У источника, Сенкевич Генрик, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 21 минут(ы)

У источника

Новелла Генрика Сенкевича.

Еще вчера я былъ только студентомъ и чернила на моемъ диплом доктора философіи еще не высохли,— это правда. Правда также, что у меня нтъ ни положенія, ни состоянія. Все мое имущество заключается въ довольно скверномъ домишк съ садикомъ и нсколькихъ сотняхъ рубляхъ доходу. Я понимаю, почему они отказали мн въ рук Толи, но при этомъ они меня унизили.

Да за что же? Что я такое сдлалъ? Я принесъ къ нимъ, какъ на ладони, свое сердце, свое честное сердце, и сказалъ такъ: ‘Отдайте ее мн, и я буду вамъ добрымъ сыномъ, до смерти буду считаться въ долгу у васъ, а ее стану на рукахъ носить, любить, оберегать’.

Правда, говорилъ я это глупо, не своимъ голосомъ, заикаясь, съ прерывающимся дыханіемъ, но вы-то видли, что я душу изъ себя вытягиваю, что моими устами говоритъ такое чувство, какое на свт не каждый день встрчается, и даже если бы вы ршили отказать мн, то отчего не отказали просто, какъ люди добрые, обладающіе хоть каплею милосердія, а вы только унизили меня?

Вы, называющіеся христіанами, вы, считающіеся идеалистами, откуда вы могли узнать, что я сдлаю, выйдя отъ васъ посл такого отказажто вамъ сказалъ, что я не выстрлю себ въ високъ, во-первыхъ, потому, что не могу жить безъ нея, а, во-вторыхъ, потому, что такое разногласіе между тмъ, что высказывается, какъ нерушимое правило, и между житейскою практикой, такое фарисейство и ложь не помстятся въ моей голов? Почему вы не пожалли обо мн ни на одну секунду? Вдь, и меня нельзя топтать безъ всякой причины, и меня пожалть надо! Можетъ быть, и я, еслибъ не ваша воля, могъ бы сдлать что-нибудь. Молодъ я, почти студентъ, безъ состоянія, безъ положенія,— хорошо! Но, видите ли, передо мною будущность, и, клянусь Богомъ, я не знаю, зачмъ вы оплевали ее.

Эти ледяныя лица! Это презрительное негодованіе!… Два два тому назадъ я не допустилъ бы и мысли, что эти люди съумютъ быть такими: ‘Мы считали васъ за порядочнаго человка, а вы подкопались подъ насъ, вы злоупотребили нашимъ довріемъ’,— вотъ слова, которыя хлыстомъ ударили меня по лицу. За минуту передъ тмъ они такъ сердечно поздравляли меня съ полученіемъ диплома, какъ будто я былъ ихъ сыномъ, и только когда я, поблднвъ отъ волненія, сказалъ имъ, что именно боле всего заставляло меня работать, доброта и улыбки угасли, лица окаменли, отъ нихъ повяло холодомъ,— оказалось, что я ‘злоупотребилъ ихъ довріемъ’.

И такъ они меня осрамили, оскорбили, потоптали, что одно время мн и самому казалось, что я совершилъ что-то позорное, что и, дйствительно, подкопался подъ нихъ.

Но какимъ же образомъ? Что это такое? Кто кого обманулъ и кто играетъ роль обманщика? Или ужь я совсмъ ошаллъ, или въ томъ, что кто-то любитъ беззавтно, готовъ отдать всю свою душу, всю кровь,— нтъ ничего безчестнаго. Если ваше негодованіе было неподдльно,— кто здсь дуракъ?

Увы! и въ теб я обманулся,— я, который такъ разсчитывалъ на тебя. Они мн сказали: ‘Мы уврены, что наша дочь ничмъ не дала вамъ права отважиться на такой шагъ’. Конечно, я не спорилъ. И пришла потомъ эта ‘дочь’ со всею бездонною покорностью хорошо воспитанной двицы и пробормотала, съ опущенными глазами, что даже не понимаетъ, откуда мн пришла подобная мысль.

Не понимаешь? Послушай меня, панна Антонина: ты не говорила мн, что любишь меня,— правда! У меня нтъ доказательства съ твоею подписью, а еслибъ и было, то я не показалъ бы его. Но я скажу теб вотъ что: есть какая-нибудь справедливость, какое-нибудь судилище,— все равно, гд,— надъ тучами ли гд-нибудь, или въ людской совсти,— судилище, передъ которымъ ты должна признать и сказать: я этого человка завлекла, я отреклась отъ этого человка, и этого человка предала на позоръ и горе.

Отваги ли у тебя не хватило, или сердца, не знаю, только ты жестоко обманула меня. Я еще люблю тебя, не хочу говорить о теб дурно, но, видишь ли, если дло идетъ объ осужденіи или о спасеніи человка, то нужно имть отвагу, нужно, чтобы справедливость и любовь превозмогли страхъ. Вдь, это все равно, что возводишь, возводишь домъ съ величайшими усиліями, и вдругъ его балки обрушатся на твою же голову. Такъ случилось и со мной. Всю мою будущность я основывалъ на слпой вр въ твою любовь, и оказалось, что я строилъ на песк, потому что въ ршительную минуту теб не хватило отваги и ты, выбирая одно,— или дурное расположеніе духа своихъ родителей, или мое несчастіе,— выбрала мое несчастіе. Если бы при этомъ крушеніи ты осталась бы такою, какою я тебя представлялъ себ, мн было бы легче теперь, у меня бы оставалось утшеніе и надежда. Знаешь ли ты, что все, что я ни длалъ за послднее время, я длалъ только тобою и для тебя? Я работалъ буквально, какъ волъ, не досыпалъ ночей, получалъ какіе-то медали и дипломы, тобою жилъ, тобою дышалъ, о теб только и думалъ. И вотъ теперь предо мною пустыня, въ которой воетъ мое горе, какъ искалченная собака. Ничего не осталось у меня!

Интересно знать, придетъ ли это хоть разъ теб въ голову?

Но, вроятно, разсудительные родители объяснятъ теб, что я студентъ, а эти чувства мои — глупая экзальтація. Что касается студента, то я, еслибъ и дйствительно былъ студентомъ, могъ бы отвтить, какъ шекспировскій Шейлокъ: ‘Разв мы не такіе же люди, какъ и вы? Если вы пораните насъ, то разв не течетъ у насъ кровь, а если оскорбите насъ, то не текутъ у насъ слезы?’ Это все равно. Кмъ бы человкъ ни былъ, обижать его нельзя. Моя экзальтація, глупая или не глупая, никому не даетъ права издваться надо мной. Хорошо, что весь теперешній свтъ, это огромное, бездушное зданіе, построенное изъ глупости, лжи и ханжества, уже шатается и разваливается, потому что жить на немъ невозможно. Времени у меня теперь достаточно, я, чорту на потху, сдлался докторомъ философіи, и вотъ, какъ философъ, я останавливаюсь надъ условіями взаимныхъ отношеній человчества, тмъ боле, что эти условія такъ недавно и такъ сильно повліяли на меня. Вамъ, людямъ, такъ называемымъ разсудительнымъ, достаточно найти какое-нибудь пустое слово, окрестить какимъ-нибудь названіемъ вещь, а тамъ если кто-нибудь, по милости этой вещи, сломаетъ себ шею,— вамъ никакого дла нтъ. Экзальтація! Какое мн утшеніе отъ этого названія, если сущность этого слова разрываетъ мое сердце? Поможете ли вы мн своимъ словаремъ? Вы, кром того, еще и отрицаете право на существованіе всего, чего не чувствуютъ ваши отупвшіе нервы. Когда зубы выпадутъ изъ вашихъ старыхъ челюстей, вы перестаете врить въ зубную боль. По-вашему, ревматизмъ — это, дйствительно, что-то важное, ревматизмъ причиняетъ дйствительныя страданія, а любовь — это только экзальтація. Какъ только подумаю я объ этомъ, такъ чувствую, что во мн сидятъ два человка: одинъ — тотъ вчерашній студентъ, который во имя новыхъ вяній идетъ съ обухомъ на человческую глупость, другой — человкъ глубоко обиженный, которому хочется проклинать и рыдать. Такъ жить невозможно. Довольно съ насъ этого идеализма на словахъ и утилитаризма въ длахъ. Приближается время, когда нужно будетъ или согласовать свои поступки съ возвышенными мнніями, или имть отвагу провозглашать мннія настолько же циничныя, насколько циничны и проявленія. Одинъ Богъ знаетъ, сколько разъ слышалъ я отъ родителей Толи, что состояніе еще не составляетъ счастья, что характеръ стоитъ больше богатства, что спокойная совсть — это величайшее сокровище. Да? А вотъ у меня и характеръ есть, и на труды свои я могу сослаться, и совсть у меня спокойная, и молодость, и любовь, а вы меня со всмъ этимъ, все-таки, вышвырнули за дверь, но если бы я сегодня выигралъ въ лотерею полмилліона, завтра вы отдали бы мн Толю съ радостью. Завтра пришелъ бы сюда отецъ и широко раскрылъ бы мн свои объятія,— это какъ Богъ святъ!

Кто хочетъ быть купцомъ, тотъ долженъ умть считать, а вы, люди какъ будто бы трезвые, даже и считать не умете. И эта ваша трезвость, и этотъ вашъ разсудокъ приводятъ васъ къ заблужденіямъ. Не умете вы считать,— слышите? Говорю я это не въ пылу раздраженія,— это не чудачество мое. Любовь есть, существуетъ,— значитъ нужно признать за нею дйствительную цнность. Если бы пришелъ какой-нибудь геніальный математикъ, перевелъ бы ее вамъ на деньги, то вы только тогда схватились бы за головы и поняли, что это за богатство. Любовь — вещь такая же положительная, такая же реальная, такъ же необходимая въ жизни, какъ и деньги. Счетъ простой: жизнь стоитъ столько, сколько въ ней заключается счастья, а любовь, вдь, огромный капиталъ, неисчерпаемый источникъ счастья. Она равняется здоровью и молодости. А у васъ въ голов и такія простыя вещи не умщаются. Еще разъ повторяю: не умете вы считать! Милліонъ стоитъ милліонъ и ни гроша больше, а вамъ кажется, что, кром того, онъ стоитъ столько же, сколько вс остальныя блага жизни. Вслдствіе этой ошибки вы блуждаете въ совершенно искусственномъ мір, не видите вещей въ ихъ настоящихъ размрахъ и ошибочно проставляете цну всему. Вы — романтики, только романтизмъ вашъ плоскій, денежный и, кром того, вредный, потому что онъ ломаетъ и портитъ жизнь не только людей, которые васъ не интересуютъ, но даже вашихъ собственныхъ чадъ.

Тол было бы хорошо со мной,— она была бы счастлива. Но если такъ, то чего же вы еще хотите? Не говорите мн, что она и сама оттолкнула бы меня. Если бы вы воспитаніемъ не забили въ ней всякую самостоятельность, всякую волю, искренность и смлость, не сидлъ бы и теперь одинокій, съ головою, помутившеюся отъ боли. Никто не смотрлъ бы ей въ глаза такъ, какъ я, и никто лучше меня не знаетъ, что чувствовала и чмъ была бы Толя, еслибъ вы не отравили ея души.

А теперь я потерялъ и ее, и вмст съ нею много другихъ вещей, которыми живутъ, какъ хлбомъ насущнымъ, и безъ которыхъ умираютъ. Охъ вы, мои предполагавшіеся родители, и ты моя утраченная жена! иногда я думаю, что вы сами не отдаете себ отчета въ томъ, что сдлали со мною, иначе призвали бы меня къ себ. Не можетъ быть, чтобъ вамъ не было жаль меня…..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Впрочемъ, что тутъ за упреки? Справедливость на моей сторон. Все, что я написалъ, истинная правда, но эта правда не возвратитъ мн Толи.

И въ этомъ ужасъ, потому что въ моей голов не можетъ умститься, какимъ это образомъ справедливость и правда могутъ ни на что не пригодиться. А мн это ни на что не годится, ршительно ни на что! Не можетъ же быть, чтобы весь міръ былъ такъ же организованъ, какъ человческій умъ,— откуда же этотъ разладъ? Не могу писать больше.

* * *

Берусь за перо посл длиннаго промежутка. Пусть дйствительность говоритъ сама за себя,— я только просто разскажу, что было. Уяснилось дло только посл цлаго ряда событій, поэтому я и описывалъ ихъ въ послдовательномъ порядк, прежде чмъ могъ уразумть ихъ причину.

Утромъ на другой день посл моего пораженія ко мн пришелъ отецъ Толи. При вид его я окаменлъ. Была минута, когда вс мысли вылетли изъ моей головы, какъ стая птицъ изъ куста. Должно быть, человкъ испытываетъ что-нибудь подобное въ минуту смерти. Но лицо моего гостя было ясно, и онъ заговорилъ на порог, протягивая ко мн руки:

— Ну, плохую ночь провели вы, правда? Я-то это понимаю — самъ былъ молодымъ когда-то.

Я не отвчалъ, не понималъ ничего, я не врилъ, что вижу его передъ собою. Тмъ временемъ онъ, овладвъ моими руками, наставилъ меня ссть, самъ слъ и продолжалъ:

— Придите въ себя, успокойтесь и потолкуемъ, какъ добрые люди. Дорогой мой, вы думаете, что только вы одинъ не спали? И мы тоже не спали. Какъ только мы остыли посл вашего ухода, намъ сдлалось такъ скверно, что просто бда. Такъ-то вотъ! Свалится на человка какая-нибудь неожиданность, онъ и голову потеряетъ, а вмст съ тмъ и всякое чувство мры… Скверно намъ было и, по совсти говоря, стыдно. Двочка наша ушла къ себ въ комнату, а старики, по-стариковски, начали вину другъ на друга взваливать: ты виновата,— нтъ, ты виноватъ! Такова ужь человческая природа. Но потомъ заговорилъ разсудокъ, жалость заговорила: молодой онъ, хорошій, способный, любить, кажется, нашу двочку всмъ сердцемъ,— коего чорта мы уперлись? Объясненіе тутъ одно: если когда-нибудь вы сами будете отцомъ, то поймете, что для своего дтища все кажется недостаточнымъ. Но, однако, мы сообразили, что для насъ что-нибудь мало, а для Толи этого довольно, ршили допытаться, что у нея на сердц, и вызвали ее на совтъ. Умъ хорошо, два лучше, а три еще лучше,— что тутъ говорить! И какъ начала бдняжка обнимать наши ноги и класть къ намъ на колни свою милую головку, такъ… извстно, родительское сердце…

Онъ взволновался самъ и мы просидли нсколько минуть молча. Все, что я слышалъ, казалось мн сномъ, сказкой, чудомъ. Моя мука начала смняться надеждой, но онъ овладлъ собой и проговорилъ:

— Вы, должно быть, Богъ знаетъ что на насъ взваливали, а, мы, все-таки, люди добрые, хотя и горячіе… Въ доказательство скажу одно: если теб Толя дороже своей обиды, то поди сюда…

Онъ раскрылъ свои объятія и я упалъ въ нихъ, обезумвшій, обрадованный, осчастливленный. Я чувствовалъ, что горло мое сжимается и еле еле могъ воздерживаться отъ рыданій. Хотлось мн что-то сказать, и я не могъ. Въ душ моей все сложилось въ одинъ крикъ счастья, изумленія и благодарности. Все это свалилось на меня неожиданно, словно громовый ударъ, ни голова, ни сердце не могли обнять этого,— я испытывалъ почти болзненное ощущеніе отъ наплыва чувствъ и мыслей. Отецъ Толи слегка отстранилъ мои руки отъ своихъ плечъ и поцловалъ меня въ лобъ.

— Ну, полно, хорошо, хорошо! Я этого ожидалъ, я зналъ, какъ ты привязанъ къ ней. Забудь о томъ, что было, и успокойся.

Но я, все-таки, не могъ придти въ себя, побороть свое волненіе, и старикъ добродушно началъ журить меня:

— Будь же мужчиной, возьми себя въ руки. Ты дрожишь, словно въ лихорадк. Ну, и укусила же тебя эта сажая любовь, глубоко впилась въ тебя.

— Охъ, глубоко!— съ усиліемъ прошепталъ я.

Отецъ усмхнулся:

— Скажите, пожалуйста, а какъ будто и воды не замутитъ.

Очевидно, моя любовь льстила его родительской гордости,— онъ улыбался и все повторялъ:

— Это клещъ! это клещъ!

Вдругъ я почувствовалъ, что если мы останемся въ поко еще четверть часа, то въ моей голов что-то испортится. При обыкновенныхъ условіяхъ я умю владть собою, на на этотъ разъ перемна была уже черезъ-чуръ велика. Мн необходимо было вздохнуть свжимъ воздухомъ, увидать уличное движеніе, но, прежде всего, увидать Толю, убдиться, что она дйствительно существуетъ на свт, что все это не сонъ и что мн вправду отдаютъ ее.

Я сталъ просить отца сейчасъ же идти къ нимъ, и онъ охотно согласился.

— Я и самъ хотлъ было предложить то же,— должно быть, и у насъ кто-нибудь расплюснулъ себ носъ объ стекло и вс глаза проглядлъ. О длахъ ты и такъ говорить не въ состояніи,— значитъ, потолкуемъ о нихъ потомъ.

Черезъ нсколько минутъ мы уже пустились въ путь. Сначала я смотрлъ на людей, на дома и экипажи, какъ человкъ, въ первый разъ посл долгой болзни вышедшій на улицу и чувствующій головокруженіе, но мало-по-малу свжій воздухъ и уличное движеніе привели меня въ чувство. Въ голов моей надъ всми мыслями царила одна: ‘Толя тебя любитъ и черезъ минуту ты увидишь ее’. Я чувствовалъ, что кровь молотомъ бьетъ мн въ виски,— и дйствительно, нужно было имть на голов хорошіе обручи, чтобы она не лопнула. Еще часъ тому назадъ я думалъ, что Толю или не увижу совсмъ, или увижу когда-нибудь и гд-нибудь женою другаго человка. А теперь я шелъ къ ней сказать, что она будетъ моею, и шелъ потому, что она первая протянула мн руку. Вчера я называлъ ее безсмысленною куклой, а она въ то время ползала у ногъ отца и матери и просила за насъ обоихъ. Сердце у меня было переполнено жалостью, сокрушеніемъ, раскаяніемъ, сознаніемъ, что я не стою Толи, я давалъ себ слово, что вознагражу ее за это, что за каждую ея вчерашнюю слезу заплачу любовью и безграничною преданностью. Иные люди бываютъ ослплены любовью, мн въ этомъ не было никакой надобности, потому что за Толю говорило само дло. Она совершила это чудо, а я былъ несправедливъ къ ней. Я былъ несправедливъ и къ ея родителямъ. Еслибъ они были такими, какими я представлялъ ихъ себ, то не дали бы упросить себя, ихъ не хватило бы на эту простоту, скоре ангельскую, чмъ человческую, съ которой отецъ пришелъ и сказалъ мн: ‘Мы ошиблись,— возьми ее’. Его не удержали ни свтскія условія, ни самолюбіе. Припомнились мн его слова: ‘вы, должно быть, Богъ знаетъ что на насъ валили, а мы люди добрые, хотя и горячіе’.Эта простота подавляла меня, тмъ боле, чмъ большія горы я взваливалъ на нихъ вчера. И ни одного слова больше, ни одной высокопарной фразы, добродушная улыбка, — вотъ и все. Теперь я вспомнилъ объ этомъ, не могъ дольше сдержаться и поднесъ руку отца къ своимъ губамъ.

А онъ снова усмхнулся своею доброю, ясною усмшкой и сказалъ:

— Мы давно съ женою поршили, что зять долженъ любить насъ.

И стало такъ, какъ они желали, потому что раньше, чмъ сдлаться ихъ зятемъ, я уже любилъ ихъ, какъ родной сынъ.

Шелъ я очень скоро и отецъ началъ подтрунивать надо мной, задыхался, притворялся утомленнымъ и жаловался на жару. Дйствительно, вчера зима переломилась. Теплый втеръ морщилъ воду въ пруду городскаго сада, въ воздух чувствовалось какое-то возрожденіе, какая-то весенняя сила. Наконецъ, мы остановились у жилища Толи. Въ окн что-то промелькнуло и спряталось въ глубину комнаты, но я не былъ увренъ, Толя это или нтъ. Сердце у меня вновь начало биться. Я боялся матери. Прошли мы сто: ловую и застали старушку въ гостиной. Когда я вошелъ, она протянула мн руки, я поцловалъ ихъ съ почтеніемъ и признательностью и пробормоталъ:

— Чмъ я заслужилъ…

— Простите намъ вчерашній отказъ,— отвтила она,— мы не сомнвались, что большей привязанности Толя не могла бы найти во всемъ свт.

— Это правда, это правда!— восторженно воскликнулъ я.

— У насъ, прежде всего, счастье нашей двочки… Мы согласны отдать ее вамъ… Я могу сказать только одно: дай вамъ Богъ счастья!

Она обняла меня, потомъ обернулась къ двери и позвала:

— Толя!

И вошла любовь моя, блдная, съ раскраснвшимися глазками, съ безпорядочно-растрепанными прядями волосъ на лбу, смущенная, взволнованная, такъ же, какъ и я. Какимъ образомъ ни малйшее ея движеніе, ни малйшая перемна ея лица не ушли изъ моего вниманія,— не знаю. Знаю только, что я видлъ и слезы, которыя набгали на ея глаза, и дрожащія уста, и радость, пробивающуюся сквозь слезы, и улыбку, пробивающуюся сквозь смущеніе.

Одну минуту она стояла съ руками, безсильно повисшими вдоль складокъ платья, и не знала, что длать. Отецъ,— хорошее расположеніе духа, видимо, никогда не оставляетъ его,— замтилъ это и сказалъ:

— Что, трудно? И на яблоню лзть хочется, и платье оборвать боишься!

Она вдругъ взглянула на меня и бросилась къ отцу на шею.

— Не врю, папа, не врю!

Я, еслибъ повиновался первому побужденію, то упалъ бы къ ея ногамъ, и не сдлалъ этого потому, что у меня, во-первыхъ, не хватило отваги, во-вторыхъ, я совершенно потерялъ голову. У меня осталось лишь настолько соображенія, чтобы повторять себ: дуракъ, не разголосись! Добрый старикъ опять пришелъ къ намъ на помощь, освободился отъ объятій Толи и притворился недовольнымъ.

— Если не вришь мн, то иди къ нему.

И онъ толкнулъ ее ко мн. Передо мною раскрылось небо. Я схватилъ руку Толи, прижалъ ее къ своимъ губамъ и долго не могъ оторваться отъ нея. Не разъ я воображалъ, что цлую ея руку, но воображенію не сравниться съ такою дйствительностью. Моя любовь до сихъ поръ была точно растеніе, возросшее въ темниц. Вдругъ ее вынесли на свжій воздухъ, позволили развиваться на солнц, въ тепл, и мра моего счастья переполнилась этимъ отраднымъ ощущеніемъ. Я пилъ изъ источника добра и радости. Любить и подавлять въ себ любовь,— и любить, и чувствовать, что входишь въ свои права,— это совершенно различныя вещи. Я не только не имлъ, но и не могъ имть объ этомъ никакого понятія.

Старики благословили насъ, ушли и нарочно оставили насъ однихъ, чтобы мы могли высказать другъ другу все, что было у насъ на сердц. Но сначала я только смотрлъ на нее съ нмымъ восторгомъ, а ея лицо мнялось подъ моимъ взглядомъ. Румянецъ покрылъ ея щеки, уголки губъ дрожали улыбкой, полной стыда и робости, голова какъ будто бы ушла въ плечи, глаза полуприкрыты рсницами. Казалось, она только и ждала моего слова.

Такъ мы сидли у окна и держали другъ друга за руки. До тхъ поръ она была для меня чмъ-то безтлеснымъ, отршеннымъ отъ меня, скоре дорогимъ для меня духомъ, дорогимъ именемъ, больше олицетвореніемъ прелести, чмъ живымъ существомъ, а теперь, когда ея плечо касалось моего плеча, когда на мое лицо вяло жаромъ отъ ея лица, я не могъ освободиться отъ изумленія, что она такъ реальна. И сознаешь это какъ будто, но не чувствуешь, пока не очутишься вблизи любимой женщины. Теперь я съ такимъ удивленіемъ смотрлъ на ея лицо, губы, глаза, на ея волосы, какъ будто до сихъ поръ не видалъ ихъ. И я восторгался ею. Никогда никакое женское лицо до такой степени не подходило къ моимъ мечтамъ о женской красот, никакое не привлекало меня къ себ съ такою непреоборимою силой. А когда я подумалъ, что вс эти сокровища будутъ моими, что они уже принадлежатъ мн, составляютъ мое драгоцннйшее достояніе, — весь міръ начиналъ кружиться вмст со мною.

Наконецъ, я заговорилъ. Началъ разсказывать, торопясь, лихорадочно разсказывать, какъ полюбилъ ее, почти съ первой минуты,— года полтора тому назадъ,— въ Величк, гд встртилъ ее въ многочисленномъ обществ незнакомыхъ мн людей, и гд ей сдлалось дурно на дн шахты, а я побжалъ за водой въ озерко. На другой день я былъ съ визитомъ въ дом ея отца и вышелъ оттуда уже окончательно влюбленнымъ. Все это, я допускаю, было ей отлично извстно, но, тмъ не мене, она слушала меня съ величайшимъ удовольствіемъ, улыбаясь, красня, и только отъ времени до времени задавала разные вопросы. Долго я говорилъ еще, и подъ конецъ даже мене глупо, чмъ ожидалъ, какъ она была моею единственною цлью, единственною поддержкой, какъ глубоко и страшно я былъ несчастливъ вчера, когда сказалъ самому себ, что все пропало, и когда потерялъ вру даже въ нее.

— И я была также несчастна,— отвтила она.— Право, сначала я не съумла сказать ни одного слова, а потомъ постаралась все поправить.

Мы опять замолчали. Во мн опять робость боролась съ желаніемъ пасть къ ея ногамъ, наконецъ, самымъ убійственнымъ тономъ, достойнымъ послднйшаго идіота, я спросилъ, любить ли и она меня хоть немного?

Она сдлала усиліе отвтить мн, но не могла совладать съ собою, встала и ушла.

Черезъ нсколько минутъ она возвратилась съ альбомомъ, сла опять около меня и показала мн мой собственный портретъ.

— Это я рисовала на память,— сказала она.

— Вы?

— Да, потомъ еще есть что-то, — продолжала она и указала пальцемъ на листокъ.

Только теперь я замтилъ, что сбоку, почти у самаго края, видны крохотныя буквы: ‘J. v. a’.

— Это по-французски,— шепнула Толя.

По-французски? Въ своей безграничной наивности я не могъ догадаться, что это значитъ, и Толя должна была пояснить:

— Je vous…

Вдругъ, закрывъ лицо руками, она склонилась такъ низко, что я могъ замтить пряди короткихъ, вьющихся волосъ у ея шеи и самую шею. Теперь я дождался уже и началъ повторять съ бьющимся сердцемъ:

— Теперь ужь можно, можно!

Толя открыла свое улыбающееся, сіяющее личико.

— И нужно,— прибавила она, точно давая мн приказаніе на будущее.

Въ эту минуту насъ позвали завтракать. За завтракомъ я могъ ,ы състь ножъ и вилку и не отдать себ въ этомъ отчета.

* * *

Ни съ чмъ человкъ такъ скоро не освоивается, какъ съ счастьемъ. Все, что произошло, было просто-на-просто рядомъ чудесъ, а черезъ два дня мн показалось совершенно естественнымъ, что Толя моя невста, мн казалось, что такъ должно быть, такъ слдуетъ, и потому собственно, что никто не любилъ ее такъ, какъ я.

* * *

Всть о нашей помолвк сейчасъ же разнеслась по городу, и я началъ получать поздравленія отъ своихъ товарищей. Мы съ Толей и ея родителями здили за городъ, многіе видли насъ вмст. Толя, въ норковой шубк и такой же шапочк, казалась какимъ-то видніемъ, потому что чудесный цвтъ ея лица еще боле выдлялся на темно-бронзовомъ фон мха. Вс обращали на нее вниманіе, а нкоторые мои знакомые останавливались, какъ врытые въ землю.

За заставой, минуя рядъ низенькихъ домишекъ, мы выхали на открытое мсто. На межахъ полей свтилась вода, въ которой длинными полосами отражалось солнце. Луга были вс залиты, лса стояли безъ листьевъ, но дуновеніе весны уже чувствовалось. Наступило время сумрака,— минута мира и покоя. Этотъ покой схватилъ и насъ. Посл волненій предшествовавшихъ дней, я чувствовалъ, какъ онъ осняетъ и мое сердце. Передъ моими глазами было дорогое личико Толи, покраснвшее отъ втра, но тоже сосредоточенное и умиротворенное вечернею тишиной. Мы замолчали оба и только отъ времени до времени переглядывались. Въ первый разъ въ жизни я понялъ, что такое значитъ невозмутимое счастье. Я былъ очень молодь, прожилъ на бломъ свт мало, тяжелыхъ грховъ у меня на совсти не было, но я, какъ и всякій человкъ, несъ свое бремя ошибокъ и заблужденій. И вотъ теперь это бреми спало съ моихъ плечъ. Я не ощущалъ въ себ ни малйшей горечи, ни малйшаго недоброжелательства къ людямъ, готовъ былъ простить каждому, каждому помочь,— однимъ словомъ, чувствовалъ себя совершенно возрожденнымъ, какъ будто любовь взяла всю мо. душу и вселила въ меня душу ангела.

И все это потому, что мн дозволяли любить то дорогое существо, которое теперь сидло напротивъ меня. Мало того, благодаря тому же обстоятельству, въ этой коляск сидло четверо людей не только счастливыхъ, но и лучшихъ, чмъ они были до этого времени. Вс мелочи этого міра, грошовое самолюбіе, ничтожные предразсудки,— все, что понижаетъ уровень жизни, опошляетъ ее, длаетъ плоской и лживой,— мы стряхнули съ себя вмст съ прежнею горечью и самоугрызеніями. Едва только родители Толи отворили двери дома этому благословенному гостю, какъ вс мы замяли боле высшею и широкою жизнью, чмъ прежде.

И у меня въ голов не могло помститься, почему люди такъ часто отталкиваютъ это единственное, величайшее благо жизни?

А еще чаще они тратятъ его по пустякамъ. Я говорилъ себ въ душ такъ: знаю я эти ходячія истины, которыя обращаются между людьми, какъ фальшивая монета, что любовь старетъ, вянетъ, проходитъ, и что потомъ только привычка составляетъ связь между мужчиной и женщиной. Я могу доказать, что это право составляетъ достояніе только глупыхъ людей или убогихъ разумомъ. Есть души избранныя, которыя могутъ избжать этого,— я видлъ самъ такихъ на свт, хочу и буду принадлежать къ числу ихъ. Если этотъ огонь длаетъ меня такимъ счастливымъ сегодня, то, вдь, первйшая моя обязанность, дло самаго простаго эгоизма, чтобы и на будущее время онъ не только не угасъ, но и не уменьшался. Такъ вотъ я и вызываю это будущее. У него своя сила, у меня великая любовь и воля. Жить съ Толей и перестать любить ее,— посмотримъ!

Меня охватило непреоборимое желаніе начать эту жизнь какъ можно скоре. Я зналъ, что обычаи свта противятся тому, чтобы обрученные внчались раньше такого-то количества недль и мсяцевъ, но имлъ въ виду, что веду дло не съ обыкновенными людьми. Наконецъ, я былъ убжденъ, что Толя мн и здсь поможетъ, и ршилъ втянуть ее въ это дло.

Когда, возвратившись домой, мы остались одни, я исповдался передъ Толей, и замтилъ, что не только самый проектъ, но даже и обсужденіе его, имющее видъ какого-то заговора, приводитъ ее въ восторгъ. По временамъ лицо ея принимало выраженіе лица ребенка, которому общаютъ скоро устроить какую-нибудь необыкновенную забаву, и Толя не могла воздержаться и пустилась танцовать по комнат. Въ этотъ вечеръ мы, однако, не упоминали объ этомъ, за то за чаемъ я много говорилъ о своихъ надеждахъ на будущее и о дорогахъ, открывающихся передо мною. Старики слушали меня такъ, какъ будто эти надежды уже осуществились. Еслибъ я могъ допустить, что эти люди голубиной простоты длаютъ что-нибудь изъ политическихъ разсчетовъ, то долженъ былъ бы признаться, что такая политика самая лучшая, потому что, видя ихъ доврчивость, я повторялъ въ глубин души: клянусь, я не заставлю васъ разочароваться въ себ, хотя бы мн пришлось пожертвовать за это своею головой.

Ушелъ я поздно. Толя выбжала за мной и въ прихожей еще разъ шепнула мн въ полголоса:

— Хорошо, хорошо! Чего медлить? Терпть не могу медленности!… Ну, покойной ночи! Я только мамы боюсь,— она все о приданомъ хлопочетъ.

Я не особенно хорошо понималъ, зачмъ это длается приданое, коль скоро двица, какъ таковая, должна обладать извстнымъ западомъ нарядовъ, но, тмъ не мене, всякое слово, подтверждающее, что я не сплю, что дйствительно женюсь на Тол, длало меня безконечно счастливымъ. По дорог домой я невольно повторялъ: ‘приданое, приданое!’ — и положительно не врилъ, какія солидныя затрудненія могутъ возникнуть изъ этого? Правда, очами своей души я отдлъ множество платьевъ, свтлыхъ, пестрыхъ, темныхъ и влюблялся въ каждое по очереди. Пришло мн въ голову, что и мн нужно устроить домъ для принятія Толи, и мысль эта явилась для меня новымъ источникомъ наслажденія. У меня немного не хватало денегъ, но я ршилъ, несмотря ни на что, тотчасъ же приняться за дло. Ночью я не могъ спать, голова моя была вся набита платьями, шкапами, столиками, стульями и т. п. Прежде я не могъ спать отъ горя, а теперь отъ счастья.

* * *

На утро я отправился къ мебельщику. Тотъ сразу понялъ меня и нашъ показывать мн разныя вещи. Совтуетъ мн стны окрасить, потому что обои будутъ долго сохнуть, и берется заняться этимъ дломъ самъ за извстное вознагражденіе.

Отъ мебельщика я отправился къ двумъ товарищамъ просить ихъ въ шафера. Родныхъ у меня нтъ ни души. Товарищи мои очень рады, осыпали меня поздравленіями и пожеланіями,— вс это, вмст съ другими впечатлніями, слилось въ моей голов въ совершенный хаосъ.

* * *

Толю я засталъ въ гостиной. Едва я усплъ поцловать у ней руку, какъ она встала на цыпочки и шепнула мн на ухо одно слово:

— Позволили!

Послдняя тучка на горизонт моего счастья исчезла. И сама Толя такъ и сіяла радостью. Мы начали ходить подъ руку но комнат и разговаривать. Она разсказывала мн, какъ все происходило.

— Мама сначала сказала, что это невозможно. ‘Ты, — говоритъ,— даже не понимаешь, какъ неприлично двушк торопиться со свадьбой’… Тогда я сказала, что мы оба торопимся. Мама начала возводить глаза къ потолку и пожимать плечами, а отецъ разсмялся, прижалъ меня къ себ и началъ цловать. Мама разсердилась, говоритъ: ‘Ты всегда былъ слабъ съ нею, а не мшаетъ хоть немного обращать вниманіе на требованія свта’. Тогда папа сказалъ: ‘Свтъ, свтъ!… Свтъ не дастъ имъ счастья, они самю должны добиться его. Мы и такъ сдлали все наперекоръ мннію свта,— пусть такъ и будетъ до конца. Теперь постъ, сейчасъ же посл праздниковъ они могутъ обвнчаться, а приданое можно докончить потомъ’. Мама уступила, потому что папа всегда на своемъ поставитъ (должно быть, и съ вами то же будетъ). Я такъ крпко обняла маму, что не дала ей сказать ни слова. Только посл она повторяла: ‘вс это по-сумасбродному’. Но, въ конц-концовъ, все вышло по-моему. Довольны вы?

Былъ ли я такъ влюбленъ, или такъ не смлъ, что до сихъ поръ ни разу не обнялъ ее и только теперь попытался сдлать это, но она слегка оттолкнула меня и сказала:

— Хорошо ходить подъ руку… какъ умныя дти.

И мы опять принялись ходить. Я сказалъ ей, что подумалъ уже о нашей квартир и приказалъ выкрасить стны — не масляною краской, потому что это очень дорого стоитъ, но какою-то краской, которая очень похожа на масляную и, кром того, скоро сохнетъ. Толя повторила: ‘скоро сохнетъ’… и, не знаю почему, мы оба расхохотались, вроятно, потому, что наша радость и наше счастье не могли умщаться въ насъ. Прежде всего, мы постановили, что гостиная будетъ выкрашена красною краской, хотя это ординарно’, но на красномъ фон все такъ хорошо выдляется. Столовая будетъ разрисована свтло-зелеными вафлями, на подобіе фаянса… О другихъ комнатахъ мы не успли поговорить, потому что у Толи развязалась ботинка и она пошла завязывать ее въ другую комнату.

Черезъ минуту она возвратилась съ отцомъ. Тотъ назвалъ меня вертопрахомъ и татариномъ, но вслдъ за этимъ общалъ, что свадьба наша будетъ во вторникъ посл праздниковъ.

* * *

Въ первые дни любовь наша была рядомъ волненій, но потомъ весело разцвла, какъ весенній цвтокъ. Теперь мы смялись по цлымъ днямъ.

* * *

Пасха была поздняя, поэтому весна была повсюду. Деревья стояли усянныя почками. Передъ Страстной мы съ Толей и стариками длали визиты. Меня везд разсматривали съ такимъ любопытствомъ, что мн подчасъ приходилось жутко. Старыя дамы даже подносили къ глазамъ лорнетъ. Но, длать нечего, приходилось подчиняться. Толя, свжая и веселая, какъ птица, потомъ сторицею вознаграждала меня за вс непріятности.

* * *

За окраской комнатъ я наблюдалъ самъ. Погода стояла отличная и все сохло быстро. Спальню я приказалъ окрасить въ розовый цвтъ.

* * *

Съ каждымъ днемъ я любилъ Толю все больше и больше. Теперь я былъ увренъ, что еслибъ она измнилась, даже сдлалась бы безобразной, я сказалъ бы себ: меня постигло несчастіе, но любить бы ее не пересталъ. Въ подобномъ положеніи человкъ до такой степени отдается любимой женщин, что не знаетъ, гд кончается его я.

* * *

Часто мы шалили, какъ дти, но теперь и новое чувство вселилось въ мою любовь. Я не только любилъ Толю, но и привязался къ ней безгранично. Общество ея было мн необходимо, я могъ проводить съ ней цлые часы и разговаривать о чемъ угодно. Но случалось, что мы бесдовали и серьезно, преимущественно о нашемъ будущемъ, хотя вообще я избгалъ всякихъ разсужденій на тему о томъ, чмъ долженъ быть супружескій союзъ. Я думалъ такъ: зачмъ замыкать въ заране предвзятыя формулы то, что должно само по себ вытекать изъ любви? Цвтамъ нтъ надобности излагать теоріи, какъ нужно цвсти.

* * *

Великая пятница прошла тихая, печальная. На улицахъ была мгла, моросилъ мелкій дождикъ. Мы ходили со стариками и съ Толей къ плащаниц и клали, кто сколько могъ, на тарелку собирающихъ въ пользу бдныхъ. Толя, въ черномъ плать, ясная, но полная спокойствія и серьезности, казалась мн такою прекрасною, какъ никогда. По временамъ, при отблеск восковыхъ свчей, лицо ея казалось совершенно ангельскимъ. Въ. этотъ день она слегка простудилась и я леталъ по всмъ магазинамъ за старою малагой, которую ей кто-то посовтовалъ пить.

* * *

Праздники я провелъ у родителей Толи. Родныхъ у меня нтъ никого и я въ первый разъ понялъ, что значитъ имть близкихъ и быть самому близкимъ кому-нибудь. Въ понедльникъ весна уже совсмъ вступила въ свои права.

Съ домомъ я кое-какъ устроился еще до праздника. Садикъ началъ зеленть, старыя черешни разцвли.

Передъ Святою же вышла изъ печати моя докторская диссертація о неоплатоникахъ. Толя принялась читать ее. Бдняжка моргала глазками, качала головой, но, все-таки, читала изъ чувства, долга.

* * *

А вотъ теперь въ мою голову тснятся воспоминанія,— нтъ,скоре картины нашей свадьбы,— перепутанныя, безпорядочныя, изобилующія отдльными эпизодами,— воспоминанія, до нкоторой степени похожія на горячешный бредъ. Я вижу всюду множество цвтовъ: и на лстниц, и въ комнатахъ. Въ дом сутолока, приливъ гостей, множество незнакомыхъ или мало знакомыхъ мн лицъ. Въ гостиной Толя въ бломъ плать съ вуалемъ,— прелестная, какъ видніе, но совсмъ не такая, какъ иныя, боле серьезная, какъ будто бы меньше близкая мн. У меня осталось впечатлніе какой-то поспшности и безпокойства. Все, что произошло посл вызда въ церковь, представляется мн въ смутномъ вид: церковь, алтарь, свчи у алтаря, свтлыя платья женщинъ, любопытные глаза, шепотъ. Мы съ Толей преклонили колна у алтаря, подали другъ другу руки, точно собирались пожать ихъ, а затмъ послышались наши голоса,— и странно, они звучали, точно чужіе: ‘Я беру тебя…’ Еще до сихъ поръ я слышу звуки органа и громкое носовое пніе, которое вдругъ грянуло на хорахъ: ‘Meni Creator…’ Выхода изъ церкви я не помню совсмъ, а изъ свадебнаго пира у меня удержалось въ памяти только благословленіе стариковъ и ужинъ. Толя сидла рядомъ со мной и я припоминаю, что она поминутно прикладывала руку къ своимъ разгорвшимся щекамъ. Сквозь букеты и растенія, стоявшіе на стол, я видлъ лица, которыхъ теперь и не узналъ бы. За наше здоровье пили шумно, громко чокались бакалами. Около полуночи я увезъ жену домой.

Помню, какъ въ карет она положила голову ко мн на плечо, помню, что отъ ея вуали пахло фіалками.

* * *

На утро я ждалъ ее пить чай въ столовой, а она одлась и другою дверью вышла въ садъ. Я увидалъ ее въ окно, на фон цвтущихъ черешней, побжалъ сейчасъ же къ ней, но она отвернулась отъ меня, укрыла голову за какимъ-то толстымъ деревомъ, точно хотла спрятаться отъ меня.

Я думалъ, что это шутка, тихо подошелъ къ ней и сказалъ:

— Доброе утро. А кто прячется отъ мужа? Что ты тутъ длаешь?

Тутъ я замтилъ, что она дйствительно покраснла, избгаетъ моего взгляда и въ самомъ дл прячется отъ меня.

— Что съ тобой, Толя?— спросилъ я.

— Я смотрю…— смущенно отвтила она,— какъ втеръ сбиваетъ цвты съ вишенъ.

— Пускай сбиваетъ,— сказалъ я,— только бы ты осталась со мной…

Я приблизилъ свое лицо къ ея лицу, но она шепнула съ закрытыми глазами:

— Не смотри на меня, уйди…

Но, вмст съ тмъ, губы ея страстно прильнули къ моимъ. И втеръ осыпалъ блыми цвтами наши головы.

* * *

Проснувшись, я увидалъ голыя стны моей комнаты. У меня былъ тифъ,— и очень тяжелый. Дв недли пролежалъ я безъ памяти.

Но и горячка иногда бываетъ истиннымъ милосердіемъ Божіимъ. Придя въ себя, я узналъ, что родители панны Антонины вмст съ нею ухали въ Венецію.

А я, одинокій, какъ и прежде, окончу, можетъ быть, страннымъ призваніемъ. Я въ своихъ видніяхъ былъ такъ неизмримо счастливъ, что, начавъ писать съ намреніемъ, чтобы эта жизненная иронія не пропала для меня задаромъ, заканчиваю свои воспоминанія безъ сожалнія и съ прежнею врой, что изъ всхъ источниковъ счастья тотъ, изъ котораго я пилъ во время горячки,— самый чистйшій и истинный.

Жизнь, которую любовь даже и во сн не навщаетъ, еще горше…

В. Л.

‘Русская Мысль’, кн. VI, 1892

У источника

Читайте также: