У Ф. К. Сологуба, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

А. А. Измайлов

У Ф. К. Сологуба
(Интервью)

Сологуб Ф. Творимая легенда. Кн. 2.

М., ‘Художественная литература’, 1991.— (Забытая книга).

Тайна биографии Ф.К. Сологуба.— Откуда взялся его псевдоним? — Первые шаги в литературе.— Педагогическое начальство и писательство Сологуба.— С кого писан ‘Мелкий бес’.— Мнимый памфлет Сологуба на М. Горького.— Конец ‘Навьих чар’.— Что хотел сказать Сологуб ‘Творимой легендой’.— Мистика Сологуба.— Новые замыслы и работы Сологуба.

Едва ли есть сейчас другой писатель, даже не столь громкой известности, судьба и биография которого окутаны были бы такой неизвестностью, как у Ф. К. Сологуба.

Вопреки духу века и общей готовности идти навстречу читательскому любопытству, Сологуб прячется от этих любопытствующих глаз, задвигает свою личность многочисленными томиками своих сочинений, как бы заботится о том, чтобы, зная его книги, не знали его самого.

Такая жизнь свойственна была нашим старикам. Так жил Альбов, так прожил жизнь Мамин-Сибиряк.

В недавнее время захвата внимания литературными новичками и молодежью, кто только не знакомил публику со своей биографией! Сологуб выдержал характер и в эти дни.

Один из сборников новейших стихов дал в автографах биографические наброски всех ныне действующих поэтов и поэтиков.

На листке Сологуба вы читаете:

— Я с большим удовольствием исполнил бы всякую вашу просьбу, но это ваше желание не могу исполнить. Моя биография никому не нужна. Биография писателя должна идти только после основательного внимания критики и публики к сочинениям. Пока этого нет.

В другое место, в один литературный альманах, где откровеннейшим образом, с самодовольнейшими росчерками расписалась многочисленная литературная молодежь, вместо автобиографии Сологуб дал тот же ответ, только уже с оттенком почти раздражения

— Моей автобиографии я прислать не могу, так как думаю, что моя личность никому не может быть в такой степени интересна. Да мне и некогда заниматься таким ненужным делом, как писание автобиографии.

Обыкновенно в таких случаях читателю помогают словари. Возьмите лучшие энциклопедии,— в них вы найдете только год рождения Сологуба (1863) и, в лучшем случае, еще одно указание, что он долго ‘служил по педагогической части’.

Сологуб — это какой-то библейский Мельхиседек, неведомый ни по отцу, ни по матери, ни по родне, ни по месту рождения. Своеобразный и капризный в своем писательстве, он в этом отношении стилен и в своей биографии.

Многим ли даже известна его настоящая фамилия,— Тетерников,— уже не раз, впрочем, вскрывавшаяся в печати? И откуда взялся его псевдоним?

— Псевдоним мой,— чистая случайность,— сказал мне Ф.К.— Я начинал писать, не озабочиваясь об этом. Первые свои стихи, посылаемые в Петербург из Крестцов, Великих Лук и Вытегры, я подписывал своею настоящею фамилиею. (Кстати, первым напечатанным стихотворением Ф.К. была басня ‘Лисица и Еж’ в журнале ‘Весна’, 1884 г.,— следовательно, 25-летний юбилей его уже миновал.) Так печатался я в маленьких журнальцах и газетах: ‘Свете’, ‘Иллюстриров. мире’, ‘Луче’, ‘Восходе’, ‘Петербургской жизни’, пока не попал в ‘Северный вестник’.

Из северной провинции летом 1891 года я приехал в Петербург с прямою целью повидать Мережковского и Минского. Мережковского в городе я не застал, а Минский отнесся ко мне очень участливо. Так же участливо и сердечно он относился ко мне и впоследствии. Он передал мои стихи в ‘Северный вестник’, где одно из них было напечатано за подписью ‘Ф. Т.’, тою самою, какую некогда прославил Тютчев. В этой редакции и возник разговор о необходимости для меня взять псевдоним. Минский и Волынский взяли свои имена от губерний, где родились. Мне, уроженцу Петербурга, пришлось бы взять совсем несуразный псевдоним. Тогда в редакции стали приискивать мне ‘аристократическое’ имя. Не знаю уж почему остановились на ‘Сологубе’. Иногда ‘Бюро вырезок’ присылает мне по недоразумению заметки о старом графе Соллогубе. Я был равнодушен ко всему этому,— ведь, вообще, человек не сам выбирает себе имя,— и меня окрестили Федором, не спрашивая моего согласия.

