В.В. Розанов
В.В. Розанов
У гроба отца Иоанна Кронштадтского
У гроба отца Иоанна Кронштадтского
У гроба отца Иоанна Кронштадтского, Розанов Василий Васильевич, Год: 1909
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Белая сирень, белая сирень, — немного лиловой, — ландыши, розы — вот окружение гроба Иоанна Кронштадтского. Когда-то самое свежее — по возрасту — лицо в России, окружено и после смерти величайшею свежестью. И, как бы в параллель этому, молоденькие, свеженькие монашенки, такого благоуветливого, благородного стиля, непрерывно поют в следующих одна за другою панихидах. Читает громко молитвы над гробницею молоденький и старый священник-монах: возрастом он молод, но до того глубоко ушел в монашескую мудрость, в монашеское отречение и так сосредоточился на этом ‘бесплотном житии’, что кажется стар. Мне он очень понравился: ‘не велику грамоту читает, да и тверд в этой грамоте’. Узенькой полоской поднимается лоб над густыми бровями, лицо худо, сосредоточенно, щеки бледны, но взгляд добрый, благой. ‘Мы от всего отреклись, но зато всех благословляем’ … И какой твердый голос, и с каким личным усердием молится он за ‘духовного отца нашего, иерея Иоанна’. После панихиды я поговорил с ним: отец Иосиф приехал из Курской губернии ‘к дорогому батюшке’ и вот живет здесь три недели и каждодневно молится и молится у могилы Иоанна Кронштадтского. ‘Сподобил его Господь’, — как говорят у нас в народе. И ‘сподобил Бог’ отцу Иоанну иметь за себя таких молитвенников. Впрочем, кто за отца Иоанна не молится? Вся Русь.
Легенда уже растет около гроба отца Иоанна. Это — хорошо, это — живая история. Ни малейшей никому нет нужды в арифметически достоверной истории, и легенда есть тот ‘добрый процент’, который и по Евангелию должен нарастать на капитал хорошего факта. Я заметил, что сейчас же, как умер отец Иоанн, начала замирать и глохнуть та волна отрицательных чувств, какая была при жизни его связана с некоторыми его словами и действиями публицистического и политического характера. Все выдавшиеся углы начали врастать обратно, малиться, смягчаться, таять, и вот всего сорок дней прошло, — а все уже округлилось в то прекрасное доброе, с чем единственно подходят теперь к его могиле и с чем единственно произносят его имя сейчас.
Очень хорошо, что он погребен в женском монастыре: как и в отношении Серафима Саровского, я заметил, до чего монахини выше поднимают культ великого старца, чем как умеют сделать это монахи. Ничего подобного, никакого сравнения с тем, как чтится в Дивеевском женском монастыре память преподобного Серафима, нет в мужском Саровском монастыре, где лежат его мощи. Недаром, по народному требованию, тело всякого усопшего должны обмыть и положить в гроб именно женщины, как и у пещеры, где был поставлен гроб Спасителя, ранним утром и первые очутились тоже евангельские женщины. Память человека у мужчин затирается скорее, у женщин она сохраняется в необыкновенной жизненности. И может быть, все кладбища следовало бы давно передать в ведение и управление женских монастырских общин, которые и завели бы над ними настоящее благочестие и настоящую красоту, вместо царящего теперь на кладбищах неблагообразия. Но оставим проекты и вернемся к действительности.
Иоаннов монастырь, на речке Карповке, чрезвычайно хорош. Он умеренно великолепен, умеренно богат. Образов еще не очень много, очевидно, ‘будут пожертвования’ и тогда ‘все заставится’, а пока, не производя впечатления пустоты и голого, стены блистают белизною. Но какие есть образа — хорошей живописи. Иконостаса я не видел: было так тесно, что при плохом здоровье, очевидно, было не безопасно протискиваться вперед, да пышную митрополичью службу можно видеть всегда и в Невской лавре, и в соборах. Вместо этого я прошел туда, где был народ, но куда народ не спешил, — в церковь внизу, под сводами, где поставлена усыпальница отца Иоанна: она так хороша, эта нижняя церковь, вся белая, из мрамора или под мрамор. Печально, что и сюда проникло неблагочестивое электрическое освещение, эти мертвые лампочки, — освещающие и трактиры, и все. Как этого бы не следовало! Но не хочется говорить немирных слов. Вся церковь была залита светом восковых свечей, которых здесь было зажжено такое множество, как я никогда не видал! Недвижные ‘глазки’ лампад и волнующееся пламя свечей, среди живых цветов, такого множества цветов, — все было изумительно по великолепию и давало такое хорошее впечатление, потому что это было благочестивое великолепие! ‘Вот бы так везде и всюду’, — думалось невольно…
Церковь очень низенькая, и когда началось архиерейское здесь служение, — коротенькая лития, — то митры задевали за выступы негладкого потолка. Я узнал много знакомых лиц среди служащих: и не мог не вспомнить печальным воспоминанием епископа Антонина, которого видал именно среди этих знакомых епископских лиц, и не погрустить об его отсутствии. И гроб, и храм равно говорили о мире, о примирении: и как своевременно было бы сбросить с исторических счетов все ‘памятки’ и ‘гневливости’, какие остались от былых ‘дней свобод’ и так печально волокутся в нашем сердце и по улице, печально и некрасиво…
Впервые опубликовано: Новое Время. 1909. 29 янв.