ТРУДНЫЙ ДЕНЬ.
ТРУДНЫЙ ДЕНЬ.
Очеркъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
М. Вороновъ.
‘Дло’, No 7, 1870
Трудный день, Воронов Михаил Алексеевич, Год: 1870
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Осеннее утреннее солнце только-что встало надъ Петербургомъ, всюду разрывая и разгоняя сплошныя стны тумана, окутавшаго улицы и мирно покоившагося на срыхъ кровляхъ домовъ и въ глубин вонючихъ, темныхъ городскихъ дворовъ. Смолкнувшая-было на часъ, на другой, уличная жизнь мало-помалу опять просыпается. Позвывая и лниво крестя ротъ, гужомъ тянутся на работу легковые и ломовые извозчики, съ молитвой на устахъ и съ жаждой барышей въ сердц мелкой рысцой спшатъ къ рынкамъ торговцы и торговки, кабаки, рестораціи, трактиры и подобныя заведенія, спозоранку почуявъ добычу, привтливо отворили свои двери и охотно принимаютъ потягивающійся, недоспавшій рабочій людъ, перебраниваясь и толкаясь, бредутъ нищіе къ церквямъ, корчась и кутаясь отъ утренняго морозца въ свои грязныя рубища. Короче: все то, что достаетъ свой кусокъ хлба съ бою, что обречено вставать до зари и неустанно рыскать или, не разгибая спины, работать, чтобы не погибнуть съ голоду, все, чему сладкій сонъ такъ же мало знакомъ, какъ и сладкій, дешево или даромъ достающійся кусокъ,— все это давно проснулось и быстро поднялось на ноги съ первыми солнечными лучами, — все это гомонитъ, суетится, бжитъ и спшитъ куда-то, порою сбивая даже другъ друга съ ногъ…
Но солнце поднимается все выше и выше, лучи его, пробираясь все дальше и дальше, будятъ разныхъ портныхъ, сухихъ и чахлыхъ жильцовъ подвала, разныхъ сапожниковъ, швеекъ, лучи того же солнца срываютъ съ постели жирнаго и лакомаго на поживу нмца-булочника, гонятъ заспанныхъ дворниковъ мести улицу,— словомъ, подвалы и чердаки уже бодрствуютъ и тмъ или другимъ путемъ уже добываютъ свой хлбъ.
Анна Васильевна Двудубская принадлежала къ числу именно такихъ почтенныхъ людей, вшихъ свой хлбъ и потому добывавшихъ этотъ хлбъ своими же руками. Анна Васильевна рано поднялась съ постели, то есть поднялась вмст со всмъ тмъ людомъ, который предпочитаетъ усталость, суету и заботы, дающія въ результат хлбъ, сладкому, по неприводящему къ подобнымъ результатамъ сну: полгода практики самымъ нагляднымъ образомъ убдили ее въ такой непреложной истин. Да, вотъ уже полгода, какъ она добываетъ свои скудныя крохи лишь тяжелой работой, лишь безсонными ночами да крпкой ршимостью во что бы то ни стало завоевать себ честное мсто даже въ такомъ страшномъ водоворот, каковъ Петербургъ. И надо отдать ей справедливость. Анна Васильевна вритъ въ свои силы, работаетъ надъ собой, а потому, несмотря на вс неудачи, она твердо надется, что достигнетъ своей цли… Если мы беремъ теперь для нашего очерка одинъ изъ самыхъ, быть можетъ, неудачныхъ дней въ жизни Анны Васильевны, то длаемъ это лишь для того, чтобы наглядно показать, до какой степени было трудно ея дло и черезъ какія подкинутыя на жизненную дорогу бревна довольно часто приходилось ей перескакивать.
Впрочемъ, прежде всего мы попробуемъ поближе познакомиться съ нашей героиней, остальное — то есть ея почтенная энергія и вра въ лучшіе дни — полагаемъ, выяснится уже изъ самаго разсказа.
Анн Васильевн двадцать два, двадцать три года, она нехороша собой, но лицо ея не лишено пріятности, свойственной всякому умному лицу. Худощавый, крпкій станъ и маленькія руки съ короткими, сильными пальцами на широкой ладони, ясно говорятъ, что Анна Васильевна не изъ нженекъ и труда не боится. Ходитъ она безъ излишней, нервной торопливости, но и безъ той плавной, лебединой выступки, которая составляетъ гордость многихъ женщинъ,— нтъ, ея гордость въ этомъ случа таится совсмъ въ иномъ: она свободно длаетъ десятокъ, полтора верстъ по каменной мостовой и не чувствуетъ особенной усталости. Глаза у Анны Васильевны обыкновенные, срые, безъ всякихъ поволокъ и блеска, за то сколько скромности и доброты въ этихъ, честно и открыто смотрящихъ на каждаго, глазахъ! Рода Анна Васильевна далеко незнатнаго и неименитаго: она родилась въ глухой провинціи, въ семь бднаго чиновника, посл смерти котораго осталась сиротой на десятомъ году. Разсовывая по разнымъ благодтелямъ цлую полдюжину обреченныхъ на голодную смерть крохотныхъ малютокъ, мать Анны Васильевны какъ-то помстила ее на чей-то счетъ въ гимназію, гд героиня наша и кончила курсъ. Разумется, для того, чтобы выйти замужъ и рожать дтей ума у Аппы Васильевны оказалось бы достаточно, но двушка, какъ оказалось, была не изъ такихъ,— она сама принялась за дальнйшее свое образованіе и потому узы Гименея до времени оставила въ сторон. Чтобы имть какія нибудь средства къ жизни, Анна Васильевна сначала давала грошовые уроки, затмъ, когда эти средства съ каждымъ годомъ не только не увеличивались, но даже уменьшались, она ршилась надть на себя ярмо провинціяльной гувернантки, умла ужиться съ разными дикарями, считающими гувернантку за прислугу,— и все работала и работала надъ собой, расширяя кругъ своихъ знаній и пріучая себя къ борьб и лишеніямъ. Такъ прошли три года. Въ двадцать съ небольшимъ лтъ Анна Васильевна смотрла совершенно зрлой женщиной, и силой и непреклонностью характера могла поспорить съ любымъ мужчиной. Она ршилась сдлать шагъ впередъ — бросить провинцію. Когда двушка высказала свою мысль матери, послдняя долго не могла сказать ни да, ни нтъ — ни одобрить, ни осудить планъ дочери: то она какъ будто надялась, что ея Аннушка ‘нигд по потеряетъ себя’, какъ выражалась старушка, то какъ будто боялась чего-то, представляла себ Петербургъ какимъ-то всепоглощающимъ чудовищемъ. Эти колебанія, однако, привели въ конц къ тому, что старушка только расплакалась, крпко обняла свою дочь и дала полное родительское благословеніе. Анна Васильевна подлилась съ матерью своимъ денежнымъ сбереженіемъ, состоявшимъ изъ сотни рублей, и покинула родное гнздо.
Петербургъ не поразилъ и не испугалъ Анну Васильевну, потому что прежде чмъ хать сюда, она много распрашивала объ этомъ город, многое читала о немъ, до многаго додумалась сама, сопоставляя слышанное изъ устныхъ разсказовъ съ прочитаннымъ въ газетахъ и книгахъ. Остановившись на первое время въ какихъ-то меблированныхъ комнатахъ, которыя скоро оказались просто-на-просто чуть не притономъ всяческаго разврата, героиня наша, однако же, не пришла отъ такой неудачи въ неописуемый ужасъ, но очень скромно удалилась изъ этого вертепа и наняла себ комнатку на Пескахъ, за три рубля въ мсяцъ съ хозяйскимъ тепломъ. Въ этой комнатк мы и застаемъ ее во время нашего разсказа.
Въ первые дни своего пребыванія въ столиц Анна Васильевна оставалась совершенно одинокою, потому что у нея не было ровно никого знакомыхъ. Это, впрочемъ, не особенно смущало молодую двушку: она на досуг осматривала городъ, вела съ хозяевами длинные и очень интересные для нея разговоры о столичномъ жить-быть, узнала, гд можно получить дешевый и мало-мальски сносный обдъ, гд за дешевую же цну можно пріобрсти платье, обувь и проч. Тутъ же она узнала, что въ полицейской газет очень часто помщаются вызовы разныхъ гувернантокъ, учительницъ, швей и т. д., что такъ — называемыя конторы и коммиссіонерства и агентства, рекомендующія подобныя мста, собственно говоря, никуда не пригодны, потому что дерутъ лишь деньги съ нанимателей и нанимающихся, а дла никакого не длаютъ, узнала, пожалуй, что — какъ говорили ея простодушные хозяева — ‘нон по Питеру разныхъ женщинъ безъ работы что твоего гороху насыпано’, что ‘суютъ он свой носъ везд: и въ питиграфію (типографію) и въ телеграфъ’, что ‘книжки даже, слышь, нон бабы выдавать стали’. Анна Васильевна принимала все это къ свденію, и хотя не вполн соглашалась съ мыслью стариковъ, будто такой наплывъ женщинъ означаетъ скорое свтопредставленіе, однако и не оспаривала сихъ новозавтныхъ пророковъ-самозванцевъ. Какъ бы то ни было, но черезъ недлю она, между прочимъ, писала матери: ‘….Что же касается занятій, то хотя они у меня и незначительны, тмъ по мене они есть. Такъ я достала себ работу у одной портнихи, здсь же, на Пескахъ, что даетъ въ недлю рубля два или даже два съ полтиной. Кром того, учусь шить на машин — въ Петербург такая работа требуется чаще, чмъ обыкновенная, ручная…’ Вообще, черезъ дв, три недли Анна Васильевна была въ Петербург совсмъ свой человкъ и знала все, что ей нужно было знать, пожалуй, гораздо лучше многихъ петербургскихъ аборигеновъ, часто разсуждающихъ объ вещахъ, происходящихъ у нихъ подъ носомъ, лишь по однимъ темнымъ слухамъ.
День Анны Васильевны распредлялся такъ…
Она вставала постоянно между пятью и шестью часами (разумется, утра), въ седьмомъ часу, одтая, причесанная, она сидла уже за работой въ своей, собственными руками прибранной, комнат — шила, или читала, или переводила что нибудь, если была такая работа, въ девять часовъ она шла гулять и гуляла часъ, въ десять шла на урокъ (она учила двухъ двочекъ, за пять рублей съ мсяцъ, по два часа каждый день), гд сидла до двнадцати, отъ двнадцати до двухъ училась шить на машин, между двумя и тремя Анна Васильевна обдала, посл чего отправлялась домой, часъ употребляла на отдыхъ, остальное время, до сумерекъ, шила или длала другое какое, бывшее подъ рукою, дло, и затмъ остальное время, до одинадцати часовъ, исключительно читала: работать что либо при огн она считала неудобнымъ, то-есть неудобнымъ тогда, когда въ такой работ не было особенной надобности. ‘Покуда,— писала она матери черезъ мсяцъ съ чмъ нибудь по прізд въ Петербургъ,— я довольна своей судьбой — вижу, что и въ Петербург можно не затеряться. Доходы мои хоть и невелики, однако для меня ихъ покуда совершенно достаточно. Я нарочно подчеркиваю это покуда, чтобы показать теб, мама, что у меня впереди много надеждъ. Одно, признаться, нсколько заботитъ меня теперь, это то, что большая часть моихъ работъ случайныя, а такъ какъ Петербургъ лтомъ значительно пустетъ — кто узжаетъ на дачу, кто за границу, кто въ деревню — то думаю, что лтомъ-то, пожалуй, мн придется остаться при одномъ урок. Впрочемъ, мама, это одно предположенье и ты такимъ моимъ признаніемъ отнюдь не смущайся’. Однако, предположенье скоро оказалось фактомъ, и Анна Васильевна должна была значительно порастратить тотъ небольшой запасъ денегъ, который оставался еще у ней отъ провинціяльнаго сбереженія. Правда, она въ этомъ случа сократила и свои расходы: такъ, она замнила булку къ чаю простымъ ржанымъ хлбомъ, вмсто обда зачастую покупала себ что нибудь въ колбасной или мелочной лавк, или, просто, ходила обдать въ състную, гд за семь, за восемь копеекъ умиротворяла эту злобу дня, правда, она по прежнему была ровна и спокойна, по прежнему съ любовью занималась тмъ дломъ, какое еще оставалось у ней,— тмъ не меньше дума и дума крпкая посщала ее не разъ.
Разсказъ нашъ застаетъ эту почтенную двушку въ то время, когда она, окрыленная надеждами, писала матери: ‘Искусъ, мама, повидимому, кончается. Нсколько дней, можетъ быть, довольно скучныхъ и суетливыхъ, и жизнь моя потечетъ наилучшимъ образомъ! это, мама, врно, какъ дважды два — четыре!’
Въ день, о которомъ мы намрены вести рчь, Анна Васильевна встала, по обыкновенію, между пятью и шестью часами. Умывшись, она прибрала свою маленькую каморку, сдлала свой туалетъ, наскоро напилась чаю и тотчасъ же сла за работу: она торопилась окончить дтское платьице, которое нужно было сегодня сдать. Быстро и ловко дйствуя иглой, двушка въ то же время соображала свой маршрутъ на ныншній день. Оказывалось, что ей придется-таки походить по городу…
— Можно войти? раздался голосъ за дверью.
— Можно, можно, мягко, ласково поспшила отвтить Анна Васильевна.
Вошла старушка-хозяйка.
— Ну что, Васильевна, какъ дла?— Съ добрымъ утромъ, матушка.— Что чаю-то какъ мало хлебала? Здорова ли? засыпала вопросами старушка.
— Здорова, благодарю васъ. Садитесь, пожалуйста.
— Благодарю. Что, молъ, ковыряешь? щурясь на работу, спросила хозяйка.
— Да вотъ портних платье нужно кончить… дтское.
— Ужь больно что-то форсисто.— Ну, какъ, молъ, дла? а? разсматривая платье, любопытствовала старуха.
— Дла ничего, по старому. Вотъ мста въ три, четыре нужно сходить сегодня, — можетъ быть, что нибудь и выгоритъ.
— А выгоритъ?
— Кто же знаетъ,— можетъ быть и такъ.
— Дай теб Господи!— Ужь мы, признаться, съ мужемъ этта не мало объ теб печаловались: старается, молъ, она, трудится, а все ей настоящаго счастья нтъ, какъ нтъ… ровно, молъ, она и не двушка… какъ вонъ иныя прочія… по своей вол…
Старуха мялась на мст: по всему видно было, что она хотла сказать что-то, но не ршалась. Наконецъ, посл довольно продолжительнаго молчанья, она вплоть придвинулась къ Анн Васильевн и ласково потрепала ее по плечу.
— Женишка бы теб надо, вотъ что, шопотомъ проговорила хозяйка.
Анна Васильевна посмотрла на импровизированную сваху, улыбнулась и опять опустила голову къ работ.
— Право!— настаивала хозяйка.
— Что это вамъ вдругъ такъ вздумалось выдавать меня замужъ?
— А хочешь, поди?!.. лукаво подмигнула старуха.
— Вотъ въ томъ-то и дло, что не хочу, слдовательно, вс ваши слова тутъ ни къ чему…
Старушка подумала минуту, почавкала беззубыми челюстями и нсколько разъ взглянула на Анну Васильевну, какъ бы желая прочесть что-то въ ея лиц.
— А не хочешь женишка, такъ возьми дружка, робко вымолвила хозяйка.
Анна Васильевна промолчала и ниже опустила голову къ шитью.
— Слышишь, Васильевна?
Двушка медленно подняла голову и просто, но внушительно проговорила:
— Вы ко мн съ такими предложеніями не являйтесь, — я этого не люблю.
— Да разв такъ-то лучше? Посуди…
Анна Васильевна не дала ей окончить.
— Вы, я вижу, не понимаете, а, можетъ быть, и нарочно не хотите понять меня, потому я васъ прошу выйти вонъ: разговоровъ между нами не можетъ быть никакихъ, прибавила оскорбленная двушка и повернулась спиной къ хозяйк.
Хозяйка, длать нечего, постояла нсколько секундъ, думала сказать что-то, но въ конц концовъ ршила, вроятно, что не стоитъ, и потому волей-неволей ползла въ дверь, ворча про себя: ‘вотъ еще принцесса какая объявилась! Другія-то точно хуже ея.’
Первою мыслью Анны Васильевны по уход старухи было — искать новую комнату, потому что здсь, по ея мннію, оставаться было невозможно. Хотя гнусное предложеніе старухи она объясняла себ не больше, какъ глупостью, и хотя, тотчасъ по выход хозяйки за дверь комнаты, Анна Васильевна чуть не упрекала себя за излишнюю рзкость,— тмъ не меньше ршеніе ея было неизмнно: посягательства на свое честное имя, даже и со стороны глупцовъ, она извинить не могла… Въ начал девятаго часа Анна Васильевна съ готовой работой вышла изъ дома и отправилась къ портних.
Невеселыя мысли роились въ голов двушки. Хотя Анна Васильевна была и не изъ особенно раздражительныхъ, но та масса житейской тяготы, которая лежала на ней, да еще тяготы, приправляемой сценами въ род приведенной нами, давала-таки себя чувствовать. Отъ природы чуждая всякой мечтательности, Анна Васильевна тмъ сильне чувствовала свою трудную жизнь, потому что даже и на минуту не могла забыть объ ней, оторваться отъ нея, потонуть въ мір несбыточныхъ надеждъ и сладкихъ грезъ. Съ перваго шага на улиц ее невольно опутывала цлая масса жизненныхъ дрязгъ и вопросовъ, въ род: ‘отдастъ ли портниха за работу? будетъ ли на что сегодня пообдать? удастся ли сегодня получить новый урокъ, который имется въ виду? что скажетъ сегодня же типографщикъ?’ и проч., и проч. Вг эти вопросы, догоняя и опережая другъ друга, такъ и лзли, такъ и лзли въ голову, стучали въ виски, нагоняли краску на лицо, — силъ не было отбиться отъ нихъ! Она не могла предаваться эстетическому наслажденію при созерцаніи саженныхъ зеркальныхъ стеколъ, пудовыхъ арбузовъ и вершковой земляники, при вид колясокъ и рысаковъ, бархата и блондъ, не могла потому просто, что у ней сапогъ не было, что не имла она порядочной пищи, что вся утопала въ мысли о томъ, какъ бы сбить нсколько деньжонокъ и послать къ матери, или, какъ бы устроиться такъ прочно, чтобы черезъ два года имть возможность опредлить брата, по окончаніи гимназическаго курса, въ университетъ, въ технологическій институтъ или куда тамъ придется? Короче: для мечтаній у ней не было досуга, ее ла проза жизни.
Портниха жила въ большой Мщанской, въ маленькой, грязной квартирк, на двор. Надо же было такъ случиться, что, какъ нарочно, портниху Анна Васильевна застала въ большомъ гор: она потеряла кошелекъ съ деньгами. Бдная женщина была въ отчаяніи. Анна Васильевна застала ее въ слезахъ.
— Что съ вами Дарья Петровна? участливо спросила двушка.
— Да что, Анна Васильевна: бда бду родитъ… Вчера вонъ дочка захворала, а сегодня я деньги потеряла. He знаю, что и длать? всплеснула она руками и заплакала въ голосъ.
— Что же длать, Дарья Петровна… длать нечего. Можетъ быть, Богъ дастъ, какъ нибудь и извернетесь, утшала Анна Васильевна.
— Ахъ, матушка! Да вдь тридцать слишкомъ рублей! Вдь какой это для меня подрывъ?! Вы разсудите сами, Анна Васильевна: за квартиру не плачено, въ лавочку не плачено, дровъ нтъ, дочь больна, мастериц жалованье нужно отдать, да накормить-напоить шесть, семь человкъ — разв это шутка!
Анна Васильевна подумала съ минуту.
— А сколько же вамъ денегъ нужно на первое время? спросила она.
— Да у меня гроша нтъ въ дом.
— Но все-таки, сколько нужно?
— Да что мн: мн какихъ нибудь пять рублей, такъ я бы извернулась. А гд ихъ взять?
Анна Васильевна ползла въ карманъ и достала маленькій кожаный кошелекъ, въ которомъ хранились остатки ея провинціальнаго сбереженія: два золотыхъ и трехрублевая бумажка, послднія деньги.
— Вотъ, Дарья Петровна, раздлимъ такъ: вотъ вамъ золотой и три рубли: а этотъ останется мн, прибавила она, опуская золотой въ кошелекъ и кладя на столъ остальныя деньги.
— Нтъ, нтъ, что вы! замотала головой портниха.
— Ну, полно, берите — сочтемся.
— Нтъ, Апна Васильевна, зачмъ же я буду отбирать у васъ послднія деньги.
Но Анна Васильевна больше не разсуждала.
— Вотъ платье я вамъ принесла, сказала она развязывая узелокъ:— посмотрите, хорошо ли?..
Дарья Петровна мелькомъ взглянула на платье, потомъ на лежащія на стол деньги, быстро вскочила съ мста и, обнявъ Анну Васильевну, осыпала поцлуями ея лицо, волоса, плечи, грудь.
— Анна Васильевна! Да вдь я и такъ теб, голубка, два семдесятъ пять должна.
— Полноте, Дарья Петровна! Теперь не время сводить счеты. Вотъ устроивайте-ка лучше свое дло, а объ разсчетахъ мы посл поговоримъ.
Сдавши работу, Анна Васильевна осмотрла больную, у которой была лихорадка, посовтовала обратиться къ частному врачу, на первое время сама дала кое-какія необходимыя наставленія и затмъ отправилась, напутствуемая благословеніями и пожеланіями Дарьи Петровны.
Дойдя до воротъ, она вдругъ вспомнила что-то и вернулась.
— Дарья Петровна! крикнула она изъ прихожей.
— Что, родная? откликнулась издали портниха.
— На минутку.
— Иду, иду, голубчикъ. Что такое?
— Вы знаете, что золотой-то стоитъ дороже пяти рублей пятнадцати копекъ?
— Да у меня ихъ, матушка, никогда въ рукахъ не было.
— Ну, такъ вы сходите размнять его въ мняльную лавку: тамъ вамъ по курсу выдадутъ деньги за него.
— Въ мняльную?
— Да, да. А то въ другихъ лавкахъ васъ, пожалуй, обманутъ — меньше дадутъ.
— А вотъ тутъ на углу она и есть, мняльная-то.
— Такъ вотъ, сдлайте это: тогда у васъ все-таки денегъ будетъ больше.
— Хорошо, хорошо, голубчикъ.
— Ну, прощайте!
— Прощайте! Дай вамъ Богъ всякаго успха! Какъ вы для другихъ добры, такъ и Богъ пусть для васъ… святая душа! едва сдерживая слезы, проговорила вслдъ уходившей Анн Васильевн Дарья Петровна.
Анна Васильевна отправилась на урокъ. Дорогой она размняла свой послдній золотой: пять рублей положила въ одно отдленіе кошелька, остальныя деньги, на расходы, въ другое.
Несмотря на то, что этотъ размнъ ясно показывалъ нашей героин, что средства ея умалились до нельзя и скоро грозятъ превратиться чуть не въ нуль,— все-таки Анна Васильевна чувствовала себя почему-то и бодре, и довольне, и веселе: таково, вроятно, свойство всякаго добраго дла, съ какими бы пожертвованіями оно не было связано! По пути Анна Васильевна осмотрла нсколько комнатъ, но вс он были такъ дороги, что о найм нечего было и думать.
Посл урока, то есть въ двнадцать часовъ, изъ Садовой Анна Васильевна отправилась въ Сергіевскую: тамъ нужна была учительница для двочки. По парадной, довольно чистой лстниц она поднялась въ третій этажъ и позвонила.
— Дома госпожа (такая то)? спросила она отворившую дверь горничную.
— Дома-съ, пропуская въ дверь Анну Васильевну, отвтила горничная.— Какъ объ васъ доложить? прибавила она, снимая съ нашей героини далеко незатйливое пальто.
— Скажите, что учительница.
— Пожалуйте сюда.
Анна Васильевна вошла въ довольно прилично убранный залъ, съ роялемъ, саженными трюмо въ простнкахъ, цвтами на окнахъ и проч. Въ ожиданіи хозяйки она сла у окна и стала смотрть на улицу, на разныхъ пшеходовъ и прозжающихъ. Прошла добрая четверть часа. Анна Васильевна ждала терпливо. Наконецъ въ сосдней комнат послышался глухой шумъ, производимый, какъ она догадалась, цлымъ ворохомъ крахмаленыхъ юбокъ, и вотъ — явилась сама хозяйка, маленькая, сухощавая брюнетка, съ чудовищной куафюрой на голов, въ бломъ, туго стянутомъ у тальи плать, съ оборкой и длиннымъ шлейфомъ. Брюнетка чуть кивнула гость, нагло осмотрла ее съ ногъ до головы и непріятнымъ горловымъ голосомъ пробормотала:
— Съ кмъ имю честь говорить?
Анна Васильевна назвала себя.
— Ахъ, вы учите у N.
— Да.
— Пожалуйте сюда, пригласила хозяйка гостью къ дивану и разлеглась на немъ, выставивъ бархатную, шитую золотомъ туфлю, Анна Васильевна сла около, на стул.
Минута прошла въ молчаніи. Хозяйка оправляла платье, прибавляя сборокъ въ одномъ мст, сглаживая ихъ въ другомъ и принимая то такую, то иную позу. Гость она не понравилась сразу: ‘пустая женщина,’ подумала наша героиня.
— Извините за вопросъ, прервала молчаніе брюнетка: — вы изъ благородныхъ?
— Да, если хотите: мой отецъ былъ чиновникъ, личный дворянинъ…
— Нтъ, я, видите ли, потому васъ спрашиваю объ этомъ, что я ужасно боюсь этихъ… буржуа. У меня, видите ли, была учительница, но только такая… mauvais… Вотъ потому-то, признаться, я и боюсь. Знаете, прибавила хозяйка: — дти вдь ужасно переимчивы,— а она тамъ съ прислугой, съ хамами, запанибрата: вдь это дурной примръ.
Анн Васильевн вступать въ споръ, разумется, не приходилось и она молчала.
— Вы гд образовывались?
— Въ гимназіи.
— А языки знаете?
— Да, нсколько знаю.
— У меня одна двочка,— она теперь гулять ушла,— геніяльный ребенокъ! Это моя гордость, моя забава, мое утшеніе! (Въ избытк чувствъ дама подняла глаза къ небу.)
Анна Васильевна молчала, потому что положительно не знала, что отвчать на такія пустыя рчи.
— Насъ только трое: я, мужъ и она. Мужъ у меня ни во что не вступается и образованіе ребенка все лежитъ на мн. Согласитесь, вдь это нелегко? Не такъ ли?
— Да, это дло нелегкое, скромно замтила наша героиня.
— Особенно при моемъ слабомъ здоровья. У меня вдь постоянно — то нервы, то мигрень.
‘И прежде-то ты на меня скверное впечатлніе произвела, подумала Анна Васильевна,— но теперь я, просто, вижу, что съ тобой связываться даже на минуту не стоитъ.’
— Марья! вдругъ рзко крикнула брюнетка,
На зовъ явилась двушка-горничная.
— Отчего не одта до сихъ поръ? На постояломъ двор, что ли, живешь?
Двушка молчала.
— Вы не курите? обратилась хозяйка къ Анн Васильевн.
— Нтъ, не курю.
— Ну, ступай! повелительно провозгласила брюнетка, обращаясь къ горничной.
Героиню нашу просто коробило.
— Такъ вотъ-съ, начала брюнетка,— если вамъ угодно… Я, разумется, наукъ вашихъ не знаю, но желала бы, чтобы вы преподавали моей дочери то же, что преподаете и дтямъ госпожи N. Разумется, вы будете ходить ежедневно и заниматься по часу. Такъ что это будетъ стоить?
— Это будетъ стоить по два рубля за урокъ.
— Какъ! за каждый день? подпрыгнула на диван хозяйка.
— Да, за каждый часовой урокъ.
— Но это ужасно! Вдь вы разсчитайте: это составитъ шестьдесятъ рублей въ мсяцъ.
— Да, я знаю, спокойно замтила Анна Васильевна.
— Такъ за эти деньги я могу имть настоящаго учителя, да не одного, а двухъ, трехъ.
— Очень можетъ быть.
— Такъ вдь то будутъ настоящіе учителя,— она почему-то особенно налегала на слово ‘настоящіе,’ едва ли, впрочемъ, проникая въ дйствительный смыслъ этого слова.
Прошла порядочная пауза.
— Вы сколько получаете у N?
— Пять рублей въ мсяцъ.
— Боже! за что же вы съ меня столько хотите?
— Плата, которую я беру съ N, здсь не можетъ идти въ соображеніе, потому что семейству N я многимъ обязана, — у насъ свои счеты: вамъ же я могу предложить свой трудъ лишь за ту цну, которую съ васъ спрашиваю.
Брюнетка поднялась съ дивана.
— Въ такомъ случа… извините, сказала она.
Анна Васильевна поклонилась и пошла къ двери.
— Марья? раздался неистовый ревъ.
Горничная вбжала опрометью.
— Проводи!— Дрыхнешь все!— Да запри хорошенько дверь, а то всякій народъ тутъ таскается, неизвстно къ чему добавила хозяйка.
Анна Васильева одлась и поспшила на лстницу.
‘Господи! Да это лучше голодной смертью умереть, чмъ связаться съ подобной госпожой’! подумала она, быстро спускаясь къ выходу.
Отъ ‘дикой барыни’, какъ впослдствіи нердко называла Анна Васильевна этотъ рдкій экземпляръ, она отправилась на новые поиски. Ей давно хотлось сдлаться наборщицей, давно она мтила на одну типографію, принадлежавшую нмцу изъ евреевъ, въ которой уже работали и съ огромнымъ успхомъ нсколько женщинъ, давно этотъ нмецъ изъ евреевъ общался принять въ число рабочихъ и нашу героиню, но почему-то все откладывалъ, водилъ, назначалъ дни, а дла не давалъ. Къ нему-то, еще разъ испытать счастья, и пошла теперь Анна Васильевна.
Типографщикъ сидлъ въ своей контор, окруженный корректурами, сводками, литографскими оттисками, кипами печатной и непечатной бумаги, книгами и проч. Онъ принялъ Анну Васильевну съ обычной своей любезностью, съ такой же любезностью извинился въ томъ, что до сихъ поръ не могъ ничего сдлать для нея, съ неменьшей любезностью надавалъ всякихъ общаній и посуловъ,— но опредленнаго ничего не сказалъ.
— По крайней мр, когда же я могу надяться? спросила Анна Васильевна.
— Да вотъ завтра…. посл завтра…. черезъ недлю зайдите, отвчалъ длиннобородый сынъ Израиля.
Анна Васильевна невольно улыбнулась.
— Поврьте, все будетъ сдлано въ самомъ непродолжительномъ времени къ полнйшему вашему удовольствію, съ обычной петербургской деликатностью распространялся типографщикъ.
— Но вы мн скажите, что же служитъ помхой въ настоящее-то время?
— Большое число учениковъ и ученицъ — вотъ что. Какъ только будетъ мсто,— оно за вами.
Анна Васильевна поблагодарила и вышла: думы просто тяготили ее. Былъ уже четвертый часъ, съ Вознесенскаго проспекта она отправилась на Лиговку обдать.
Пройдя добрыхъ дв версты, Анна Васильевна дошла почти до самой станціи московской желзной дороги. Здсь она спокойно зашла въ състную лавку и сла за одинъ изъ столовъ. Хозяйка лавки, толстая, раскраснвшаяся отъ жару, баба, ласково поклонилась гость, какъ давнишней своей знакомой (Анна Васильевна частепько-таки посщала эту състную), спросила о здоровьи, о длахъ и потомъ участливо прибавила, вздохнувъ:
— Устала, значитъ, сердечная.
— Нтъ, не особенно.
— А что же кушать будешь, милушка?
— Да что нибудь. Что тамъ у васъ есть?
— Да ужь добре поздно теперь,— ужь хлебать я теб не совтую. А ты возьми, мать, четвертку говядины,— такъ я теб вотъ какъ въ правил поджарю!
— Ну, и отлично.
Хозяйка пошла къ своей печк.
За столомъ, напротивъ Анны Васильевны, сидло нсколько рабочихъ, изъ которыхъ одинъ былъ достаточно пьянъ. Они хлебали какую-то жижу, мрно, вразъ, точно по команд опуская ложки въ чашки. Пьяный, какъ показалось товарищамъ, велъ себя недостаточно прилично, хотя все неприличіе состояло лишь въ томъ, что онъ отъ времени до времени повышалъ голосъ.
— Омельянъ! вдругъ крикнулъ одинъ изъ рабочихъ пьяному:— ежели ты да теперича хошь одно слово…. Убей меня Богъ!…. то есть такъ прямо чмъ-ни-попадя!
— Полно, ежова голова! урезонивалъ трезваго пьяный Емельянъ,— да разрази меня Господи, сліели я да что…. а не только что передъ постороннимъ человкомъ какое ни-на-есть черное слово…. Отсохни языкъ!
— Ну, мотри, дьяволъ!
— Ужь это врное слово!
Скоро подали Анн Васильевн ея кушанье, приготовленное хоть и неприхотливо, но по крайней мр изъ свжаго матеріала. Проголодавшись достаточно, она, признаться, съла и такую пищу не безъ аппетита.
— Что стоитъ? спросила она хозяйку.
— Да что съ тебя положить, ужь и сама не знаю.
Тутъ хозяйка начала высчитывать припасы по своей цн, не взяла даже за трудъ приготовленія, какъ ни настаивала на томъ Анна Васильевна:— всего пришлось заплатить девять копеекъ, считая тутъ же и хлбъ.
— Такъ ты, сударка, завтра зайдешь ко мн, платье-то скроить? спросила хозяйка провожая гостью къ двери.
— Зайду, зайду.
— Ну, прощай.
— Прощайте.
Анна Васильевна зашла въ садикъ, разбитый вокругъ греческой церкви: ей хотлось побыть одной, отдохнуть, подумать, а главное — ей противно было идти домой посл утренней сцены. Войдя въ ограду, она отыскала скамейку и сла. Желтыя, ощипанныя деревья чуть шевелили втвями, сбрасывавшими умирающіе листья. Въ разноцвтныхъ стеклахъ купола переливались холодные лучи осенняго да еще вечерняго солнца. Полусмерть, полуразрушеніе царствовало вокругъ. Грустно стало Анн Васильевн! Она сравнила свою жизнь съ этимъ прозябаніемъ, полужизнью, полусномъ природы и ршила, что ея жизнь, покуда — осень.
Впрочемъ, это-то покуда много значило для Анны Васильевны:— оно было даже для нея все, потому что она врила въ свои силы!
Посидвъ часъ и давши улечься разнымъ сомнніямъ и опасеніямъ, Анна Васильевна вышла изъ сада бодрымъ шагомъ и пошла домой: ‘я свое возьму’! твердо думала она.