Один раз в жизни моей я почувствовал большое преимущество пользования псевдонимом. Это случилось в мятежные для России годы. Состоя на казенной службе, я мог не чувствовать неудобств положения писателя в эти годы. Я и свободно печатал, что хотел, не вызывая выговоров начальства, и подписывал имя свое под некоторыми резолюциями, которые были тогда в таком ходу. Начальство, конечно, знало, что я пишу, что Сологуб мой псевдоним, но формально мое имя здесь не участвовало, и оно не вчиняло никаких дел обо мне. В 1907 году, по исполнении 25-летия моей здесь деятельности, я не был оставлен на службе, это, и помимо моей литературной деятельности, было естественным завершением моей казенной службы: я был усерден, но в моей деятельности ‘встречались досадные пробелы’,— так сказал мне один из моих начальников после того, как я испортил красоту какого-то протокола неприятным и не по форме написанным особым мнением.

III

— Итак, чем же объясняется то, что вы так настойчиво уклоняетесь от сообщения о себе биографических данных?

— Прежде всего и больше всего тем, что указание внешних вех жизни я считаю слишком мало уясняющим жизнь человека. Разве дело в том, что мой отец был полтавским крестьянином, а мать петербургской крестьянкой, что я родился и вырос в Петербурге? Что может сказать это постороннему человеку, вообще не знающему меня? Читая беглый перечень внешних фактов, посторонний человек видит их разрозненными, обособленными, невыразительными,— ведь это только для меня жизнь — целое, органически связанное, где собственно нет таких прямых граней — детство, юность, а где все едино, и везде я — один. Наконец, душа всякого события не во внешности факта, а в тех психологических основаниях, с какими он был принят, пережит, прочувствован. Если дать голый факт и не дать к нему этого психологического комментария,— скажите, какой будет в этом смысл?

— Я не говорю, что моя жизнь была бы никому не интересна. Она могла бы быть интересной, но для этого надо написать о ней много и подробно. Может быть, когда-нибудь я это сделаю, и это будет автобиография, а может быть, целый роман, как были же автобиографические романы, хотя бы Диккенсовский ‘Давид Копперфильд’. Там есть примесь вымысла, и я не вижу, почему бы в самом деле здесь не быть вымыслу?

— Читатель ищет отражения моей жизни в моих книгах. Не отрицаю, я отталкивался от живых впечатлений жизни и иногда писал с натуры. Педагогический мир в ‘Мелком бесе’ не выдуман из головы. По крайней мере для Передонова и для Варвары у меня были оригиналы, даже самая история с письмом — подлинная житейская история. И так же, как в романе, Передонов в жизни тоже кончил сумасшествием. Для многих других подобных персонажей, для Володина и др., я тоже имел подлинники. История гимназиста Сашеньки, принятого за переодетую девочку,— более далека от виденного мною лично, однако, о таких превращениях мне приходилось слышать не раз.

— Но, отталкиваясь от живого факта и расцвечивая его фантазией, я всегда избегал прямой портретности. Здесь я был даже более, чем кто-либо, требователен к себе. Мне посейчас стоит почти усилий не написать, например, повести из жизни литераторов. В среде собратий я видел и слышал много любопытного и значительного, что интересно было бы изобразить. Но я воздерживаюсь от этого.

— Из ‘Мелкого беса’ я намеренно вырезал страницы, где описан приезд в провинциальный город двух литераторов и их там приключения. Сделал я это единственно из опасения, что здесь будут искать живых людей, хотя на самом деле я передал тут только свои старые впечатления, вынесенные мною из приезда некогда в уездный город, где я жил, двух петербургских посредственных литераторов.

— Не так давно я напечатал эти отрывки тремя фельетонами в ‘Речи’, и что же,— в моем рассказе действительно увидели памфлет, и одна газета распознала в одном из героев — Горького, хотя я писал эти главы, когда еще Горького не было и в помине.

Как уже известно из газет, Сологуб поставил точку под своим романом ‘Навьи чары’. Заключительная часть его в самом непродолжительном времени появляется одновременно на страницах московского альманаха ‘Земля’ и в немецком переводе г-жи Фриш, в мюнхенском издательстве Мюллера.

Отдельным изданием автор не намерен переиздавать свой роман. Он войдет прямо в полное собрание его сочинений и займет томы четырнадцатый, пятнадцатый и шестнадцатый. Общее название его — ‘Творимая легенда’.

Кажется, ни одно из произведений Сологуба не подвергалось такому усердному критическому обстрелу, как именно ‘Навьи чары’. Автору нередко приходилось сталкиваться с недоумением читателя и критика, не разбиравшихся ясно в этом романе чрезвычайно оригинального замысла.

Читатель вспомнит, что страницы в высшей степени реальные, почти заимствованные из газетной хроники, рисующие, например, митинги 1905 года, казацкие разгоны их участников, хулиганские нападения на девушек, и т.д., в этом романе перемешиваются со страницами, составляющими плод чистейшей фантазии. Вы вдруг переноситесь куда-то за тридевять земель, в тридесятое царство, где правит королева Ортруда, следите за ее драматическими увлечениями, заговорами партий, сопутствуете ей по подземным ходам, попадаете в какую-то зачарованную башню, где какой-то таинственный напиток сразу переносит человека в таинственное и фантастическое царство Ойле.

Сологуб готов понять удивление читателя, не привыкшего к такому жанру, но отказывается понять его раздражение.

— Странное дело,— говорит он,— известная категория читателей и критиков почему-то непременно подозревает автора в желании их одурачить. И они становятся в позу сопротивляющихся и хотят доказать, что их невозможно провести. Между тем, автор вовсе не собирается никого проводить. Те понятия о творчестве, к которым я сейчас пришел, говорят мне, что никто не вправе стеснять писателя в его творческом устремлении. Ему нельзя предначертывать каких-нибудь определенных программ, реальных или фантастических. Он никого не хочет вводить в обман, потому что, когда он фантазирует, всем совершенно ясно, что он фантазирует. Разве всякий читатель, дойдя до того момента, где рассказывается, что известный напиток переносит человека в блаженную землю Ойле, не чувствует, что реальный рассказ кончился и начинается рассказ фантастический? Кто же мешает читателю и критику совершенно ясно понять, где реальное и где вымысел? Никто не хочет в самом деле его уверить, что существуют волшебные напитки, блаженные земли, добрые волшебники и всяческие чудеса.

— Если меня упрекают в смешении стилей, в том, что этот роман не есть всецело реальный и не есть всецело фантастический, то и этого упрека я не признаю резонным. Почему же такое смешение стилей мы признаем в сказке Толстого, в сказке Андерсена? В рассказе ‘Чем люди живы’ сейчас вы в реальнейшей обстановке жизни сапожника, еще минута — и перед вами сошедший с неба ангел. Так точно обстоит почти со всеми сказками Андерсена. Почему же читатель не хочет допустить такого смешения стилей у меня, где в одной главе идет речь о реальном человеке Триродове, а через несколько страниц вы уже в царстве королевы Ортруды?

— Затем, кто сказал, что эта королева — образ какой-то далекой старины, как это толкует большинство моих критиков и читателей. Когда я писал этот роман, я не видел, почему бы всему этому не происходить теперь, в наши дни?

— Вы говорите, что нельзя еще судить окончательно этот роман, потому, что он не закончен, и еще нет последней части ‘Дым и пепел’, которая, так сказать, сведет концы с концами? Но, по правде сказать, когда я писал эту вещь, я вовсе не думал о том, что мне непременно нужно сводить концы с концами. И я не знаю, может быть, появление этой последней части далеко не рассеет недоумения таких моих читателей. Что делать! Никакого комментария я не собираюсь давать к этому роману. Так как первые части его прошли в другом издательстве, то я только позволил себе здесь в некоторых местах, чтобы придать роману характер самостоятельного, сделать прямо в тексте некоторые пояснения, которые придется выбросить. Может быть, я почувствую необходимость предпослать предисловие ‘Навьим чарам’ при издании их в ‘Сочинениях’. Но для этого мне надо выслушать все заявления недоумений.

— И вообще, разве должен и может писатель делать какие-то особые пояснения к тому, что он пишет? Конечно, всякий автор, когда пишет, напрягает себя до последней степени, дает максимум художественности и ясности. Он берет лучшие слова, ничего не оставляя в запасе. Как же он может сказать еще что-то лучшее и большее, когда напряжение его прошло, когда он и во времени отошел уже от своего создания? Конечно, все, что он скажет теперь, будет хуже.

— Этим, в частности, объясняется моя личная черта, что я ничего существенного уже не могу ни прибавить, ни изменить в законченной вещи, потому что этому предшествует длинный период обработки, поправок, перечитываний, переписываний. Моя рукопись выходит с моего стола в такой законченности, что, в сущности, для меня нет надобности в авторских корректурах. Никогда позднее я не перерабатывал своих романов. Единственный случай, где первое издание далеко не согласуется с третьим, это — мой роман ‘Тяжелые сны’, но и это произошло не потому, что я изменил своему обыкновению, а потому, что первая редакция была дана ему не мною, а редакторами того журнала, где он печатался. По их желанию из романа было выброшено многое, что я не считал лишним, и восстановил в романе при отдельном издании. Один из моих критиков упрекал меня в том, что этими позднейшими вставками в ‘Тяжелых снах’ я выдал в себе не особенно почтенную черту — приспособление романа к современности. Этот критик был совершенно неправ, потому что он не знал, что все новые вставки на самом деле были написаны одновременно с написанием всего романа. Если я что-нибудь и изменял здесь, то только слова и подробности.

— Вас интересует тот элемент мистики, какой вы находите в ‘Навьих чарах’. Вы спрашиваете, мистик ли я сам, верю ли я сам, например, в те перевоплощения людей в разные образы, в мистическое сближение, например, королевы Ортруды с героиней ‘Навьих чар’ — Елисаветой.

— Я отвечу вам, что по складу своего ума и по особенностям своего образования я гораздо более сторонник точного знания, чем мистик. Но самое мое влечение к точному ведению и мое приятие мира заставляют меня чувствовать под оболочкою скользящих явлений единую, сокрытую реальность, постигаемую только тогда, когда внешний мир со всеми своими предметами приемлется лишь как символ мира непреходящего, внешний же реализм вещей в свете точного ведения сам себя упраздняет, являя мир материальный миром энергий. Все это приводит меня к некоторым воззрениям, разделявшимся мистиками, хотя в сущности я никогда глубоко не увлекался даже теоретически ни мистицизмом, ни нашим масонством, ни того менее магией. Так мне кажется, мне чудится, что есть какая-то тайна в человеческом существовании, которая странно сближает два существа — меня и кого-то еще, независимо от времени, независимо от пространства, и обобщают в психологии совершенно неразделимой. Это похоже на то, как если бы кто-нибудь стал, например, намечать на большом листке бумаги точки пером. Среди миллиона различных и несовпадающих вдруг нашлись бы две в разных местах, совпадающие до малейшего тождества. Иногда так кажется, при совершенно ясно сознаваемой своей индивидуальности и отдельности, что в мире проявляется, в сущности, какая-то одна мировая душа, раздробившаяся на миллионы единиц. Это во мне не дело ума, не дело убеждения,— но все мое жизнеощущение требует этой веры. В этом ощущении я не одинок. Поэтическое выражение эти настроения нашли в стихах Зинаиды Гиппиус, Вячеслава Иванова, Мережковского, в философии и поэзии Минского. Но ни доказывать, ни отстаивать здесь что-либо совершенно невозможно…

VII

Сейчас Сологуб работает над окончанием своего романа ‘Слаще яда’, печатающегося в журнале ‘Новая жизнь’.

Роман этот не новый. Он написан уже шестнадцать лет назад, но лежал без окончания. В нем будет шесть частей. Сейчас закончилась четвертая.

Летом Сологуб почти окончил драму ‘Любовь над безднами’, остается только окончательно отделать некоторые места в ней. Основная задача этой пьесы — то же самое чувство общемировой связности, сознание индивидуальной ответственности за мировой процесс. Также вчерне окончен им рассказ ‘Барышня Лиза’, из быта дворянских усадеб былого времени.

Кроме оригинальных работ, Сологуб занят приготовлениями к печати исполняемого им вместе с Ан. Чеботаревскою перевода драм Клейста, глубокое, прекрасное и значительное творчество этого поэта совершенно не знакомо русской публике.

Обдумывает Сологуб и замысел нескольких новых пьес. Одна из них,— чисто реальная, психологическая драма,— драма хорошей, благородной, чистой женщины, к которой настоящая любовь пришла тогда, когда уже у нее оказались муж и дети. Она борется с чувством, потому что не находит сил ни бросить детей, ни разбить жизнь мужа,— и в этом коллизия пьесы.

ПРИМЕЧАНИЯ

Измайлов Александр Алексеевич (1873—1921) — русский писатель, публицист, литературовед. Интересуясь творчеством русских символистов, неоднократно писал про Сологуба и интервьюировал его.

У Ф. К. Сологуба.— Текст — БВ, 1912. No 13151. 19 сентября веч. вып., с. 5—7 (гл. 1—4), БВ, 1912, No 13153, 20 сентября веч. вып., с. 5—6, (гл. 5—7). Подпись: Аякс.

Стр. 225. Альбов Михаил Нилович (1851—1911) — русский писатель, Мамин-Сибиряк (наст. фамилия Мамин) Дмитрий Наркисович (1852—1912) — русский писатель. …Один из сборников новейших стихов…— Имеется в виду книга: Гофман М. Л. Книга о русских поэтах последнего десятилетия. М., 1909. Ответ Сологуба помещен на с. 239.

Стр. 226. …в один литературный альманах, где… расписались многочисленная литературная молодежь…— Имеется в виду ‘Альманах молодых’. M., 1968. Ответ Сологуба помещен на с. 23. Мельхиседек — один из самых загадочных персонажей Библии. Он вышел навстречу Аврааму, возвращающемуся после поражения царей северного Ханаана (Бытие, 14: 18). В следующий раз он упоминается через тысячу лет, в 109 псалме, где Мессия называется ‘священником вовек по чину Мельхиседека’. И еще через тысячу лет Мельхиседеку уподобляется Иисус Христос: Послание к Евреям, 5: 6.

Стр. 227. …одно из них было напечатано за подписью ‘Ф. Т.’…— Имеется в виду стихотворение ‘Вечер’, появившееся в февральском номере ‘Северного вестника’ за 1892 г.

Стр. 228. Педагогический мир в ‘Мелком бесе’ не выдуман из головы.— См. коммент. к с. 255 2-го тома.

Стр. 229. …я напечатал эти отрывки тремя фельетонами в ‘Речи’…— См.: Федор Сологуб. Сергей Тургенев и Шарик. Ненапечатанные главы из романа ‘Мелкий бес’.— Речь, 1912, No 102, 15 апреля, No 109, 24 апреля и No 116, 29 апреля. …одна газета распознала в одном из героев — Горького…— Ср. в письме Горького к Л. Андрееву: ‘Началась в литературе русской какая-то новая — странная — портретная полоса &lt,…&gt, старичок Тетерников размалевал меня…’ — ЛН, 72, с. 345. В комментариях к данному письму ненапечатанные главы из романа ‘Мелкий бес’ называют ‘злобным пасквилем на Горького и Скитальца’.— Там же, с. 346.

Стр. 231. Один из многих критиков упрекал меня…— Речь идет о статье: Редько А. Е. Федор Сологуб в бытовых произведениях и ‘Творимых легендах’: — Русское богатство, 1909, No 2, отд. И, с. 55—90 и No 3, отд. II, с. 65—101.

Стр. 233. Клейст Генрих фон (1777—1811) — немецкий писатель. Его драма ‘Пентесилая’, переведенная Сологубом и Чеботаревской, была напечатана в РМ (1914, No 8—9). Кроме того, для собрания сочинений Клейста, выходившего под редакцией В. Зоргенфрея во ‘Всемирной литературе’, Сологуб перевел пьесы ‘Разбитый кувшин’ и ‘Кетхен из Гейльбронна’ (т. 2. М.— Л., 1923). …чисто реальная, психологическая драма…— Среди известных нам драматических произведений Сологуба пьесы с указанным содержанием нет. Вероятно, имеется в виду драма, получившая впоследствии заглавие ‘Заложники жизни’ (напечатана впервые: ‘Литературно-художественные альманахи’, Шиповник. СПб, 1912, кн. 18). Ср. авторский пересказ драмы: Голос Земли, 1912, No 49, 29 февраля, с. 5.

Читайте также: