А. М. Гуревич
Тютчев Ф. И.: биобиблиографическая справка, Тютчев Федор Иванович, Год: 1990
Время на прочтение: 15 минут(ы)
ТЮТЧЕВ, Федор Иванович [23.XI(5.XII).1803, усадьба Овстуг Брянского у. Орловской губ.— 15(27).VII.1873, Царское Село, похоронен в Петербурге на кладбище Новодевичьего монастыря] — поэт. Родился в культурной стародворянской семье среднею достатка, где сильны были патриархальные начала. Детство провел в Овстуге, Москве и подмосковном имении Троицком. Отец Т., Иван Николаевич Тютчев, не стремившийся к служебной карьере, был радушным, гостеприимным и добросердечным хозяином-помещиком. С четырехлетнего возраста Т. находился под присмотром ‘дядьки’, Н. А. Хлопова, отпущенного на волю крепостного, нежно привязанного к своему питомцу. Испытал сильное влияние матери, Екатерины Львовны (урожденной Толстой), женщины умной, нервной и впечатлительной.
Рано обнаружил необыкновенные дарования и способности к учению. Получил хорошее домашнее образование, которым с 1813 г. руководил С. Е. Раич, поэт-переводчик, знаток классической древности и итальянской литературы, также оказавший заметное и благотворное воздействие на Т. Под влиянием учителя Т. рано приобщился к литературному творчеству и уже в 12 лет успешно переводил Горация. Одно из его подражаний — ода ‘На новый 1816 год’ — было прочитано А. Ф. Мерзляковым в Обществе любителей российской словесности (1818), и Т. был удостоен звания ‘сотрудника’. В 1819 г. в ‘Трудах’ Общества опубликовано вольное переложение ‘Послания Горация к Меценату’ — первое выступление Т. в печати.
Осенью 1819 г. Т. поступает на словесное отделение Московского университета, слушает лекции профессора А. Ф. Мерзлякова: по теории словесности и истории русской литературы, М. Т. Каченовского: по археологии и истории изящных искусств. Его университетским товарищем был М. П. Погодин, впоследствии известный историк. Но своим литературным симпатиям и вкусам Т. в это время близок участникам будущего кружка Раича: С. П. Шевыреву, В. Ф. Одоевскому, А. Н. Муравьеву и др. Всем им не чуждо умеренное политическое вольномыслие, но преобладают интересы художественные, эстетические, философские. Показателен отзыв юного Т. (1820?) на пушкинскую оду ‘Вольность’: приветствуя ее антитиранический пафос, автор советует Пушкину смягчать, а не тревожить сердца сограждан. И в последующие годы Т. остается противником революционных выступлений (стихотворение ’14 декабря 1825′, 1826). Постепенно в его творчестве усиливаются монархические настроения, оформляется идея всеславянского единства (‘Как дочь родную на закланье…’, 1831). В студенческие годы Т. много читает, участвует в литературной жизни университета. Очевиден ученический характер его ранних опытов: они рассудочны, выдержаны в духе поэзии XVIII в.— классицизма и отчасти сентиментализма.
Окончив в конце 1821 г. университет кандидатом, Т. едет в Петербург, поступает на службу в Коллегию иностранных дел и вскоре — усилиями своего богатого и влиятельного родственника А. И. Остермана-Толстого — получает место сверхштатного чиновника русской дипломатической миссии в Баварии. В июле 1822 г. он отправляется в Мюнхен. За границей Т. предстоит провести 22 года.
В Мюнхене, который с середины 20 гг. становится крупным центром европейской культуры, круг жизненных и умственных впечатлений Т. быстро расширяется. Т. входит в придворно-аристократические и дипломатические сферы, знакомится с учеными, литераторами, художниками, погружается в изучение немецкой романтической философии и поэзии. Он сближается со знаменитым философом Ф. Шеллингом, дружески сходится с Г. Гейне, которые высоко ценят его как превосходного человека и увлекательного собеседника. Первым берется Т. за перевод на русский язык стихотворений Гейне, переводит также Ф. Шиллера, И. В. Гете, др. европейских поэтов, и это помогает ему обрести свой голос в поэзии, выработать особый, неповторимый стиль.
Как поэт Т. сложился к концу 20 гг. Еще ранее его стихи начинают появляться в печати — главным образом в издаваемых Раичем альманахе ‘Северная лира’ (1827) и в журнале ‘Галатея’, однако ни читатели, ни критики не обратили на них внимания. Значительным событием в литературной судьбе Т. стала публикация большой подборки его стихов в пушкинском ‘Современнике’ (1836.— No 3 и 4) под заголовком ‘Стихи, присланные из Германии’ и за подписью Ф. Т. Инициатор публикации И. С. Гагарин, друг и сослуживец Т., передал копии его стихов П. А. Вяземскому, который в свою очередь ознакомил с ними В. А. Жуковского. Оба маститых поэта высоко оценили стихи Т. и рекомендовали их Пушкину. Вопрос же об отношении к ним самого Пушкина остается спорным и по сей день. С одной стороны, сам факт публикации сразу 24 стихотворений свидетельствует как будто о безусловном одобрении и даже ‘благословении’ таланта Т. С другой стороны, Гагарин, извещая Т. об успехе затеянного им дела, весьма сдержанно говорит о реакции Пушкина. Показательно также, что в пушкинскую подборку не попали наиболее характерные, самые ‘тютчевские’ стихи, даже такой бесспорный шедевр, как ‘Тени сизые смесились…’. После публикации в ‘Современнике’ (еще несколько стихотворений были напечатаны в последующих номерах журнала) на Т., обратили внимание в литературных кругах, но читателям его имя по-прежнему оставалось неизвестным.
Мюнхенский период — пора светских успехов и сердечных увлечений Т. Он пережил пылкое увлечение Амалией Лерхенфельд (в замужестве баронесса Крюденер), к которой обращено стихотворение ‘Я помню время золотое…’ (1836) и другое, позднее — ‘Я встретил вас — и все былое…’ (1870), ставшее популярным романсом. В 1826 г. Т. вступает в брак с вдовой русского дипломата Элеонорой Петерсон, урожденной графиней Ботмер. С годами его семейство увеличивается, но он по-прежнему занимает незначительную дипломатическую должность, испытывает материальные затруднения. В 1833 г. начинается роман Т. с красавицей Эрнестиной Дёрнберг (урожденной баронессой Пфеффель), вскоре овдовевшей. Во избежание скандала Т. переводят на дипломатическую службу в Турин, где он получает пост старшего секретаря русской миссии и даже замещает временно отсутствующего посланника.
В 1838 г. умирает жена поэта Э, Ф. Тютчева: сказалось сильное физическое и нервное потрясение, испытанное ею во время пожара на пароходе ‘Николай I’, которым она с тремя дочерьми возвращалась из России. Т. тяжело пережил утрату, поседел за одну ночь, но горе не остудило его страсти. Самовольно выехавший в Швейцарию, чтобы обвенчаться с любимой женщиной, Т. вынужден был распроститься со службой и был лишен придворного звания камергера. Он возвращается в Мюнхен, где проводит еще 5 лет, не имея никакого официального положения, и это побуждает его искать возможностей возвращения в Россию. Летом 1843 г. Т. приезжает на четыре месяца в Москву и Петербург, ведет переговоры с вице-канцлером К. В. Нессельроде и А. X. Бенкендорфом.
В лирическом творчестве Т. возникает долгая, почти десятилетняя пауза, но именно в это время кристаллизуется его политическое мировоззрение. Поездка в Прагу (1841) и встреча с видным деятелем чешского национального движения В. Ганкой окончательно оформили его панславистские воззрения. В 1843—1850 гг. Т. выступает с политическими статьями ‘Россия и Германия’, ‘Россия и Революция’, ‘Папство и римский вопрос’, задумывает книгу ‘Россия и Запад’. Еще в 1830 г., потрясенный июльскими событиями во Франции, он предрекал начало новой, революционной эры и предчувствовал приближение грандиозных социальных катаклизмов — первого акта всемирной катастрофы. Революцию 1848 г. поэт воспринял как осуществление своего пророчества, начало неизбежной гибели, всеобщего разрушения европейской культуры и цивилизации. Единственной серьезной силой, противостоящей революционной стихии, считал Т. Россию (в аллегорической форме эта мысль выражена в стихотворении ‘Море и утес’, 1848). Именно противостояние России и Революции, исход неминуемого поединка между ними, полагал он, и определит судьбу человечества. Воспроизводя основные идеи славянофильской
доктрины, Т. говорит о необходимости противопоставить Западной Европе Европу Восточную — союз славянских земель во главе с ‘Россией — некий особый мир, развивающийся по иным, отличным от Запада историческим законам. Он обосновывает исключительную (в сущности, мессианскую) всемирно-историческую роль России соображениями религиозно-нравственного характера, в т. ч. такими свойствами русского народа, как смирение, готовность к самопожертвованию и самоотвержению, которые полярно противостоят ‘гордости’, самоутверждению личности — характерным чертам западного мира. Однако апология смирения и кротости не мешает Т. проповедовать необходимость религиозно-государственного подчинения Запада России, мечтать о расширении пределов ‘царства русского’ ‘от Нила до Невы, от Эльбы до Китая’ и считать тремя ‘заветными столицами’ грядущей всемирной империи Москву, Рим и Константинополь (‘Русская география’, 1848 или 1849).
