Тюремный мир, Реутский Николай Васильевич, Год: 1870 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 70 минут(ы)

ТЮРЕМНЫЙ МІРЪ

Лтомъ 186…. года по одной изъ главныхъ сибирскихъ ркъ двигался небольшой пароходъ, тянувшій на буксир громаднйшую баржу. Палуба была покрыта народомъ. Срый цвтъ преобладавшій въ костюм, звукъ цпей и звяканье желза изобличали характеръ пассажировъ: это была арестантская баржа, везшая на своей палуб и въ трюмахъ нсколько сотъ человкъ новыхъ обывателей для Сибири. По истин, тутъ была смсь одеждъ и лицъ, племенъ, нарчій, состояній. Вотъ у самаго борта расположилась толпа молодежи. Срыя свитки, куртки, пальто, чамарки, бешметы, бараньи шапки, кепи пестрли въ толп. Завитые усы, шапки набекрень, подбоченившіяся руки придавали этой молодежи, повидимому, бодрый видъ. Но вглядвшись пристально, не трудно было замтить упорно устремленные на берегъ глаза, лихорадочно напряженный взглядъ, выдававшій цлое море неизвстности и мучительнаго ожиданія. Въ толп молодежи, тамъ и сямъ, бродили черныя тни людей въ длиннополыхъ сюртукахъ и большихъ картузахъ. Изъ-подъ нависшихъ бровей, они украдкой бросали мрачные взоры на берегъ и снова опускали ихъ къ земл. Тутъ же, пригорюнившись, стояли сдые старики въ срыхъ длинныхъ пальто и длинноухихъ шапкахъ: эти не смотрли на берегъ, взглядъ ихъ выражалъ тоскливую апатію. Это были ссыльные изъ привислинскаго и западно-русскаго края. Покрой платья и отсутствіе кандаловъ изобличали ихъ привилегированное званіе. Между рядами Поляковъ и стнами каютъ гремли кандалами гражданскіе арестанты разныхъ категорій, большею частію изъ сраго русскаго люда. Вс они были въ срыхъ или желтыхъ зипунахъ, съ оранжевыми лоскутами на спин, въ бродняхъ или чиркахъ и большею частію съ обнаженными головами. Спокойное выраженіе лица и беззаботная поза ясно говорили что эти люди покончили счеты съ обществомъ: они его оскорбили, оно ихъ осудило, и они квиты. Незачмъ боле раздумывать, нужно принять жизнь какъ она есть и извлечь изъ нея все то что еще осталось въ ней на ихъ долю.

У самыхъ каютъ и на бак помщались отдльными группами почернлые отъ солнца Черкесы въ своемъ національномъ костюм, смуглые Цыгане въ изорванныхъ халатахъ, Татары въ ваточныхъ кафтанахъ съ ермолками на бритыхъ головахъ и Киргизы въ бараньихъ шапкахъ. Черкесы курили коротенькія трубки, сохраняя полное спокойствіе, Цыгане, приснастившись кое-какъ, дулись въ карты, Татары вели нескончаемые разговоры, Киргизы тупо глядли на берегъ.

Между этими группами, расположась на палуб какъ дома, горготали на своемъ нмецко-еврейскомъ діалект Евреи. Не обращая ни на что ни малйшаго вниманія, какъ будто вся баржа исключительно принадлежала имъ, Евреи и Еврейки заняли всю середину бака, расположивъ вокругъ себя разнообразнйшую хозяйственную рухлядь. Тутъ были сундуки, чемоданы, порыжлыя сумки, мшки, кульки, мшечки, утюги, коробки, кастрюли, чайники, кувшины. Тутъ же, для какой-то невдомой цли, валялся изломанный старый зонтикъ и до нельзя заношенныя калоши и т. п. дрянь, везомая за тысячи верстъ изъ какого-нибудь Бердичева или Шклова. Вокругъ Евреекъ, въ разнообразнйшихъ позахъ, расположились всхъ возрастовъ дти, угощаясь лукомъ, чеснокомъ и различными отварами. Еврейки, усвшись по-турецки, съ проворствомъ и ловкостію разливали чай и другія кушанья, угощая мужей и въ то же время не прекращая своего быстраго какъ потокъ краснорчія. Потъ лился градомъ по ихъ загорлымъ вискамъ, но это нисколько не мшало ни ихъ хозяйничанью, ни неудержимой болтовн. Тутъ-то вполн сказалась предпріимчивая, живучая натура Еврея: во всякой стран, во всякомъ положеніи онъ чувствуетъ себя какъ дома.

У бортовъ баржи, кое-гд, опершись на ружья, стояли часовые, безучастно глядя на волнующуюся вокругъ ихъ толпу. Одни унтеръ-офицеры сновали по палуб, наблюдая возможный порядокъ.

Часамъ къ 11ти утра, вдали, на низменномъ берегу рки, показался большой городъ. Полукруглый, въ этомъ мст, берегъ величественной рки усянъ былъ массой домовъ. Надъ ними возвышались, блестя на солнц, куполы старинныхъ церквей. Надъ этимъ полукругомъ царила высокая гора, увнчанная огромными каменными зданіями и церквами. Справа окраину ея сковывали каменныя стны съ почернвшими башнями по угламъ. Слва тянулись къ рк высокіе земляные валы, окруженные глубокимъ рвомъ. Валы и рвы зеленли свободно растущею травой. Преданіе гласитъ что работали ихъ плнные Шведы, заброшенные измнчивою фортуной съ полтавскихъ полей въ снга Сибири. И такъ прочна была работа, что прошло полтора вка, крпость давно упразднена въ город, а валы и рвы все существуютъ: стройною линіей тянутся они къ рк, какъ безмолвные памятники минувшаго величія.

А великъ и славенъ былъ этотъ городъ въ добрые старые годы. Недалеко отъ него могила русскаго Пизарро, увлеченнаго тяжелымъ панцыремъ ко дну великой рки. Было время когда по здшнимъ улицамъ катался въ золотой карет, на лошадяхъ съ золотыми подковами, вельможный губернаторъ временъ Петра Великаго князь Г….. сложившій свою преступную голову на берегахъ Невы. Было время когда къ намстнику, проживавшему въ своемъ каменномъ дворц на этой высокой гор, со всхъ концовъ Сибири стекались униженные искатели мстъ, челобитчики несли свои дары: соболь, дорогую куницу, чистое злато и серебро. Было время когда здшніе сановники разнаго рода жили не въ десятирублевыхъ квартирахъ, а въ собственныхъ благопріобртенныхъ дворцахъ, а жены ихъ разъзжали въ собольихъ да горностаевыхъ шубахъ на рысакахъ съ серебряною сбруей. Все это было, да былью поросло, и теперь городъ доживаетъ свой дряхлый вкъ, и только одни шведскіе валы да каменныя стны съ почернлыми башнями свидтельствуютъ о минувшемъ.

Едва пароходъ подошелъ къ берегу, какъ отъ берега отдлилась лодка и, быстро разская волны, помчалась къ пароходу, остановившему ходъ, изъ нея вышелъ полицейскій чиновникъ и пошелъ съ капитаномъ въ каюту. Черезъ дв-три минуты капитанъ вышелъ на палубу, дали ходъ и повернули на самую средину рки. Загремлъ якорь, и пароходъ остановился.

— Не велно подходить къ берегу, не пришла команда, послышалось на барж, и толпа загудла: гулъ голосовъ, звукъ цпей и ругатня раздались на палуб.

Одни Черкесы невозмутимо курили свои трубки, да Евреи, не обращая ни на что вниманія, какъ будто все это вовсе ихъ не касалось, продолжали свою трапезу и неумолчно болтали.

Прошло около получаса, шумъ и гвалтъ усиливался. Но вотъ послышался гулъ шаговъ, и изъ-за ближайшей церкви показались ряды войска. Около двухъ ротъ солдатъ, съ ружьями на плечахъ, мрнымъ шагомъ приближались къ пристани. Послышалась команда, солдаты стали цпью по берегу и въ два ряда по направленію отъ берега къ домамъ, образовавъ такимъ образомъ улицу саженъ во сто длины.

Когда вс эти приготовленія окончились, подняли якорь, и пароходъ причалилъ къ пристани, поставивъ между собой и берегомъ баржу. Но арестантовъ все еще не спускали на берегъ. Гвалтъ и раздраженіе достигли крайнихъ размровъ. Кой-гд стали появляться сверкающіе взгляды и угрожающіе жесты. Но сверкающій взглядъ скрещивался съ ружьемъ часоваго и потухалъ безслдно, грозный жестъ не повторялся. Только цпи невозбранно гремли, зубы скрипли, кулаки невидимо сжимались, и языкамъ дана была полная воля: все кричало, галдло, стучало — шумъ и гамъ былъ невыразимый. Конвойные унтеръ-офицеры потеряли всякую возможность водворить какой-либо порядокъ, а прибгать къ сил не было повода. Но вдругъ послышалось магическое слово: ‘Полицеймейстеръ!’ ‘Полицеймейстеръ!’ и могучаго росту штабъ-офицеръ вступилъ на палубу. Толпа отпрянула.

— Что за шумъ? По каютамъ! скомандовалъ полицеймейстеръ.

Бортъ очистился, и арестанты, не торопясь, повалили въ каюты. Одни Евреи преспокойно продолжали сидть на палуб какъ дома, со всми своими чадами и домочадцами, только горготанье ихъ стало тише, и между ними послышались произносимыя вполголоса русскія фразы: ‘намъ цто, мы не какіе-нибудь, мы политицескіе.’

Вслдъ за полицеймейстеромъ показались чиновники, сопутствуемое вахтерами съ чернильницами въ рукахъ и съ портфелями подъ мышкой. На палуб разставили столы и стулья, образовалось распредлительное присутствіе, и началась перекличка арестантовъ.

— Анатолій Савинскій, слышался голосъ чиновника.

— Анатолій Савинскій, громко произносилъ вахмистръ.

— Анатолій Савинскій, кричалъ арестантскій староста, заглядывая въ каюту.

На этотъ тройной зовъ показался загорлый молодой арестантъ въ сромъ бешмет и кепи, съ небольшимъ мшкомъ за плечами и чемоданчикомъ въ рукахъ. Чиновникъ проврилъ примты, быстро окинулъ взглядомъ платье арестанта, сдлалъ отмтку въ списк и сказалъ: ‘вамъ на берегъ’. Арестантъ сошелъ на пристань и остановился на площади между солдатами.

‘Ксаверій Змигродскій!’ послышался опять тройной окликъ: подошелъ молодой человкъ лтъ двадцати, низенькаго росту, съ карими глазами и румяными щеками, съ маленькими закрученными усиками, въ чамарк и пальто изъ желтаго фабричнаго сукна. Черезъ плечо у него висла потертая сумочка, а въ правой рук небольшой узелокъ. Юноша смотрлъ задорно и видимо храбрился. Произошла та же церемонія, и юноша ушелъ на берегъ. Такимъ образомъ продолжалась перекличка нсколько часовъ. Человкъ двсти арестантовъ привислинскаго и западно-русскаго края было спущено на берегъ и почти столько же оставлено на барж, такъ какъ имъ слдовало плыть на этомъ же пароход дале. Приступили къ перекличк гражданскихъ арестантовъ. Тутъ возгласы резолюціи и самый процессъ спуска на берегъ сдлались разнообразне.

— Семенъ Ивановъ! кричали вахтера и старосты. Появлялся рослый мужикъ въ сромъ армяк, съ войлочною шляпой на голов и огромнымъ мшкомъ за спиной: ‘Въ Енисейскую губернію’, произносилъ чиновникъ, и арестантъ отходилъ на бакъ баржи. Другой получалъ резолюцію на берегъ и, довольный, съ нсколькими пудами клади, гремя кандалами, чуть не бгомъ спускался съ баржи на площадку между солдатами. Тутъ выкликались наши русскіе Иваны, Семены и Антоны не помнящіе и отходили печально на бакъ, чтобы плыть еще дале. Тутъ заявлялись, преимущественно со стороны арестантокъ, желанія, вмсто Енисейской, идти въ Иркутскую губернію, чтобы не отстать отъ получившихъ туда назначеніе арестантовъ, съ которыми они, въ теченіе длиннаго пути, сошлись слишкомъ близко. Вотъ показалась истомленная арестантка, обремененная разнообразными пожитками и окруженная кучей дтей, цплявшихся за ея платье, она торопливо сходитъ съ баржи. Потъ катится съ нея градомъ, въ одной рук она тащитъ свои пожитки, а другою придерживаетъ двухлтняго ребенка, пугливо оглядываясь назадъ, боясь потерять остальныхъ дтей. Тащилась съ собой всякая рухлядь, ни что не оставлялось и ни что не забывалось: крохи эти будутъ служить основой новаго хозяйства, въ новой невдомой стран.

По окончаніи переклички, къ групп арестантовъ высаженныхъ на берегъ подъхало десятка четыре одноконныхъ подводъ, нанятыхъ тюремнымъ комитетомъ. Арестанты сложили на нихъ всю свою громоздкую, тяжелую кладь, тутъ же, крехтя и охая, услись больные и старики, тамъ и сямъ арестантки размстили на телгахъ дтей. Отъ солдатъ отдлился конвойный отрядъ, и партія, по пыльной улиц, двинулась въ городской острогъ ожидать окончательнаго распредленія и отправки на новыя мста жительства. Вотъ они обогнули церковь, перескли наискось площадь, прошли мимо рядовъ и, повернувъ направо за уголъ, углубились въ городъ. Пыль и звяканье кандаловъ издалека предупреждали прохожихъ о появленіи этихъ новыхъ пришельцевъ въ ихъ непривтную сторону. Прохожій останавливался, привычнымъ взглядомъ окидывалъ несчастныхъ пришельцевъ, и шелъ дале. Не въ первый и не въ послдній разъ видитъ онъ это шумное шествіе: пройдутъ года, состарится прохожій, точно также увидитъ ту же печальную картину, остановится, броситъ на нее равнодушный взглядъ и пройдетъ дале.

Между тмъ на барж, по окончаніи переклички, оставшіеся арестанты снова наполнили палубу, шумъ, говоръ, смхъ послышались снова. Забыто все: и дальнія страны предстоящія невольнымъ путешественникамъ, и тоска многодневнаго водянаго пути, и грозная неизвстность будущаго. Появились торгаши и торговки съ булками, молокомъ, кислыми щами, калачами, квасомъ, свжею рыбой и т. п. Начался самый оживленный торгъ, въ которомъ самое горячее и шумное участіе приняли Евреи.

Прошелъ одинъ день. Было девять часовъ утра. Та же цпь по берегу, та же улица изъ солдатъ отъ пристани къ домамъ. Съ баржи слышался ожесточенный споръ, крики, ругательства на польскомъ язык. У самой почти баржи стояло нсколько телгъ нагруженныхъ печенымъ хлбомъ, одна навалена была свжимъ мясомъ, на другой кульки, кадушка съ коровьимъ масломъ и полубочье квашеной капусты, издававшей весьма недурной наркотическій запахъ. Около телгъ стояли чиновникъ въ форменномъ сюртук и фуражк и четыре человка въ унтеръ-офицерскихъ сюртукахъ. На лицахъ блюстителей провизіи было написано довольно наивное отчаяніе. Къ нимъ подошелъ другой чиновникъ, повидимому не имющій никакого отношенія къ арестантскимъ дламъ.

— Что это вы тутъ дожидаетесь? спросилъ онъ блюстителя провизіи.

— Провизію изъ острога привезли арестантамъ, отвчалъ тотъ.

— Такъ чего же вы ждете?

— Да что вы станете длать съ этимъ народомъ? Вотъ такъ съ семи часовъ маемся: не берутъ да и только. Не хотимъ, говорятъ, провизіи, давайте намъ кормовыя деньги. Уперлись, да и шабашъ, что хочешь, то и длай, да еще и ругаются.

— Такъ отчего вы не увезете провизію назадъ? Пусть сидятъ голодные, коль не хотятъ брать.

— Помилуйте, да тутъ такой гвалтъ подымутъ что все начальство сбжится, скажутъ: ‘голодомъ морятъ’.

— Но вдь начальство же разберетъ, въ чемъ дло?

— Оно конечно, начальство имъ потачки не дастъ, а все скажутъ что не умлъ, дескать, обойтись безъ скандала, до бунта народъ довелъ. Добро бы еще провизія была плохая, а то сами смотрите, отборная провизія. Нтъ, ужь дождусь полицеймейстера, авось угомонитъ ихъ, они его боятся.

Посторонній чиновникъ посмотрлъ провизію: хлбъ былъ ршетный, но изъ хорошей муки и отлично испеченный, мясо свжее, жирное, какъ видно ночной бойки, капуста была великолпная.

Съ парохода между тмъ кричали: ‘не нужно намъ тухлаго мяса, не хотимъ провизіи, давайте кормовыя, не нужно провизіи, сами купимъ’. Въ одномъ мст молодой загорлый арестантъ, въ чамарк, размахивалъ руками и кричалъ товарищамъ: ‘помилуйте, господа, заслали чортъ знаетъ куда и кормятъ тухлой говядиной! не хотимъ ихней провизіи, мы не собаки, намъ подавай деньги, что нужно сами купимъ’. Энергическая рчь оратора прервана была словами: ‘полицеймейстеръ! полицеймейстеръ!’ Дйствительно, полицеймейстеръ уже былъ тутъ и говорилъ съ экономомъ. Говоръ уже смолкъ, но все-таки шумъ продолжался, пока полицеймейстеръ не показался на палуб, въ сопровожденіи нсколькихъ унтеровъ.

— Эй, послать ко мн старостъ! закричалъ онъ голосомъ покрывшимъ весь баржевой содомъ.— Отчего вы не берете провизіи? спросилъ онъ подошедшихъ къ нему нсколькихъ человкъ арестантовъ, оказавшихся старостами.

— Пане пулковнику….

— Говорите по-русски, я по-польски не учился, прервалъ его полицеймейстеръ.

— Мы, господинъ майоръ, ничего не имемъ противъ провизіи, но мы желаемъ получать кормовыя деньги на руки вмсто пищи: она намъ надола за послдніе три дня отъ города Т*, мы не привыкли къ однообразной пищ.

— А! такъ вамъ казенная пища въ три дня ужь надола! Знайте же что денегъ вамъ на руки выдавать нельзя. Извольте сію минуту принять провизію, слышите ли: сію минуту, и чтобъ это было въ послдній разъ! слышите ли?

— Слушаемъ-съ, ваше высокоблагородіе, отвчалъ староста гражданскихъ арестантовъ и направился къ телгамъ съ провизіей.

За нимъ, нехотя, поплелись и остальные старосты. Шумъ прекратился, повара, изъ арестантовъ же, послдовали за старостами. Тмъ бунтъ и покончился.

II.

Прихотливая судьба бросила меня въ это время въ Сибирь на службу въ описываемый городъ. Я состоялъ при губернатор въ род чиновника для порученій.

Протянулось лто, зима, наступила весна слдующаго года. Было утро. Въ нашей канцеляріи шумъ и болтовня неумолкаемая. Чиновники, собравшись въ небольшія группы, вели нескончаемыя бесды. Слышатся толки о дровахъ, стуколк, наградахъ, недавнемъ спектакл любителей и т. п. Самая оживленная группа окружаетъ секретный столъ, вмщающій въ себ и канцелярію тюремнаго комитета. Здсь собралось все чиноначаліе канцеляріи. Въ центр группы, на углу стола, возсдаетъ почтенныхъ лтъ господинъ съ гладко причесанными волосами и веселыми бгающими глазами. Держа въ одной рук табакерку, а другой похлопывая по ея крышк, онъ нюхаетъ табакъ. Втянувъ въ себя медленно щепотку этой сладости, онъ, съ какою-то особенною гримаской, не то удовольствія, не то отвращенія, щелкаетъ пальцами, и вставъ со стола, протягиваетъ табакерку другимъ. Позади его, солидной наружности и роста лысый столоначальникъ, въ вицъ-мундир, сибаритски поглаживаетъ свои усы и бороду, заложивъ свободную руку за спину. Возл него, размахивая руками и дополняя свою рчь энергическою мимикой физіономіи, ораторствуетъ молодой чиновникъ особыхъ порученій. Противъ господина нюхающаго табакъ сидитъ, внимательно вслушиваясь въ бесду, чиновникъ лтъ подъ тридцать пять, съ высокимъ, отлично развитымъ лбомъ и большими, умными глазами. Въ конц стола, отвалившись на спинку стула, небрежно играетъ лорнеткой безукоризненно одтый молодой человкъ съ нсколько апатичнымъ лицомъ. Вдругъ, на самомъ патетическомъ мст рчи молодаго чиновника, господинъ нюхающій табакъ встаетъ со стула и съ наисеріознйшею миной объявляетъ всей компаніи: ‘все это, господа, я полагаю, слдуетъ передать на зависящее распоряженіе Мокія Ивановича’, и отвшиваетъ низкій поклонъ лысому столоначальнику. Взрывъ всеобщаго смха отвчаетъ на удачную шутку, такъ какъ всей канцеляріи извстно что лысый столоначальникъ всякую вступившую бумагу старается спустить на зависящее распоряженіе какого-нибудь присутственнаго мста. Не усплъ еще умолкнуть всеобщій смхъ, какъ въ широкихъ дверяхъ канцеляріи показался вахмистръ съ большимъ ключомъ въ. рукахъ и торопливо направился отпирать кабинетъ его превосходительства. ‘Что, детъ?’ посыпались на него вопросы. ‘дутъ-съ’, почтительно отвчалъ вахмистръ и отворилъ настежь двери кабинета. Вс пошли по мстамъ, и группы разстроились. Господинъ нюхающій табакъ спокойно высморкался въ большой фуляровый платокъ и услся за свой, покрытый краснымъ сукномъ, столъ, симметрически разложивъ на немъ толстыя кипы бумагъ приготовленныхъ къ докладу. Чиновникъ особыхъ порученій услся за другой столъ и глубокомысленно погрузился въ чтеніе лежавшей предъ нимъ переписки. Столоначальникъ съ лысиной мрнымъ шагомъ направился къ своей конторк и, вытащивъ за уголокъ какое-то прошеніе, не торопясь сталъ объяснять писцу въ какое присутственное мсто слдуетъ передать это прошеніе на зависящее распоряженіе. Молодой безукоризненно одтый чиновникъ, вооруживъ свой носъ лорнеткой, внимательнйшимъ образомъ углубился въ лежавшее предъ нимъ толстйшее дло, какъ бы желая сразу проникнуть вс сокровеннйшія его тайны.

Прошло нсколько минутъ, сдвинулись cтулья, вс встали съ мстъ, и его превосходительство, вжливо отвчая на поклоны канцеляріи, быстро пронесся въ свой кабинетъ. Водворилась тишина, нарушаемая только скрипомъ перьевъ и шелестомъ бумаги. Прошло съ часъ. Я оканчивалъ чуть не десятую черновую, какъ надъ самымъ моимъ ухомъ послышалось:

— Его превосходительство васъ просятъ, и вахмистръ удалился на свое мсто.

Вхожу, торопливо застегивая сюртукъ.

— Побывайте у совтника Ахтырки, онъ вамъ передастъ кое-что чрезвычайно важное.

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Если можно, постарайтесь побывать у него сегодня же, подумайте о томъ что онъ вамъ скажетъ и завтра явитесь ко мн.

— Слушаю.

— Не забудьте что это чрезвычайно важно.

Выхожу изъ кабинета ошеломленный таинственнымъ приказаніемъ, въ полнйшемъ недоумніи о томъ что можетъ сказать мн Ахтырка. Ахтырку я никогда до того времени не видалъ, но зналъ что это маститый совтникъ одного изъ губернскихъ присутственныхъ мстъ и директоръ тюремнаго комитета, завдующій острогомъ. Народная молва гласила что это баринъ рдко что-нибудь длавшій, но шедшій весьма удачно по тернистому служебному пути. Та же молва прибавляла что этотъ господинъ, имя многочисленное семейство и получая всего тысячу рублей жалованья, умлъ жить вполн по-совтничьи, прилично, на широкую ногу. Вслдствіе этихъ-то свдній, моему воображенію почему-то вдругъ представилась обширная гостиная, обставленная пружинными креслами, мягкими софами и диванами, съ громадными зеркалами въ простнкахъ и т. п. Въ этой гостиной воображенію моему представлялся господинъ почтеннйшей и благообразнйшей наружности, не толстый и не тонкій, не высокій и не карликъ, съ большимъ носомъ и огромнйшимъ носовымъ платкомъ въ рукахъ. Ну, словомъ, представлялся ни дать ни взятъ Павелъ Ивановичъ Чичиковъ, только сдой какъ лунь. Ужь почему онъ представился мн сдымъ какъ лунь, не знаю: не потому ли что Павелъ Ивановичъ былъ всего только коллежскій совтникъ, а Ахтырка, какъ мн достоврно было извстно, давно уже достигъ ранга статскаго совтника.

Въ семь часовъ вечера, съ нкоторымъ волненіемъ, звоню у параднаго крыльца. Чрезъ минуту дверь отворилась, и молодой человкъ лтъ шестнадцати привтливо сказалъ:

— Пожалуйте, папаша васъ давно ждетъ.

Сбросивъ шубу, я вступилъ въ гостиную — сонъ въ руку: кресла, софы, стулья, зеркала — все какъ въ моемъ воображеніи. Въ дополненіе картины предо мной почтеннйшій и благообразнйшій старичокъ лтъ шестидесяти, средняго роста, съ подвижнымъ лицомъ и живыми торопливыми манерами.

— Садитесь, пожалуйста, землякъ, вдь вы изъ Хохландіи?

— Изъ Ч….кой губерніи.

— Ну такъ, такъ, я оттуда же: земляки. Ну, земляче, познакомимся.

— Очень радъ. Вы давно были на родин?

— Нтъ. Недавно бралъ отпускъ: жена лчилась въ Москв, а я объдался варениками въ Хохландіи.

— Завидую вамъ: мн врядъ ли скоро удастся пробраться на родину?

— Молоды еще, земляче, поживите съ наше, а мы кстати вамъ и дльце найдемъ, хорошее, стоящее дльце.

— Это не то ли самое о чемъ его превосходительство веллъ мн переговорить съ вами.

— Вотъ, вотъ, угадали, оно и есть. Видите ли, земляче, я ужь старъ, да и на покой собираюсь, такъ его превосходительство и веллъ мн переговорить съ вами, не возьмете ли вы на себя мою должность по тюрьм.

— Что вы, что вы, едоръ Григорьевичъ, куда мн этакую обузу! Да я понятія не имю объ острог. Да кром того, мало ли и безъ меня есть разныхъ чиновниковъ, совтниковъ, начальниковъ отдленій и т. п.

— Предлагалъ я его превосходительству многихъ: т сами не хотятъ, а о другихъ онъ слышать не хочетъ. Наконецъ выборъ его окончательно остановился на васъ. Соглашайтесь, землякъ, уважьте меня, старика. Присмотритесь понемногу, увидите, что не такъ страшенъ чортъ какъ его малюютъ.

— Но вдь эта должность безъ жалованья, а между тмъ, говорятъ, чрезвычайно безпокойная. Съ чего же я надну на себя это ярмо ни за что ни про что? Къ тому же, знаете, я юристъ, административная часть для меня дло вовсе не подходящее. Нтъ, какъ хотите, едоръ Григорьевичъ, сердитесь, не сердитесь, а я за это дло не возьмусь.

— Уважьте земляка, да и чего вы боитесь. Дло это вовсе не трудное, только найдите честнаго эконома.

— А его-то и съ огнемъ не найти. Нтъ, едоръ Григорьевичъ, не о чемъ намъ боле и трактовать. Желаю вамъ покойной ночи.

— Эхъ, землякъ, землякъ, сказалъ пріунылый Ахтырка,— не скоро удастся мн найти подходящаго человка, главное что его превосходительство ни на кого, кром васъ, тутъ не положится.

— Мн лестно довріе его превосходительства, а все-таки за это дло я не возьмусь.

— Ну, прощайте, Богъ съ вами, огорчили вы старика.

— Извините, никакъ не могу. Мое почтеніе.

Я ушелъ.

На другой день, въ сильномъ волненіи, являюсь къ начальству.

— Ну, что говорилъ вамъ Ахтырка? Согласны вы?

— Не могу, ваше превосходительство, эта должность не по мн, тутъ нужно человка опытнаго.

— Ну какъ вамъ не совстно отказываться отъ такого дла? Вдь здсь честный человкъ можетъ принести громаднйшую пользу. Не забудьте что вы можете доставить благосостояніе тысяч человкъ. Вс эти люди, хоть и арестанты, имютъ полное право на то чтобъ ихъ содержали по-человчески. Кром того, вы можете доставить громадную экономію казн: вдь тутъ оборачиваются десятки тысячъ.

— Но, ваше превосходительство….

— Безъ всякихъ ‘но’, любезный другъ, соглашайтесь да и баста. Я ужь это ршилъ окончательно, да вдобавокъ и некого назначить: иные и годились бы, да упираются, да и мало опытны, а другихъ нельзя назначить. Соглашайтесь, я васъ прошу объ этомъ, сдлайте это для меня. Какъ только подыщется подходящій человкъ, я васъ избавлю отъ этой должности.

Что сказать противъ этого и что отвтить на подобную просьбу?

— Подумаю, ваше превосходительство.

— Думайте поскоре и ршайтесь, я увренъ что вы согласитесь. Что длать, мой другъ! Служба требуетъ иногда жертвъ.

Я вышелъ весьма неспокойный и положительно недовольный своею уступчивостью. Да и было отчего призадуматься: приходилось принимать на себя безпокойнйшій трудъ безъ малйшаго вознагражденія, кром сознанія приносимой чрезъ него пользы. Ко всему этому отвтственность не только нравственная, но и денежная, постоянная необходимость быть на готов: во всякую минуту дня могутъ потребовать на арену дятельности. Положеніе мое было вовсе не казистое. А длать было нечего. Чрезъ недлю-другую Ахтырка получилъ переводъ въ другой городъ, отказываться боле при непреклонной ршимости начальства, было нельзя, и вотъ я, совершенно безъ всякаго съ своей стороны желанія, очутился директоромъ тюремнаго комитета, завдующимъ тюремнымъ замкомъ.

III.

Городской острогъ расположенъ въ той части города которая называется ‘Горой’. Лицевою стороной онъ обращенъ къ обширной площади. Площадь эта окаймлена стариннымъ соборомъ, зданіемъ присутственныхъ мстъ, передланнымъ изъ бывшаго намстничьяго дворца, деревянною гауптвахтой и каменнымъ трехъ-этажнымъ домомъ воспитательнаго заведенія.

Страшна была эта площадь въ старые годы. Въ выходившемъ на нее намстничьемъ дворц, лтъ семьдесятъ назадъ, проживалъ грозный Ч., одинъ изъ послднихъ здшнихъ намстниковъ. Чудеса разказываютъ про эту грозу города. Между многими его странностями было отвращеніе къ босымъ ногамъ. Горе босоногой крестьянк, если ее увидитъ намстникъ: ноги ея вымажутъ смолой и по этапу отправятъ въ деревню. Относительно его самоуправства ходятъ цлыя легенды. Одна изъ нихъ особенно поражаетъ своею дикостію и несообразностію: у него былъ большой пріятель какой-то богатйшій мстный купецъ. Вотъ приходитъ свтлый праздникъ, купецъ, слдуя праддовскому обычаю, отъ обдни отправился домой, чтобы разговться въ своей семь. Ждалъ его намстникъ долго: уже вс прізжавшіе поздравлять его разъхались, а купца-пріятеля все нтъ какъ нтъ. Озлобился намстникъ, и вотъ къ купцу является конный казакъ и объявляетъ приказъ намстника: велно, дескать, привести ваше степенство на веревочк. Длать было нечего, нужно было исполнить волю начальника. Повелъ казакъ купца на веревк. Повелъ онъ его по всей подгородной улиц, по взвозу, по площади и ввелъ во дворецъ. А намстникъ сидлъ въ это время на балкон и любовался. Когда же ввели купца въ комнаты, вышелъ онъ къ нему на встрчу, трижды поцловалъ его въ уста и усадилъ съ собой обдать. Но возвратимся къ острогу расположенному противъ этого дворца, влво отъ него.

Задняя сторона острога выходитъ на берегъ рки. Направо отдляется отъ него небольшимъ переулкомъ острожный дровяной дворъ, налво расположено помянутое воспитательное заведеніе. Острогъ представляетъ совершенно правильный квадратъ, обнесенный высокою и толстою каменною стной, съ примыкающими къ ней изнутри каменными корпусами на всхъ четырехъ углахъ. Съ лицевой стороны, въ самой середин, надъ входною аркой, возвышается смотрительскій корпусъ, въ пять оконъ по фасаду. Изъ-за него виднется огромнйшій трехъ-этажный корпусъ — это тюремная больница, расположенная на первомъ тюремномъ двор. Корпусъ этотъ вскрываетъ за собой большое четвероугольное каменное зданіе со внутреннимъ дворомъ: это кандальный дворъ или корпусъ подсудимыхъ и пересыльныхъ каторжныхъ арестантовъ.

Острогъ заключаетъ въ себ шесть отдльныхъ, расположенныхъ внутри его ограды, дворовъ, семь огромныхъ корпусовъ, около двадцати пяти большихъ и до пятидесяти малыхъ камеръ, и кром того разныя хозяйственныя постройки. Въ описываемое время въ немъ содержалось отъ тысячи до двухъ тысячъ арестантовъ разныхъ категорій и національностей, собранныхъ со всхъ концовъ Россіи.

Бросивъ этотъ бглый взглядъ на вншность острога, я постараюсь ввести читателя во внутренній міръ этого печальнаго учрежденія, въ которомъ кипитъ своеобразная жизнь, коренятся особые нравы и обычаи и также точно, если еще не съ большею силой, бушуютъ человческія страсти какъ и во вншнемъ мір, отъ котораго отдляютъ его высокія каменныя стны.

Было начало апрля. На соборной колокольн, а вслдъ затмъ на гауптвахт и на ближайшей пожарной каланч пробило одиннадцать часовъ. Подъхавъ къ острогу, я засталъ уже Ахтырку у воротъ. По предварительному соглашенію, мы условились съхаться у острога въ этотъ часъ, и Ахтырка долженъ былъ ввести меня въ мою новую должность. Едва мы сошли съ дрожекъ, какъ за входною ршеткой послышался звонокъ, выбжалъ дежурный унтеръ-офицеръ и отперъ висячій замокъ, которымъ постоянно запирались желзныя ршетчатыя ворота. Завизжали ворота, и переступивъ порогъ мрачнаго дома, мы очутились подъ аркой смотрительскаго корпуса. Два тюремные надзирателя стоявшіе у солдатской караульни, расположенной въ нижнемъ этаж корпуса, проворно сняли шапки. Оба были въ пальто военнаго покроя и бараньихъ шапкахъ. Нсколько человкъ караульныхъ солдатъ, сидвшихъ налво, неторопливо встали со своихъ мстъ. Не успли мы ступить двухъ-трехъ шаговъ, какъ изъ боковой двери налво показался господинъ въ военномъ пальто, военнаго покроя сюртук и фуражк съ краснымъ околышемъ. На видъ ему было около сорока лтъ, худощавая физіономія его оживлялась хитрыми, бойкими глазами. Приложивъ два пальца къ козырьку своей фуражки, онъ почтительно пожалъ протянутую ему Ахтыркой руку.

— Это почтенный хозяинъ острога, смотритель Сосипатръ Семенычъ Дергуновъ, рекомендовалъ его Ахтырка,— прекраснйшій человкъ и хорошій хозяинъ.

Я вжливо протянулъ руку. Дергуновъ также почтительно прикоснулся къ ней своими пальцами.

— Ну что у васъ хорошаго, Сосипатръ Семенычъ? спросилъ Ахтырка.

— Все благополучно, слава Богу, едоръ Григорьевичъ.

— Ну, вотъ вамъ новый директоръ, живите съ нимъ также мирно какъ мы съ вами поживали.

— Я съ моимъ полнымъ удовольствіемъ, отвчалъ смотритель,— надюсь что у меня все будетъ исправно, и Василій Николаевичъ останутся довольны.

— Ну, теперь, землякъ, я васъ оставлю: больше мн длать тутъ нечего,— замокъ покажутъ вамъ и безъ меня.

Ахтырка ухалъ.

— Не угодно ли я провожу васъ по замку, или прикажете послать вамъ помощника? спросилъ смотритель.

— Я думаю, лучше пошлите помощника, отвчалъ я, — у васъ и безъ того, я думаю, много дла?

— Да не безъ того. Такъ я пошлю помощника. Эй! надзиратель, пошли сюда помощника, обратился онъ къ одному изъ бывшихъ у ршетки надзирателей.

Явился помощникъ смотрителя, въ толстомъ суконномъ сюртук, форменной фуражк, со смирнйшею физіономіей и кроткими глазами. Смотритель откланялся. Прошедъ дв-три сажени, мы подошли къ новымъ деревяннымъ воротамъ, ведшимъ изъ-подъ арки на первый тюремный дворъ. По знаку помощника, часовой отворилъ одну половинку воротъ, и мы вступили на первый тюремный дворъ. Прямо предъ нами, саженъ черезъ двадцать, возвышался больничный корпусъ. Въ центр его устроена была арка, въ конц которой находились желзныя ршетчатыя ворота, у которыхъ также расхаживалъ часовой. Изъ-за ршетки виднлся другой дворъ, и среди его зданіе подсудимаго корпуса. Дворъ, въ который мы вступили, справа и слва огражденъ былъ высокими каменными стнами, примыкавшими къ больничному корпусу съ одной стороны и къ наружной стн съ другой. Въ той и другой стн было по двое воротъ съ прибитыми къ нимъ черными дощечками съ какими-то надписями. Я указалъ на нихъ помощнику.

— Это пересыльные дворы съ пересыльными арестантскими корпусами: направо разночинскій и дворянскій, а налво семейный и женскій.

Мы направились къ больничному корпусу. Чрезъ низенькую дверь на правой сторон мы вошли въ сни, отсюда, налво, перескли узенькій корридоръ и вошли въ небольшую квадратную комнату съ русскою печкой и большимъ очагомъ. Въ печи стояли горшки, чугунки и жаровни, а на очаг кипли два большіе мдные котла. Запахъ щей и жаркаго сильно защекоталъ мои ноздри. Изъ этой комнаты, въ открытую дверь, виднлась другая, въ которой, на полкахъ у стнъ, лежали ковриги ржанаго, пшеничнаго и крупчатнаго хлба.

— Это больничная арестантская кухня, объяснилъ мн помощникъ.— Покажи, обратился онъ къ человку въ бломъ фартук стоявшему у печи, — господину директору пищу. Это больничный поваръ, объяснилъ онъ мн.

Поваръ засуетился, вытащилъ изъ печи сначала одинъ горшокъ, потомъ другой, выставилъ чугунку и жаровню. Въ одномъ горшк оказались очень недурныя щи съ капустой, въ другомъ манная молочная каша, въ третьемъ супъ съ перловою крупой. Въ жаровн оказалось дюжины полторы порцій отлично зажареннаго, на коровьемъ масл, мяса.

— А что у тебя въ котлахъ? спросилъ я.

— Въ одномъ супъ съ картофелемъ и ячною крупой, а въ другомъ просто вода кипитъ.

За этими словами поваръ схватилъ тарелку и, зачерпнувъ изъ одного котла поварешкой, подалъ мн. Я попробовалъ: супъ былъ хорошъ.

— А на сколько человкъ здсь изготовлено?

— Сегодня, ваше высокоблагородіе, на сто два человка, но изъ нихъ человкъ пятнадцать совершенно слабыхъ, на одномъ бульйон.

Вошли въ другую комнату. Перепачканная въ мук женщина, съ засученными выше локтей рукавами, отвсила мн поясной поклонъ.

— Это булочница больничная, она ужь здсь два года, вольная женщина, пояснилъ помощникъ.

— А поваръ разв арестантъ?

— Арестантъ.

— Сколько же они получаютъ жалованья?

— Поваръ три рубля, а булочница пять рублей. Это отъ комитета, не отъ казны, вся больница содержится на комитетскій счетъ, отъ казны ничего на это не отпускается.

— Ну-ка, Марья Ивановна, обратился помощникъ къ баб, покажи господину директору хлбы. Мастерица печь хлбы, добавилъ онъ.

— А вотъ, ваше высокоблагородіе, ржаной, вотъ полублый, то-есть, значитъ, пшеничный, а вотъ крупчатный.

И она отрзала по ломтю хлба каждаго сорта. Хлбъ былъ отлично выпеченъ.

— Марья Ивановна у васъ молодецъ, шутливо сказалъ помощникъ.

— Много довольны, ваше высокоблагородіе.

И баба еще ниже поклонилась.

— Да и поваръ у насъ отличный, настоящій мастеръ своего дла, объявилъ помощникъ.

Вышедши изъ кухни, мы поднялись по узкой лстниц во второй эгажъ. Молодой красивый служитель, съ черными какъ уголь глазами и волосами, въ блой рубах и передник, отворилъ намъ двери въ большую палату.

— Тоже арестантъ, Черкесъ, объяснилъ помощникъ.

Палата была высокая, чистая, свтлая комната, саженъ десять въ квадрат, два ряда желзныхъ кроватей, одтыхъ въ блые холщевые чехлы, занимали середину палаты, тюфяки на нихъ были покрыты чистыми простынями, въ головахъ лежали по дв небольшія подушки въ блыхъ наволочкахъ. Нкоторые изъ больныхъ, при нашемъ появленіи, встали, другіе присли на край кровати, тяжко больные продолжали лежать. Вс они, поверхъ чистаго холщеваго блья, были одты въ длинные желтые халаты изъ толстаго фабричнаго сукна. На ногахъ у нихъ были кожаныя туфли, на головахъ блые колпаки. Въ промежуткахъ между кроватями, у изголовья, стояли крашеные столики, на которыхъ помщались оловянныя кружки, такія же солонки съ солью, и лежали порціи булокъ и ржанаго хлба. Между ними стояли стклянки съ микстурами и баночки съ мазями. Штукъ пять вентиляторовъ изъ блой жести весело гудли въ высокихъ, свтлыхъ окнахъ. Стны палаты были чисто-на-чисто выблены, нигд ни пятнышка.

Изъ этой палаты мы прошли въ другую такую же, откуда вышли въ сни съ широкою парадною лстницей.

— Вотъ женскія палаты, сказалъ помощникъ, указывая на противоположную дверь.

Опрятно одтая служительница изъ арестантокъ отворила намъ дверь, и я увидлъ точно такія же дв палаты, рядъ кроватей и около тридцати больныхъ женщинъ. Женщины были одты, поверхъ холщевыхъ рубахъ и юпокъ, въ точно такіе же халаты какъ и мущины, на ногахъ у нихъ надты были холщовые чулки и кожаныя туфли.

— На верху еще четыре палаты, сказалъ помощникъ,— не угодно ли посмотрть?

Я отказался. По широкой окрашенной масляною краской лстниц мы спустились внизъ въ сни.

— Здсь направо родильныя палаты, указалъ мн мой неутомимый проводникъ.

Я махнулъ рукой, и Миронова вышли на острожный дворъ. Повернувъ направо, мы очутились подъ аркой ведущею на второй острожный дворъ. Часовой отворилъ желзныя ворота. Прямо предъ нами было четырехъ-угольное двухъ-этажное зданіе подсудимаго корпуса, съ тюремною церковью на лицевомъ фасад. Поднявшись по невысокому крыльцу, мы вошли въ узкій корридоръ и, отворивъ дверь направо, вступили въ церковь. Церковь была не велика, но высокая и прилично украшенная живописью, иконами и другими принадлежностями, куполъ весь былъ разрисованъ альфреско, и работа была весьма недурна. На высот полутора саженъ отъ полу, по обимъ сторонамъ, были хоры. Я посмотрлъ туда.

— Это мста гд молятся кандальные арестанты, они проходятъ туда прямо изъ камеръ, объяснилъ трапезникъ.

— А много арестантовъ ходитъ въ церковь? спросилъ я.

— Не боле половины, ваше высокоблагородіе, отвчалъ трапезникъ.

— Кто же поетъ у васъ во время богослуженія?

— Дьячокъ есть, да онъ прислуживаетъ, а поютъ арестанты.

— А кто управляетъ хоромъ?

— Тоже арестантъ, Антонъ Непомнящій. Этотъ Антошка на вс руки мастеръ, отозвался помощникъ:— онъ и слесарь, и штукатуръ, и столяръ, и живописецъ хорошій, этотъ куполъ онъ одинъ расписывалъ.

— Неужели? Да это геній!

— Мало того, онъ иллюминаціи устраиваетъ, острогъ блитъ, каменными работами завдываетъ.

— За что же онъ попалъ сюда?

— Богъ его знаетъ, судится-то онъ за фальшивыя деньги, да это не все: что-нибудь посеріознй сдлалъ тамъ откуда бжалъ, да не сказываетъ.

Изъ церкви, небольшимъ проходомъ, меня ввели въ длинный корридоръ, отдлявшійся справа стеклянною галлереей отъ внутренняго четвероугольнаго дворика. По лвую сторону шли арестантскія камеры. Надъ каждою дверью были надписи: ‘за конокрадство’, ‘за кражу’, ‘за грабежъ’, ‘за составленіе фальшивыхъ документовъ’, ‘за смертоубійство’, ‘за женоубійство’ и т. п. Вс камеры были заперты небольшими висячими замками. Надзиратель, отставной унтеръ-офицеръ, со связкой ключей, встртилъ насъ въ корридор и началъ отпирать двери. Въ каждой двери прорзано было небольшое отверстіе, величиною въ трехкопечникъ новаго чекана. Отверстія эти назначены были, какъ объяснили мн, для наблюденія за арестантами.

— Да это нисколько не помогаетъ, сказалъ надзиратель,— потому, ваше высокоблагородіе, арестанты вс большіе плуты: какъ только садятся играть въ карты или длать что-нибудь не подходящее, такъ и завшиваютъ дверь халатами, отверстіе-то и закрываютъ. Приходится отпирать камеру, а пока отопрешь, все спрятано, и они лежатъ чинно какъ ни въ чемъ не бывало.

Надзиратель отперъ камеру, надъ дверью которой было написано: ‘за убійство’. Комната оказалась въ дв сажени длины и полторы ширины. Съ небольшихъ наръ, покрытыхъ двумя тюфяками и двумя головными подушками въ блыхъ наволочкахъ, встали два арестанта, въ зипунахъ желтаго фабричнаго сукна, холщевомъ бль и кожаныхъ чиркахъ. {Глубокіе башмаки.} Одинъ былъ старикъ съ киргизскою физіономіей, другой блокурый, низенькій, сутоловатый парень лтъ двадцати пяти. При моемъ появленіи старикъ повалился въ ноги.

— Ваше высокоблагородіе, будьте отцы родные, окажите Божескую милость, годъ цлый сижу, ни за что пропадаю, семья голодомъ сидитъ.

— За что онъ содержится? обратился я къ помощнику.

— Это по убійству сторожа въ городской дум. Этотъ старикъ тамъ разсыльнымъ былъ, ну, и заподозрили. Слдствіе-то затянулось, можетъ-быть и не виноватъ, но до ршенія дла не освободятъ.

— Ваше высокоблагородіе, взмолился старикъ,— вдь меня во время убійства не было. Я съ бумагами ходилъ. Богомъ клянусь, ни въ чемъ не повиненъ.

— Его подозрваютъ въ соучастіи съ убійцами, добавилъ помощникъ,— деньги, вдобавокъ, украдены.

— Ладно, старикъ, я доложу господину губернатору. Если не виноватъ, выпустятъ.

— А другой за что сидитъ?

— Это по убійству караульнаго въ лавк Варалова.

— Я, ваше высокоблагородіе, ни въ чемъ не виноватъ, заговорилъ арестантъ бойко,— меня взяли въ кабак. Я тогда въ кабак былъ.

— А почемъ ты знаешь что убійство совершено въ то время когда ты въ кабак сидлъ?

Арестантъ замялся. Я вышелъ. Отперли другую камеру здсь написано было: ‘за перемну имени’. Здсь тоже были два арестанта, одинъ лтъ сорока, съ острою бородкой, гладко примазанными волосами и живыми бойкими глазами, другой черномазый старикъ съ цыганскою физіономіей.

— Ваше высокоблагородіе, закричалъ первый дребезжащимъ голосомъ, едва только мы вошли, — окажите Божескую милость, долго ли еще я буду здсь сидть? Вдь вотъ уже три года мучаюсь здсь. Не только стны, пища, тоись, что ни на есть опротивла. На свтъ Божій не глядлъ бы. совсмъ какъ есть извелся.

Я внимательно вглядлся въ его физіономію: лицо было сухощаво, желтовато, но въ глазахъ не замтно было и тни того мрачнаго отчаянія, о которомъ онъ такъ патетически распространялся.

— Да ты за что же сидишь-то? спросилъ я.

— Да за перемну имени, ваше высокоблагородіе.

— Какъ за перемну имени? Это что-то непонятно.

— Да такъ! изволите видть: я шелъ, значитъ, на водвореніе, по вол общества, а другой, значитъ, шелъ на поселеніе, то-есть за преступленіе, ну, взяли мы, значитъ, и помнялись, при перекличк въ новомъ острог я назвался его фамиліей, а онъ моей, да такъ и пошли дале. А тамъ я отсталъ отъ него по болзни. Я остался, а онъ ушелъ.

— Гд же это вы помнялись?

— Да на этап за Казанью.

— Такъ какимъ же образомъ ты очутился здсь?

— Да смнщикъ мой тутъ-то поймался. Приходитъ, значитъ, онъ въ партіи сюда, а въ острог, на грхъ, землякъ его на тотъ разъ случился: ‘здравствуй, говоритъ, Дерюгинъ, куда Богъ несетъ?’ Мой-то пріятель, значитъ, въ отпоръ: я, говоритъ, тебя не знаю. Ну, оно бы и ничего: свои, значитъ. не выдадутъ, да надзиратели слышали, дошло до смотрителя, взяли его, раба Божія, на допросъ: вилялъ, вилялъ, да и сознался какъ есть на чистоту. Поврили съ примтами, сврили по бумагамъ — оказалось врно, ну, его и отправили дале.

— А тебя зачмъ же здсь оставили?

— За справками, ваше высокоблагородіе, вотъ за справками чуть не три года сижу.

— Зачмъ же его здсь держатъ? обратился онъ къ помощнику.

— Требуются свднія изъ К—го губернскаго правленія объ условіяхъ его ссылки и обстоятельствахъ перемны имени.

— Такъ неужели третій годъ справки ходятъ?

— А вотъ не угодно ли, вашему высокоблагородію, самимъ взглянуть,— и арестантъ подалъ мн, сложенный ввосьмеро, листъ бумаги.

— Это что жь такое?

— Это билетъ который намъ выдаетъ г. прокуроръ. Тутъ все какъ есть написано: извольте сами взглянуть.

Я развернулъ: это былъ разграфленный листъ бумаги. Въ. первой граф было написано: ‘Леонтій Петреховъ’, во второй ‘за перемну имени’, въ третьей, самой широкой граф значились отмтки куда писано по его длу. Тутъ было написано что о немъ сообщено было въ И—ю экспедицію о ссыльныхъ и въ К—е губернское правленіе еще два года тому назадъ, затмъ слдовалъ цлый рядъ повтореній отъ губернатора, отъ прокурора.

— Ну, братъ, сказалъ я, здсь ничего не подлаешь, остается теб только терпть, да ждать.

— И то жду, ваше высокоблагородіе, да когда же конецъ этому будетъ?

— Самъ, братецъ, виноватъ. Кто теб веллъ мняться именами!

Не усплъ я окончить этихъ словъ, какъ изъ сосдней камеры послышался страшный стукъ и отчаянные вопли: ‘Ваше высокоблагородіе? Спасите, помогите, пропадаю.’

Я вопросительно обратился къ надзирателю.

— Это, ваше высокоблагородіе, Бузгаловъ-мальчишка, воръ страшный, сидлъ въ общей камер, да обокралъ арестантовъ, ну, его и посадили въ одиночку. Вотъ и реветъ, скучно одному.

Я веллъ отпереть камеру: предо мною оказался красивый мальчикъ лтъ пятнадцати, со впалыми щеками и глазами потупленными въ землю.

— Ваше высокоблагородіе! Велите перевести меня въ общую и не запирать одного, я одинъ боюсь, сказалъ онъ потупясь.

— А воровать не боишься? спросилъ помощникъ.

— Я не воровалъ.

— Какъ не воровалъ? возразилъ надзиратель:— да онъ, ваше высокоблагородіе, церковь недавно обокралъ.

— Какую церковь? спросилъ я.

— Нашу тюремную, да это не первое его дло: онъ уже другой разъ въ острог.

— А за что онъ сидлъ въ первый разъ?

— Обокралъ кого-то по сосдству, его посадили въ монастырь. Онъ обокралъ монастырскую церковь и деньги закопалъ за городомъ. Нсколько дней бились пока указалъ мсто гд лежатъ деньги: поведетъ на одно мсто — нту, поведетъ на другое — нту, чуть ли ужь не въ пятый разъ указалъ настоящее мсто: ну, почти вс деньги и нашли, только рубль, что ли, истратилъ. Посадили въ острогъ — сама мать его объ этомъ просила. Тутъ еще ихъ превосходительство изволили принять въ немъ участіе: освободили, по малолтству, изъ тюрьмы, отдали опять матери, учителей ему наняли, денегъ давали на содержаніе, все надялись что исправится. Самоличное наблюденіе имть изволили. Да ничего не вышло.

— А что такъ?

— Сначала мать обокралъ, потомъ снова кого-то изъ сосдей. Мать опять въ ноги кланялась чтобъ его, сорванца, въ острогъ посадили. Ну, его и посадили.

— Когда же онъ усплъ обокрасть тюремную церковь?

— Да вотъ недавно. Священнику, изволите видть, онъ понравился: съ виду скромный такой, на клирос поетъ, въ колокола звонитъ, услужливый такой. Ну, отецъ Трифилій и позволилъ ему прислуживать при богослуженіи: кадило подавать, свчи подавать, да вмст съ тмъ разршилъ и жить въ комнат трапезника. Комната-то эта рядомъ съ церковью. Бузгаловъ ночью и забрался въ церковь, да и вытащилъ изъ ящика двнадцать рублей. Да скоро спохватились — вс деньги нашли, только полтинникъ усплъ истратить на калачи.

— Что тебя, братецъ, побуждало красть? спросилъ я.

Мальчикъ молчалъ.

— Ну, а въ монастыр съ чего теб вздумалось красть деньги.

— Полакомиться захотлось, отвчалъ мальчикъ угрюмо.

— А впередъ не будешь воровать: вдь ты знаешь что это скверно?

— Не буду больше.

— Да такъ ли?

Онъ молчалъ, угрюмо смотря на землю.

Я попросилъ помощника перевести его снова въ общую камеру, если позволитъ смотритель, и пошелъ по другимъ камерамъ. Обстановка въ нихъ была та же: т же желтые халаты, холщовое блье, кожаные чирки, туфяки, выбленныя известкой стны. Везд въ окнахъ гудли вентиляторы изъ блой жести. Въ одной камер, довольно просторной, я нашелъ около двадцати человкъ судившихся все больше за конокрадство. Подходя къ одной камер я услышалъ явственно звукъ кандаловъ. На мой вопросъ надзиратель отвчалъ лаконически: ‘кандальные’, и, безъ дальнйшихъ объясненій, отперъ большую камеру. Едва отворилась дверь, какъ меня обдало удушливою смсью запаха кислой капусты и кожъ. Загремли цпи, и съ наръ, покрытыхъ войлоками съ холщевыми подушками въ головахъ, вскочило человкъ двадцать пять арестантовъ, вс въ ножныхъ кандалахъ. Несмотря на удушливо-спертый воздухъ въ камер, вс почти они, поверхъ блья, были одты въ совершенно новые овчинные полушубки, не успвшіе еще выдохнуться. Головы у всхъ были стриженыя, физіономіи мрачныя, сосредоточенныя.

— Здравствуйте, сказалъ я вошедши.

— Здравія желаемъ, ваше высокоблагородіе, несвязно прогудла толпа.

— Что это вы сидите въ полушубкахъ, спросилъ я.— Вдь въ камер и безъ того слишкомъ жарко.

— Въ дальнюю дорогу собираемся, отвчало нсколько голосовъ.

Помощникъ объяснилъ что это пересыльные каторжные, слдующіе въ Иркутскую губернію.

— Они завтра отправляются, добавилъ надзиратель.

— Ваше высокоблагородіе, вдругъ обратился ко мн приземистый, коренастый арестантъ съ лицомъ обезображеннымъ оспой,— у меня въ Н….скомъ острог остались у смотрителя деньги, пять рублевъ будетъ. Окажите божескую милость: не возможно ли будетъ, какъ ни есть, ихъ оттуда вытребовать. А деньги намъ оченно нужная вещь. Безъ денегъ никакъ нельзя, дорога дальная.

‘А у меня въ Т—скомъ острог три рубля’, подхватилъ другой…. ‘И у меня на Ч—скомъ этап….’ ‘и у меня ваше высокоблагородіе….’ подхватило нсколько голосовъ.

— А есть ли у васъ квитанціи на эти деньги? спросилъ я.

— Нтъ! Фитанецъ нту, отвчалъ первый претендентъ,— да что фитанецъ, ваше высокоблагородіе: разв нашему брату дадутъ фитанецъ? отобрали да и шабашъ! Будьте отцы родные, окажите божескую милость, Бога за васъ молить будемъ, денежки-то кровныя.

— Ну, безъ квитанцій, братецъ, ничего нельзя сдлать. Впрочемъ, если дйствительно деньги у васъ отобраны, такъ ихъ перешлютъ вамъ на мсто куда вы сосланы, тамъ наврное получите, а въ дорог имть вамъ деньги нельзя.

— Да такъ намъ и сказывали чиновники на перекличк.

— Ну, такъ чего же вамъ еще.

— Да деньги-то, ваше высокоблагородіе, теперь намъ нужны: дорога вишь дальняя, расходъ, значитъ, разный.

— Да какой же у васъ можетъ быть расходъ? вдь вы на всемъ казенномъ дете.

— Оно конечно что на всемъ казенномъ, отвчалъ ораторъ, а деньги все же надобны. Арестантъ человкъ, не собака, тоже надобности бываютъ, да и деньги-то наши кровныя.

— Конечно, кто объ этомъ споритъ, прідете на мсто все получите.

— Да это мы ужь не разъ слышали, сказалъ кто-то изъ толпы.

— Такъ, значитъ, этотъ порядокъ вамъ давно извстенъ?

— Да ужь коли ваше высокоблагородіе изволите говорить, такъ ужь должно быть такъ, отвчалъ первый ораторъ, тономъ полнйшаго сомннія,— а все же, ваше высокоблагородіе, деньги-то наши кровныя….

Я вышелъ.

— А вотъ, ваше высокоблагородіе, татарская камера,— и надзиратель отворилъ дверь въ большую, просторную комнату, гд ходило, сидло, лежало десятка три арестантовъ, очевидно азіятскаго происхожденія: головы бритыя, въ ермолкахъ, глаза черные, маленькіе, цвтъ лица смуглый и желтый.

— Да неужели все это Татары, спросилъ я?

— Нтъ, есть и Киргизы, и Черкесы, разные, ваше высокоблагородіе, отвчалъ надзиратель.— Только все магометане, ихъ и соединили всхъ въ одну камеру. Не могутъ, говорятъ, сть и пить съ Русскими. Законъ, говорятъ, не велитъ.

— Какъ же они дятъ, особо варятъ что ли?

— Нтъ, кормовыя деньги на руки получаютъ, по семи копекъ въ сутки, да все это плутни, ваше высокоблагородіе, изъ нихъ разв четвертая часть покупаетъ молоко и булки, а остальные, крадучи, изъ русскаго же котла дятъ, только кормовыя деньги даромъ получаютъ.

— Никакъ нтъ, ваше высокоблагородіе, бойко отвчалъ молодой Татаринъ въ шитой золотомъ ермолк, — намъ законъ запрещаетъ сть мясо русской бойки. У насъ какъ бьютъ скотину, такъ мулла молитвы читаетъ, безъ того сть никакъ нельзя.

— Гд же вы провизію достаете?

— Около острога. Изъ-за ршетки покупаемъ, а то и на базаръ отпрашиваемся съ конвоемъ, только это рдко, не пускаютъ часто.

— А ты за что содержишься?

— По наговору въ конокрадств, отвчалъ Татаринъ.

— А ты, обратился я къ другому?

— Тожь по сумннью въ конокрадств, отвчалъ тотъ.

— Да все больше по подозрнію въ конокрадств, отвчалъ первый Татаринъ. За невинно сидимъ.

— Да такъ ли полно?

Татаринъ потупился, помощникъ улыбнулся, мы вышли.

— Вс они сидятъ по наговору, вс не виноваты, сказалъ помощникъ, — ни одинъ не скажетъ правды. Самые отъявленные плуты эти Татары, Киргизы и Черкесы еще тудасюда, а Татаринъ ни за что не сознается, а вс записные конокрады, при случа же и убить, и ограбить не прочь, если встртятъ въ тсномъ мстечк.

— Да неужели вс Татары такіе?

— Конечно не вс, но который изъ нихъ конокрадствомъ промышляетъ, тотъ на все мастеръ, только осторожны больно, а правды между ними не доищешься, если нтъ свидтелей изъ Русскихъ.

Меня провели въ камеру надъ которой написано было ‘за смертоубійство’. Въ небольшой, чистой, одиночной камер сидлъ арестантъ высокаго роста, среднихъ лтъ, плечистый, въ плисовыхъ брюкахъ и красной ситцевой рубах, подпоясанный кушакомъ. Волосы черные, вьющіеся, въ глазахъ горлъ мрачный огонь. На лавк стоялъ небольшой самоваръ, и сложена была горка калачей. Все это прикрыто было полотенцемъ.

— Твоя какъ фамилія, спросилъ я?

— Соколовъ, ваше высокоблагородіе.

— За что содержишься?

— По подозрнію въ убійств. Да напраслина все, ваше высокоблагородіе, видитъ Богъ, напраслина, невинно страдаю.

— Такъ за что же тебя посадили?

— Ужь видно линія такая вышла, ваше высокоблагородіе, предъ вами какъ предъ Богомъ, право слово, занапрасно терплю: кто что сдлалъ, а я отвчай.

— Онъ подъ судомъ за убійство какого-то Татарина, сказалъ надзиратель,— убійцъ-то оказывается, ваше высокоблагородіе, было много, и онъ съ ними, такъ ни самъ не сознается, ни ихъ не выдаетъ.

— Пустое все это, поклепъ одинъ, ваше высокоблагородіе, долго ли невиннаго человка обнести, вотъ и страдаю.

Я посмотрлъ ему прямо въ глаза. Арестантъ спокойно выдержалъ мой взглядъ.

— Сжальтесь, ваше высокоблагородіе, занапрасно терплю.

— Ну я, братъ, здсь ничего не могу сдлать, это дло суда: правъ — оправдаютъ, виноватъ — осудятъ. Вотъ другое дло кабы ты сознался, облегчили бы наказаніе.

— Да это мы знаемъ, ваше высокоблагородіе, а все жь и вы помогли бы.

— Ничего, братъ, не могу въ такомъ дл.

Я вышелъ, но сверкающіе мрачнымъ огнемъ глаза Соколова долго рисовались въ моемъ воображеніи.

Изъ подсудимаго корпуса мы вышли на второй дворъ чрезъ желзныя, также ршетчатыя ворота, у которыхъ тоже ходилъ часовой. Обогнувъ корпусъ, мы прошли подъ арку и снова вышли на первый острожный дворъ.

— Не угодно ли будетъ взглянуть на женскій подсудимый флигель, предложилъ помощникъ.

Я изъявилъ согласіе. Мы повернули направо и, миновавъ одни ворота, на которыхъ было написано: Семейный пересыльный дворъ, вошли чрезъ другія ворота на женскій подсудимый дворъ. Это былъ узенькій дворикъ, огражденный справа одноэтажнымъ флигелемъ съ ршетчатыми окнами, а слва деревянными строеніями, надъ которыми было написано: Цейхаузъ эконома No 1, Цейхаузъ No 2, и т. д. По небольшому крылечку мы вошли въ сни съ чистымъ какъ столъ поломъ, устланнымъ холщевымъ половикомъ. Неширокая дверь справа ввела насъ въ чистый, свтлый корридоръ, съ девятью дверями направо и со столькими же окнами налво. Полъ и здсь отличался замчательною близной и также устланъ былъ холщевымъ половикомъ. Въ самыхъ дверяхъ встртила насъ не молодыхъ лтъ женщина, бдно, но опрятно одтая.

— Это надзирательница подсудимыхъ женщинъ, госпожа Добротворова, отрекомендовалъ ее помощникъ.

Я поклонился, надзирательница отвчала низкимъ наклоненіемъ головы.

— У васъ тутъ очень хорошо, чисто, и воздухъ здоровый, сказалъ я.

— Да мы объ этомъ постоянно заботимся, да и некому пачкать: женщинъ немного, всего десять.

— Неужели во всемъ острог только десять женщинъ?

— Какъ можно! На пересыльномъ семейномъ двор есть отдленіе пересыльныхъ женщинъ. Да и подсудимыя не вс здсь, половина по разнымъ мстамъ: одн въ женской больниц въ служительницахъ, другія больны сами, дв нанялись работать на нашей острожной прачешной. Безъ работы здсь никакъ нельзя.

— Что такъ?

— Ссорятся, ругаются отъ праздности, а иногда и дерутся, такой гвалтъ подымаютъ что унять нельзя. А не то съ жалобами ко всмъ лзутъ.

— На что жь он жалуются?

— Другъ на дружку, а то больше на пищу что худая, либо на поваровъ да старостъ что говядиной ихъ обдляютъ. Да это изъ праздности, пищу даютъ хорошую. Все больше отъ праздности и скуки жалуются, ну и стараемся занимать работой. Не желаете ли смотрть камеры, здсь все больше одиночныя?

И сказавъ это, надзирательница отворила первую дверь. Въ маленькой свтлой комнатк съ однимъ окномъ стояла желзная кровать: срое суконное одяло прикрывало постель. Головная подушка была въ чистой наволочк. Небольшой столикъ, табуретъ и простая деревянная скамеечка составляли всю мебель. На скамейк пряла среднихъ лтъ арестантка въ желтомъ суконномъ халат, подпоясанномъ такимъ же пояскомъ. На ногахъ были холщевые чулки и кожаные чирки съ красною шерстяною опушкой: Голова была повязана пестрымъ бумажнымъ поношеннымъ платкомъ. При моемъ появленіи она встала, низко поклонилась и, взглянувъ изподлобья, потупила глаза.

— За что содержится? спросилъ я.

— За участіе въ краж изъ церкви денегъ, отвчала надзирательница,— а больше все сидятъ за простыя кражи, или убійство мужа.

— Неужели за мужеубійство?

— На половину попадаютъ за убійство мужей. Здсь трое сидятъ за это: одна топоромъ разскла шею мужу, другая съ любовникомъ удушила мужа веревкой, а третья, Остячка, изъ ружья застрлила.

— На смерть?

— Прямо на повалъ, сама созналась, изъ ревности.

— А, такъ и у Остяковъ ревность бываетъ?

— Страшно злая, а молоденькая еще женщина.

Отворили другую дверь — то же самое, только арестантка была старуха и сидла за простую кражу. Въ третьей камер предъ нами встала красивая невысокаго роста женщина, не старе двадцати лтъ, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ. На правильномъ блдномъ лиц, съ нсколько впалыми щеками, игралъ румянецъ. Глаза были темные, кроткіе, симпатичные.

— Ну, а ты чмъ занимаешься? спросилъ я.

— Ребенка кормила, ваше высокоблагородіе, тихо отвчала арестантка.

— Скажите пожалуста, спросилъ я надзирательницу, по выход изъ камеры,— за что она содержится: такая молодая и, повидимому, смирная женщина?

— Я и сама удивляюсь: такая смирная, тихая, работящая, водой не замутитъ, а между тмъ убила мужа, топоромъ по ше зарубила.

— На смерть?

— Нтъ, живъ еще, да ее тотчасъ въ острогъ усадили, она и не знаетъ что съ нимъ, да врядъ ли живой будетъ. И Богъ ее знаетъ, съ чего ей это пришло: никогда не услышишь отъ нея строптиваго слова, длаетъ все что ни скажешь. Только все какая-то печальная. Когда ни войдешь къ ней, утираетъ рукавомъ слезы, да ребенка цлуетъ.

— А ребенокъ отъ мужа?

— Говоритъ, отъ мужа.

— А изъ какихъ она?

— Простая деревенская крестьянка, Неловой прозывается.

Я обошелъ остальныя комнаты: чистота и опрятность везд, т же кровати, столы и табуреты, та же одежда на арестанткахъ.

— Не угодно ли теперь зайти къ политическимъ? предложилъ помощникъ.

— Это кто же такіе?

— Арестанты сосланные за политическія преступленія, объяснилъ помощникъ,— мы ихъ содержимъ въ особой камер, такъ какъ они не долго у насъ сидятъ.

— Куда же они дваются?

— Кто на житье сосланъ, распредляютъ по губерніи, а кто дале слдуетъ, отправляютъ дале. Это самый безпокойный народъ, больше все Поляки, Русскихъ и десятой доли не бываетъ. Самый строптивый народъ.

— Да что же они такое длаютъ?

— Никогда и ничмъ не довольны: и въ камер-то у нихъ холодно, хоть по сажени дровъ въ печь клади, и пищу-то имъ даютъ скверную, ни одинъ хлбопекъ хлбомъ на нихъ потрафить не можетъ: на что ужь Марья Ивановна, два года хлбъ печетъ, ко всему приноровилась, на томъ вкъ изжила, отлично печетъ, и та на нихъ угодить не можетъ. Вчныя жалобы, претензіи — мученье одно съ ними. Самый неблагодарный народъ.

Чрезъ семейный дворъ мы прошли къ длинному одноэтажному корпусу и, поднявшись по широкому крыльцу чрезъ сни, вошли въ громадную дверь налво. Масса народу, шумъ, польская рчь со всхъ концовъ, встртили насъ въ огромнйшей, длиннйшей камер съ нсколькими окнами и четырьмя большими печами. Въ камер было жарко, и еслибы не вентиляторы въ окнахъ, воздухъ былъ бы удушливъ. На правой и на лвой сторон камеры рядами стояли деревянныя кровати, на которыхъ валялись въ безпорядк мшки, полушубки, свитки и т. п. Кром головныхъ подушекъ и войлоковъ, другихъ принадлежностей постелей не было видно. На мое замчаніе объ этомъ, помощникъ тихо объяснилъ что всмъ пересыльнымъ арестантамъ, безъ исключенія, отпускаются только войлоки и головныя подушки, а что укрываются они суконными халатами и зипунами.

— Да и войлоками на свой страхъ снабжаемъ, прибавилъ онъ,— ржутъ, рвутъ, лоскутья одни оставляютъ, а тюфяковъ на этакую орду не напасешься.

Я прошелъ на середину комнаты и спросилъ какую даютъ имъ пищу.

— Щи да кашу, господинъ директоръ, отвчалъ староста, заикаясь, — да мясо не очень жирное, да и мало всего, по три четверти фунта на человка въ день.

Я объяснилъ что это вполн согласно съ табелью, и что боле отпускать нельзя, что и этого вполн достаточно. А что касается мяса, то я общалъ наблюсти чтобъ отпускали пожирне.

— Худое здсь мясо, господинъ директоръ, заговорилъ опять староста (другіе тотчасъ поддержали его):— намъ бы лучше выдавали кормовыя деньги на-руки. Хлбъ не умютъ печь, вотъ не угодно ли посмотрть?

И онъ принесъ мн порцію хлба: хлбъ былъ отлично выпеченъ, не теменъ, но и не блъ, такъ какъ во всемъ этомъ кра молотятъ хлбъ не на льду, а на земляныхъ токахъ. Я объяснилъ имъ все это.

— Да намъ бы лучше отпускали деньги, закричало нсколько голосовъ.

— Этого нельзя по закону, въ дорог будете получать кормовыя деньга, а здсь нельзя.

— Да мы не можемъ кушать этой пищи, продолжалъ опять староста,— мы не привыкли.

Находя что разговоръ съ людьми которые въ своемъ ослпленіи ничмъ не могутъ быть довольны безполезенъ, я ушелъ. Этимъ я кончилъ обходъ острога: было уже два часа, а мн нужно было еще на службу. Я ухалъ.

IV.

Губернаторъ посщалъ острогъ почти регулярно каждое воскресенье, въ будни онъ назжалъ рдко, только для того чтобы посмотрть острогъ когда его не ожидаютъ. Поэтому въ слдующее же воскресенье я забрался въ острогъ съ десяти часовъ утра, отстоялъ обдню въ тюремной церкви, послушалъ арестантскій хоръ, дирижируемый Антошкой Непомнящимъ. Пли не дурно, самъ Антошка плъ очень хорошимъ теноромъ. Кром арестантовъ, въ церкви были, тюремныя надзирательницы, одна съ молоденькою двушкой, вроятно съ дочерью. Впереди ихъ стояла, какъ я посл узналъ, смотрительша, полная красивая дама, лтъ подъ тридцать, за ней въ простенькомъ костюм старушка, жена священника, рядомъ бдно одтая жена эконома. Священникъ сказалъ проповдь, впрочемъ, нсколько вялую. Мн поднесъ просфору самъ священникъ и при этомъ поздравилъ меня съ праздникомъ и вступленіемъ въ должность, просилъ любить ихъ да жаловать. Я отвчалъ вжливымъ привтствіемъ и отправился мелькомъ взглянуть по камерамъ: все ли въ порядк. Часовъ въ двнадцать послышались возгласы ‘детъ, детъ’. Я поспшилъ на первый дворъ. Ворота были еще растворены настежь, а губернаторъ уже былъ почти у больничнаго входа. Подавъ мн руку, онъ направился на верхъ по парадной лстниц, я слдовалъ за нимъ. Оставивъ пальто и калоши въ сняхъ на руки служителю, мы отправились по палатамъ, гд встртили доктора, уже съ полчаса визитировавшаго больныхъ. За докторомъ, молодымъ, недавно кончившимъ курсъ докторомъ медицины, шли два фельдшера: одинъ высокій, стройный, съ умнымъ выраженіемъ лица, другой низенькій, съ черною бородой, волосами и бакенбардами, глаза у него были нсколько лукавы. Медицинскій штатъ присоединился къ намъ. Распросивъ больныхъ: кто куда слдуетъ или за что содержится, и спросивъ у доктора чмъ боленъ и скоро ли поправится, губернаторъ быстро оглядывалъ стны, окна, печи и т. д., длалъ на ходу замчанія смотрителю, почтительно слдовавшему за нами, и проходилъ въ другую палату. Съ верхняго этажа мы почти бгомъ спустились по узенькой, боковой лстниц, въ средній этажъ, а оттуда по той же лстниц спустились внизъ въ больничную кухню. Попробовавъ супу, щей, жаркаго и хлба, онъ остался всмъ очень доволенъ, да и не могло, быть иначе: нашъ комитетъ щеголялъ своею больницей, больныхъ кормили роскошно. Изъ больницы направились на дворянскій пересыльный дворъ, расположенный на правой сторон острога по передней стн его. Дворикъ такой же какъ у подсудимыхъ женщинъ, такой же флигель, тотъ же чистый, свтлый корридоръ, т же девять небольшихъ камеръ. Въ каждой камер сидло по двое и не трое арестантовъ изъ привилегированныхъ званій. Убранство комнатъ, то же что и у подсудимыхъ женщинъ, только кроватей и табуретокъ было больше — по числу людей. Губернаторъ почти всхъ ихъ зналъ или въ лицо, или даже по фамиліямъ. Осмотрвъ быстро камеру, онъ опрашивалъ каждаго скоро ли отправляется, выслушивалъ ихъ. просьбы, заключавшіяся большею частію въ томъ чтобъ ихъ не отправляли дальше. На подобныя просьбы былъ одинъ отвтъ: нельзя, нельзя, повжайте на мсто назначенія, пока дорога хороша, посл хать, будетъ хуже. Отправить немедленно!’ приказалъ онъ смотрителю, когда мы вышли. Отсюда мы прошли на смежный съ дворянскимъ дверь пересыльныхъ холостыхъ арестантовъ, гд сидли и арестанты заключенные на сроки, или такъ называемые ‘срочные’.

Помщеніемъ для пересыльныхъ и срочныхъ холостыхъ арестантовъ служилъ длинный, одноэтажный корпусъ, въ двадцать пять оконъ по фасаду. Дверь въ сни была заперта. Смотритель дернулъ за деревянную ручку, висвшую на проволок, раздался звукъ колокольчика, послышалось какъ отпирали замокъ, и дверь отворилъ унтеръ-офицеръ, надзиратель. Направо оказались срочные, налво пересыльные. Камера срочныхъ была саженъ десять въ длину, съ двумя каминами и громаднйшей печью по средин, у правой стны. Посреди камеры, во всю длину ея, возвышались нары, покрытыя войлоками, тюфяками и головными подушками, изъ-подъ которыхъ виднлись небольшіе мшечки, вроятно съ разнымъ арестантскимъ имуществомъ. Вокругъ наръ стояло рядомъ около семидесяти арестантовъ, въ такомъ же костюм какъ и подсудимые арестанты, только на ногахъ, вмсто чирковъ, надты были длинные бродни, а поверхъ портовъ надты были шаровары изъ сраго, толстаго фабричнаго сукна. Различіе это, какъ я посл узналъ, происходило оттого что подсудимые не употреблялись на работы вн острога, а срочные работали и въ острог, и въ город.

Мы пошли вокругъ наръ, жалобъ и просьбъ не было, только два арестанта жаловались что уже съ недлю, какъ отсидли свои сроки, а еще не пришло распоряженіе объ ихъ освобожденіи. Губернаторъ веллъ мн записать ихъ фамиліи, справиться и доложить. Перешли къ пересыльнымъ: дв громаднйшія, длинныя камеры, съ такими же по середин нарами, прикрытыми одними войлоками и мшками въ изголовьяхъ, составляли помщеніе полутораста человкъ арестантовъ. Одты они были въ разнообразнйшіе костюмы: одни были въ новыхъ полушубкахъ, другіе въ черныхъ зипунахъ, третьи въ срыхъ, на нкоторыхъ были свитки крестьянскаго сукна, кое-гд мелькали и сюртуки и пальто, принадлежавшіе физіономіямъ еврейскаго типа. На ногахъ у всхъ почти были бродни {Широкіе сапоги на мягкой подошв, съ некрашеными мягкими голенищами.}, сапоги виднлись изрдка.

— Здравствуйте, крикнулъ губернаторъ входя.

— Здравія желаемъ, ваше превосходительство, заревла толпа.

Губернаторъ скоро прошелъ об комнаты, осматривая стны и людей. Воздухъ былъ спертый, вентиляторы вс закрыты.

— Отчего не открываете вентиляторовъ, вдь жарко!

Нсколько человкъ бросились открывать крышки вентиляторовъ. Только что мы поворотили обратно, какъ изъ рядовъ начали выступать арестанты, состроивъ самыя просительныя физіономіи.

— Ваше превосходительство, отозвался первый,— явите начальническую милость, вотъ уже дв недли здсь сижу, не отправляютъ.

— Почему его не отправили до сихъ поръ, обратился губернаторъ къ смотрителю?

— Много народу, ваше превосходительство, по сорока человкъ въ день отправляемъ, а все успхъ не можемъ: отправимъ сорокъ, привезутъ пятьдесятъ, дойдетъ очередь, отправится и онъ.

— А сколько ихъ всхъ здсь?

— Боле полутораста человкъ, кром нихъ еще есть каторжные, политическіе и семейные, и тхъ отправлять надо, а боле пятидесяти въ отправку не могутъ идти — подводъ не хватитъ.

— Слышишь что говорятъ, обратился губернаторъ къ арестанту,— придетъ очередь, отправятъ и тебя, всхъ отправятъ въ свое время.

Только что окончили съ этимъ, какъ впередъ выдвинулся сдой старикъ и упалъ прямо въ ноги:

— Ваше превосходительство, заговорилъ онъ,— будьте отцы, окажите божескую милость.

— Встань, братецъ, встань, эдакой старикъ, а въ ногахъ валяешься! Стыдно. Ну, говори толкомъ что теб нужно?

— Годъ цлый сижу здсь ни за что.

— Какъ ни за что?… Зачмъ его держатъ? обратился онъ къ смотрителю.

— Онъ, ваше превосходительство, здшней губерніи. Не сказавъ ничего домашнимъ, и безъ билета, онъ пошелъ въ Кіевъ на богомолье, до Казани дошелъ благополучно, а тамъ спросили билетъ и арестовали.

— Такъ зачмъ же онъ сидитъ здсь?

— Отправили сюда, такъ какъ онъ показалъ что здшній, но въ бумаг, при которой онъ препровожденъ, не объяснено: за безписьменность ли только онъ взятъ, или еще совершенное какое преступленіе. Затребованы объ этомъ свднія изъ Казани, во отвта до сихъ поръ нтъ. А самъ онъ все время молчалъ.

— Ну, хорошо, старикъ, завтра же пошлемъ бумагу на твою родину и въ Казань, если окажется что все это справедливо, тотчасъ освободимъ. Запишите и доложите мн завтра, обратился губернаторъ ко мн.

Я записалъ.

— Ваше превосходительство, упади въ нога два мизерные подслповатые арестанта,— пятый мсяцъ сидимъ.Помилуй, слободи!

— А за что вы посажены?

— Хадиль Копаль, пришель Копаль, пилетъ, пилетъ показаль, сюди пошель.

— Да кто они такіе, что они толкуютъ?

— Это, ваше превосходительство, Чувашины, плохо говорятъ по-русски, они ходили въ Копалъ, въ степь, когда же возвращались домой въ Оренбургскую губернію, такъ у нихъ оказались билеты безъ печатей, ихъ арестовали и отправили назадъ, они и пришли сюда съ партіей, въ экспедиціи отобрали у нихъ показаніе и остановили, такъ какъ ихъ слдуетъ возвратить домой, если окажется что имъ дйствительно выдали билеты безъ печатей.

— Что же, затребованы свднія?

— Ужъ третій мсяцъ какъ затребованы, а отвта нтъ

— Запишите и доложите.

Я записалъ. Пошли дале. Вдругъ губернаторъ остановился: предъ нами былъ мальчикъ не старше четырнадцати лтъ, красивый и здоровый.

— Ты куда слдуешь? спросилъ губернаторъ.

— Въ Иркутскую губернію на поселеніе, бойко отвчалъ мальчикъ.

— На поселеніе…. За какое преступленіе?

— За убійство.

— Какъ! Ты убилъ, такой маленькій мальчикъ? и губернаторъ съ удивленіемъ оглянулся къ намъ.— Кого же ты убилъ?

— Пастуха, отвчалъ, потупясь, мальчикъ.

— Правду онъ говоритъ? спросилъ губернаторъ близь стоявшихъ арестантовъ.

— Точно такъ, ваше превосходительство, онъ убилъ пастуха который пасъ съ нимъ вмст скотъ.

— За что же ты убилъ его? обратился губернаторъ опять къ мальчику, стоявшему жъ послднее время потупясь.

— Онъ меня колотилъ, мучилъ цлый годъ, я его и убилъ, отвчалъ тихо убійца.

— Какъ же онъ тебя мучилъ?

— Бросалъ одного со скотомъ въ пол, а когда приходилъ и заставалъ что я сплю, такъ билъ кнутомъ, за волосы рвалъ. Цлый годъ эдакъ я маялся.

— И ты ршился его убить?

— Убилъ.

— Чмъ же ты его убилъ, вдь онъ былъ сильне тебя?

— Пришелъ разъ пьяный, побилъ меня, клокъ волосъ изъ головы вырвалъ и легъ спать, а около себя топоръ положилъ. Я подсмотрлъ что онъ спитъ, схватилъ топоръ, да со всего размаху и ударилъ его по голов.

— Что жъ, онъ и не крикнулъ?

— Только прохриплъ.

— Такъ сразу и умеръ?

— Сразу.

— И теб не жаль было его?

— Кровь-то полилась — жаль стало, да не воротишь.

— А теперь ты каешься въ этомъ, понимаешь что это страшный грхъ?

Тотъ молчалъ. Губернаторъ ласково повторилъ вопросъ.

— Поздно, ваше превосходительство, прошепталъ онъ.

— Раскаиваться, мой милый, никогда не поздно, а ты же еще молодъ, можешь еще загладить свою вину, только веди себя хорошо, работай что можешь. А вы, ребята, обратился онъ къ арестантамъ, — объясните ему какое это страшное преступленіе, да не разказывайте при немъ ничего дурнаго, ничего, понимаете, про свои похожденія и тому подобнаго. Грхъ учить его худому.

— Какъ можно, ваше превосходительство, учить мальца грху, проговорило нсколько голосовъ,— мы не душегубы какіе, какъ можно!

— То-то, смотрите, ребята.

Постоявъ еще съ минуту молча, губернаторъ направился къ дверямъ, мы за нимъ. Отсюда, перешедши снова первый дворъ, мы направились къ семейному корпусу и вошли къ политическимъ.

— Здравствуйте, сказалъ губернаторъ.

Арестанты стоявшіе впереди поклонились, въ камер водворилась тишина. Губернаторъ прошелъ впередъ и началъ спрашивать недавно прибывшихъ арестантовъ: фамилію, откуда и за что сосланъ, куда слдуетъ и т. п. Окончивъ распросы, онъ приказалъ смотрителю постараться отправить ихъ поскорй дале, не давать засиживаться. Въ это время выступилъ впередъ одинъ арестантъ съ деревянною чашкой въ рукахъ и, поднося ее къ губернатору, заговорилъ:

— Пане енарале….

— Говори по-русски, вдь умешь, ну, что у тебя тутъ въ чашк?

— Щи худыя даютъ, чистая вода, это только свиней кормить….

— Я теб покажу свиней, ахъ ты, блазень эдакой! Или не умешь говорить съ начальствомъ? Смотри мн.

Мы посмотрли въ чешку, въ чашк были щи наполовину разбавленныя водой, и вроятно тотчасъ предъ нашимъ приходомъ: вода еще не успла окончательно соединиться со щами. Я объяснилъ эту уловку губернатору.

— Сколько вамъ отпускаютъ мяса?

— По три четверти фунта на человка въ день, объяснилъ подошедшій староста,— да э-э-эт-того м-мало, в-в-аше п-п-ре-рев-восходительство, добавилъ онъ, сильно заикаясь.— М-мы н-не и-пр-рив-выкли къ этому.

— А больше по закону не полагается, сами виноваты, зачмъ сюда попали. Мн не привередничать! Слышите ли! Чтобъ этого не было! Довольствуйтесь тмъ что по закону положено. Будьте благодарны и за это положеніе: за ваши дла могло быть гораздо хуже. Понимаете? А если не понимаете, такъ постарайтесь понять и помиритесь съ вашимъ положеніемъ, лучшаго не ждите, а главное, никогда не забывайте что съ вами поступлено милостиво, могло быть гораздо хуже. Привыкайте къ вашему настоящему положенію, не мечтайте о пустякахъ, не стройте воздушныхъ замковъ.

Толпа молчала. Мы вышли, постивъ еще камеру семейныхъ арестантовъ. Губернаторъ ухалъ.

На другой день я сдлалъ справки по своимъ замткамъ и тогда же доложилъ губернатору вчерашнія просьбы. Въ тотъ же день посланы были настоятельныя требованія въ т мста откуда требовались свднія. Мсяца чрезъ два-три получились отвты удовлетворительные для просителей, и они были немедленно освобождены.

Былъ восьмой часъ утра. Апрль хотя близился къ концу, а на двор было еще свжо. На площади предъ острогомъ уже появились торговки съ булками, калачами, молокомъ и т. п. Усвшись въ линію саженяхъ въ десяти отъ острожтіыхъ воротъ, направо отъ дороги, они разостлали на земл тряпицы и, усвшись на маленькія скамеечки, принесенныя съ собой, симметрически разложили предъ собой свой незатйливый товаръ. Болтая между собой, они не спускали зоркаго глаза съ тюремныхъ воротъ. Вотъ за ршеткой показались два арестанта въ халатахъ, безъ тапокъ, послдовали переговоры между арестантами, и караульными солдатами. Звякнули деньги, загремла желзная калитка, отъ группы караульныхъ отдлился солдатъ и направился къ торговкамъ. Т заголосили: ‘у меня, служивый, булочки мягкія’, ‘вотъ молочко свжее’, ‘у меня купи, служивый,— калачики, смотри, еще теплые’ и т. п. Купивъ съ дюжину булокъ и вязанку калачей, солдатъ воротился за ршетку, высыпалъ покупки въ полы арестантовъ и услся на лавку. Арестанты ушли на острожный дворъ.— За ними пришло еще трое: повторилась та же операція и, нагрузившись провизіей, они окрылись на острожномъ двор. За этими появилось еще нсколько арестантовъ, и въ числ ихъ низенькій старикъ въ засаленномъ нанковомъ ваточномъ халат и ермолк на голов. Этому солдатъ купилъ вязанку калачей и туясъ молока, остальные же арестанты покупали только булки, калачи и постное масло. Во все это время дежурный надзиратель, въ тепломъ солдатскомъ пальто и бараньей шапк, преспокойно храплъ за ршеткой на лавк, поставленной у солдатской караульни. Оставимъ его спать спокойно и перейдемъ въ камеру семейныхъ арестантовъ, гд мы съ читателями еще не были. Каждодневная утренняя перекличка уже кончилась, и камеры отперты. Въ длиннйшихъ двухъ комнатахъ, соединенныхъ аркой, по середин устроены огромнйшія нары, заваленныя разною домашнею рухлядью и всякимъ хозяйственнымъ хламомъ: тутъ валяются подушки, стоятъ огромные сундуки, лежатъ узлы, навалены полушубки, одяла, куртки, чемоданы, валенки, башмаки, разставлены кастрюльки, горшки, горшочки и т. п. На этой рухляди копошатся дти въ однхъ рубашкахъ, лежатъ женщины, спятъ любящіе долго поспать арестанты. Т же кто всталъ пораньше, суетятся у громадной печи затопленной со свтомъ, вставляютъ туда горшки съ картофелемъ, варятъ молоко для дтей, кипятятъ воду для чаю. Запоздавшіе толкутся у длинныхъ столовъ стоящихъ по стнамъ: чистятъ картофель, моютъ посуду, приготовляютъ варево. На этихъ же столахъ, по краямъ, наложены цлыя горки булокъ, калачей, пироговъ. Около этихъ складовъ стоятъ хозяева ихъ, арестанты, въ ожиданіи покупателей. У одного стола расположился Еврей съ всками и розничнымъ фунтовикомъ, положивъ около себя свертокъ чаю съ полфунта, табаку простаго нсколько папушъ и нсколько кусковъ сахару на бумажк. Это бакалейщикъ семейной камеры. Въ углу у камина кипятъ три ведерные самовара, хозяева которыхъ старательно продуваютъ въ нихъ огонь. Это спекулянты на кипяченую воду для заспавшихся арестантовъ, которымъ уже не протолкаться къ печк чтобы вскипятить воду gratis. Сверхъ нихъ владльцы самоваровъ разчитываютъ еще на истыхъ чаепійцъ, не могущихъ пить чай иначе какъ изъ самовара. А такіе любители нердко встрчаются между арестантами. Около печей, помщающихся въ углахъ камеръ, протянуты веревки, прикрпленныя за гвозди вколоченные въ стны. На этихъ веревкахъ сушатся дтскія пеленки, рубахи, подвертки и т. п. Наконецъ пища сварена, самовары вскипли, заспавшіеся проснулись, умылись, обулись. Началось завтраканье: одни помстились у столовъ, другіе на небольшихъ деревянныхъ скамейкахъ, многосемейные размстились на нарахъ, а другіе просто на поду. Истые чаепійцы, купивъ на три копйки горсточку чаю и на столько же куска два-три сахару, компаніями усаживаются за самовары, окортомленные за десять копекъ отъ самовара. Подкрпляющіе себя картошкой, молокомъ, кашицей оканчиваютъ свой завтракъ скоро: вставъ и утерши ротъ рукавомъ, они крестятся въ уголъ гд виситъ икона и затмъ, взявъ шапки, а часто и безъ шапокъ, выходятъ на дворъ освжиться, походить, покалякать со знакомыми, посидть въ столярной, или послушать въ слесарной разказовъ слесаря Пулякова. Другіе выходятъ просто затмъ чтобы толкаться взадъ да впередъ отъ скуки и отъ нечего длать. Чаепійцы просиживаютъ за чаемъ по часу и боле. Прочаевавши до испарины во всемъ тл, они потягиваются, вытираются полотенцами и ложатся отдохнуть немного. Тогда уже, отдохнувъ, надваютъ зипуны и отправляются толкаться по острогу до обда. Арестантскіе старосты и служители изъ арестантовъ совершенно въ другомъ положеніи. Обязанности ихъ мшаютъ имъ валяться долго въ постели, чаевать по часу и толкаться по острогу. Вставъ пораньше, одвшись и позавтракавъ чмъ Богъ послалъ, старосты ожидаютъ каждодневной переклички. Указавъ помощнику и дежурному офицеру своихъ арестантовъ, они отправляются въ смотрительскую контору за приказаніями: узнать нужно ли нарядить людей на работы въ замк или въ городъ, и сколько нарядить, кого изъ арестантовъ приготовить къ отправк въ дальнйшій путь и т. п. Служители же отправляются привезти дровъ, вычистить сни, крыльцо, натаскать воды и т. п. Въ старосты выбираютъ арестанты большею частію людей бывалыхъ, бойкихъ, рчистыхъ и непремнно плутоватыхъ. Тихоня тутъ не справится, не поладитъ ни съ кмъ, честный человкъ для этого дда, по ихъ мннію, тоже негоденъ: не суметъ отстоять интересы арестантовъ предъ начальствомъ, да не столкуется съ крикунами, которыхъ въ каждой камер не мало. Да такой человкъ рдко и самъ согласится быть старостой и толкаться цлый день какъ въ ступ: онъ въ этомъ званіи не увидитъ для себя никакой выгоды. Вотъ и выбираютъ они въ старосты большею частію пройдохъ, прошедшихъ огнь и воду. Знаютъ что онъ плутуетъ, крадетъ у нихъ провизію, беретъ подъ часъ копечныя взятки, наживается на ихъ счетъ,— все это отлично имъ извстно, обругаютъ его иной разъ на чемъ свтъ стоитъ, корятъ его, подозрваютъ въ потачк начальству, а не смняютъ, потому другаго подходящаго человка найти трудно. Разв ужь больно заворуется или заважничаетъ — тутъ ему и конецъ: осрамятъ и смнятъ, если не поддержитъ его, не зная сущности дла, смотритель. Вотъ и лавируетъ бдный староста между двухъ огней: и начальства страшно, и своихъ боязно — при случа могутъ побить, и побить жестоко. Вертится онъ какъ вьюнъ: начальству, при случа, наговоритъ на арестантовъ, наедин съ арестантами ругнетъ начальство. Послднее большею частію бываетъ въ наклад: ловкій староста всегда проведетъ его такъ что и козы будутъ сыты, и сно, повидимому, останется цло. Все это конечно не относится къ старостамъ привилегированныхъ арестантовъ: т не нуждаются въ бойкомъ и рчистомъ старост. Предъ начальствомъ они и сами себя сумютъ отстоять, а потому и выбираютъ большею частію людей хорошихъ. Разумется что вс эти внутреннія острожныя власти, вс эти назначенія и избранія меркнутъ предъ властію смотрителя, но все-таки ловкость, хитрость и единодушіе арестантовъ парализуютъ эту власть на столько что могутъ существовать твердо подъ ея покровомъ.

Бьетъ восемь часовъ. У тюремныхъ цейхаузовъ, расположенныхъ на женскомъ подсудимомъ двор, толпится народъ. Экономъ со связкой ключей въ рукахъ поджидаетъ у раствореннаго амбара расходчика со смотрительскимъ свдніемъ о числ арестантовъ состоящихъ на тотъ день на продовольствіи. Эконома окружаютъ старосты, больничный поваръ, и повара съ общей кухни. Весь этотъ людъ болтаетъ, остритъ, перебранивается въ ожиданіи расходчика. Наконецъ показывается расходчикъ съ листикомъ покрытымъ цифрами. Это свдніе о числ арестантовъ. Такое свдніе ежедневно составляется въ контор, подписывается смотрителемъ, и одинъ экземпляръ его представляется полицеймейстеру, какъ начальнику острога, а другой передается расходчику. Къ концу мсяца изъ этихъ свдній составляется требовательная вдомость о числ продовольствовавшихся въ острог арестантовъ и, за подписомъ директора, съ разчетомъ о числ слдующихъ комитету кормовыхъ денегъ, представляется канцеляріей комитета въ казенную палату. По нимъ казенная палата ассигнуетъ комитету деньги. Оставивъ расходчика отпускать провизію, экономъ уходитъ въ хлбопекарню принять отъ хлбопековъ испеченный ими хлбъ и приготовить его къ выдач арестантамъ. Между тмъ въ оставленномъ имъ цейхауз начинается отпускъ провизіи. Расходчикъ примащивается у маленькаго столика стоящаго у дверей, и посматривая на свдніе, выкладываетъ на счетахъ цифры арестантовъ принадлежащихъ къ разнымъ кухнямъ. Сосчитавъ, онъ обращается къ старостамъ и объявляетъ что у нихъ должно быть столько-то людей. Т свряются со своими замтками, а неграмотные высчитываютъ по пальцамъ, и если цифры почему-нибудь не сойдутся, завязывается между старостами и расходчикомъ оживленный споръ, въ которомъ старосты всми доводами стараются убдить расходчика что ихняя цифра правильна, что у нихъ людей больше чмъ онъ насчиталъ. Во избжаніе шума и гвалта, жалобъ и претензій, расходчикъ въ большинств случаевъ соглашается и принимается выкладывать на тхъ же счетахъ по фунтамъ и золотникамъ сколько слдуетъ отпустить на извстную кухню муки пшеничной, крупы, соли, луку, говядины. Тутъ ужь старосты рдко спорятъ, потому что такая дробная ариметика имъ положительно не дается, а чтобы спорить нужно доказать, потому они и не спорятъ, какъ бы далеко ни простиралось сомнніе ихъ въ честности расходчика. Высчитавъ сколько чего слдуетъ, расходчикъ насыпаетъ деревяннымъ совкомъ на вски продукты и тутъ же при старостахъ отвшиваетъ ихъ. Между тмъ подъзжаетъ подрядчикъ съ мясомъ, за нимъ идутъ два караульные солдата присутствовать при опростаніи телги. Старосты осматриваютъ мясо, и если мясо удовлетворительное, объявляютъ расходчику что мясо годится. Если мясо попадется плоховатое, то подрядчикъ большею частію отдлывается тмъ что прибавляетъ нсколько фунтовъ лишку противъ того количества которое слдуетъ старостамъ. Старосты почти всегда соглашаются на подобную сдлку: лишекъ отрзываютъ въ свою пользу, а къ лишку прирзываютъ еще часть и нормальнаго количества, и прячутъ. Потомъ эту экономію продаютъ или въ самомъ острог арестантамъ получающимъ кормовыя деньги, или спекулирующимъ продажей пирожковъ и пильменей, или, если случай подойдетъ, спустятъ его и за острогъ. Въ наклад остается арестантская артель. По окончаніи отпуска, повара и старосты взваливаютъ мясо и кулечки съ остальными продуктами на плечи и отправляются на свои кухни.

Предоставивъ поварамъ приготовлять изъ отпущенной провизіи пищу, старосты отправляются въ хлбопекную получать хлбъ. Расходчикъ, заперевъ амбаръ, приходитъ туда же, иначе одному эконому не управиться: нужно и высчитывать, и всить, и въ то же время зорко глядть чтобы не случилось грха какого, чтобы вмсто пяти ковригъ кто-либо не унесъ восьми, а пожалуй и боле. Здсь часто повторяется тоже недоумніе о числ людей что и въ амбар, потому что хлбъ отпускается не по тому разчету по которому отпускается провизія. Провизія выдается по кухнямъ, которыхъ всего три (больничная, привилегированныхъ и общая), а хлбъ отпускается не категоріямъ людей: срочные получаютъ отдльно, пересыльные холостые отдльно, семейные отдльно, подсудимые отдльно, женщины отдльно и т. д. Въ амбар вс старосты стараются надуть эконома сообща, а въ хлбопекной каждый староста отдльно старается выплутовать у эконома лишнюю ковригу. Вотъ и начинается споръ, экономъ утверждаетъ что у такого-то старосты, положимъ, 52 человка, а староста съ клятвой увряетъ что у него 55 человкъ, слдовательно ему приходится получить хлба боле чмъ высчиталъ экономъ. Споры такіе рдко не кончаются пораженіемъ эконома: смирный, мелкій чиновникъ, дорожащій своимъ мстомъ, экономъ уступаетъ. Въ противномъ случа арестанты, настроенные старостой, устроятъ ему какую-нибудь пакость. Или откажутся брать хлбъ подъ предлогомъ что онъ сырой, а если потребуютъ отъ нихъ доказательствъ, такъ у нихъ наготов нарочно испорченная хлбопекомъ коврига хлба, тайно переданная арестантамъ Предъявятъ эту ковригу полицеймейстеру, ежедневно навщающему острогъ, тотъ видитъ что хлбъ негоденъ, и не догадываясь что это хитрая ловушка со стороны арестантовъ, требуетъ чтобъ экономъ выдалъ другой хлбъ, а старый двалъ куда хочетъ. Разобрать дло подробне и обстоятельне ему некогда: нужно торопиться съ рапортомъ къ губернатору, хать въ полицію, да мало ли что ему приходится сдлать въ короткій день при его разнообразнйшихъ обязанностяхъ. Не послушать полицеймейстера экономъ не можетъ, тотъ нажалуется директору, а иногда скажетъ прямо губернатору: изволь тутъ объясняться да оправдываться. Хорошо еще удастся оправдаться, а можетъ и не удастся. Наконецъ, если эта штука не достигнетъ цди, арестанты могутъ сдлать что-нибудь другое, въ род подливанья воды во щи, и штука эта рдко имъ не удается. Во избжаніе всхъ этихъ непріятностей, объясненій, шума, экономъ соглашается и отпускаетъ хлбъ на большее противъ дйствительнаго число людей. Излишне выданный хлбъ есть прямой доходъ старосты. Вслдствіе этого, а отчасти и другихъ причинъ, воровства хлбопековъ, а иногда и отъ невоздержности самихъ экономовъ и расходчиковъ, рдкій экономь при сдач должности не приплатится за двсти, триста, а иногда и боле пудовъ муки, если не суметъ наверстать потерянное на счетъ подрядчиковъ или комитета.

Принесли въ камеру хлбъ (излишній спрятанъ еще по дорог), староста разрзываетъ его на такъ-называемые пайки. Пайка заключаетъ въ себ пять фунтовъ хлба, то-есть двухдневную арестантскую порцію. Такимъ образомъ одинъ день получаетъ по пайк одна половина арестантовъ, а на другой день другая. Арестанты имющіе дтей старше трехлтняго возраста получаютъ хлбъ и за нихъ въ томъ же размр. На дтей до трехъ лтъ отпускается по фунту пшеничнаго хлба въ день и по штофу молока. Кром того на нихъ получается еще просовая крупа и скоромное масло на кашку въ небольшомъ количеств.

Такъ какъ дти, несмотря на свою способность сть часто и много, все-таки не съдаютъ боле половины отпускаемаго на ихъ долю хлба (остальная провизія на нихъ тожё отпускается какъ и на взрослыхъ), то многосемейный арестантъ иметъ полную возможность продавать ежедневно хоть одну пайку. Продаютъ, зачастую, свои пайки арестанты денежные, покупающіе вмсто того булки, калачи и т. п. Продажа эта производится или внутри острога, или на сторону, всегда, конечно, за полцны. Внутри замка покупаютъ пайки арестанты получающіе вмсто пищи кормовыя деньги на руки. А такихъ бывало не мало. Татары и Евреи, какъ не желающіе сть общей пищи, почти вс состоящіе подъ судомъ и содержащіеся въ острог чиновники и наконецъ арестанты-служители. Къ послднимъ принадлежатъ: парашники, {Арестанты за небольшую плату занимающіеся чисткой ретирадъ.} квасники, банщики, больничные служители. Число всхъ арестантовъ, получавшихъ кормовыя деньги, доходило до шестидесяти человкъ. Вс они украдкой брали пищу у повара больничнаго, или дворянскаго, или съ общей кухни, смотря по состоянію, за что платили поварамъ по тридцати, пятидесяти и боле копекъ въ мсяцъ. Если продажнаго хлба накоплялось такъ много что въ острог всего не раскупали, то продажа переносилась за стны острога. Изъ жителей города покупали пайки торговки сидящія на острожной площади, а также и другіе окрестные жители, по преимуществу бдные чиновники. Чиновники имвшіе какое-либо служебное отношеніе къ острогу, разумется изъ мелкихъ, производили эту операцію въ боле обширныхъ размрахъ. Они просто являлись въ острогъ, заходили въ камеры или въ хлбопекную, и скупивъ пуда два три хлба, спокойно уносили ихъ изъ острога, а бывали и такіе случаи что увозили на лошадяхъ. Дежурный у ршетки надзиратель, получившій самъ безденежно хлбъ отъ хлбопековъ, не имлъ никакого разчета мшать такой убыточной для комитета торговл. Да еслибы даже онъ былъ и не подкупленъ, то и въ такомъ случа врядъ ли рискнулъ бы, своимъ вмшательствомъ, наживать себ лишнихъ враговъ. До караульныхъ же солдатъ это не относилось: ихъ обязанность была смотрть чтобы въ острогъ не приносили ничего запрещеннаго, а изъ острога не выносили писемъ и т. п. Поэтому они на эту торговлю не обращали ни малйшаго вниманія.

Въ половин двнадцатаго звонили въ небольшой колоколъ, висвшій около смотрительскаго корпуса. По этому сигналу старосты шли на кухню вынимать изъ громаднйшихъ двадцати-ведерныхъ котловъ вареное мясо и крошить его на мелкіе куски. Искрошивъ мясо, они раздляли его глазомрно на небольшія равныя кучки, по одной кучк на каждые десять человкъ арестантовъ. Затмъ каждый староста бралъ столько кучекъ сколько десятковъ арестантовъ было въ его камер и сваливалъ ихъ въ деревянную чистую шайку. Кости тутъ же обгладывались старостами и дневальными арестантами, караулившими ежедневно на кухн (они почти всегда закрывали глаза на плутни старостъ и поваровъ), и клались обратно въ котелъ для лучшаго навару щей къ ужину. Вслдъ затмъ появлялись парашники съ большими чистыми ушатами, на плечахъ. Повара большимъ деревяннымъ черпакомъ наливали въ ушаты щей, и парашники уносили ихъ въ камеры. Слдомъ за ними отправлялись туда же и старосты съ мясомъ. Ушаты ставили среди камеры, и арестанты наливали изъ нихъ щей въ полуведерныя деревянныя шайки. Затмъ разсаживались группами человкъ по пяти и боле, брали приходящееся на ихъ пай количество мяса и начинали обдать деревянными казенными ложками, находившимися постоянно на рукахъ у арестантовъ. Если одной шайки не доставало, наливали другую, и т. д. Остатки выливали на дворъ. При этомъ, конечно, они не принимали въ соображеніе того что, набирая излишнее количество щей (выливаемыхъ посл на дворъ), они вынуждали поваровъ лить въ котлы излишнее число ведеръ воды. Вслдствіе же прибавки лишнихъ ведеръ воды щи выходили жидкія и невкусныя. Если же не влить нсколькихъ ведеръ лишней воды, такъ щей не хватитъ, и поднимется такой гвалтъ и шумъ что повара какъ разъ попадутъ въ карцеръ, а пожалуй, потеряютъ и мста. Мстами же своими повара дорожатъ: они доставляютъ имъ рубля по два жалованья въ мсяцъ, нкоторые гршные доходы, лучшую пищу и довольно спокойную жизнь.

Пообдавъ и помолившись, арестанты заваливаются спать до четырехъ и боле часовъ. Проспавшись, они курятъ, потомъ понемногу выползаютъ на дворъ, и начинается толканье по острогу до ужина. Чаепійцы усаживаются снова за самовары и мдные чайники и прохлаждаются себ часовъ до пяти. Большею же частію въ эту пору арестанты гуляютъ по двору, или сидятъ на крыльц, или стоятъ гд-нибудь подъ крышечнымъ навсомъ и глазютъ на входныя ворота: кто пройдетъ, куда пройдетъ и т. п. Потомъ идутъ разговоры: кто приходилъ въ острогъ, зачмъ и почему, съ разными варіаціями на одну и ту же тему. Острожные же Ловеласы и Фоблазы осторожно, подъ разными предлогами, пробираются на женскій пересыльный дворъ ухаживать за прекраснымъ поломъ, если часовой или надзиратель не погонятъ ихъ оттуда. Такимъ образомъ протягивается время до половины седьмаго. Тутъ начинается ужинъ — повтореніе обда, за исключеніемъ всхъ операцій относящихся къ мясу, такъ какъ къ ужину мяса не остается.

Въ семь часовъ звонятъ въ колоколъ, по этому призыву арестанты собираются по камерамъ, камеры запираются, и начинается такъ-называемая перекличка или поврка арестантовъ. Для этого смотритель, а чаще всего помощникъ его съ дежурнымъ офицеромъ и однимъ изъ надзирателей, отправляются по камерамъ, перекликаютъ по книг арестантовъ и тмъ повряютъ ихъ наличность. По окончаніи поврки въ какой-либо камер, она запирается на замокъ уже до утра.

VI.

Надъ острогомъ царствуетъ ночь, подъ всми арками и у всхъ воротъ зажжены фонари, во всхъ сняхъ и корридорахъ тоже горятъ сальныя восьмериковыя свчки, вставленныя въ желзные фонари съ тусклыми отъ времени стеклами.— Камеры или, какъ ихъ называютъ въ острог, казематы вс на замкахъ. Хотя еще не боле девяти часовъ, но вс надзиратели, кром дежурнаго у воротъ, улеглись спать. Насуетившись и набгавшись досыта днемъ, они рады что могутъ наконецъ успокоить свои усталые члены сномъ. Спятъ они спокойно, не думая о будущемъ, не тревожась настоящимъ: въ будущемъ та же бготня, т же заботы и непріятности, что же касается настоящаго, то они знаютъ отлично что арестанты на замк и потому не убгутъ, а другаго чего же можно ожидать? Отъ огня не убережешься, какъ ни берегись, отъ скандала или буйства не уйдешь, если арестанты его вздумаютъ затять, а потому надзиратель и спитъ себ спокойно, будучи убжденъ что никакими думами не помочь бд, если она стрясется надъ человкомъ. Но не такъ думаютъ арестанты,— не спятъ они въ эти часы: это лучшее время которое имъ выпадаетъ въ ихъ подневольномъ быту.

Вотъ громаднйшая камера, окна и двери въ ней завшены зипунами, снаружи она представляется погруженною въ глубокій мракъ и сонъ, а между тмъ она ярко освщена, и стодушное населеніе ея не спитъ и не скоро еще успокоится. По всмъ направленіямъ мелькаютъ огни: тамъ горятъ сальные огарки вставленные въ деревянные самодльные подсвчники, тамъ пылаютъ, устроенныя въ скорую руку изъ свчнаго нагару плошки, а кое-гд мелькаютъ и восковыя свчки, прилпленныя къ нарамъ и скамейкамъ.

Вокругъ всхъ этихъ огней расположились, въ сидячемъ и лежачемъ положеніи, группы арестантовъ. Одни играютъ въ три листика, и слышатся между ними восклицанія, ‘флюстъ’, ‘козырный флюстъ’, ‘держу’, ‘фалька’, ‘бардадымъ’ и т. п. Восклицанія эти прерываются то общимъ хохотомъ, то непечатными ругательствами. Въ другомъ мст, у тоненькой восковой свчки, сдой съ добродушною физіономіей арестантъ, сидя на корточкахъ, внимательно накладываетъ на старый сапогъ такую же старую заплату. Около него примостился кое-какъ невзрачный мужиченка, ‘новичокъ’ въ этомъ мст, и блыми нитками заштопываетъ свои срыя брюки. Вотъ у ярко пылающей плошки, у стны, какой-то искусникъ вырзываетъ изъ бумаги разныя смшныя фигурки, похожія на кого-либо изъ начальства. Каждую мало-мальски удавшуюся фигурку встрчаетъ дружный хохотъ группы окружающихъ искусника арестантовъ. У самой печки, расположившись на деревянной чурк, сидитъ, согнувшись, маленькій черненькій арестантикъ. Предъ нимъ скамейка, на скамейк сальный огарокъ, и тутъ же куски алебастра и оселка. Вооружившись заостреннымъ гвоздемъ, арестантъ вырзываетъ разныя печати, пригодныя подобному люду за стнами острога. Эти печати дадутъ возможность пустить по блому свту десятки фальшивыхъ паспортовъ отъ имени разныхъ волостныхъ правленій, земскихъ судовъ и т. п. Нсколько молодыхъ арестантовъ, съ грубыми деревенскими физіономіями, съ напряженнымъ вниманіемъ слдятъ за искусною рукой рщика. Въ одной групп слышится протяжное монотонное чтеніе: ‘приступающаго нын въ древлеистинное православіе, отъ ныншней греческой религіи, господина высокопреосвященнйшаго митрополита Амвросія’. Это старообрядцы Бло-Криницкаго согласія читаютъ сказаніе о принятіи въ расколъ перваго своего митрополита. У одного огня, у наръ, сидитъ на деревянной скамейк сдой длиннобородый старикъ: передъ нимъ баночка съ чернилами, перо и небольшая тетрадка бумаги, сложенная въ осьмушку. Наклонивъ голову къ самой тетрадк, онъ одною рукой старательно выводитъ на ней какія-то непонятныя строки, колоссальными уставными буквами, придерживая другою свою длинную бороду. Это раскольничій архіерей-самозванецъ, а по спискамъ острога поселенецъ Телепневъ. Пишетъ онъ темное посланіе своей темной паств, тщательно скрывая отъ арестантовъ и принятое на себя званіе, и сочиняемое посланіе. На другомъ конц наръ лежитъ ничкомъ, подперевъ голову локтями, пожилой арестантъ и читаетъ по складамъ сказку объ Еруслан Лазаревич, едва освщаемую тоненькою восковою свчкой. Два среднихъ лтъ арестанта внимательно вслушиваются въ его чтеніе. Тутъ же на нарахъ лежатъ на спинахъ, заложивъ руки подъ голову, или опершись на локти, десятка два арестантовъ. Лежатъ они въ одномъ нижнемъ бль, босикомъ, и ведутъ нескончаемыя бесды со своими сосдями. Здсь вся душа на распашку: они уврены что никто ихъ не выдастъ, никто не подслушаетъ. Вотъ двое арестантовъ, одинъ еще молодой, здоровый, съ беззаботною физіономіей, другой лтъ подъ сорокъ, тоже здоровякъ, но лицо у него нсколько осунулось, глаза впалые, но яркіе, сверкающіе.

— Такъ вотъ, братецъ ты мой, разказываетъ первый,— обобравъ этто мужика, я въ городъ, прямо въ кабакъ Юдки….

— И онъ за тобой не погнался? прервалъ второй.

— Куда, братецъ ты мой, спалъ какъ убитый. Ну такъ, прибгаю въ кабакъ: ну, говорю, Юдко, добыча, бери, говорю, да давай наливки, да закуски, проворнй. Юдко мой живо спроворилъ куда-то и армякъ, и хомутъ, и шлею, и несетъ ужь наливки и огурчиковъ….

— Такъ больше ничего теб отъ жида и не перепало?

— Какой перепало! Не усплъ: охмллъ скоро и растянулся на лавк. Просыпаюсь утромъ, а въ распивочной ужь люди. Выхожу, вижу какой-то мщанинъ съ виду съ жидомъ разчитывается, водку, видно, бралъ, въ рукахъ бумажникъ. Гляжу, а въ бумажник денегъ-то, денегъ: цлый этакой толстый какъ. Подхожу этто я къ нему, да и говорю: ‘что, молъ, почтенный, не подряжаете ли поденьщиковъ на снокосъ?’ — ‘А ты, говоритъ, поденьщикъ что ли?* ‘Поденьщикъ, говорю.’

— И онъ те нанялъ?

— Безъ дальнихъ, отвчалъ разкащикъ, — срядились по двухгривенному въ день. ‘Иди жъ, говоритъ, со мной, я провожу тебя на снокосъ’.— ‘Да раз, говорю, сейчасъ?’ ‘А то какже, говоритъ, я ужь работниковъ отправилъ, только сюды на минутку забжалъ, винишка взять.’ Ну, пошли мы, пропустилъ я его эттакъ верстъ съ восемь, а тутъ какъ брошусь на него, да тукмака въ ухо, сразу свалилъ, пальто на голову, завертлъ его раба Божія, а самъ скорй въ карманъ, переложилъ бумажникъ къ себ да и былъ таковъ.

— Что жъ онъ не кричалъ?

— Куды ему: бараномъ свалился, а всего только однимъ тукмакомъ и попоштовалъ.

— Славно! А надолго хватило денегъ? спросилъ собесдникъ.

— Да никакъ съ недльку погулялъ: всего тридцать два бумажками досталось.

— Ловко же ты его поддлъ! Живъ остался?

— Живетъ. А ужь таково-то ловко что опосля и самому этто смшно стадо какъ я къ нему на снокосъ нанялся: польстился, вишь, на дешеваго работника!

И разкащикъ громко засмялся. Его товарищъ скорчилъ что-то въ род улыбки.

Черезъ нсколько человкъ отъ этихъ собесдниковъ лежало и хохотало двое молодыхъ арестантовъ: одинъ брюнетъ съ довольно свжимъ лицомъ, другой шатенъ съ истасканною пожелтвшею физіономіей.

— Плохо ты его стукнулъ, говорилъ первый.

— Силенъ, братъ, онъ больно, а тутъ сзади подскочила его челядь, надзиратели, и схватили меня за руки.

— Да что теб пришло въ голову затять этакое дло въ самой контор?…

— Не вытерплъ, не сдержалъ, ужь больно солоно мн отъ него приходилось: то карцеръ, то лупка, а то такъ и горячія.

— Эхма, жаль что не уходилъ на смерть?

— Да и бдность {Этимъ словомъ арестанты называютъ себя.} шибко жалла что не уходилъ я его совсмъ, зврь вдь былъ страшный.

— А что же его смстили посл твоего тукмака?

— По другому попался: скоро затмъ арестантъ бжалъ, ну, извстное дло, подъ судъ, а тамъ и смстили.

— А теб бы идти въ Нерчинскъ заодно ужъ?

— Нтъ, есть же, братъ, разница, мн судейскій-то сказывалъ, тебя, говоритъ, судили за покушеніе, да облегчили, говоритъ, наказаніе по несовершеннолтію, а кабы, говоритъ, сохрани Богъ, убилъ ты его, навчно бы въ каторгу пошелъ.

— Навчно?

— Навчно, говоритъ, ну да, вдь мы слыхали что этто значитъ — навчно: протаскаешь тачку лтъ десятокъ, сказываютъ такъ, ну, какъ смирно себя ведешь, али мастеръ какой, тебя къ тому мастерству опредлятъ. Тутъ еще лтъ десять, а тамъ и на поселеніе.

— Долга же псня, парень: шутка ли дло двадцать лтъ!

— Такой, братъ, законъ на нашего брата написанъ.

— А что, поди, трухнулъ изрядно какъ поведи къ ршенію? {Слушать ршеніе.}

— Было же малу-толику, дло-то этакое, въ первой, думаю что, какъ есть, совсмъ засудятъ: шутка ли — убивство смотрителя!

— Да вдь ты же не убилъ?

— Оттого-то такъ легко, братъ, и отдлался.

Въ сторон отъ другихъ арестантовъ, за длиннымъ столомъ стоящимъ въ углу камеры, сидятъ трое собесдниковъ. На стол предъ ними кипитъ полуведерный самоваръ желтой мди. Огромный чайникъ клокочетъ на самовар. Собесдники, поддерживая пятью растопыренными пальцами донышка чайныхъ блюдечекъ, съ наслажденіемъ отхлебываютъ глотки перекиплаго чаю. Предъ каждымъ лежитъ обгрызенный кусочекъ сахару. Эта аристократія камеры: староста, подстароста и извстный всему острогу кляузникъ. Перваго зовутъ Пашинъ. Это своего рода знаменитость. Онъ судился за грабежъ и покушеніе на убійство, которое совершилъ на берегахъ Невы, и первоначально заключенъ былъ въ Литовскій замокъ. Отсидвъ тамъ два года, онъ былъ ршенъ на поселеніе, но умлъ такъ хорошо обдлать свои дла что усплъ побывать во многихъ другихъ острогахъ, и вотъ уже другой годъ его не могутъ выжить изъ острога: то внезапная лихорадка, то ревматизмъ, то подагра мшаютъ ему отправиться въ мсто своего назначенія, въ Иркутскую губернію. Про него говорили что онъ мастеръ поддлать какой угодно ключъ, вырзать какую угодно печать, смастерить фальшивый паспортъ и т. п., краснорчіе же его было поистин баснословно: будучи убійцей, грабителемъ и мошенникомъ на вс руки, онъ умлъ изъ своего зврскаго лица скорчить такую жалкую, убитую физіономію, такъ слезливо и патетически объяснить свои или чужія несчастій что начальство невольно поддавалось обману. Кого онъ не надувалъ: и смотрителей, и экономовъ, и директоровъ, и губернаторовъ. Что же касается до сердобольныхъ дамъ, то он просто таяли отъ рчей этого записнаго пройдохи. Пашинъ былъ артистъ на вс руки: арестанты видли въ немъ своего ходатая, совтника и покровителя, низшее начальство, во избжаніе дрязгъ, непріятностей и скандаловъ, потворствовало малйшему его желанію, высшее же губернское начальство не могло устоять противъ его артистически-лицемрнаго краснорчія. Результатомъ такой тактики было то что Пашинъ и его пріятели получали двойной провіантъ, имли весьма приличный гардеробъ и, кром того, пользовались, сверхъ кормовыхъ денегъ, значительными по острогу доходами и скопили небольшія состояньица. Бдность же (то-есть арестанты) прощала ему вс его плутни, видя въ немъ, съ одной стороны, свой идеалъ, а съ другой стороны — единственную надежную точку опоры въ той глухой борьб которая постоянно велась между арестантами и непосредственнымъ тюремнымъ начальствомъ. Пашинъ всегда былъ невидимою пружиной всхъ маленькихъ домашнихъ бунтовъ противъ эконома или смотрителя, и онъ же первый распинался предъ директоромъ или вице-губернаторомъ, доказывая что арестанты несчастные, безталанные, слпые люди, не умющіе оцнить благодтельныхъ распоряженій и заботъ о нихъ начальства. Кто бы посмотрлъ въ это время на Пашина, какъ онъ, изогнувшись, съёжившись, такъ сказать, умалившись до нельзя, закатывалъ умиленные, подернутые влагой глаза къ верху, тотъ никогда не поврилъ бы что этотъ человкъ убивалъ, грабилъ и всю свою жизнь провелъ въ низостяхъ и мерзостяхъ всякаго рода. Въ мое время это былъ пожилой, съ добродушно-веселою физіономіей мущина, съ срыми, умными глазами, средняго роста и широкій въ плечахъ, сдина серебрившая его волосы и бороду и постоянно чистый и приличный костюмъ длали его наружность солидною и почтенною. При мн ему не удалось долго царитъ надъ арестантами, замтивъ въ немъ такую неуловимую оппозицію, я настоялъ на томъ чтобъ его отправили по назначенію, и онъ былъ отправленъ.

Одинъ изъ собесдниковъ Пашина былъ блокурый, среднихъ лтъ арестантъ, по фамиліи Раструевъ. Онъ сидлъ на срочномъ заключеніи за какое-то маловажное преступленіе, эффектное лишь по своимъ подробностямъ. Это былъ скромный и вмст съ тмъ расторопный арестантъ, весьма пригодный Пашину какъ послушное орудіе въ его рукахъ. По изгнаніи Пашина, Раструевъ, какъ непосредственный наперсникъ его, былъ единогласно выбранъ срочными и холостыми пересыльными арестантами въ старосты. Но тутъ его не вполн испорченная, добрая отъ природы натура сказалась сама собой: не будучи боле подъ дурнымъ вліяніемъ, Раструевъ сдлался однимъ изъ самыхъ исполнительныхъ и добросовстныхъ старостъ во всемъ острог. Ему вручались иногда для раздачи арестантамъ значительныя, по его положенію, суммы заработныхъ денегъ, и не бывало примровъ чтобъ онъ сплутовалъ хоть на копйку. Также точно при немъ пріостановилось само собой исчезновеніе казенныхъ армяковъ, обуви и т. п.

Третій собесдникъ былъ извстный сочинитель всякаго рода прошеній, жалобъ и кляузъ въ острог, по фамиліи Сверчковъ. Онъ былъ волостнымъ писаремъ и попалъ подъ судъ за полученіе изъ казначейства, при посредств поддльныхъ документовъ, вдвойн какихъ-то слдовавшихъ на волость денегъ. Дло въ свое время было широкое и пикантное. Разчитывая на свою изворотливость, Сверчковъ долго отдлывался отъ острога приношеніями разнаго рода направо и налво (дло началось года три-четыре назадъ), но судейскіе его перехитрили: взять-то взяли, а дла не сдлали. Вотъ нашъ Сверчковъ и попалъ въ острогъ. Но, какъ говорится, отъ судьбы не уйдешь, тутъ-то и ожидала его блестящая карьера: въ острог онъ сдлался центромъ всхъ ябедниковъ, такъ сказать старшиной этого почтеннаго сословія. Онъ руководилъ своими собратами какъ при написаніи самыхъ прошеній и кляузъ, такъ и при установленіи таксы за подобнаго рода произведенія. Обыкновенно арестантъ, которому нужно было подать какое-либо прошеніе, частную жалобу или аппелляцію, обращался къ Сверчкову. Сверчковъ или лично принималъ заказъ, или рекомендовалъ кого-либо изъ своихъ собратовъ по ремеслу. Въ послднемъ случа арестантъ, увренный въ талантахъ самого Сверчкова и не довряя краснорчію рекомендуемаго имъ сочинителя, чуть не со слезами упрашивалъ Сверчкова понаблюсти лично за написаніемъ нужной просителю бумаги. Сверчковъ въ такомъ случа принималъ торжественный видъ, строилъ глубокомысленную физіономію, выраженіе которой подмтилъ у одного изъ членовъ того суда куда вызывался по своему длу, и ршительно произносилъ: ‘Не твое, братъ, дло, прошеніе будетъ первый сортъ’. Тутъ Сверчковъ назначалъ плату за будущее произведеніе острожной адвокатуры. Арестантъ, заикаясь, слезливымъ тономъ начиналъ торговаться. Сверчковъ, какъ истый русскій человкъ, отлично понимая что безъ торгу никакое дло невозможно, диктаторскимъ тономъ сбавлялъ гривенникъ или полтинникъ, смотря по виду прошенія, и сдлка заключалась. Написанное прошеніе или жалоба представлялись на рецензію Сверчкову. Послдній, смотря по назначенію бумаги, подбавлялъ или слезъ, могущихъ разжалобить камень, или не слыханныхъ и не виданныхъ притсненій, могущихъ задть за живое самаго невозмутимаго столоначальника. Такимъ образомъ редижировалась бумага, переписывалась и отправлялась по назначенію. Однажды судьба-причудница сыграла со Сверчковымъ слдующаго рода штуку: кто-то изъ судейскихъ благопріятелей Сверчкова, не имя понятія о новомъ направленіи его карьеры (Сверчковъ тогда былъ еще подъ судомъ), выхлопоталъ для него освобожденіе на поруки. Сверчковъ вышелъ, пошлялся мсяцъ, пошлялся два, видитъ, деньжонки приходятъ къ концу, а длать ничего не хочется. Надумался Сверчковъ и перехитрилъ коварную судьбу: въ одинъ прекрасный день онъ составилъ какое-то небывалое свидтельство, самъ заявилъ о томъ начальству и такимъ образомъ снова возвратился въ острогъ и принялъ бразды правленія надъ осиротвшею безъ него острожною адвокатурой.

Далеко уже за полночь успокоился окончательно этотъ своеобразный міръ, и то не по доброй вол, а потому что вс огни окончательно догорли и водворилась тьма непроницаемая.

VII.

Наступило 8е ноября. Въ острог престольный праздникъ. Арестанты-старожилы поджидали этого дня съ большимъ нетерпніемъ. Въ этотъ день въ острог торжество великое, больше даже чмъ въ Свтлое Христово Воскресеніе. Еще наканун чисто-на-часто отстроганы ножами и вымыты мочальными швабрами полы во всемъ острог. Арестанты поголовно вымылись въ бан и получили все безъ исключенія чистое блье. Еще наканун привезено въ острогъ три туши жирнаго, мяса и отпущены на кухню цлый куль крупчатки и цлый пудъ коровьяго масла. Стряпня на кухн идетъ цлый день и цлую ночь наканун великаго праздника: пекутъ пироги съ мясомъ, стряпаютъ жаркое, кипятятъ воду для жирнйшихъ щей и просовой каши со скоромнымъ масломъ.

Въ самый день праздника острогъ просыпается до свту. Поднимается суетня и толкотня повсемстная. Идетъ бритье бородъ, уборка камеръ, вытиранье оконныхъ стеколъ, и затмъ ужь начинается туалетъ арестантовъ. Надзиратели совершенно сбились съ ногъ, разсылая, приказывая, подтирая, подчищая и т. п. Часамъ къ девяти утра всеобщая суетня оканчивается: все убрано, вычищено, подметено, арестанты одты во все новое, чистое, постели, нары и камеры приведены въ праздничный видъ, въ сняхъ и корридорахъ везд постланы чистые холщовые половики. Трапезникъ, причетнихъ и арестанты-пвчіе уже въ церкви, ожидаютъ священника. Входныя острожныя ворота отворены настежь въ ожиданіи прибытія начальства: директоровъ, прокурора, губернатора, жандармскаго полковника и самого преосвященнаго, общавшаго служить въ этотъ день обдню въ острог. Къ десяти часамъ въ воротахъ острога появляется смотритель въ полной форм встрчать начальство. Помощникъ его и караульный офицеръ тутъ же. У каждыхъ воротъ стоятъ на караул надзиратели въ унтеръ-офицерскихъ мундирахъ. На острожныхъ дворахъ не видно ни одного шляющагося безъ дла арестанта. Только около кухни и въ кухн десятка два человкъ суетятся неутомимо: это старосты, дневальные и повара приготовляютъ все необходимое къ предстоящему торжественному арестантскому обду.

Въ десять часовъ начинаютъ подъзжать директоры, встртивъ ихъ и поздравивъ съ праздникомъ, смотритель передаетъ ихъ помощнику, который и провожаетъ ихъ въ церковь.

Въ десять часовъ пріхалъ полицеймейстеръ и остался у воротъ чтобы встртить высшее начальство. Вслдъ затмъ пріхалъ ректоръ семинаріи архимандритъ Порфирій, бывшій директоромъ комитета. За нимъ пріхали три священника, также директоры комитета. Отецъ архимандритъ извстилъ полицеймейстера что преосвященный, по нездоровью, не можетъ быть, а потому и поручилъ ему, отцу архимандриту, отслужить обдню. Церковь между тмъ уже была полна народа: хоры и все помщеніе внизу по стнамъ церкви, отгороженное деревянною ршеткой, занимали арестанты въ полушубкахъ и зипунахъ. Бороды у нихъ были выбриты, волосы подстрижены, изъ-за зипуновъ и полушубковъ виднлись блые ворота рубашекъ. Посредин церкви стояли директоры, впереди чиновные въ вицъ-мундирахъ и орденахъ, позади ихъ купцы во фракахъ, а нкоторые просто въ шубахъ. Направо отъ директоровъ, у самаго клироса, стояли дв директорши — жены мстныхъ капиталистовъ. Началась обдня, стройное пніе, которымъ руководилъ Антонъ Непомнящій, огласило своды церкви. Изъ арестантовъ одни ycepдно молились, другіе разсматривали съхавшееся къ нимъ начальство, и уже присмотрвшись къ вицъ-мундирамъ и орденамъ, принялись молиться. Въ середин обдни вошедъ торопливо помощникъ смотрителя, и раздвинувъ ряды арестантовъ, устроилъ небольшой проходъ. Вслдъ затмъ отворилась дверь, и вошелъ губернаторъ.

Обдня продолжалась часа полтора. Посл незатйливаго концерта, проптаго довольно правильно, одинъ изъ священниковъ-директоровъ вышелъ говорить проповдь. Въ церкви водворилась совершенная тишина: арестанты устремили глаза на проповдника. Изобразивъ кратко, но яркими чертами адъ, названный имъ духовною темницей, проповдникъ указалъ на неисходное положеніе томящихся въ той темниц узниковъ, нераскаянныхъ гршниковъ. Отъ этой темницы онъ перешелъ къ той въ которой находились вс присутствовавшіе и къ заключеннымъ въ ней узникамъ, вовлеченнымъ туда своими грхами и преступленіями. Поставивъ затмъ вопросъ: есть ли для этихъ несчастныхъ исходъ изъ ихъ положенія, ораторъ указалъ на то что самъ Господь Іисусъ Христосъ не погнушался снизойти во адъ чтобъ освободить оттуда раскаивающихся и врующихъ узниковъ. ‘Такимъ образомъ, продолжалъ проповдникъ, какъ ни высоки были твердыни ада, какъ ни крпки были его затворы, но и они не могли устоять предъ силою благодати и милосердія Божія. Тмъ мене могутъ стснять васъ, братія, обратился онъ къ заключеннымъ, эти видимыя твердыни, эти вещественные затворы, если вы, съ искреннимъ раскаяніемъ и полнымъ обновленіемъ всего существа вашего, обратитесь къ добру и честной жизни. Тамъ въ духовной темниц незыблемыя узы сковывали души гршниковъ! И т не устояли предъ силою благодати Божіей и непритворнымъ раскаяніямъ гршниковъ. Въ здшнихъ земныхъ оковахъ заключено только бренное тло ваше, душ же вашей, вслдствіе крестной смерти Сына Божія, всегда и во всякій часъ отверсты врата благодати Божіей. Обратитесь же, добавилъ съ увлеченіемъ проповдникъ, братія, съ полнымъ и всецлымъ раскаяніемъ въ своихъ преступленіяхъ, къ безпредльной благости Спасителя нашего, и предъ вами откроется новая жизнь, жизнь радостная, свтлая, чуждая грховъ и преступленій. Помолимтесь, слушатели, чтобы милосердый Отецъ смягчилъ сердца этихъ несчастныхъ братій нашихъ и утвердилъ ихъ, Своею благодатію, въ ршимости нын же отринуть мракъ и воспріять свтъ, и съ обновленнымъ духомъ поистин начать новую жизнь честныхъ гражданъ, врныхъ подданныхъ Царя и послушныхъ сыновъ отечеству’. Проповдь произвела сильное впечатлніе на арестантовъ: на многихъ лицахъ замтно было волненіе, рзкость и мрачность взгляда исчезли, кое-гд даже послышались глубокіе, тяжелые вздохи. Вс усердно молились.

Посл молебна, окончившагося въ половин двнадцатаго, вс постители, предшествуемые священниками со святою водой и крестомъ, обошли корридоры и камеры подсудимаго корпуса. Чистота, порядокъ и опрятность везд были примрные. Между тмъ въ небольшой столовой подсудимаго корпуса шли приготовленія къ торжественному обду. Столы были покрыты чистыми скатертями. На нихъ разложены были пироги, ломти хлба, лежали деревянныя ложки стояли солонки и кое-гд кувшины съ квасомъ. У правой стны, на деревянной скамейк, стояли огромнйшіе ушаты съ жирными щами и просовою кашей съ масломъ, отъ которыхъ столбомъ валилъ паръ, и по всей столовой распространялся пріятный для обонянія запахъ. Около ста человкъ арестантовъ ожидали у столовъ появленія священниковъ и начальства. Наконецъ послышалось пніе, и они показались въ дверяхъ. Прочитавъ надлежащія молитвы и благословивъ трапезу, священники возвратились обратно въ церковь.

Губернаторъ, отвдавъ поданною ему ложкой щей и каши и пригласивъ къ тому же желающихъ изъ директоровъ, пригласилъ арестантовъ ссть и начать обдъ. Разлили щи по деревяннымъ полированнымъ чашкамъ, и начался обдъ. Начальство же отправилось смотрть камеры по другимъ отдленіямъ острога, а оттуда домой.

Прошелъ обдъ, отдохнули арестанты, и жизнь вошла въ обыкновенную колею, но все-таки еще нсколько дней прошло подъ вліяніемъ торжественности праздника. Съ нсколько меньшею торжественностью встрчались въ острог другіе великіе православные праздники, какъ-то: праздникъ Рождества Христова, праздникъ Св. Пасхи и главные царскіе дни. Торжественности этихъ праздниковъ въ острог не доставало присутствія директоровъ, губернатора и высшихъ духовныхъ лицъ. Обдни служилъ одинъ тюремный священникъ, приглашавшій, впрочемъ, на эти случаи изъ ближайшаго прихода діакона котораго нтъ при тюремной церкви. Во всемъ остальномъ эти праздники торжествовались въ острог одинаково съ престольнымъ: т же заблаговременныя старательныя приготовленія, та же чистка, мойка, уборка острога, такое же кропленіе камеръ святою водой посл обдни, та же значительно улучшенная противъ обыкновеннаго пища. Вс эти празднованія, внося нравственно-религіозный элементъ въ однообразную жизнь арестантовъ, въ высшей степени благопріятно дйствовали на уровень ихъ нравственнаго быта. Длинныя, суетливыя приготовленія отршали ихъ, хотя на время, отъ мрачныхъ привычекъ и часто неотрадныхъ мыслей. Торжественность богослуженія и присутствіе рядомъ съ ними, на одной, такъ сказать, линіи, предъ лицомъ общаго Царя и Судьи, столькихъ лицъ къ которымъ они инстинктивно питали глубокое уваженіе, заставляли ихъ забывать свое отверженное положеніе. Ласковость начальства и совершенное довольство пищей и одеждой въ такіе дни сильно смягчали арестантовъ, и подъ вліяніемъ такихъ великихъ дней, они, за самыми ничтожными исключеніями, долго еще посл этихъ праздниковъ сохраняли хорошее, мирное настроеніе.

VIII.

Я чрезвычайно интересовался двумя субъектами изъ числа содержавшихся въ замк арестантовъ: это судившійся за убійство арестантъ Соколовъ и подсудимая, молодая женщина Нелова. Познакомиться съ исторіей перваго помогъ мн совершенно неожиданный случай слдующаго рода. Однажды, посл отпуска провизіи, я отправился обойти нкоторыя. камеры острога и посмотрть все ли въ порядк. Не усплъ я дойти до воротъ пересыльнаго семейнаго двора какъ меня остановилъ староста подсудимыхъ арестантовъ, Пошляковъ.

— Ваше высокоблагородіе, сказалъ онъ,— бдность проситъ васъ пожаловать къ нимъ на верхъ.

— Это по какому случаю? спросилъ я, нсколько озадаченный.

— Не могу знать, ваше высокоблагородіе, просьбу, должно-быть, къ вашей милости имютъ.

— Какую же такую просьбу?

— Да все насчетъ хлба.

— Такъ отчего же они не хотятъ передать эту просьбу чрезъ тебя?

— Не могу звать, ваше высокоблагородіе, просятъ васъ самихъ пожаловать.

Я отправился. Только что мы вступили въ корридоръ подсудимаго корпуса, какъ послышался шумъ и говоръ многихъ голосовъ. Дальше я увидлъ въ корридор цлую толпу арестантовъ кричавшихъ, шумвшихъ, толкавшихся на мст. Впереди другихъ, размахивая руками, ораторствовалъ мой Соколовъ. При моемъ приближеніи говоръ немного стихъ.

— Ну, что у васъ такое? спрашиваю, подходя.

— Да вотъ, ваше высокоблагородіе, заговорилъ за всхъ Соколовъ,— изволите видть, хлбъ мы получаемъ какъ есть въ десять часовъ, а до той поры чего же мы должны сть? Голодомъ что ли намъ сидть до десяти часовъ?

— Поздно выдаютъ, подхватила толпа,— до десяти часовъ голодаемъ. Не собаки какія-нибудь! Тоже христіанская душа, хоша и арестантъ, сть хочетъ, эдакъ нельзя, эдакъ голодать не приходится, гудли въ заднихъ рядахъ.

— Во первыхъ, ребята, прошу у меня не шумть и вздора не молоть, а говорить толкомъ, иначе я и говорить съ вами не стану, сказалъ я.— Ну, говори кто-нибудь одинъ. Говори ты, Соколовъ, только безъ грубостей, братецъ, понимаешь?…

Толпа умолкла. Соколовъ замялся и началъ почесывать затылокъ.

— Что же молчишь?

— Да что, ваше высокоблагородіе, вдь и вправду больно поздно хлбъ отпускаютъ, шутка ли дло, ждешь до десяти часовъ!

— Такъ это и вся ваша просьба? Такъ за этимъ-то вы меня только и звали?

— Точно, за эфтимъ, ваше высокоблагородіе, проговорилъ нсколько недоумвая Соколовъ, который, по всмъ вроятіямъ, былъ зачинщикомъ всей этой передряги.

— Вы, братцы, все равно что малые ребята, сказалъ я немного сердито,— точно дти маленькія: ну стоило ли изъ такихъ пустяковъ поднимать весь этотъ шумъ и гвалтъ! Ну, сказали бы старост чтобы доложилъ мн, вотъ и все, я распорядился бы, и только, а то подняли эдакой гвалтъ! Эхъ, вы, народъ, народъ!

— Да оно точно что такъ, отозвались два, три человка.

— Вдь вы знаете, продолжалъ я,— что я съ охотой длаю для васъ все что только закономъ дозволяется. А это самое пустячное дло: два слова эконому, и хлбъ будутъ давать вамъ въ семь часовъ. А вы изъ такого ничтожнаго обстоятельства состряпали чуть не серіозное дло.

— Да чего, ребята, обратился какой-то старикъ къ товарищамъ,— вдь ихъ высокоблагородіе правду изволятъ разсуждать, и точно пустячное какъ есть этто дло, не стоило и безпокоить ихъ высокоблагородіе.

— Такъ ступайте же, ребята, по камерамъ, заключилъ я,— а это будетъ сдлано. Будутъ съ завтрашняго дня раньше отпускать хлбъ.

— Покорнйше благодаримъ, ваше высокоблагородіе. Много довольны, ваше высокоблагородіе! загудла толпа.

— Да что и толковать, ваше высокоблагородіе, вдь это мы такъ, по глупости своей, продолжалъ тотъ же старикъ,— а мы всмъ очень довольны, ваше высокоблагородіе, что и говорить: пищу отпускаютъ отмнную, всмъ довольны, ваше высокоблагородіе, покорнйше благодаримъ.

— Ладно, ребята, все будетъ хорошо, ступайте.

Толпа повалила въ камеры. Соколовъ, переконфуженный, нсколько потупясь, нершительно побрелъ тоже въ свою камеру. Я съ надзирателемъ вошелъ къ нему.

— Что это теб, Соколовъ, за фантазія пришла взбудоражить арестантовъ? прямо сказалъ я ему.

— Никакъ нтъ, ваше высокоблагородіе, вся бдность жаловалась что хлбъ оченно поздно отпускаютъ, я, ваше высокоблагородіе, тутъ ни душой, ни тломъ, сказалъ онъ бойко и смло.

— Не отпирайся, братъ: вдь я сразу понялъ что это дло рукъ твоихъ. Сознайся лучше по совсти, отпираться нечего, вдь ничего особенно худаго не вышло.

— Никакъ нтъ, ваше высокоблагородіе, я ничего ни сномъ, ни духомъ не виноватъ. Вся бдность, ваше высокоблагородіе, галдила. {Роптала.} А я только присовтовалъ просить ваше высокоблагородіе, и обо всемъ какъ есть вамъ обсказать, такъ какъ вы, то-есть, наши начальники и покровители. А боле я ничего, какъ есть ничего.

— Ну, полно вздоръ молоть, будто я не понимаю. Ты лучше скажи откровенно: съ чего теб вздумалось ихъ взбудоражить, говори небойсь, смотрителю не скажу: мн просто любопытно знать причину всей этой возни.

— Эхъ, ваше высокоблагородіе, коли ужь на правду пошло, такъ скука да бездлье наше, вотъ и вся-то причина, ничто боле: сидишь это въ камер одинъ, сидишь день, сидишь другой, сидишь недлю, тоска, одурь возьметъ, хоть удавиться такъ въ пору! Ну и придумаешь какой ни на есть гвалтъ, чтобы хоть немного развеселиться, отъ думъ отъ своихъ проклятыхъ отстать: выпросишься изъ камеры погулять и затешь какую ни на есть небывальщину, все лучше чмъ сидть одному съ проклятою думой на душ!

— Да о чемъ же теб думать?

— Какъ, ваше высокоблагородіе, о чемъ думать: какъ посадятъ въ эту хоромину, да еще за убійство, да въ добавокъ одного, такъ небось подумаешь и пораздумаешь!

— Да если ты невиноватъ, такъ о чемъ же теб думать? невиноватаго не присудятъ.

— Оно точно что невиноватаго не присудятъ, а какъ есть того маленько? Ну, да что таиться-то предъ вашимъ высокоблагородіемъ, вы нашего брата несчастнаго не выдадите, вся бдность ужь больно хвалитъ ваше высокоблагородіе. Велите выйти надзирателю, ваше высокоблагородіе, сказалъ онъ ршительно, — я вамъ всю правду какъ есть разкажу. Можетъ, чмъ ни на есть еще и пособите.

Я веллъ надзирателю уйти въ корридоръ.

— Изводите видть, ваше высокоблагородіе, такъ началъ свою исповдь Соколовъ,— пропадаю я почти, то-есть, за собаку, за Татарина ссыльнаго, за нехристя. А было дло вотъ какъ. Служилъ я въ Турскомъ округ, въ деревн Затопляевой, въ работникахъ у богатаго крестьянина Тумина. Житье было славное: хозяинъ богатый, добрый, сынъ у него былъ и дочь на возраст, Александрой звали. Вотъ изъ-за нея-то и все дло пошло. Двка была хоть куда: красивая, рчистая, кровъ съ молокомъ. Наше дло было молодое: я за ней маленечко и приволокнись. Да и нельзя было: двка — загляднье, а тутъ кровь молодая бурлитъ. Ну, словомъ, сошлись мы, приглянулись другъ другу, сначала зажили потихоньку, а тамъ и какъ мужъ съ женой. Опосля, при случа, ршили воровски повнчаться, убгомъ значитъ. Отцу и брату ничего невдомекъ: мало ли какіе батраки живутъ у богатаго мужика, кто за ними станетъ подглядывать? А матери у двки-то не было, года три предъ тмъ померла, ну, за двкой-то смотрть и некому было. Ну, да и мы тоже опасовались: вели дло-то шито и крыто. Ну, прожили мы эдакъ съ полгода, ужь и о свадьб поговаривать межь собой стали, а Александра моя просто въ глаза мн глядитъ не насмотрится. Хозяева межь тмъ ничего не знаютъ. О ту пору появись въ нашей сторон ссыльный Татаринъ, изъ Казани, сказывали, изъ купецкихъ дтей, сосланъ, значитъ, былъ за разныя мошенничества: должно полагать, отъ жиру да богатства съ пути сбился. Его сослали сюда да и приписали къ нашей волости. Звали его вс Иваномъ, потому татарское-то его прозвище не по нашимъ мужикамъ, не могли запомнить, а прозвали его Иваномъ, такъ Иваномъ и пошелъ. Хозяинъ нашъ былъ на деревн богаче другихъ, и жилъ не какъ-нибудь. Ну, вотъ, однажды подъ вечеръ явился къ намъ этотъ Татаринъ, привелъ, значитъ, лошадь продавать: лошадь богатая. Долго чего-то толковали съ хозяиномъ, сошлись, за водкой послали, попойку хорошую устроили. Съ тхъ-отъ самыхъ поръ и зачастилъ къ намъ Иванъ: то лошадь приведетъ, то какія-то вещи въ узлахъ привезетъ. И все шушукаются съ хозяиномъ. Мы догадываемся, но не подаемъ виду что знаемъ ихнія шашни, а чего тутъ и догадываться-то было: встимо дло, Татаринъ кралъ, а хозяинъ принималъ да перепродавалъ. Прошло этакъ съ мсяцъ: тутъ Татаринъ и совсмъ у насъ поселился, а парень онъ былъ видный: высокаго росту, тонкій, волосы отпустилъ, глаза что те угли, изъ лица красивъ. Сталъ онъ этто у насъ жить да промысломъ своимъ промышлять: проживетъ эдакъ съ недльку и въ путь, проздитъ Богъ всть гд недльку, другую, и опять къ намъ, и не съ пустыми руками. Оно бы живи онъ и вки такъ, мн что до него и до его промысла. Да сталъ я вдругъ замчать что моя двка что-то рыло воротитъ отъ меня: позовешь въ лсъ, либо запоздаетъ, либо и совсмъ не придетъ, заговоришь съ ней эдакъ душевно, ласково, отвчаетъ нехотя, не глядитъ, а либо и вовсе промолчитъ. Что бы это такое съ двкой моей сдлалось, какая такая притча приключилась? Промаялся эдакъ съ недльку, гляжу: совсмъ отъ рукъ отбилась, будто и не жили мы съ ней никогда. Взяло меня раздумье, думаю не придумаю какъ горю пособить. Ужь и къ знахарк кидался, и привороты разные пробовалъ, только деньги даромъ пропали: ничего не помогаетъ. Поворотила двка моя оглобли, да и шабашъ. И сама-то ходитъ какъ одурлая, молчитъ все, а на меня и глядть не хочетъ. Вотъ, разъ сижу эдакъ я въ изб, дло было вечеромъ, починяю сапогъ, а самъ искоса на двку поглядываю. Вижу, двка куды-то вышла, а за ней и Татарину понадобилось чего-то въ лсъ, тожь ушелъ. Жду-пожду, нтъ обоихъ. Меня вдругъ какъ обухомъ ошибло, ажно морозъ по кож подралъ: ‘вотъ оно, думаю, дло-то какого рода, а мн дураку и невдомекъ’. Схватилъ шапку и бгомъ въ лсъ, прибжалъ къ лсу, слышу шелестъ и разговоръ потихоньку. Сапоги снялъ съ себя и пошелъ на-голосъ, подкрался какъ кошка. Гляжу, а мой Татаринъ съ Александрой подъ купой березъ цлуются, милуются…. Меня просто въ потъ ударило: ничего, сдержался, поползъ потихоньку назадъ, сапоги въ охапку и домой что есть духу. Остановился у избы, отвелъ душу, скрпился, и вхожу въ избу какъ ни въ чемъ не бывало. А въ изб хозяинъ съ сыномъ сидятъ и чего-то калякаютъ промежду собой: знать проспались и отчаевали. Слъ я на лавку, съ виду будто и ничего, а самого злость такъ и душитъ, просто вотъ такъ бы, кажется, и вцпился въ кого ни на есть. Немного погодя поутихло это: надумался какъ горю пособить. ‘Хозяинъ,’ говорю. ‘А чего теб?’ — ‘Слышалъ ты чего по седу-то баютъ?’ говорю. ‘А что, говоритъ, такое баютъ?’ — ‘Да все, говорю, про нашего Ивана баютъ.’ — ‘Про Ивана, говоритъ, малу толику слыхали, а теб что?’ — ‘Да то, говорю, хозяинъ, что намъ съ нимъ не сдобровать, будетъ всмъ на орхи, угонятъ насъ туды куды Макаръ телятъ не гонялъ. Баютъ-то ужь больно неладно: не было бы и впрямь худо?’ — ‘Знаю, говоритъ, парень, давно знаю, да ничего, Богъ милуетъ, отвяжемся отъ нехристя.’ — ‘Мотри, говорю, хозяинъ, не было бы поздно, а мн не больно, молъ, охота въ дальнюю дорогу собираться.’ — ‘Ничего, говоритъ, парень, молчи, обдлаемъ дло.’ — ‘А насчетъ Александры, говорю, ты ничего не слыхалъ?’ — ‘А что, говоритъ, такое?’ и глаза выпялилъ. ‘Да чего, говорю, на все село, говорю, галдятъ {Говорятъ.} что она съ Иваномъ связалась, какъ бы батюшка не узналъ, вдь нехристь Иванъ-то, некрещеный.’ Хозяинъ ошаллъ. ‘Въ ум ли ты, говоритъ, парень, вкой поклепъ на двку взвелъ?’ — ‘Не я, хозяинъ, взвелъ, все село галдитъ. Да чего, иди, если хоть, говорю, самъ погляди, они и теперь еще въ лсу подъ березами милуются.’ Тутъ ужь его въ конецъ разобрало, совсмъ бшеный сталъ, такъ и рветъ и мечетъ. Ладно, думаю, дло сдлано: этого ужь хозяинъ ему не спуститъ. ‘Ладно же, говоритъ, поправимся мы съ нимъ, не долго натшится поганая собака!’ Легли мы этто спать, и т воротились, тожь улеглись какъ ни въ чемъ не бывало: Иванъ въ изб съ нами, а двка въ горниц. Потушили огонь. Я лежу, а самому не до сна: и досада-то меня донимаетъ, и злость-то стъ, и страхъ какой-то пробираетъ. Ну, думаю, чего-то будетъ? А добраго ждать хитро. Зналъ я хозяина: не такой человкъ былъ чтобы спустить экую кровную обиду. Да и грхъ вотъ какой: добро бы связалась со своимъ братомъ, крещенымъ, а то съ нехристемъ-Татариномъ. Только пропли это первые птухи, а ночь мсячная, свтлая. Проснулся нашъ Иванъ и пошелъ, по обычаю, провдать въ лсу краденыхъ лошадей, что предъ тмъ только привелъ. Только что дверь за нимъ затворилась, слышу голосъ хозяина, будитъ сына: ‘вставай, говоритъ, Семенъ, проворнй, да бери добрую веревку’, а самъ въ дверь, сынъ за нимъ. Поднялся это и я, дрожмя дрожу, даромъ что самъ всю кашу заварилъ. Вышелъ это тихохонько на крылечко и притаился, а самъ гляжу въ оба. Жили мы на краю деревни, у рки. Гляжу, Иванъ ужь у лсу, а хозяинъ за нимъ слдомъ бжитъ, сынъ сзади съ веревкой. Оглянулся это Иванъ, заслышалъ, видно, топотъ сапогъ, видитъ, бгутъ за нимъ съ веревкой. Сдогадался, значитъ, что конецъ ему пришелъ, и бросался въ лсъ къ лошадямъ. Ну, думаю, ушелъ, за лошадью не угонишься. Вдругъ, гляжу, взвилась веревка, и Татаринъ повалился какъ снопъ: это сынъ на него петлю накинулъ. Подскочилъ отецъ, затянули петлю, только разъ и крикнуть-то усплъ. Такъ и удушили, и потащили за веревку въ лсъ, къ лошадямъ значитъ. ‘Это твое дло’, послышалось у меня надъ ухомъ. Оглянулся, а двка-то тутъ, глаза на выкат, волосы поднялись: ‘душегубы вы, говоритъ, проклятые, убивцы, говоритъ, окаянные’, а сама такъ и реветъ, волосы на себ рветъ.

— Куда же они двали трупъ-то? спросилъ я.

— Разказывали посл что привязали веревкой къ лошади что въ лсу было, отволочили версты съ дв, да тамъ и закопали.

— Что жъ, скоро объ этомъ узнали?

— Какое скоро, ваше высокоблагородіе, знали что постоянно шатался, не видали въ сел, и думали что на промыселъ отправился, а тамъ мсяцъ, другой прошелъ, да не воротился Татаринъ, ну и думали что либо убили его гд крестьяне, поймавши на дл, либо гд зврь залъ. Хозяинъ самъ, для отводу, распрашивалъ всхъ прізжавшихъ изъ округа: ‘не встрчали ль, молъ, такого-то Татарина’. Ну, встимо дло, мертваго не встртишь. Такъ погалдили, погалдили, да и забыли. Вдь у него ни роду, ни племени, ни пріятеля, окромя нашихъ хозяевъ, никого не было: справляться, значитъ, о немъ не кому было. Такъ и забыли.

— Какимъ же образомъ дло-то выплыло?

— Какъ выплыло, ваше высокоблагородіе? Какъ у нашего брата выплываетъ — въ кабак, за чаркой. Попуталъ лукавый: въ кабак, во хмлю, взялъ да и разказалъ пріятелю все какъ было, да еще при свидтеляхъ.

— Кто разказалъ?

— Я, ваше высокоблагородіе, вотъ и сижу теперь въ добромъ мстечк. Пріятель-то на хозяина былъ зодъ, деньги занималъ у него, а хозяинъ при разчет съ нимъ крутенько поступилъ. Пріятель-то хотлъ на немъ зло сорвать, да меня одного и упекъ.

— Какъ же такъ одного, а они-то чмъ же отдлались?

— Извстное дло чмъ нашъ братъ больше всего отдлывается: знать не знаю, вдать не вдаю, ну и правъ!…

— А двка-то, разв, не созналась?

— Гд жь, ваше высокоблагородіе, родная дочь отца продаетъ? Да ее и замужъ скоро выдали, ну, пожила съ мужемъ и забыла про Татарина.

— А трупъ-то какъ же? Вдь трупъ могъ служить уликой?

— Два года прошло съ той поры, дло-то давнее: рылись, рылись,— ничего не вырыли. Кабы знали самое-то мсто гд его закопали, ну, тогда другое дло. А то все заросло и слду не осталось. Вотъ я одинъ и терплю за всхъ, потому, два свидтеля присягнули что я самъ во всемъ сознался. Такъ вотъ оно счастье-то мое какое, ваше высокоблагородіе.

— Ну, а ты-то какъ же? Такъ до конца и будешь запираться?

— Не знаю, ваше высокоблагородіе, подумаю еще. Можетъ и сознаюсь. Больно ужь это меня мутитъ, индо на свтъ Божій не глядлъ бы.

— Ну, спасибо, братъ, за откровенность. Подумай: можетъ, если сознаешься, и легче будетъ.

— Благодаримъ, ваше высокоблагородіе, на добромъ слов.

Исторію Неловой я узналъ частію отъ надзирательницы, частію изъ офиціальныхъ источниковъ. Исторія эта была не длинна. Съ малолтства Нелова была подвержена припадкамъ, въ род обмороковъ. Всякое черезчуръ сильное, внезапное, вншнее впечатлніе, приводило ее въ дрожь и наводило на нее столбнякъ. Замужъ отдали ее рано, на 17мъ году. Мужъ, къ счастію, попался хорошій, души въ ней, какъ говорится, не чаялъ. Собой она, и въ то время когда я ее видлъ уже въ острог, была очень недурна. Прежде, значитъ, еще лучше была. Свекоръ и свекровь у нея тоже были люди добрые, дтей у нихъ, кром ея мужа, боле не было, потому и любили они ее не въ примръ другимъ свекрамъ и свекровямъ. Вотъ и зажила Нелова замужнею женщиной, чуть не полною хозяйкой въ дому, и зажила просто припваючи. Да на грхъ дтей у нихъ не было. Прошло три года, а дтей все нтъ какъ нтъ. Начала баба тосковать, мучиться. Кабы жила она въ нужд, да въ работ тяжелой, такъ некогда было бы думать объ этомъ. А то люди они были зажиточные, недостатковъ, значитъ, не было, работы мало. Вотъ и стала она думать о дтяхъ чуть не каждую минуту, стосковалась совсмъ. Вдругъ, на четвертомъ году, забеременила она. Радость душила ее: и родные-то стали ей миле, и мужъ въ десять разъ пригоже. Не знаетъ отъ радости какъ и приласкаться-то къ мужу получше, какъ и угодить ему поспособнй. Однажды, въ такомъ экзальтированномъ состояніи, сидла она съ мужемъ на завалин. Дло было лтомъ, въ воскресенье. Мужъ задремалъ. Вдругъ въ голов у него зазвенло, изъ глазъ искры посыпались. Рванулся онъ — жены нтъ, схватился за шею, а тамъ рана чуть не въ палецъ глубины, кровь льетъ ручьемъ, въ глазахъ совсмъ потемнло. Захватилъ онъ обими руками рану и поползъ въ избу, да тутъ же въ сняхъ и упалъ. Очнулся уже въ горниц, въ постели, около него мать воетъ, горница полна народу, тутъ же и жена въ слезахъ, со связанными назадъ руками. Тутъ-то онъ только догадался въ чемъ дло: на завалин, у самаго того мста гд они сидли съ женой, лежалъ топоръ. Этимъ-то топоромъ она его и хватила по ше. Стали снимать съ Неловой допросъ. ‘Сама, говоритъ, не знаю что такое со мной приключилось, лукавый, должно-быть, говоритъ, подтолкнулъ, какъ увидла топоръ, такъ голова крутомъ пошла, сама не знаю какъ схватила его и звякъ Степана по ше, да и бжать,— опомнилась уже въ волости.’ Спрашиваютъ мужа, родныхъ, не знаютъ ли какого-нибудь повода къ убійству: не притснялъ ли ее мужъ, не слюбилась ли она съ кмъ другимъ, не обижала ли ее свекровь? Вс родные ея и мужа и сосди въ одинъ голосъ показали что жили они съ мужемъ въ примрномъ согласіи, душа въ душу, никто ея не обижалъ, что и сама она во все время виду не показывала чтобы чмъ-нибудь была недовольна, а напротивъ, послднее время ногъ подъ собой не слышала отъ радости. Мужъ самъ подтвердилъ все это, показалъ что не только не чувствуетъ къ ней никакой злобы, но что любитъ ее и жалетъ боле прежняго. На третій же день повезли ее въ острогъ. Плакала она навзрыдъ, силой ее оторвали отъ постели умирающаго мужа. Тотъ тоже плакалъ какъ ребенокъ. Быстро окончилось слдствіе, скоро ршили дло въ низшемъ суд. Думать да мудрить было нечего: собственное сознаніе паче всего свта доказательство, гласилъ старый уголовный уставъ. Перешло дло на ревизію въ высшій судъ. Тутъ тоже оно не залежалось, составленъ уже былъ проектъ ршенія: признать виновною и сослать въ каторжную работу на заводахъ. Проектъ внесенъ на утвержденіе въ присутствіе, но тутъ одному изъ членовъ бросилась въ глаза оригинальность условій при которыхъ совершилось преступленіе: отсутствіе всякаго повода къ убійству. Потребовалъ онъ дло, перечиталъ и нашелъ одно, мелькомъ данное, показаніе брата преступницы. Показаніе заключалось въ томъ что Нелова въ малолтств подвержена была припадкамъ въ род падучей болзни, хотя и въ слабой степени. Это показаніе, на которое ни низшій судъ, ни составители проекта ршенія въ высшемъ суд не обратили никакого вниманія, навело его на мысль: не въ сумашествіи ли совершено Неловой это необъяснимое ничмъ преступленіе. Доставили журналъ, представили губернатору чтобъ освидтельствовать ее въ губернскомъ присутствіи и испытать въ городской больниц. Перевели ее изъ острога въ больницу, поручили наблюденію врачей. Медицинское изслдованіе вполн подтвердило предположеніе высшаго суда, и Нелову присудили оставить безъ наказанія, по невмняемости преступленія, такъ какъ оно совершено было ею въ припадк временнаго умопомшательства, происшедшаго вслдствіе беременности и постоянной экзальтаціи въ которой она находилась съ тхъ поръ какъ узнала что беременна.

Разказывала мн посл надзирательница что за нсколько дней до вызова Неловой къ слушанію ршенія, она подучила извстіе что мужа ея, долго находившагося между жизнью и смертью, наконецъ таки вылчили, и онъ началъ поправляться. ‘Когда же она воротилась изъ суда, говорила надзирательница, такъ я думала что она просто помшалась: плачетъ, ркой льется, цлуетъ ребенка, мн руки цлуетъ. Такъ рада была бдная женщина. Да, по правд сказать, и было отъ чего: не только ей, но и никому изъ насъ и въ голову не приходило чтобъ ее оправдали и освободили.’

IX.

Для полноты изображенія тюремнаго міра сдлаю нсколько замчаній объ острожномъ управленіи, не въ осужденіе кому-нибудь, а для лучшаго уясненія отношеній этого замкнутаго міра къ міру находящемуся вн тюремной ограды. Остроги вообще управляются тюремнымъ комитетомъ, состоящимъ, подъ предсдательствомъ губернатора, какъ вицепрезидента, изъ тридцати директоровъ та нсколькихъ членовъ. Половина директоровъ чиновники, половина купцы. Несмотря на такой, повидимому благопріятный, составъ, дла въ нашемъ комитет шли не всегда удачно. Это доказывалось постепеннымъ уменьшеніемъ изъ году въ годъ комитетскаго запаснаго капитала. Капиталъ этотъ, простиравшійся нсколько лтъ тому назадъ до шестидесяти тысячъ рублей, въ послднее время простирался лишь до двадцати тысячъ. Правда, что около двадцати тысячъ рублей комитетъ уступилъ на устройство и обезпеченіе воспитательнаго заведенія для дтей арестантовъ и поселенцевъ. Но все-таки около двадцати тысячъ были истрачены въ послдніе годы нельзя сказать чтобы вполн производительно. Кром этого осязательнаго уменьшенія комитетскаго капитала, ежегодныя операціи комитета пришли къ постоянному дефициту, такъ что пройдетъ еще нсколько лтъ, и запасный капиталъ, пожалуй, совершенно изсякнетъ. Причина такого положенія длъ заключается, съ одной стороны, въ постоянно усиливающейся дороговизн, а съ другой — въ самой организаціи этого учрежденія. Изъ тридцати директоровъ комитета только одинъ директоръ завдующій острогомъ есть дятельная сила, остальные директоры и члены, за рдкими, совершенно случайными исключеніями, кром ежегоднаго десятирублеваго пожертвованія, не приносятъ учрежденію пользы, а скоре тормозятъ и безъ того не бойкую его дятельность. О вице-президент говорить не будемъ: онъ по своей прямой должности и по связаннымъ съ нею многочисленнымъ обязанностямъ физически не можетъ энергически заниматься комитетскими длами. Все лежитъ на директор завдующемъ острогомъ и секретар комитета, двухъ лицахъ, выборъ которыхъ зависитъ отъ чистой случайности, и которыя обыкновенно несутъ на себ сверхъ того другія боле прямыя обязанности, иногда весьма сложныя. Между тмъ отъ комитета вполн зависитъ матеріальное благосостояніе арестантовъ, на немъ лежитъ попеченіе о нравственномъ ихъ улучшеніи, комитетъ ведетъ весьма сложныя хозяйственныя операціи, требующія осторожности, опытности, аккуратности и полнйшей добросовстности. На него же возложенъ контроль надъ дятельностью всхъ тюремныхъ отдленій въ губерніи и сообщеніе правильнаго направленія этой дятельности. Причина почему другіе директоры не только не приносятъ пользы, но еще тормозятъ и отчасти парализуютъ дятельность комитета, заключается частію въ томъ что ихъ слишкомъ много, а частію въ томъ что ни одинъ изъ нихъ не считаетъ комитетскаго дла своимъ дломъ и не можетъ считать его такимъ. Многочисленность даетъ имъ поводъ не радть о дл, надясь на то что и безъ нихъ есть много, слдовательно есть кому длать. Директоры-купцы, напримръ, кром ежегодныхъ обязательныхъ взносовъ по десяти рублей въ кассу комитета, ршительно ничмъ не обнаруживаютъ своей принадлежности къ его составу. Они отказываются подписываться подъ журналами, ихъ съ трудомъ можно вызвать въ засданія, бывающія чрезвычайно рдко. Безвозмездность службы въ буквальномъ значеніи этого слова (директоры никогда у васъ не получали по этому званію никакихъ наградъ), недостатокъ единичной отвтственности, затрудненія какія на каждомъ шагу встртитъ тотъ кто пожелалъ бы имть дйствительное вліяніе на дло, исключаютъ для директоровъ всякую возможность считать комитетское дло своимъ дломъ, если не явится на помощь самоотверженіе, что бываетъ въ рдкихъ, исключительныхъ случаяхъ. Между тмъ, прикрываясь подписями директоровъ, секретарь, въ случа недобросовстности, можетъ систематически вредить длу и въ матеріальномъ, и въ нравственномъ отношеніи. При совершенномъ же отсутствіи контроля, такъ какъ дйствій комитета на мст никто и никогда не повряетъ, кром того же секретаря, недобросовстности открыто обширное поле дятельности.

Общество, съ своей стороны, весьма безучастно относится къ комитету. Кром незначительныхъ подаяній арестантамъ, жители не вносятъ въ кассу комитета ни одного гроша, да многіе едвали и знаютъ о его существованіи.

НИКОЛАЙ РЕУТСКІЙ.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 2—3, 1870

ТЮРЕМНЫЙ МІРЪ

Читайте также: