубоко в колодце…
Должен сознаться — где-то в глубине души и я готов был верить, что в колодце и впрямь поселилось таинственное существо…
Среди суеты и шума жизни, больших работ в театре мне было всегда отрадно уехать в глушь, где стоял дом мой, на трех десятинах земли.
Какое восхищение! Живет радость. Этот дом мой и сад около дома, вроде куска леса, внизу речка в кустах черемухи, утро, вечер, смена созерцания, солнце, лето, зимой метут метели, вьюги. Летом сад, как рай. Пение птиц, малинник, березы у сарая. Какое утро! Мне никогда не было скучно в деревне. Ко мне приезжали и приходили мои друзья-охотники. Их рассказы были полны особенных впечатлений, таинственных настроений природы, особенностей русского духа.
Мне казалось, что я живу в раю.
Вот и теперь пришел ко мне крестьянин Герасим Дементьевич и говорит:
— Лисеич, один ты, поди, скучаешь?
— Нет,— отвечаю я,— видишь — картину пишу.
Герасим подошел и смотрит мою картину. Помолчав, говорит:
— Хитрое дело… Ишь, списал, свечи горят, а там, в окне, сумереет. Эвона месяц из-за лесу выходит. Ну, скажи, Лисеич, и кому такая картина нужна? Скушно ведь… Ты бы написал, как бурмистров гончий кобель за зайцем лупит. Вот это была бы картина. Вот, Лисеич, услыхал — один ты, ну и пошел проведать. И вот что вышло, послушай. Иду это я, знаешь, у леса, где курган, на Кусковке, значит, обрыв большой. Иду. Слышу, в овраге внизу, под обрывом, кто-то так жалобно ‘Ох-ох’ кричит. Я подошел к краю, гляжу — внизу человек. По снегу на четвереньках елозит. Подумал: ‘Чего это он здесь?’,— да крикнул. Он встал и глядит кверху на меня, плачет да охает жалостно. Гляжу: это Семен-угольщик.
— Семен,— кричу ему,— чего это ты?
А он снизу кричит:
— Помоги, пропадаю…
Я сбоку по отлоге спускаюсь к нему. Узнал меня, говорит: ‘Герасим, помоги, чего это со мной, прямо незнамо как с кручи-то я сорвался…’ Круча-то велика, летом бы насмерть убился. Говорю: ‘Чего это ты, Семен, пьян, что ли?’ А он говорит: ‘Чего пьян… Шел от Пречистой, говею я, шел, призадумался — какие грехи у меня, думаю, что попу говорить буду. Иду и считаю грехи-то. Ну, был выпивши,— насчитал восемь раз. Да, под Покрова, верно, сильно пьян был. Ну, еще что? Бревно, верно, из казенника спер: надо было у печки в избе подпор поставить, а то печь кривит. Ну, какой грех, все одно в лесу сгниет. Ну, и еще, верно, в пятницу молочище с кашей хлебал. С кузнецом поругался, ну и еще… А как-то вроде голос во мне и говорит: ‘А Акульку-то помнишь, сукин сын…’ Да как ахну с обрыва кубарем и лечу прямо вниз. Так и эдак, по сучьям, бьет в лицо, ух ты… И ударило оземь, хлоп… Хорошо — снег… Вот ведь что…’
— Вот из-за баб-то как выходит,— говорит, смеясь, Герасим.— Сбился с дороги, снег, сугробы…
— Куда ты,— говорю,— Герасим Дементьич, Семена довел? Хороший мужик.
— Куда? К вам привел, на кухне сидит сейчас. Может, дашь, Лисеич, какого лекарствия, рожу-то он раздрал…
Вошел Семен, высокого роста, черный, курчавый. Перекрестился на икону. Лицо исцарапано.
— Ненароком к вам,— говорит,— зашел. Больно ногу зашиб.
— Садись,— говорю,— Семен, чай пить — озяб поди.
— Чего озяб…— сказал Семен,— с кручи летел, жарко было. Да вот нога…
— Постой,— говорю я,— покажи-ка ногу.
Семен снял большой валенок и засучил плисовые штаны. Коленка опухла.
— Ничего, Семен,— пройдет.
Семен, выпив чай, перевернул стакан на блюдце, встал, сказал:
— Ну, домой надоть выбираться.
Вдруг он крикнул:
— Ух ты…— и опять сел.— Ух, нога… Вот ведь что. Верно, бабье — блуд. Я и не знал… Ох, больно. Хошь кричи. Как дойду ли…
Семен идти не мог.
— Оставайся,— говорю я,— Семен, ночуй, а завтра в Петров отвезут тебя, в больницу.
Утро. В доме никого. Все ушли. Я надел шубу и вышел на крыльцо. Смотрю, а все у колодца. Герасим что-то смеется, а Семен так серьезно, нагнувшись, кричит в колодец:
— Заладил одно — ‘Грех, грех, грех’,— сердится Семен и опять кричит в колодец.
Я подошел и говорю Семену:
— Вот в колодце-то у меня оракул сидит.
— Не слыхано дело,— говорит Семен.
— Да это эхо, Семен. Что скажешь — то оно тебе то же в ответ.
— Вот, вот,— соглашается Семен, выпучив глаза.— Ну, и дурак же! Я ему: ‘Грех’, и он заладил — ‘грех, грех, грех’. А какой грех? Я вдовый, и она тоже вдовая. Акулина-то…
— Ну, легче нога-то? — спросил я Семена.
— Маненько полегче. До фельшера Герасим довезет…
И до чего чуден народ. Такого и нет нигде…
У колодца — Впервые: Возрождение. 1935. 3 марта. Печатается по газетному тексту.