Осенью 1844 г. Т. наконец вернулся на родину. Одобрение Николаем I его политической публицистики облегчило ему восстановление на службе. Он вновь причислен к ведомству министерства иностранных дел, ему возвращено звание камергера. В 1848 г. Т. получает должность старшего цензора при министерстве, а в 1858 г. назначается председателем ‘комитета ценсуры иностранной’. В его обязанности входит рассмотрение иностранных книг на предмет разрешения или запрещения их ввоза в Россию. Стремление поэта ослабить цензурный гнет и запретительную политику правительства не раз навлекало на него неудовольствие высших чиновников.
В Петербурге Т. сразу же завоевывает репутацию блестящего собеседника, любимца салонов, тонкого острослова. Его замечания, словечки, шутки — у всех на устах. Собрание его эпиграмм, острот, изречений, афоризмов, подготовленное внуками поэта, было впоследствии издано отдельной брошюрой (‘Тютчевиана’.— М., 1922). Талант Т.-рассказчика, Т.-собеседника ярко проявляется и в письмах (большинство из них написано по-французски), важных для понимания его личности, интересов и взглядов, ряда обстоятельств его жизни. Порой письма Т. перекликаются с его лирикой, а некоторые их страницы имеют самостоятельное художественное значение.
С конца 40 гг. начинается новый подъем лирического творчества Т. Однако его имя все еще почти неведомо русскому читателю, а сам он не принимает участия в литературной жизни. Начало его поэтической известности положила статья Н. А. Некрасова ‘Русские второстепенные поэты’ (Современник.— 1850.— No 1). Напомнив читателям о ‘Современнике’ пушкинской поры, Некрасов рассказывает о печатавшемся там в 1836—1840 гг. поэте необыкновенного таланта, вовсе не замеченном критикой. Полностью воспроизведя 24 стихотворения, Некрасов отнес их ‘к немногим блестящим явлениям в области русской поэзии’ (Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 12 т.— М., 19/52.— Т. IX.— С. 205) и без обиняков поставил никому не известного Ф. Т. в один ряд с Пушкиным и Лермонтовым. Уточняя смысл заглавия статьи, он решительно относит Т. ‘к русским первостепенным поэтическим талантам’ (Там же.— С. 220). Статья завершалась пожеланием издать собрание стихотворений Т. отдельной книгой. Осуществилось это издание только в 1854 г. по инициативе и под наблюдением И. С. Тургенева. Новейшие разыскания позволяют предположить участие в подготовке сборника И. И. Панаева и Н. А. Некрасова. Выходу книги предшествовала публикация 92 стихотворений Т. в виде приложения к третьему номеру ‘Современнику’ и большой подборки его стихотворений в пятом номере журнала. А в четвертом номере была помещена статья И. С. Тургенева ‘Несколько слов о стихотворениях Ф. И. Тютчева’, содержавшая пророчество: Т. ‘создал речи, которым не суждено умереть’ (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т.— М., Л., 1963.— Т. V.— С. 427). В дальнейшем высокая оценка поэзии Т. будет высказана писателями и критиками самых разных литературных группировок и направлений: Н. Г. Чернышевским и Н. А. Добролюбовым, Л. Н. Толстым и А. А. Фетом, А. В. Дружининым, К. С. Аксаковым и А. А. Григорьевым. Все это означало, что к Т. пришла поздняя, но подлинная слава. Всеобщее литературное признание совпало в судьбе поэта с потрясениями общественными и личными.
Серьезным испытанием для Т. и его политических концепций стала неудача России в Крымской войне (1853—1856), в итоге которой, поначалу казалось ему, должна была возникнуть ‘Великая греко-российская Восточная империя’. Он надеялся, что революционные силы на Западе изнутри подорвут мощь европейских держав, сплотившихся против России. Вскоре, однако, наступило отрезвление: Т. разочаровался в жизнеспособности русского государства, убедился в бездарности, ничтожестве, глупости его руководителей и самого царя: ‘Ты был не царь, а лицедей’ (‘Н<иколаю> П<авловичу>‘, 1855). Но основы его мировоззрения не были поколеблены: как и др. славянофилы, Т. видит теперь ближайшую практическую задачу славянства не в политическом, а в духовном объединении. Впрочем, славянофильство Т. всегда было особого толка, носило отвлеченно-теоретический, умственный характер. Европеец до мозга костей, равнодушный к обрядовой стороне православия, он тяготился пребыванием в русской деревне, не мог жить без общества, без новых книг, газет, политических новостей. Проповедник смирения, выступавший против поклонения человеческой личности как ложного и чуждого русскому народу принципа, он с болезненной остротой ощущал в себе индивидуалистическое начало и безоглядно предавался ‘буйной слепоте страстей’.
В 1850 г. начинается сближение Т. с Е. А. Денисьевой — 24-летней девушкой, племянницей и воспитанницей А. Д. Денисьевой, инспектрисы Смольного института, где воспитывались две дочери поэта. Натура живая, пылкая, впечатлительная, Денисьева глубоко и самоотверженно полюбила. Т., и он ответил ей длительной, страстной привязанностью. В глазах высшего петербургского общества их открытая 14-летняя связь (за это время у них родилось трое детей) была вызывающе скандальной, причем вся тяжесть осуждения и отвержения пала на плечи Денисьевой. От нее отрекся отец, тетка вынуждена была оставить Смольный, на ее детях лежало клеймо ‘незаконности’, перед ней самой закрылись двери светских гостиных. Драматизм ситуации усугублялся тем, что Т. сохранил привязанность и к ‘законной’ семье, к детям, к жене, которую он назвал своим ‘земным провидением’. Под влиянием двусмысленного положения в свете в Денисьевой развились раздражительность, вспыльчивость, нередко разрешавшиеся бурными сценами. Все это ускорило ход ее болезни (чахотка) и смерть (август 1864 г.). Пережитая поэтом драма запечатлелась в т. н. ‘денисьевском цикле’, одном из вершинных достижений любовно-психологической лирики в русской и мировой литературе.
Потрясенный смертью Денисьевой, виновником которой он считал себя, Т. уезжает за границу к находившейся там семье. Осень и зиму он проводит в Женеве и Ницце, но не может обрести успокоения. Весной 1865 г. возвращается в Петербург, где его ожидают новые удары: смерть двоих детей (сына и дочери Денисьевой) и матери. Позднее ему придется пережить потерю сына Дмитрия, единственного брата Николая, дочери Марии, а также многих сверстников и знакомых. С чувством ‘все возрастающего ужаса’ следит он за тем, как быстро редеет круг близких ему людей: ‘Дни сочтены, утрат не перечесть, / Живая жизнь давно уж позади…’ (‘Брат, столько лет сопутствовавший мне…’, 1870). Явно позади и пик прижизненной славы Т. Вышедший в 1868 г. второй сборник его стихотворений не вызвал уже столь живого отклика в русском обществе и , расходился с трудом. Жизнь поэта все больше клонится к закату. В конце 1872 г. его здоровье резко ухудшилось, через несколько месяцев Т. не стало.
Второе ‘воскрешение’ Т. (вновь обострившийся интерес читателей, критиков, издателей) началось на рубеже XIX—XX вв., когда утверждавшаяся школа русских символистов провозгласила его своим предшественником. Эпоха символизма закрепила восприятие Т. как классика русской литературы.
Художническая судьба Т. необычна: это судьба последнего русского романтика, творившего в эпоху торжества реализма и все-таки сохранившего верность заветам романтического искусства. Романтизм Т. сказывается прежде всего в понимании и изображении природы. Преобладание пейзажей — одна из примет его лирики. Правильнее, однако, назвать ее пейзажно-философской: картины природы воплощают глубокие, напряженные, трагические раздумья поэта о жизни и смерти, о человеке, человечестве и мироздании. При этом изображение природы и мысль о природе сплавлены у Т. воедино, его пейзажи получают символически-философский смысл, а мысль обретает выразительность, живую, образную плоть.
Природа у Т. изменчива, динамична. Не знающая покоя, она вся в борьбе противоборствующих сил, столкновении стихий, беспрерывной смене дня и ночи, круговороте времен года, она многолика, насыщена звуками, красками, запахами. ‘На бесконечном, на вольном просторе / Блеск и движение, грохот и гром…’ — восхищается поэт картиной ночного моря (‘Как хорошо ты, о море ночное…’, 1865). То же пиршество звуков и красок в хрестоматийных строках ‘Весенней грозы’ (1828— нач. 50 гг.). Лирика Т. проникнута восторгом перед величием и красотой, бесконечностью и многообразием природного царства. Характерны начала его стихотворений: ‘Как хорошо ты, о море ночное…’, ‘Есть в осени первоначальной / Короткая, но дивная пора…’, 1857, ‘Как весел грохот летних бурь…’, 1851, ‘Люблю грозу в начале мая…’. Поражает диапазон художнического видения поэта — от тонкого волоса паутины, что ‘блестит на праздной борозде’, до океана вселенной, объемлющего ‘шар земной’. Неожиданны, непредсказуемы тютчевские эпитеты и метафоры, передающие столкновение и свободную игру природных сил. Солнечный полдень поэт называет ‘мглистым’, пышность древесного убора — ‘ветхой’, сияние ночного моря — ‘тусклым’. ‘Воздушная арка’ радуги ‘полнеба обхватила и в высоте изнемогла’.
Особенно привлекают Т. переходные, промежуточные моменты жизни природы. Он изображает осенний день, напоминающий о недавнем лете (‘Есть в осени первоначальной…’), или же осенний вечер — предвестие зимы (‘Осенний вечер’, 1830). Он воспевает не грозу в разгар лета, а ‘весенний первый гром’ ‘в начале мая’. Он рисует первое пробуждение природы, перелом от зимы к весне (‘Еще земли печален вид, / А воздух уж весною дышит…’, 1836).
Природа в стихах Т. очеловечена, одухотворена. Она внутренне близка и понятна человеку, родственна ему. ‘В ней есть душа, в ней есть свобода, / В ней есть любовь, в ней есть язык…’ — убежден поэт (‘Не то, что мните вы, природа…’, 1836). Словно живое, мыслящее существо, она чувствует, дышит, радуется и грустит. Весенний гром грохочет’ в небе, ‘как бы резвяся и играя’. Вешние воды ‘бегут и будят сонный брег’. Уступая дорогу весне, зима ‘злится’, ‘хлопочет’, ‘ворчит’, ‘бесится’. ‘Лазурь небесная смеется’, ‘полураздетый лес грустит’, с небес глядят ‘чуткие звезды’. Само по себе одушевление природы довольно обычно в поэзии. Но для Т. это не просто олицетворения, не просто метафоры: живую красоту природы он ‘принимал и понимал не как свою фантазию, а как истину…’ (Соловьев В. С. Собр. соч.: В 10 т.— 2-е изд.— Спб., 1912.—Т. 7.— С. 118).
Творчески усвоивший философско-эстетические идеи немецких романтиков, учение Шеллинга о единой ‘мировой душе’, поэт был убежден, что она находит свое выражение как в природе, так и во внутренней жизни человека. Природа и человек образуют в лирике Т. глубинное единство, граница между ними подвижна, проницаема: ‘Дума за думой, волна за волной — / Два проявленья стихии одной’ (‘Волна и дума’, 1851). С этой точки зрения постижение природы есть созерцание самого себя в природе. Вот почему полна глубокого смысла двухчастная композиция многих стихотворений Т., построенных на параллелизме между жизнью природы и жизнью души человеческой (‘Осенний вечер’, ‘Поток сгустился и тускнеет…’, 30 гг., ‘Еще земли печален вид…’, 1836, ‘Как неожиданно и ярко…’, 1865). Но композиция такого двухчастного стихотворения может быть и обратной: определенное душевное состояние раскрывается в нем сначала (как в стихотворении ‘Когда в кругу убийственных забот…’, 1849), а затем следует соответствующая ему картина природы. И такая обратимость сопоставлений еще усиливает уподобление природы человеку, а человека природе. Более того, в некоторых стихах (‘Листья’, 1830, ‘Что ты клонишь над водами…’, 1835) второй, ‘человеческий’ план присутствует лишь в подтексте, только угадывается.
Бесконечно богатая, изменчивая, природа в стихах Т. предстает как гигантское целое, как единый организм, живущий своей особенной жизнью, возвышенной и загадочной: ‘Как бы таинственное дело / Решалось там — на высоте…’ (‘Ночное небо так угрюмо…’, 1865). В ‘Летнем вечере’ (1828) природа уподоблена колоссальному телу, огромному живому существу. Пейзажи Т. проникнуты типично романтическим чувством ‘вселенской жизни’, ощущением целостности мирового бытия. В сущности, это не картины, не описания природы, а живые сценки, драматические эпизоды некоего сплошного действа, непрерывной всемирной мистерии (‘Весенние воды’, 1830, ‘Зима недаром злится…’, 1836, ‘Как весел грохот летних бурь…’, ‘Чародейкою Зимою…’, 1852). Способность ‘узреть’ ‘под оболочкой зримой’ сокровенную суть природы, сопричастность ее тайнам, глубоко личностное, интимно-родственное переживание ‘жизни божески-всемирной’ — все это придает лирике Т. неповторимый колорит и философскую значительность.
С обобщенно-целостным взглядом на природу связано отсутствие в пейзажах Т. ‘местных’ красок, буднично-прозаических подробностей. Его поэзия устремлена к величественному, бесконечному, ее преимущественная сфера — жизнь стихий. Отсюда — тяготение Т. к одической традиции XVIII в., к архаизированной, торжественно-величавой речи. Однако эта традиция выступает у него в романтически преображенном виде, своеобразно скрещивается с характерной для немецкой романтической лирики формой фрагмента. Острота столкновения столь разнородных жанровых традиций во многом определила своеобразие поэзии Т., воплотившей противоречивое сознание современного человека, многомерность и сложность бытия. На малом пространстве фрагмента черты архаичной поэтики выступали особенно заметно. Помимо обращения к собственно архаизмам (‘мысль изреченная’, ‘оный час’, ‘святилище небес’, ‘сосуд скудельный’ и т. д.), впечатление приподнятости, торжественности достигается также обилием в поэтическом словаре Т. удлиненных, многосложных слов (‘широколиственно’, ‘благовонный’, ‘виноградными’, ‘неразгаданная’), слов необычных, экзотически звучащих (‘киммерийской’, ‘кипарисной’, ‘мусикийский’), т. н. составных эпитетов (‘пасмурно-багровый’, ‘родственно-легко’, ‘громокипящий’, ‘молниевидный’, ‘мглисто-лилейно’). Одическая традиция сказывается в тяготении поэта к ораторским, дидактическим, полемическим интонациям, в его пристрастии к витийственно-пророческому пафосу (‘Цицерон’, 1830, ‘Я лютеран люблю богослуженье…’, 1834, ‘Не то, что мните вы, природа…’, ‘Смотри, как на речном просторе…’, 1851). С другой стороны, сам жанр фрагмента с его подчеркнутой нелитературностью, ‘сиюминутностью’, ‘случайностью’, внезапностью зачинов (‘Итак, опять увиделся я с вами…’. ‘Нет, моего к тебе пристрастья…’, ‘И чувства нет в твоих очах…’) придавал лирике Т. невиданную свободу, импровизационность, непосредственность и естественность выражения, столь характерные для романтической поэзии, насыщая романтическим содержанием архаизированные элементы его стиля.
Возвышенный мир природы, родственный душе человека, выступает у Т. как антипод человеческой деятельности. Обычное для романтиков противопоставление природы и цивилизации доведено у него, кажется, до последних пределов. Поэту чуждо не только современное общество (‘Silentium!’, 1830, ‘Душа моя, Элизиум теней…’, нач. 30 гг.), глубоко трагичной представляется ему и судьба человечества в целом. История, культура, цивилизация — все кажется ему
зыбким, призрачным, обреченным на уничтожение и гибель. Контраст между вечной природой и бесследно исчезающими в ее ‘всепоглощающей и миротворной бездне’ поколениями людей с большой силой выражен в стихотворении ‘От жизни той, что бушевала здесь…’ (1871).
Так рождается тютчевское неприятие самоутверждения и своеволия личности, столь свойственное многим течениям романтической литературы. Ее мнимое величие — всего лишь ‘нашей мысли обольщенье’. Ведь индивидуальное существование для поэта совсем уже непрочно и эфемерно. Человек для него — ‘греза природы’, ‘ничтожная пыль’, ‘мыслящий тростник’, ‘злак земной’. С удивительной легкостью исчезает он с лица земли, точно льдина растворяясь в мировом океане (‘Смотри, как на речном просторе…’). ‘Наша жизнь’, земное существование — даже не дым, а только ‘тень, бегущая от дыма’ (‘Как дымный столп светлеет в вышине!..’, 1848—1849).
Между тем гипертрофия собственного ‘я’ — проклятие нового времени — приводит к отпадению личности от мирового целого, к нарушению гармонии между нею и природой, индивидуализм и безверие, полагает поэт, болезнь современного человека, источник его душевных страданий и нравственных недугов (‘Наш век’, 1851, ‘Певучесть есть в морских волнах…’, 1865). И поэтому единение с природой, растворение в ней — высшее блаженство, которое можно пережить на земле (‘Тени сизые смесились…’, 1835, ‘Весна’, 1838). Вообще, острота личностного самосознания, подвластного разрушительным индивидуалистическим страстям, сталкивается в лирике Т. с готовностью их укрощения, смирения во имя высших, сверхличных начал: ‘Пускай страдальческую грудь / Волнуют страсти роковые — / Душа готова, как Мария, / К ногам Христа навек прильнуть’ (‘О вещая душа моя…’, 1855). Недосягаемым образцом христианского смирения и ‘долготерпенья’ выступает в его творчестве полная страданий жизнь русского народа (‘Эти бедные селенья…’, 1855, ‘Умом Россию не понять…’, 1866).
Не только цивилизация, но и природа в ее нынешних формах, вечная по сравнению с человеком и человечеством, выглядит у Т. чем-то неустойчивым, непрочным, обреченным на гибель. В глубине ее, полагает поэт, скрыт ‘хаос’ — некая первозданная темная стихия, а все сущее, видимое — лишь всплеск, временное порождение этой хаотической бездны. Неизбежна поэтому катастрофа, ‘когда пробьет последний час природы’ (‘Последний катаклизм’, 1829). Ни у кого из русских романтиков трагическое миросозерцание не принимало еще столь грандиозных, вселенских масштабов. Хаос, темная первооснова всего сущего, есть, в представлении Т., величайшая тайна, наедине с которой человек остается лишь ночью. Именно в эти минуты он особенно остро чувствует себя на краю бездны (‘День и ночь’, 1839, ‘Святая ночь на небосклон взошла…’, 1848—1850). Непосредственно ощущая дыхание стихийных сил, он особенно напряженно переживает трагедию своего существования. ‘Ночная’ тема — из числа важнейших у Т.— ‘самой ночной души русской поэзии’ (Блок А. Собр. соч.: В 8 т.— М., Л., 1962,— Т. 5,— С. 25).
Стихийная катастрофичность жизни не просто ужасает поэта, но и притягивает его, представляется ему возвышенно-прекрасной, позволяющей личности раскрыть заложенные в ней неисчислимые внутренние возможности, проявить могущество своего духа, тоже в чем-то родственного этим стихийным силам. Поэтому так влекут человека видимые проявления хаоса — ночь, буря, ветер, гроза, созвучные его жажде беспредельности (‘О чем ты воешь, ветр ночной?..’, 1835).
Человек в поэзии Т. двуедин: он слаб и величествен одновременно. Хрупкий, как тростник, обреченный на смерть, немощный перед лицом судьбы, он велик своей тягой к беспредельному. Вот почему невыносимо для поэта спокойное, бесцветно-томительное существование ‘в однообразье нестерпимом’. Его ‘сердце, полное тревоги’, привлекают ‘грозовые’ моменты жизни: игра страстей, предельная острота переживаний, полное напряжение душевных сил. Для него несомненно величие человека, оказавшегося участником или хотя бы свидетелем решающих исторических свершений: ‘Счастлив, кто посетил сей мир / В его минуты роковые’ (‘Цицерон’). Он мечтает о мгновенной, пусть гибельной, и краткой, вспышке страстей (‘Как над горячею золой…’, 1830).
Одной из центральных в зрелой лирике Т. стала тема любви. Любовь для поэта — ‘и блаженство, и безнадежность’, напряженное, трагическое чувство, несущее человеку страдание и счастье, ‘поединок роковой’ двух сердец. С особым драматизмом тема любви раскрывается в стихах, посвященных Е. А. Денисьевой: ‘О, как убийственно мы любим…’ (1851), ‘Я очи знал,— о, эти очи!..’ (1852), ‘Последняя любовь’ (1851—1854), ‘Есть и в моем страдальческом застое…’ (1865), ‘Накануне годовщины 4 августа 1864 г.’ (1865) и др. Это стихи, пронизанные мукой и болью, тоской и отчаянием, воспоминаниями о былом счастье, непрочном, как и все на земле, но тем не менее единственно доступном человеку. ‘Блаженно-роковое’ чувство, требующее высшего напряжения душевных сил, любовь стала для поэта прообразом, символом человеческого существования вообще.
С течением времени лирика Т. насыщается все большей изобразительной и психологической конкретностью, а стихотворения ‘денисьевского цикла’ образуют даже своеобразный лирический сюжет — историю ‘борьбы неравной двух сердец’. Опыт русского реализма не прошел для Т. бесследно. Но все эти изменения не затронули глубинных основ его романтического миросозерцания.
Завершитель русского романтизма, Т. выходит уже за его пределы. Ощущение катастрофичности бытия, не позволяющее искать спасения в сфере идеала и даже мечтать о преобразовании жизни, делает его творчество предвестием художественных течений рубежа XIX—XX вв. и прежде всего — символизма.
Соч.: Полн. собр. соч. / Вступ. ст. Б. Я. Бухштаба.— Л., 1957, Стихотворения. Письма / Вступ. ст. К. В. Пигарева.— М., 1957, Стихотворения / Воступ. ст. Н. Я. Берковского.— М., Л.. 1962, Лирика: В 2 т. / Изд. подгот. К. В. Писарев. — М., 1965: Соч.: В 2 г. / Вступ. ст. и общ ред. К. В. Пигарева, Сост. и подгот. текста А. Д. Николаева.— М., 1980: Стихотворения. Письма. Воспоминания современников / Сост. вступ. ст., коммент. Л. Н. Кузиной и К. В. Писарева,— М., 1988.
Лит.: Аксаков И. С. Биография Федора Ивановича Тютчева.— М., 1886, Чулков Г. Летопись жизни и творчества Ф. И. Тютчева.— М., Л., 1933, Благой Д. Гениальный русский лирик (Ф. И. Тютчев) // Благой Д. Литература и действительность.— М., 1959, Пигарев К. В. Жизнь и творчество Ф. И. Тютчева — М., 1962, Гиппиус В. В. Ф. И. Тютчев // Гиппиус В. В. От Пушкина до Блока.— М., Л., 1966, Королева П. В. Ф. И. Тютчев // История русской поэзии: В 2 т.— Л., 1969.— Т.. 2: Тынянов Ю. Н. Пушкин и Тютчев // Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники.— М., 1969, Брюсов В. Я Ф. И. Тютчев. Смысл его творчества // Собр. соч.: В 7 т.— М., 1975.— Т. 6, Озеров Лев. Поэзия Тютчева.— М., 1975, Чичерин А. В. Стиль лирики Тютчева // Контекст. 1974. Литературно-теоретические исследования.— М., 1975, Маймин К. А. Русская философская поэзия.— М., 1976.— С. 143—184, Долгополов Л. К. На рубеже веков.— Л., 1977.— С. 123—157, Тынянов Ю. Н. Вопрос о Тютчеве // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История. Литература. Кино.— М., 1977, Ф. И. Тютчев. Библиографический указатель произведений и литературы о жизни и деятельности. 1818—1973 / Сост. И. А. Королева. А. А, Николаев, Под ред. К. В. Пигарева.— М., 1978, Писарев К. В. Тютчев и его время.— М., 1978, Гуревич А. М. Романтизм в русской литературе. Пособие для учащихся.— М., 1980.— С. 93—98, Осповат А. Л. ‘Как слово наше отзовется…’.— М., 1980, Аксаков И. С. Федор Иванович Тютчев // К. С. Аксаков, И. С. Аксаков. Литературная критика.— М., 1981.
Источник: ‘Русские писатели’. Биобиблиографический словарь.
Том 2. М—Я. Под редакцией П. А. Николаева.
М., ‘Просвещение’, 1990