Тысяча женихов и невест, Григорьев Сергей Тимофеевич, Год: 1948

Цвет фона: серебро розовый фуксия фиолетовый аква голубой оливковый зеленый известь желтый

Сергей Тимофеевич ГРИГОРЬЕВ

ТЫСЯЧА ЖЕНИХОВ И НЕВЕСТ

Рассказ

Рисунки Л. Фалина

---

ОГЛАВЛЕНИЕ:

I. О том, как ловко дьячок вышел из затруднительного положения, сделав кляксу и присыпав ее песком II. О двух конвоирах, которые попали впросак, обманутые большой сургучной печатью

---

I. О том, как ловко дьячок вышел из затруднительного положения, сделав кляксу и присыпав ее песком

        — Согласно ли, князь, то, что мы собираемся делать, с достоинством человека! — воскликнул молодой офицер в гвардейской форме, сопровождая по нескончаемой анфиладе дворцовых покоев опекуна, одетого в придворный мундир, расшитый золотом. Грудь опекуна опоясывала широкая орденская лента, шпагу украшал бант из лиловой ленты, а сбоку висел в лентах большой золоченый ключ. Панталоны опекуна — из белого сукна, по шву оторочены золотыми позументами.
        Опекун язвительно усмехнулся на замечание своего спутника, приостановился и ответил:
        — О чьем достоинстве вы говорите, мой друг?
        — Я говорю, князь, о достоинстве  ч е л о в е к а!..
        — Ну да, но это  л ю д и, — ответил опекун, поведя рукой в направлении безмолвных людей, выстроенных длинным коридором вдоль покоев.
        Справа стояли молодые люди, слева — девушки. И те и другие были юны, они только что покинули забавы резвого детства. Казалось, что это был маскарад, только без масок.
        Вот кучер, в плисовой безрукавке и шляпе с павлиньим пером. Вот ремесленник, с обвязанной узким ремешком головой, чтобы не мешали работе, рассыпаясь, русые кудри. Дальше, сутулясь от привычной на голове ноши, — уличный разносчик в белом фартуке и красном кушаке. Тут — испитой и навеселе тощий ткач из фабричной светелки. Там — господский лакей или казачок в сюртуке с золочеными пуговицами. Многие явились сюда принарядясь, а иные были босы и в лохмотьях…
        Не меньшее разнообразие открывалось в левой веренице девушек, выстроенных лицом к молодым людям. Среди девушек можно было видеть бледноликих прачек с набухшими руками, белошвеек с исколотыми пальцами, огородниц в белых платочках и в сарафанах, с подоткнутыми по привычке подолами, портних, одетых по последней модной картинке, служанок в накрахмаленных широких ситцевых юбках, прядильщиц в платьях с узкими, плотно застегнутыми у запястья рукавами…
        Иные из девушек были так хорошо одеты, что, встретив ее на Кузнецком мосту или в театре, вы ничем бы ее не отличили от барышни или от дочери гильдейского купца.
        Опекун со своим молодым спутником проходили по длинному ковру, между двух рядов людей, провожаемые взглядами то угрюмой злобы, то веселой насмешки, то робкой, заплаканной надежды, то затаенной гордости, то открытой бесшабашной удали…
        — Это  л ю д и, — с нажимом повторил старик опекун.
        — Люди? Но что же отличает людей от человека? — возразил молодой офицер.
        — А! — со вкусом причмокнул опекун. — Когда спрашивали у крепостных про вашего покойного батюшку, что он за человек, то крепостные отвечали: ‘Ч е л о в е к  ничего, хороший, л ю д е й  не обижает…’ Отличие явственное, не правда ли?..
        — Князь, князь! Неужто я опоздал? Прошу меня извинить! — послышалось позади.
        — Нет, генерал, мы вас ждем… Позвольте вам представить — гвардии капитан Друцкой, флигель-адъютант ее величества, назначен государыней присутствовать при всех наших действиях… А это, друг мой, именно тот  ч е л о в е к, которому высочайше повелено устроить счастье этих людей.
        — И устроим, и устроим, — суетливо приговаривал, отдуваясь, генерал.
        Он был румян, тучен, его воловьи ласковые глаза были подернуты влагой. Генерал с удовольствием окинул взглядом длинный ряд юных девиц.
        — Теперь мы можем приступить, — сказал опекун. — Вот наш молодой друг находит, что, исполнив то, что нам повелено, мы нарушим в каждом из этих людей достоинство человека.
        — Ха-ха-ха! — весело и звонко рассмеялся генерал и больше ничего не сказал.
        — Что же, генерал, начнем, пожалуй? — предложил опекун.
        — Начнем, начнем, — весело говорил, идя с левой стороны за опекуном, генерал.
        Друцкой следовал за ними.
        — Каков будет порядок?
        — Да я так полагаю, государи мои, что времени им было дадено достаточно, чтобы каждый мог сыскать суженую, а девка высмотреть суженого. Три дня они резвились во дворе и парке — водили хороводы, бегали в горелки, пели песни и плясали. Им и было приказано встать тут друг против друга, как сами хотят. Вот глядите, что за пара, — прибавил опекун.
        Он указал на молодого русого парня в новой безрукавке и канифасовой алой рубахе — по-видимому, кучеренка из богатого дома.
        Как раз против кучеренка стояла девушка в городском нарядном платье и шляпке с подвязанными лентой полями. На руках девушки были перчатки. Казалось, что это не простолюдинка, а барышня, попавшая сюда на смотрины тысячи женихов и невест по нелепой случайности и только ждет подходящего мгновения, чтобы объясниться и уйти…
        Видя, что взгляды комиссионеров остановились на ней, девушка вдруг с очаровательной грацией упала на колени и, простирая вперед руки, воскликнула:
        — Умоляю вас о милости!
        — О чем ты просишь, милая?
        — Я прошу, чтоб меня не подвергали этой участи. Я не хочу идти замуж…
        — Неужели тебе никто не приглянулся?
        — Никто. Я не хочу выходить замуж. Я не могу жить в деревне. Не делайте меня несчастной!
        — Как? — воскликнул опекун. — Ты противишься воле государыни? Она, в неизреченной милости своей и материнской о вас заботе, решила сделать вас счастливыми, воспитать через вас поколения счастливых людей…
        — Нет, я знаю, что буду несчастна.
        — Если ты и будешь несчастна сама, то можешь составить счастье супруга, — медленно и наставительно говорил опекун, осанисто выставляя блистающую золотом и драгоценными камнями грудь. — Не в этом ли истинный путь и назначение девушки? Если никто тебе не приглянулся, то уж наверное ты приглянулась многим. Хоть бы вот этот парень. Скажи, ну чем он не хорош!
        Опекун повел рукой в сторону молодого кучера в безрукавке.
        Парень стоял словно окаменелый и, вытянув шею вперед, смотрел хотя и оторопело, однако весело.
        — Истинную правду изволите говорить, ваше сиятельство, — сморгнув, заговорил кучер, — мы будем очень хороши.
        Опекун и остальные комиссионеры улыбнулись.
        — Для чего же ты хорош?
        — Для того, ваше сиятельство, чтобы взять вот их за себя…
        — Ты желаешь на ней жениться?
        — Желаем на них жениться, ваше сиятельство!
        Услышав эти слова, девушка резво вскочила на ноги и кинулась было бежать. Строгий взор опекуна ее остановил.
        — Давайте, господа, с этой пары и начнем. Пройдем в круглый зал, там я велел быть письмоводителю и писарям.
        Опекун приказал девушке и претенденту на ее руку идти вперед. Все двинулись между двумя шпалерами женихов и невест. Девушка плакала. Невесты недвижимо провожали шествие, перешептываясь и морщась от сдержанных слез, женихи — угрюмыми, недобрыми взорами.
        При входе опекуна в круглый зал письмоводитель вскочил из-за стола и низко поклонился. Писаря, с заложенными за ухо гусиными перьями, вытянулись во фронт. То же сделал и стоявший в ряд с писарями дьячок, по-утиному вытянув тощую шею с кадыком. Опекун уселся за столом в кресло. Рядом с опекуном, по сторонам, сели оба комиссионера — гвардии капитан и генерал. Для них были приготовлены кресла со спинками пониже. Стол, накрытый сукном, письмоводитель во фраке с длинными фалдочками, писаря и, наконец, духовное лицо — все говорило, что тут открывается важное присутствие.
        Девушка и парень стояли перед столом. Писаря развернули тетради списков и ждали приказаний. Дьячок, оседлав очками нос, пробовал, достаточно ли в песочнице сухого песку, чтобы присыпать написанное, хороши ли чернила и не брызжет ли перо. Перед дьячком лежала закрытая книга. Дьячок, видимо, был в беспокойстве.
        Опекун обратился к девушке с расспросами: кто она, где жила и чем занимается после обучения в Воспитательном доме. Девушка плакала и на все вопросы отвечала рыданиями. Редко плачущая женщина бывает привлекательна, но девушка так очаровательно закрывала лицо кружевным платочком, так бессильно падали потом вниз ее обнаженные тонкие, точеные руки, что все ею любовались, не исключая дьячка, привыкшего, впрочем, к женским заплаканным лицам под венцом.
        Суженый девушки хмурился и молчал, пока его еще не спрашивали. Имя суженой надлежало разыскать в одном списке, в другом списке — имя его и затем начать их именами новый, третий список, чтобы соединить эти имена навеки. Но никто не знал имени девушки, она упрямо отказывалась себя назвать. Комиссионеры становились в тупик.
        — Спросим парня — быть может, он знает что-либо о ней, — предложил Друцкой, сочувственно смотря на девушку.
        — Как же не знать! Они нам очень хорошо известны, — ответил парень на обращенный к нему вопрос опекуна.
        — Ты знаешь ее имя?
        — Как же не знать, знаю. Зовут ее по-нашему Лейлой, а господа звали Леилой.
        — ‘По-нашему’!.. Что это означает?
        — Да так все ее у нас звали.
        — Где ‘у вас’?
        — А на дворе господ Гагариных. Они, вот эта самая Лейла, у господ Гагариных на театре танцевали. Теперь, как Лейла оказала молодому господину Гагарину непослушание в понятном деле, то его сиятельство, обыкновенно, приказал отправить ее на конюшню. Мне и было приказано ее немножко постегать. Но не смог я, ваше сиятельство. Отказался.
        — Как же ты смог ослушаться? — воскликнул опекун.
        — Сердце загорелось, ваше сиятельство. Да ведь мы не крепостные — царские дети!
        — Что же сделали с тобой, любезный?
        — Что? Известно, постегали и меня.
        — Как же, раз ты не крепостной?
        — Да ведь барин наш тем и известен, что у него на конюшне и купцов парывали.
        — Что же ты помог ей, что отказался?
        — Нет, ваше сиятельство. Охотники на это всегда найдутся. Я на одной скамейке — они на другой. Тут она мне и показалась. Не заплакала, не кричала. Да еще и после того — на дворе всем хорошо известно — они молодому барину покориться не пожелали…
        — Как это возможно, князь! — воскликнул Друцкой, обращаясь к опекуну. — Возможны ли подобные происшествия? Ведь эта девушка — воспитанница императрицы и отнюдь не крепостная Гагариных.
        — Не станем в этих подробностях разбираться, — слегка поморщась, ответил опекун. — Нам достаточно знать, кто она… Памфилов, — обратился опекун к письмоводителю, — прикажите разыскать в списках, кто эта Лейла.
        Вскочив, письмоводитель растерянно ответил:
        — Я уже весь список пересмотрел. Это невозможно, ваше сиятельство: в списках только те заключены имена, под коими эти люди значились в Воспитательном доме. Полиция, выполняя срочный приказ, действовала впопыхах…
        — А разве вы не делали им перекличек?
        — Неоднократно. Выкрикиваем имена, а кто отвечает ‘здесь’ — в толпе, из тысячи людей состоящей, приметить невозможно. Народ этот склонный к шалостям. Среди них немало фабричных. Писарь кричит: ‘Марфа Егоровна!’, а отвечает басом мужик: ‘Здесь Марфа!’ К счастью, по случаю, этот мужик знает девушку, и можно, если прикажете, ваше сиятельство, навести справку у домоуправителя господ Гагариных в Москве.
        — Это мы можем сделать потом. А пока запишем так: ‘Временно — Л е й л а’, а засим оставим пробел и впишем ее подлинное имя по справке. Все равно ей надлежит изменить прозвание… Тебя как звать, любезный?
        — Нас зовут Ипат Дурдаков, — быстро ответил кучеренок.
        — Так и пишите. Ипат Дураков сочетается, как это там… с Лейлой… Пропуск… И вы, отец дьякон, в метрической книге пишите: Ипат Дураков… как это там… сочетается…
        — Осмелюсь, ваше сиятельство, — поправил парень, — не Дураков, а Дурдаков.
        — Что же, ты не хочешь быть Дураковым? — милостиво улыбаясь, спросил опекун.
        — Чем прикажете, ваше сиятельство, тем и будем, только нам известно, что Дураковы там еще в списках будут. Хоть на выборку писарей спросите.
        — Так точно, — повинуясь вопросительному взгляду опекуна, ответил один из писарей. — Под литерой ‘добро’ значится семнадцать Дураковых, среди них есть даже Ипат. А предстоящий Ипат отличается от этого Дуракова Ипата малым, а именно той же самой буквой ‘добро’…
        — Добро! И пусть называется с добром!
        Писаря взялись за перья.
        — Что же вы медлите?
        Дьячок встал, набрал воздуха и ответил:
        — Не могу, ваше сиятельство, сан и звание не позволяют.
        — Почему так?
        — Могу ли я, во-первых, записывать в метрическую книгу о бракосочетании, если венчание еще не совершено?
        — Но оно совершится. Сегодня же.
        — Как же оно может совершиться сегодня же, если брачащихся близко к пятисот пар? Отец настоятель мне воспретил писать метрики, доколе венчание не совершится в самом деле.
        — С настоятелем я поговорю. Мы будем венчать всех сразу.
        — Как же это так венчать всех сразу, ваше сиятельство?
        — Да так. Церковь наша может вместить пятьсот пар. Вот сразу и поведете их вокруг аналоя.
        — Ваше сиятельство! Это ведь не покос, а таинство! И где мы возьмем тысячу венцов?
        — А это уже не ваша забота. Пишите, что вам говорят, — сказал опекун, нахмурив брови.
        — Не могу, ваше сиятельство! Во-вторых, не могу!
        — Что же еще ‘во-вторых’?
        — Во-вторых, ваше сиятельство, в святцах нет православного имени Лейла. По моему крайнему разумению, это имя поганое, магометанское, и его никак нельзя написать в метрику. В это дело непременно вступится архиерей.
        Упорство дьячка удивило опекуна. На его виске надулась жилка. Однако, храня все тот же важный и открытый вид, опекун не стал спорить с дьячком и обратился к нареченному жениху:
        — Любезный, а не приходилось еще тебе на конюшне парывать духовных особ?
        — Нет, не доводилось, ваше сиятельство. Купцов действительно парывали!
        — Сегодня я надеюсь доставить тебе это удовольствие, — приятно улыбаясь дьячку, промолвил опекун.
        — Ваше сиятельство! — взмолился дьячок. — В-третьих! Позвольте мне спросить ее, в-третьих! Дева! Открой Христа ради одно только свое имя…
        Девушка взглянула на Друцкого, тот, подавая ей какую-то надежду, покачал головой. Девушка, улыбаясь сквозь слезы, выпрямилась и ответила:
        — Забейте — не скажу!
        — Тогда, ваше сиятельство, я полагаюсь на милость и заступничество вашего сиятельства — я же человек семейный.
        Дьячок, перекрестясь, раскрыл книгу и обмакнул перо в чернильницу. Писаря тоже заскрипели перьями, записывая первую пару. Дьячок прицелился пером, перебрал святцы, вспомнил имя Леонилы-мученицы, празднуемой 16 января, тщательно вывел в графе ‘Леонила’ и потом якобы нечаянно капнул, ахнув, на буквы ‘о’ и ‘н’ чернилами. Присыпав кляксу песочком, дьячок успокоился и заскрипел пером дальше.
        Опекун спросил Дурдакова:
        — А ты, любезный, не боишься получить такую непокорную жену?
        — Ничего, объездим, — ответил Дурдаков.
        — Ступайте. Совет вам да любовь!
        Лейла растерянно взглянула по очереди в лица комиссионеров.
        Генерал, осклабясь, закатил влажные глаза. Опекун посмотрел равнодушно и сурово. Третий комиссионер, Друцкой, опять сказал глазами:
        ‘Успокойтесь! Я ваш друг и помогу вам!’
        Лейла, поверив взгляду Друцкого, поклонилась комиссионерам церемонно и пошла за своим нареченным мужем. Надзиратель в военном сюртуке указал им дорогу, откуда по лестнице можно было им выйти только на маленький отдельный двор, кругом застроенный. На двор все двери и ворота были закрыты. Только стояли широко распахнутые железные двери церкви. Из церкви веяло прохладой.
        Лейла упала на каменные ступени паперти и, прислонясь к столбу, горько зарыдала. Ипат приблизился к Лейле и пытался ее утешить:
        — Ау, милая, слезами горю не поможешь. Не плачь! Не надо! Буду тебя любить и лелеять. Пушинки не дам упасть с моей лебедушки белой… Королевой будешь жить…
        — Не бывать этому! — выкрикнула Лейла. — Я не хочу быть мужичкой!
        — Я не мужик, а царский сын!
        Лейла горько рассмеялась и больше ничего не отвечала на все уговоры жениха.
        Тем временем комиссия в круглом зале продолжала свою работу.
        К первой паре на дворе вскоре присоединилась вторая, потом третья, четвертая, и скоро набралось на дворе множество людей — двор сделался им тесен. У большей части невест были заплаканы глаза. Большинство женихов было угрюмо. Кое-где слышались рыдания, в другом месте бранились. Кто-то попробовал запеть песню и оборвался.
        Шум и слезы в толпе усилились, когда отворились наружу со двора ворота и в них въехала со звоном и дребезгом большая ломовая телега с огромной пестрой сверкающей грудой груза. Телегу окружили с любопытством и увидали, что груз в ней — брачные венцы, старинные расписные, лубяные и золоченые, с крупными стекляшками, и в виде греческих диадем, и в виде княжеских шапок, и в виде немецких королевских корон. Вся эта груда хлама ярко и жарко горела в свете послеполуденного солнца.
        Служители церкви начали разгружать телегу и переносить вещи в церковь. Прошел туда седой, согбенный поп. На паперти появился один из писарей с тетрадью в руках и начал выкрикивать имена. Толпа сгрудилась к церкви.
        Ипат не отходил от Лейлы. Она была безутешна. Напрасно она вслушивалась в называемые писарем имена и, не слыша своего имени и прозвания Дурдакова, загорелась робкой надеждой, что участь ее изменилась: там, в комнате присутствия, за нее, наверное, заступился тот молодой офицер, и в списке вымарали ее имя. Ипат также был взволнован, не слыша оглашения имени своего и Лейлы. Вот писарь уже готовится свернуть тетрадь. Ипат отрывается от Лейлы, пробивается в толпе к писарю. Тут на паперть, расступаясь, народ пропускает опекуна, генерала и поручика Друцкого. Они входят в церковь, и за ними с криком валом валит толпа женихов и невест…
        Ипат, увлеченный людской лавой, тщетно выбивается и ищет Лейлу. Вся толпа уже в церкви, но паперть пуста. Ипат кидается в церковь и шныряет суматошливо в шумной толпе, слушающей какое-то наставление опекуна с церковного амвона, по правую руку опекуна стоит старенький поп, по левую — генерал, третьего комиссионера с ними не видно.
        Кончив наставление, опекун удаляется с попом и генералом в алтарь. Там у них начинается спор о том, как бы поскорее обвенчать столько пар. Опекун — затейник и знаток церковных уставов. Он предлагает обвенчать всех разом, хороводом. Попик смеется добродушно:
        — Небывалое дело, князь! А что скажет благочинный, что скажет архиерей, что скажет митрополит, что скажет синод?
        — Небывалое бывает, батюшка. А если что скажет синод, митрополит, архиерей, благочинный, то я вам, батюшка, порука — я все беру на себя.
        — Пусть так, князь. Где же дружки и сватья? Кто понесет над брачущимися венцы?
        — А нельзя ли без венцов?
        — Никак. Не сами ль вы изволили приказать, чтобы собрали довольное число венцов? Все ризницы в Москве обшарили — и набрали-таки целую кучу.
        — Тогда, батюшка, мы сделаем так: пускай каждый из женихов и каждая из невест держат по венцу над головами передней пары.
        Генерал захохотал:
        — Это получается гран-рон*, подобно котильону!
_______________
        * Г р а н-р о н — фигура в танце.

        Поп безнадежно отмахнулся рукой:
        — Делайте как знаете!
        На амвоне появился письмоводитель, окруженный писарями. В церкви настала тишина.
        — Ипат Дурдаков! — провозгласил письмоводитель.
        Ипата пропустили вперед.
        — Лейла Дурдакова! — несколько раз повторил письмоводитель, но на его зов никто не приблизился.
        — Заприте двери! — крикнул письмоводитель. — Сыщется сама, когда всех переберем…
        По списку писаря устанавливали за Ипатом пару за парой. Посредине было все приготовлено для венчания. Когда все пары были поставлены большим кругом, Лейлы не оказалось. Ее не нашли и во дворе.
        — А где поручик Друцкой? — спохватился опекун.
        — Они действительно прошли вслед за телегой, что привезли венцы, — ответил сторож у ворот.
        — Кто ‘они’?
        — Господин флигель-адъютант. Как сказано было, никого, кроме господ комиссионеров, не пропускать, я то и сделал.
        Опекун смутился, но ненадолго.
        — Не горюй, мой друг, — сказал он позванному в алтарь Ипату. — Девушка не иголка, полиция ее завтра же сыщет, и ты поедешь, как и все, в деревню с милой женой. Становись же, любезный, на свое место.
        Венчание совершалось. Трясущийся поп долго читал по спискам имена брачущихся, и это похоже было на поминовение усопших.
        Когда настало время ходить вокруг аналоя, одинокий Ипат оказался с двумя венцами в руках последним. Хоровод замкнулся. Ипат нес венцы над последней парой, а шедшие за Ипатом держали венцы жениха над головой Ипата, а невесты — над пустым местом, где бы следовало быть Лейле.
        Опекун, опираясь на трость, стоял на амвоне и любовался, довольный своей выдумкой.
        Когда обручали, поп отдал Ипату оба кольца: и его и кольцо Лейлы. Ипат надел и свое и кольцо Лейлы, как носят обручальные кольца вдовцы, и, глядя на кольца, горько заплакал.
        Ипат и Лейла были питомцами Московского воспитательного дома, устроенного еще при Екатерине Второй.
        Со дня открытия Воспитательного дома детей начали приносить туда все, кому только хотелось. Приносили туда действительно брошенных, приносили матери своих детей, ‘незаконнорожденных’, как тогда именовали их, если их родители не венчаны в церкви, бедняки приносили и законнорожденных, чтобы избавиться от лишней обузы, приносили солдатки и солдаты своих мальчиков, чтобы избавить их от солдатчины, ибо питомцы освобождались от суровой обязанности военной службы, приносили, наконец, дворовые крестьяне.
        В Воспитательном доме не спрашивали, откуда и чей младенец, и принимали всех. Случалось, что детей привозили и в каретах. Бывало, и часто, по праздникам в Воспитательный дом являлись кавалеры и дамы, чаще пожилые, приносившие детям ‘под номером таким-то’ конфеты, наряды, а кормилицам подарки. Были среди питомцев дети, чем-либо отмеченные: у одних на груди оказывался выжженный знак, других находили с надетым на шею амулетом. Очевидно, это делалось родителями в намерении по этим знакам когда-нибудь разыскать своих покинутых детей.
        Амулеты сохранялись, знаки, подобно родинке, были неистребимы, что питало в детях, когда они вырастали, и мечту об особенном, таинственном происхождении, и тщетную надежду на встречу с матерью и отцом, богатыми и знатными. Чаще всего бывало так, что именно чем-либо отмеченные дети оказывались брошенными раз и навсегда.
        Питомцы получали в Воспитательном доме образование, сообразное намерению правительства создать особенную породу людей — кротких и вседовольных, полезных для общества, искусных мастеров.
        Проходили десятилетия, число приносимых младенцев возрастало.
        В мире совершались великие события: французская революция потрясла Европу, за революцией последовали Наполеоновы войны. Оглядываясь на Францию, теперь в России изменили взгляды на воспитание: вместо надежды воспитать кроткую породу людей мерами образования правительство вознамерилось превратить весь народ в послушную машину средствами суровой и жестокой военной муштры, начался опыт военных поселений, где господствовала палка. Бунты военных поселян предостерегали, что и этот способ воспитания послушных рабов уже не годен.
        Еще по инерции аракчеевские порядки получали развитие. Московская чернь беспокоила правительство. В ее составе были очень заметны  п и т о м ц ы. Если где буйствовала толпа, то в ней непременно находили веселого пьяного коновода, забранный полицией коновод беспечно отвечал, что его не смеют ни бить, ни подвергать аресту, ибо он  ц а р с к и й  с ы н. То, что в Москве оказывалось столько ‘царских сыновей’, было само по себе зазорно.
        Правительство решило вывезти из Москвы питомцев и устроить их где-нибудь оседло подальше от Москвы. Внезапно московская полиция получила наряд собрать всех молодых холостых питомцев и питомок в Москве и из окрестных деревень в подмосковное имение Воспитательного дома.
        Собранных питомцев и питомок поместили во дворце: в одной половине парней, в другой — девушек. За мужчинами наблюдали надзиратели, за девушками — надзирательницы. По временам молодых людей выгоняли в парк для игр и наконец объявили, что каждый из питомцев должен выбрать себе в жены любую питомку, а затем им предстояло отправиться в Смоленскую губернию, где опекунскому совету досталось за долги большое имение. Там питомцы должны основать колонию землепашцев, под управлением военного генерала, любителя аракчеевских способов воспитания.

II. О двух конвоирах, которые попали впросак, обманутые большой сургучной печатью

        Поручик Друцкой, подкупив сторожа у ворот, увлек Лейлу с опекунского двора в то самое время, когда у церкви началась суматоха, а ворота открылись, чтобы выпустить телегу, доставившую к церкви свадебные венцы.
        У подъезда дворца находилась карета матери Друцкого, в этой карете Друцкой и приехал из Москвы на комиссию. Усадив Лейлу в карету, Друцкой поместился рядом с девушкой сам и приказал сколько возможно скорее ехать в Москву.
        Лейла успокоилась. Она не хотела гадать об участи, какую ей готовил спаситель, и не думала о ней. Все, даже самое худое, представлялось Лейле лучше, нежели, превратясь в мужичку, ехать за немилым мужем в далекую деревню. Лейла уже ждала от своего спасителя пылких признаний, уверенная, что его поступок продиктован неотразимой силой ее красоты.
        Между-тем Друцкой сидел в экипаже нахмурясь и как будто забыл о своей черноокой спутнице. Конечно, если бы Лейла была дурнушкой, молодому человеку не пришло бы в голову ее спасать. Но вот он ее спас. Она прекрасна.
        ‘Есть ли еще то, что сделал я, спасение для этого прелестного создания! — размышлял Друцкой, пока карета подъезжала к московской заставе. — Что мне теперь с нею делать? Она, наверное, сейчас уже мечтает о романтическом приключении с блестящим рыцарем, каковым явился я перед нею. Она ждет, что я, увлеченный и очарованный ее красотой, вознамерюсь сделать ее княгиней, своей женой. Наверное, на ее теле есть какая-нибудь родинка или метка, почему красотка верит, что она происходит из высоких званий, и она, конечно, приняла бы имя и титул княгини как нечто должное. Ба! Однако же сам я от этих намерений столь же далек, как и от желания потешиться ею…’
        — Куда, ваше сиятельство, прикажете везти? — склонясь через плечо к опущенному окну кареты, спросил кучер, как бы угадывая сомнение своего молодого господина.
        Друцкой, слегка краснея перед самим собой, принял малодушное решение:
        — Поезжай, Софрон, на Остоженку, к нам домой…
        Сердце Лейлы забилось именно той надеждой, о которой догадывался ее спаситель. Узнав по княжескому гербу на карете, кто ее спаситель, она теперь догадалась, что ее везут в известный всей Москве дворец княгини Друцкой на Остоженке.
        Друцкой между тем, почти раскаиваясь в своем поступке, решил, как нашаливший мальчик, отдаться во всем на волю матери, надеясь, что она найдет лучший для Лейлы выход. Друцкой считал, что его мать добрая и хорошая, да такой она и была для своего сына.
        Когда приехали на Остоженку, Друцкой оставил Лейлу в одном из своих покоев и сам тотчас отправился к матери.
        Молва опередила его. Через дворню, слуг и камеристку мать раньше, чем к ней явился сын, узнала, что он внезапно и раньше времени вернулся из подмосковного дворца Воспитательного дома и не один, а привез с собой девушку, прекрасную собой, привез открыто, среди бела дня.
        Мать успела все обдумать и приготовиться раньше, чем явился к ней сын. Он застал ее в жестоком приступе мигрени.
        Старуха охала и вздыхала, полулежа в удобном кресле. Около нее хлопотала, подавая то соль, то прохладительное питье, молоденькая миловидная камеристка, три хорошеньких горничных помогали камеристке, подавая то одно, то другое.
        Друцкой поздоровался с матерью и заговорил нерешительно:
        — Матушка, я вижу, вы не совсем здоровы, а мне нужно вам сказать об одном важном предмете…
        — Пустое, мой друг. Это обычный приступ моей мигрени. Ох! Не надо было мне кушать парниковых огурцов… Все равно говори, что хочешь. Нынешние дети не щадят родителей. Что же? Ты вчера, наверное, опять проигрался в эту новую игру — как она называется, я все забываю…
        — Штосс, матушка.
        — Так, значит, ты проигрался? Мой ангел, тебе пора жениться.
        — Нет, матушка, я не играл вчера. Я не собираюсь просить у вас денег.
        — О чем же еще может говорить взрослый сын матери, когда она одной ногой стоит на краю могилы?
        — Матушка! Не говорите так! Тогда отложим нашу беседу. В конце концов, то, что я хочу вам сказать, не имеет большого значения.
        — Ну, как же не имеет значения? Ты подъезжаешь к дому в карете с таким грохотом и треском, словно ты не знаешь, что моя голова не выдерживает треска колес по мостовой.
        — Матушка, по нашей улице проезжают сотни карет.
        — Что же, мой милый, я должна велеть настлать соломы, чтобы все думали: ‘Ага, старуха Друцкая умирает!..’
        — Матушка, я никогда еще не слышал от вас жалоб на шум колес проезжающих.
        — Они, мой друг, не скачут и не гремят, как пожарные со своей трубой. Ты прискакал, как брандмайор!.. Разве комиссия уже кончила свое дело?..
        Друцкой указал глазами на камеристку.
        — Маша, оставь нас вдвоем… Уйдите, девушки… Иди, иди, Маша, все равно никакая медицина не может нас излечить от детей! Дети — это неизлечимая болезнь. Особенно взрослые сыновья, которых давно пора женить!
        Друцкой улыбнулся на воркотню матери и, когда они остались одни, сказал:
        — Я готов жениться, матушка, если только это излечит вашу мигрень!
        — Уж не нашел ли ты себе невесту и не от радости ли так скакал?
        Друцкой, полагая, что удобный момент настал, рассказал все, что сам знал о Лейле.
        — Матушка, я привез ее сюда!
        — Куда — сюда? — грозно сдвинув брови, переспросила старуха. — Не хочешь ли ты сказать, что ты ее привез в мой дом?
        — Да, матушка!
        Старуха закатила глаза, опрокинулась навзничь и начала судорожно шарить вокруг себя руками…
        Стиснув зубы, привычный к подобным происшествиям, сын дал матери понюхать соль, поднес к ее губам стакан с питьем и ждал терпеливо, когда старуха даст понять, что она оправилась от нанесенного ей удара. Отирая глаза бессильной рукой, мать заговорила слабым, умирающим шепотом:
        — Что же? Ты начинаешь возить в мой дом среди бела дня девок, поротых на конюшне?
        — Матушка! — предостерегающе воскликнул Друцкой.
        Княгиня расхохоталась:
        — Ах, ты хочешь на ней жениться! Что же, бывали, бывали случаи, что женились на крепостных…
        — Она не крепостная, матушка. Быть может…
        — Что ‘быть может’? Ничего не может быть! Эти ‘шпитонки’ все думают, что они императорской крови. Стало быть, она так уж хороша, если ты загорелся, как соломенный сноп? Ну что же, покажите ее нам, сударь, посмотрим, какова эта спасенная вами плясунья. Веди ее