Труд и отдых, Бобылев Н. К., Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 62 минут(ы)

Трудъ и отдыхъ.
Разсказъ изъ нижневолжскаго быта.

Надъ недалекой Астраханью, раскинувшейся по пологимъ холмамъ южнаго горизонта, стоитъ не совсмъ раннее утро послднихъ дней мая. Посл восхода солнца прошло уже часа три и металлическій звукъ тяпанья топоровъ, жесткій стукъ молотка по широкой шляпк шпигоря, храпъ и сопнье пилъ, визгъ и свистъ рубанковъ, покрываемые звонкимъ сухимъ гуломъ перекладываемаго и кидаемаго дерева — дровъ, тёса, подтоваринъ, ршетинъ, верехъ и балочника,— весь этотъ дикій деревянный хоръ, пересыпаемый речитативомъ людскихъ голосовъ, давнымъ-давно стоитъ въ воздух надъ правымъ берегомъ широкой Болды {Болда — рукавъ Волги, откидывающійся влво, версты за дв выше Астрахани.}. Она только-что отдлилась отъ матери Волги и залита солнцемъ. Лсныя пристани покрываютъ правый берегъ ея, начиная съ истока,— съ мыса, разъединяющаго ее и Волгу. Довольно своеобразное зрлище представляютъ собою эти пристани города, недавно еще бывшаго портовымъ.

Вся торговля лсомъ, часть судостроенія и даже мелкаго крестьянскаго домостроенія смшиваются тутъ, разнообразя общее впечатлніе.

Гигантскія, широкія, золотистыя бляны, колоссально и тсно нагруженныя лсомъ и дровами, высокія, точно деревянные бастіоны и крпостцы древней Руси, жмутся къ самому берегу или, тихо и тяжко колеблясь, поскрипываютъ на близкой Волг, между черными парусными судами, точно блыя, крупныя, тяжелыя птицы-бабы средь стаи черныхъ баклановъ. У пристаней грузятся лсомъ рыбницы и морскія ловецкія лодки: кладутъ бревна, тесъ и дрова для ватагъ и ловецкихъ селъ дельты и прибрежій моря, блыя каспійскія шкуны персовъ, армянъ и русскихъ чинятся, конопатятся и красятся, скрененныя у берега, и строятся на берегу.

Дале, за валомъ {Такимъ валомъ отъ половодья окруженъ весь городъ, но очень небрежно, такъ что въ большія воды валъ почти всегда гд нибудь прорывается, причемъ обыкновенно терпятъ низменныя части города и, разумется, бдный людъ, ихъ населяющій.}, ограждающимъ пристани отъ высокихъ вешнихъ водъ, тсно и высоко скученъ лсной матеріалъ всевозможныхъ видовъ, сортовъ и именованій, начиная съ легкаго бондарнаго и подлочнаго и кончая огромными деревьями строеваго. Высокая, кубообразная кладка образуетъ цлый лабиринтъ въ кварталахъ этого деревяннаго города, съ узкими пролетами, глухими переулками и прозжими дорогами, необходимыми для вывозки. Длинныя ленты обручей и пирамиды черныхъ угольныхъ кулей тамъ и сямъ выдляются на общемъ блдно-золотистомъ фон древесной массы. Впереди, ближе въ берегу, почти на каждой пристани, кучками, стоятъ еще безлюдные домики, безъ оконъ и дверей, сверкающіе чистотою и двственностью новизны, плачущіе янтарными слезами смолы и обдающіе живительнымъ, бодрящимъ запахомъ родной верховой хвои. Готовыя избы для сельскаго промысловаго люда. А въ глубин, за лснымъ лабиринтомъ, виднются пристанскія конторки и строенія, съ мачтами и флюгарками, снятыми съ блянъ, давно уже потемнвшія и будничныя, засаленныя присутствіемъ человка, точно старыя, измятыя жизнью, увядшія лица, позабывшія о своей вншности. Въ довершеніе гула и стука, царящихъ кругомъ, изъ маленькаго домика-конторки, торчащаго на верху одной изъ блянъ, у пристани, несется тоже храпъ, сопнье и присвистъ, точно тамъ тоже кто-то работаетъ. Несмотря на то, что производится инструментомъ, носящимъ названіе человческаго носа, храпъ этотъ мало чмъ уступаетъ любой изъ рабочихъ пилъ. Въ единственной горенк домика-конторки, на самодльномъ дож, наглухо пришитомъ (прикрпленномъ гвоздями) къ стн — не то нарахъ, не то кровати — спитъ богатырскимъ сномъ деблый, румяный, откормленный малый, разметавшійся отъ духоты тсной, низкой горенки.

Несмотря на испарину, давно смочившую курчавыя блокурыя пряди волосъ, и стаи мухъ, облпившія широкораскрытый ротъ и вки спящаго, сонъ его продолжался бы вроятно доле, еслибы въ эту минуту въ город не ударили къ раннимъ обднямъ. Спящаго точно толкнулъ этотъ звукъ — голосъ жилого мста. Онъ открылъ глаза, безсмысленно уставилъ ихъ въ низкій потолокъ и потянулся, звая и крестя ротъ.

Прошло нсколько минутъ тихаго, безсмысленнаго столбняка. Проснувшійся лежалъ безъ движенія, уставя глаза на одну точку и тяжело дыша, пока нестерпимая духота не вывела его изъ сладкаго, лниваго одеревеннія. Наконецъ, спустивъ большія босыя ступни съ кровати, онъ тяжело застучалъ ими по легкому деревянному полу и, отдернувъ занавску, быстро распахнулъ настежъ одно изъ маленькихъ оконъ. Волны влажнаго, свжаго утренняго воздуха хлынули снаружи, веселый блескъ позлащенной воды полоснулъ по заспаннымъ глазамъ. Онъ прищурился и тяжело опустился на складной ршетчатый стулъ, раздвинутый въ вид буквы X, захлебываясь чистымъ воздухомъ во всю ширину разгоряченной груди.

Нсколько минутъ онъ смотрлъ на тихое раздолье Болды, на лсокъ на противоположномъ берегу и прислушивался къ сует работы, кипвшей на блян. Выгрузчики, съ носилками въ рукахъ или на плеч, съ ношами дровъ или пустые, сновали взадъ-впередъ, перекидываясь шутками, наивно грубыми остротами и мткими замчаніями, иногда совсмъ непечатнаго свойства. Слышался хохотъ, точно легкую работу работали они, когда знакомый голосъ возбудилъ вниманіе слушателя. Онъ высунулся въ оконце и крикнулъ:

— Семенычъ!… Эй, Семенычъ!

— Чево изволишь, Прохоръ Тимоеичъ?— послышался густой, грубоватый голосъ подъ окномъ.

— Дакось харю сплеснуть… Да самоваръ бы… Экъ я проспалъ! Обдни раннія…

— Я ужь заглядывалъ, да спишь, вижу… Сейчасъ, сейчасъ наставлю и воды зачерпну — мигомъ!

Минутъ черезъ пять, въ низенькой двери конторки показалась темная, курчавая голова согнувшагося вдвое высокаго мужика, настоящаго русскаго богатыря по сложенію и благообразію. Въ одной рук онъ держалъ ведерко съ водой, въ другой — ковшъ, которымъ наполнилъ черный двуносный умывальникъ, висвшій надъ новою лаханью, въ углу.

— Што, выгружаютъ?— обратился Прохоръ Тимоеичъ къ вошедшему, готовясь умыться и засучивая рукава розовой ситцевой рубахи.

— Эва!… Со свтомъ начали.

— Много еще въ блян-то?— продолжалъ допрашивать плескавшійся около чернаго двулицаго Януса, клевавшаго, носами.

— Мало ли добра въ блян,— али ее скоро проберешь?… Половины еще не выгрузили.

— Какъ же быть-то, а? Посудину-то я просваталъ, только къ сроку штобы, а то покупателя упустишь,— не переставалъ умывшійся, утиравшій красное влажное лицо грязнымъ, грубымъ утиральникомъ, сорваннымъ съ гвоздя.

— Срокъ-отъ дологъ ли?

— Да дёнъ десять, полторы недли договаривались. Праходъ {Праходъ — исковерканное верховыми (по Волг) слово пароходъ.} у нихъ на промыселъ идетъ,— взять штобъ.

Богатырь покачалъ кудрявою головой..

— Ты што, Прохоръ Тимоеичъ, рази успешь экую махину кончить?… Тутъ и лошадьми не вывозишь, а не то што въ-рушную.

— Еще бортъ пропилимъ {Для выгрузки бортъ бляны къ берегу пропиливаютъ, причемъ образуется отверстіе въ вид воротъ, черезъ которые и производится выгрузка, иначе немыслимая по причин высокихъ бортовъ.}, народу прибавимъ.

— Да, какъ хошь, не успешь… Мсто не дозволитъ. Не въ мру много народу поставить — другъ другу только мшать станутъ… Толкотня одна!

— Ну, ужь, какъ-никакъ, а сдлать надо. Не покупателя изъ этого упускать… Опосля не довелось бы на мели сидть да харчиться — у моря погоды ждать… А покупатель хорошій и деньги хошь сичасъ бери.

— Не знаю ужь, какъ будемъ… Ай задорого пошла статья-то?

— Безъ Кати дв тыщи надавали… Можетъ и вс дв настою. Ко времени дло-то, главное,— прибавятъ сотельную-то.

— Цна, пущай, ладная, да, вотъ, какъ со срокомъ-то быть…

— Чево тутъ! Чай не впервой съ бляной-то сплыли. Ну, на аккордъ отдадимъ, на срокъ, цну-то за выгрузку прибавить доведется — пёсъ ихъ дери!… Однако, вотъ што, время не терпитъ,— веди давать самоваръ-то, а самъ кого посмышлене изъ выгрузчиковъ волоки сюда:, потолкуемъ,— можетъ, сладимся.

Высокій, кудрявый богатырь опять согнулся вдвое и исчезъ за дверью.

Черезъ нсколько минутъ, на столик межъ окнами, пыхтя, шипя и наполняя комнатку блымъ паромъ, улетавшимъ въ окно, киплъ маленькій самоваръ. Въ теченіе этого времени Прохоръ обулся, облекся въ единственный верхній костюмъ — жилетъ, заварилъ чай и поставилъ чайникъ на бурлившій самоварчикъ, напоминавшій собою Крыловскую моську,— такъ онъ кипятился.

На порог показались двое выгрузчиковъ въ сопровожденіи Семеныча.

Одинъ былъ небольшой, коренастый парень, съ восточнымъ типомъ и черными, иногда жостко сверкавшими, плутовскими глазами, другой сильно смахивалъ на здоровеннаго отставного гвардейца, которымъ и былъ въ дйствительности, пока не попалъ въ число штрафованныхъ. Усы, бритая борода и своеобразный казарменный говоръ и ухватки тотчасъ выдавали его. Добродушіе, юморъ и какая-то безшабашная веселая откровенность свтились въ глазахъ, замершихъ на прикащик, по привычк когда-то замирать на всякомъ начальник, съ тою впрочемъ разницею, что теперь бездна молчаливой ироніи глядла изъ нихъ, вмсто выраженія прежняго страха. Это сразу располагало къ нему. Оба были достаточно обтрепаны, обдерганы и плохо обуты.

— Сказывалъ ты имъ?— обратился Прохоръ къ Семенычу, тщетно прождавъ привтствія пришедшихъ, и, несолоно хлебнувъ, подслъ къ самовару.

— Ничево не говорилъ. Посмышлене только коихъ спросилъ въ артели. Вотъ привелъ,— самъ перетолкуешь.

— Ну, такъ вотъ што, ребята,— обратился прикащикъ къ смышленымъ:— выгрузка-то у насъ не спорится быдто…

— Какъ же такъ — не спорится? Какой еще выгрузки? Кажись, ходомъ идетъ. Для себя работаемъ, сами знаете,— запротестовалъ восточный типъ, чисто говоря по-русски и съ нкоторымъ изумленіемъ, потому что выгрузка дйствительно шла ходомъ, но прикащику нужно было упрекнуть ее только для того, чтобы не приступать къ длу прямо и не переплатить за свою торопливость.

— Одно слово, по команд работаемъ, ваше степенство, ровно на штурмъ — разъ, два, три, чтобы… деньги и — маршъ въ кабакъ! Вотъ какъ!… Скучился чай объ насъ, сердешный,— улыбаясь, весело отрапортовалъ служивый.

— Вотъ, то-то, объ кабак больше думаете, а не о дл,— наставительно замтилъ прикащикъ, хотя самъ оттого и проспалъ, что наканун, просватывая бляну, потерялъ счетъ выпитому и сейчалъ еще ощущалъ трескъ, круженіе и боль въ голов.

— Точно-што, купецъ почтенный, правое твое слово это,— хмуро и съ жосткимъ блескомъ въ глазахъ, вставилъ черномазый,— оттово у насъ и кишки-то свело на блян на твоей, што о кабак все думали, въ струнку вытягивали ихъ мало. Ты попытай, впрягись хошь на денекъ въ оглобли-то въ наши,— самъ о кабак думать станешь.

— Не на чужіе пьемъ, ваше степенство. Хребтомъ взяты, нутромъ вымотаны денежки-то. А безъ кабака намъ не жить… Надорваны мы, запалены, ровно походныя клячи въ степи… Пить — умереть и не пить — умереть!… Лучше ужь пить — умереть, ваше степенство,— съ ужасающимъ безшабашнымъ добродушіемъ засмялся солдатъ.— Хошь на-время отведешь сердце -то,— все мое.

— Ну, ну, ладно, знаемъ мы это,— слыхали неоднова… А вы вотъ што, объ дл-то лучше толкуйте — какъ, то-есть, съ бляной-то управиться думаете.

— А кто-жь ее знаетъ… Ишь въ ней добра-то понаткано… Недли чай на три хватитъ работы, и то управиться дай Богъ,— не торопясь и какъ бы соображая, отвтилъ черный.

— Ну, а если бортъ-отъ еще выпилить, народу прибавить, усилить выгрузку, одно слово, тутъ какъ дло будетъ?

— Недли дв все, чай, потребуется… Пока дло, пока што — бортъ пилить, сходни класть, народъ припасти… Время-то идетъ.

— А поскоре еслибы?

— Не приведется скоре-то… Главное, не знаемъ мы, сколь много остается въ ней, въ блян-то,— не сообразишь.

— Это какъ не сообразить,— у насъ видно. На погрузку выписка есть, а што выгружено, извстно,— сами знаете. Вотъ онъ все скажетъ вамъ,— мотнулъ на Семеныча головой Прохоръ.— А нельзя ли дёнъ въ десять штобы?— какъ бы раздумывая, обратился онъ къ стоявшимъ, хотя думать тутъ ему было нечего.— Аккордно не хотите ли — на срокъ, на десятый день штобы кончить, а?… Некогда мн валандаться-то здсь. Хозяинъ пишетъ, штобы торопиться — кончать, да и вверхъ. Не у чево тутъ проживаться-то…

Стоявшіе переглянулись и почесали затылки, словно искали тамъ добраго совта и разршенія своихъ недоумній. Они недоумвали, потому что хитрый прикащикъ ни единымъ словомъ не упомянулъ о запродаж бляны,— тогда былъ бы разговоръ иной и рыться въ затылк не потребовалось бы.

— Работа-то эта анаемская, ваше степенство, не скоро на нее охотниковъ найдешь. Кому пробовать доводилось, знаетъ, какова она… Самая каторжная работа это,— какъ бы размышляя, произнесъ солдатъ, съ лица котораго однако не сходила беззаботно-веселая улыбка.

— А цна какъ?— серьезно полюбопытствовалъ черномазый.

— Што жь цна! Извстно, набавлю… Вы о дл-то толкуйте: можно ли?— а о цн потомъ говорить будемъ. Смекните спервоначала, съ артелью столкуйтесь, народу припасите, тогда и приходите… Сойдемся, авось, въ цн-то.

— Ты што, купецъ почтенный, кто-жь это теб безъ цны, безъ договора, народъ припасать станетъ? Аль ево безъ цны на такую работу возьмешь?… Вдь тутъ теб малость што не душу запродать приводится, ты то подумай!

— Да вы хошь промежъ себя-то сговоритесь, черти! Еще подойдетъ ли линія-то?… Вдь ежели, къ примру, не выгрузишь ты мн къ сроку, тогда за што я теб набавлять буду, а?… Лшій, пра лшій! Чать эти дла-то по договору длаются. Выгрузилъ къ сроку — получай набавку, не выгрузилъ — по старой цн разочту… Ну, такъ ступайте — толкуйте, да живе, то-ли сё-ли… До обда не споетесь, другихъ кликну. Нынче што у насъ… середа?… Ну, такъ въ пятницу на той недл кончить штобы.

— Какъ, въ пятницу?… Посчитай-ко,— въ субботу чай. Съ утрева рабочій день-то считать надо. Таперь куда повернуть день-то? Ни бортъ не выпиленъ, ни сходенъ нтъ, ни народа…

— Ну, ну, ладно, въ субботу, такъ въ субботу. Согласны будете, приходите,— да живй поторапливайтесь, коли што!

— Да ужь, встимо, для себя стараться будемъ… Бортъ-отъ, да сходни-то вели готовить. Идемъ, Иванъ Семенычъ, покажь, што у тебя тамъ, на остатк-то.

Постители исчезли и Прохоръ прилежно принялся за чай, отъ котораго раньше безпрестанно отрывался.

II.

Не мшаетъ узнать поподробне, что значитъ взять выгрузку на аккордъ, къ сроку, и кто за нее обыкновенно берется.

Изъ предыдущей главы не трудно понять, что трудъ этотъ экстренный, каторжный, какъ понимаетъ его самъ рабочій, вынужденный обстоятельствами съ одной стороны и быстрымъ, и выгоднымъ заработкомъ — съ другой. Не даромъ онъ и предлагается по возвышенной цн и производится съ упорствомъ, постоянствомъ и почти неестественнымъ напряженіемъ послднихъ силъ человка. Не даромъ и берется на себя почти только тмъ отребіемъ рабочей массы, которая равно готова рискнуть своей отптой жизнью и въ кабак, и въ грязнйшемъ развратномъ дом, и въ темномъ уголовномъ дл.

Въ значительныхъ торговыхъ и промышленныхъ центрахъ и преимущественно на окраинахъ государства, въ городахъ благодатнаго юга, прививается и живетъ бездомная птица, не вьющая гнзда — видъ голаго пролетарія, стаи которой носятъ разнообразныя клички: золотой роты, воровской артели, босоногой команды, кабацкой голи и т. п.

Артель, работавшая на знакомой блян, очевидно, принадлежала къ числу подобныхъ корпорацій, къ роду такихъ бездомныхъ птицъ, привлеченныхъ нечистотою и падалью города, неизбжной въ борьб за существованіе. Въ существ это былъ сбродъ, члены котораго соприкасались только въ темныхъ ночныхъ похожденіяхъ, въ кабацкихъ засданіяхъ и въ тяжеломъ непостоянномъ труд, плоды котораго пропивались сообща. Тутъ были люди Богъ всть откуда — кто съ борку, кто съ сосенки,— люди едва ли на самомъ дл не забывшіе своего происхожденія. Тутъ встрчались и татаринъ, и персъ, и армянинъ, и отставной или бглый солдатъ, и чиновникъ, даже купцы попадались тутъ, переименованные въ Ивановъ, не помнящихъ родства.

Тмъ не мене было тутъ кое-что и общее: это — обычаи, часто теплые и гуманные, часто суровые, какъ драконовскіе законы, по несомннно выросшіе изъ вчнаго зерна правды. Не лицо создало ихъ, а цлый рядъ, жизнь цлаго ряда такихъ бездомныхъ птицъ. Лица мнялись, а традиціи жили, росли и продолжаютъ жить, несмотря на новыя лица.

Кто могъ, умлъ и захотлъ бы войти въ эту сферу, чтобы познакомиться съ нею, пріобрсти ея довріе, только тотъ понялъ бы, какое тутъ обширное поле для наблюденія контрастовъ человческой природы, какой это неистощимый рудникъ для психолога, философа, поэта — искателей золота человческой души. Только дикой фантазіи доступно представленіе человка, стоящаго вн общественныхъ условій, выкидыша соціальнаго чрева, не знающаго никакихъ узъ,— дикаго плотояднаго звря на простор съ одной стороны — и наивнаго смющагося ребенка, юноши съ женственно-чуткими, тонкими инстинктами, мужа сильнаго духомъ, патріарха, полнаго ветхозавтной мудрой кротости и всепрощенія — съ другой. А между тмъ такіе люди есть. Это нчто врод змечеловка Дантовскаго ада, гд не отыщешь границы между областью химеры и жизни, между человкомъ и гадомъ.

Нчто подобное представляли собою и люди, о которыхъ идетъ рчь. Несмотря на гнетущія условія существованія, на темныя и грязныя пятна, густо положенныя на нихъ жизнью, не надо было много времени, чтобы разглядть и признать во множеств изъ нихъ теплый, ясный, иногда глубоко сочувственный образъ человка, полнаго дтски-незлобивыхъ, наивныхъ взглядовъ на міръ, на человка, брата по несчастію, и на долю, которую терпливо переносили они сами. Подъ толстой, грубой, нечистой корой почти всегда оказывалось живое, чувствительное тло нравственно-здороваго организма.

И вотъ такіе-то, или подобные люди, не щадя себя, брались за всякій каторжный трудъ, видя впереди разливанное море безпросыпнаго пьянства и самозабвенія на нсколько дней. Бдняки можетъ-быть только и жили въ эти минуты.

Такъ было лтомъ, въ навигацію, когда работы въ-волю, но не то было зимой, когда часто приходилось класть зубы на полку или щелкать ими, какъ голоднымъ волкамъ. Зима, въ особенности на юг, сезонъ преступленій. Только кабатчики не оставляли отптаго люда, даже пропитывая его кое-какъ. За то не было врне плательщиковъ и лучшихъ покупателей. Какъ скоро являлись деньги, человкъ кончалъ тмъ, что оставлялъ въ кабак все, чуть не раздваясь и даже раздваясь до-нага. Въ Астрахани нердко можно было встртить и такого первобытнаго человка, иже стыда не иметъ.

Дло на блян кончилось, по обыкновенію, тмъ, что артель взяла на себя аккордную, срочную выгрузку ея къ немалому удовольствію Прохора. Въ десять дней заработокъ на человка долженъ былъ дать боле двадцати пяти рублей, и человкъ, разумется, забывалъ о своемъ надорванномъ рабочемъ механизм, какъ о совершенно негодной вещи.

Вдосталь поломается,— кабакъ починитъ.

Однако полнаго комплекта рабочихъ не набиралось и двое изъ артельщиковъ, боле надежныхъ и трезвыхъ, отправились въ городъ договорить на-завтра подходящій народъ.

——

Несмотря на май мсяцъ, наступалъ гнетущій невыносимый полдневный жаръ, когда посланные вернулись изъ города съ приговоренными людьми.

Только-что пошабашившіе выгрузчики бляны, въ ожиданіи обда, большею частію лежали въ-растяжку или сидли на солнцепек, не находя малйшей полоски тни, чтобъ укрыться отъ солнца, бывшаго въ зенит и палящаго немилосердно. Нкоторые курили, боле дятельные готовили ду. Отдыхавшіе видимо собирались ашать {Ашать (киргизское) — сть.}, что доказывали незатйливые гастрономическіе припасы, состоявшіе изъ хлба, калача {Калачъ — всовой хлбъ изъ пшеничной муки перваго, втораго и третьяго сорта, смотря по потребителю.}, не по жар холоднаго квасу, луку, огурцовъ и воблы, когда кучка новобранцевъ показалась на берегу, подъ предводительствомъ посланныхъ.

— А-а, вотъ и нашенскіе!— весело указалъ на подходящихъ солдатъ, толковавшій поутру съ прикащикомъ и теперь окруженный большинствомъ курильщиковъ, съ хохотомъ слушавшихъ его росказни. Оказывалось, что Марченковъ, какъ звали солдата, былъ любимцемъ артели, потому что немедленно умлъ сдлаться душою всякаго общества, въ которое попадалъ. Начавъ съ гвардіи, штрафованный онъ усплъ искрестить всю южную Россію, побывать на Кавказ и на западной и восточной границахъ, извдавъ на собственной шкур, какъ говорилъ самъ, свойство палокъ даже самыхъ безлсныхъ губерній ея.

‘Придешь на мсто,— разсказывалъ онъ,— кажись, на что ужь голо — на сто верстъ кругомъ опричь травы ничмъ ничего нтъ, а потребуются палки — тутъ, какъ тутъ. И откуда, песъ ихъ знаетъ, лознякъ какой-нибудь тамъ, али верба!… Или, вотъ, чего лучше, хоть бы подъ Дарьей въ такія мста заходили, што ущипнуть нечего, трубки не раскуришь,— степь матушка, песокъ одинъ,— анъ и тутъ Господь о нашемъ брат позаботился: саксаулъ или жидовинникъ для солдатской мякоти есть,— бда чистая!… У молдаванъ стояли, такъ, чай, она, родная, всякіе фрухты перепробовала — и кизилъ, и вишню, и тутовицу,— однимъ словомъ, всякой сласти навидалась на своемъ вку!’

И несмотря на порядочный лсокъ, изломанный на мякоти Марченкова, объ этомъ говорилось съ такимъ добродушіемъ и юморомъ, что малозакорузлаго слушателя морозъ подиралъ по кож даже въ тридцатиградусную жару,— и подиралъ тмъ сильне, что незлобивый разсказчикъ въ сущности былъ скоре неисправимый проказникъ и шутникъ, нежели дрянной, безнравственный человкъ. О какихъ извергахъ, ротныхъ и батальонныхъ, разсказывалъ онъ, нельзя было вспомнить безъ ужаса и чувства жалости къ терпливости русскаго человка. Это — пытки инквизиціи въ теченіе двадцатипяти лтъ, и въ недавнее время!

— Ишь забрили на роду-то!— вглядывался Марченковъ въ подходившихъ.

— Зачмъ — ‘забрили’… Взглянемъ еще, годны ли,— предусмотрительно замтилъ знакомый восточный типъ.— Можетъ такіе есть, что и хлба не стоютъ.

— А-а… Такимъ, значитъ, затылокъ! Што-жь, по мрк, надо быть, принимать будемъ?— прищуривъ глазъ, иронически отнесся онъ къ прожженному восточному человку, не совсмъ-то удачно покушавшемуся сдлаться мозгомъ артели и руководить товарищами, какъ мускулами.

— Безъ мрки увидимъ,— не слпые… Нечево зубы-то скалить!— угрюмо и рзко отвтилъ тотъ.

— Такъ ужь ты, сдлай милость, и за дохтура будь,— не унимался Марченковъ.— Тебя энтимъ дламъ-то, чай, тоже не учить стать. Ребята, скидавай портки и рубахи,— досмотръ будетъ!— озадачилъ онъ подошедшихъ. Кругомъ хохотали.

— Ну, вотъ вамъ, договорили и привели — обратился къ артели одинъ изъ посланныхъ.— Штобы мсто, значитъ, знали и завтра со свтомъ были. Да, вотъ што, робята, которые изъ нихъ задатокъ просятъ.

— Это какой такой задатокъ?— съ изумленіемъ обратился восточный человкъ къ пришедшимъ.— Задатокъ-то, чай, съ васъ надо брать: мы — люди здшніе — не уйдемъ, а васъ кто знаетъ? Да и работа, опять, незнамая для васъ: можетъ, не по скусу придетъ,— гд тебя искать тогда?

— Зачмъ же… Мы пашпорты дадимъ. Это ужь дло такое. А што работа, такъ мы, поштенный, всякую видали,— не испужаешь насъ работой-то. Съ измалтства на ней,— не привыкать!— заговорили въ кучк, состоявшей, повидимому, изъ верхоты, которую работой, дйствительно, не удивишь.

— То-то не всякую! Значитъ такой еще не видывали, если съ собой вонъ энтого гусенка притащили,— указалъ говорившій на молодого блокураго паренька, съ открытымъ, красивымъ, но задумчивымъ лицомъ, который по наружности былъ строенъ, но тщедушенъ, и едва ли много старе двадцати лтъ.— Чего онъ будетъ длать тутъ? И самъ не снесетъ, да и товарищу-то бда съ нимъ. Не такіе пытали, да отказывались…

— Зачмъ отказываться!— серьезно возразилъ тотъ, слыша, что рчь идетъ о немъ.— Взялся за дло, не бойсь, не уступлю, съ любымъ потягаюсь. Ты по виду-то не суди,— не смотри, што велика едора. Видали мы такихъ-то!

— Што и говорить, видать по всему, каковъ ты богатырь…

— А ты попытай, чмъ брехать-то,— можетъ ошибешься.

— Чево такое?!— съ вызывающимъ тономъ, сдвинувъ густыя черныя брови и вскочивъ съ земли, подошелъ черномазый къ парню.

Тотъ не шевельнулся и прямо, серьезно и смло смотрлъ въ сверкавшія, ржущія глаза подошедшаго. Даже что-то врод мимолетной усмшки на секунду тронуло серьезное, нервное, молодое лицо.

— Ну!— зарычалъ тотъ, поймавъ эту усмшку.

— Чево нукаешь-то? Чай я не лошадь, зря брыкаться не стану. Попытай, говорю, путемъ.

Марченковъ, который давно съ одобреніемъ смотрлъ на молодого новобранца, въ эту минуту тоже всталъ и подошелъ къ спорившимъ, вытряхая закоптлую, обожженную деревянную трубчонку, сидвшую на коротенькомъ чубучк.

За Марченковымъ поднялись другіе и вокругъ спорящихъ быстро образовался живой кругъ любопытныхъ разнообразныхъ физіономій. Дло, видимо, начинало интересовать перелетныхъ птицъ. Слышались подзадориванія, замчанія и отчасти что-то врод ропота на нападающаго.

— Ты чево къ нему чалишься зря! Чай кажный жрать хочетъ,— тихо и миролюбиво замтилъ Марченковъ черномазому товарищу, втираясь между нимъ и вновь пришедшимъ.

— Не въ свое дло не лзь!— крикнулъ тотъ, раздосадованный вмшательствомъ, и попробовалъ въ первую минуту отодвинуть непрошеннаго заступника.

— Легше, легше,— съ улыбкой повторялъ, какъ скала неподвижный, солдатъ.— Погоди малость хозяйствовать-то, Самсонъ! Тутъ дло артельное, не одинъ ты. Какъ артель обсудитъ, такъ и будетъ. Тебя какъ по имени-то?— внезапно обратился онъ къ молодому парню.

— Семенъ.

— Ну, такъ вотъ што, ребята, какъ же съ Семеномъ — примаете што ли?…

Толпа переминалась нсколько секундъ, осматривая новобранца, какъ рдкость, потомъ въ ней послышались отдльныя замчанія, не совсмъ ршительныя, но не въ пользу избираемаго, врод — молодъ, жидковатъ, несвыченъ и т. п. Были впрочемъ и такіе, которые говорили за парня: ничево, што нужды, охота была бы, пріобыкнетъ, втянется, видно будетъ, но такихъ было меньшинство.

Сначала, слыша неодобрительные отзывы, Семенъ было потупился и смшался, но вскор открытое серьезное лицо его разгладилось, голова поднялась и задумчивые глаза сознательно и прямо окинули окружавшихъ.

— Што-жь это за покоръ, што молодъ?— обратился онъ къ нимъ.— Значитъ, по-вашему, въ годахъ сила-то? Кабы я мальчонка былъ, такое дло, а то поработалъ на свой пай,— слава-те Господи, поворочалъ землю-то. А што жидковатъ, говорите, такъ вдь съ виду-то и лошадь не торгуютъ. Иная и гладка, да безъ кнута съ мста не тронетъ, другая и лосная, да отрубъ одинъ въ ей, на показъ,— такъ старики сказываютъ. Ошибетесь, люди добрые, по виду-то! Чать силу-то и сноровку въ дл видать, а не въ шкур,— такъ я слыхалъ.

Рчь парня видимо понравилась и вызвала общее одобреніе, только Самсонъ не согласился съ ней и, не выдержавъ, выскочилъ изъ-за Марченкова.

— Какъ не такъ, всякаго щенка въ дл пытать!… Ты думаешь въ игрушки играть мы здсь?…

— Зачмъ длу мшать. Самъ попытать можешь, коли охота есть — одинъ на одинъ. Все одно, не работаете сичасъ,— невозмутимо и сдержанно предложилъ Семенъ.

— Да ты вправду никакъ?— обратился къ Семену Марченковъ, изумленный и восхищенный отвагою парня.— Ты съ ума сперъ,— рази онъ ровня теб? Молодецъ, што не трусишь, а пустое затвать нечего — младенцу съ чортомъ связываться!

— Што ты его уговариваешь-то, али не видишь — мальчишк жизнь надола?— насмшливо и презрительно вставилъ Самсонъ.— На какую-жь ты работу безъ головы-то пойдешь, гусенокъ? Въ похлебку, што ли?— съ пренебреженіемъ усмхнулся онъ въ сторону Семена.

— Нтъ, нтъ, ты што надумалъ! Ушибетъ онъ тебя,— майданщикъ {Майданщикъ — по мстной терминологіи кулачный боецъ, отъ слова майданъ, мста и сборища такихъ бойцовъ и боевъ, происходившихъ въ Астрахани по праздникамъ, большею частію одинъ-на-одинъ, между русскими съ одной стороны и татарами и армянами съ другой. Бои эти прекращены не очень давно и нердко кончались общею свалкой, причемъ доставаюсь и любопытной публик, несмотря на то, что среди ея попадались и интеллигентные любители, даже дамы въ экипажахъ, не покидаемыхъ изъ похвальной предосторожности.} вдь,— послышались голоса окружавшихъ, видимо сочувствовавшихъ смлому молодому парню.

— Зачмъ драться… Побороться можно, чай,— миромъ попытать другъ друга,— на вс убжденія бросить дло упрямо и твердо отвтилъ тотъ.

Однимъ словомъ, какъ ни уговаривали и не стращали Семена артельщики, съ какимъ презрніемъ ни смотрлъ на него Самсонъ, парень не взялъ назадъ своего слова и не отказался отъ неравной борьбы,— не попятился, сдлавъ неосторожный шагъ впередъ, несмотря на неоспоримую силу и прочную постройку противника.

Дйствительно, не будучи высокъ ростомъ, Самсонъ былъ сложенъ брусомъ, широкъ въ плечахъ, бедрахъ и бревнообразныхъ толстыхъ ногахъ, такъ что пошатнуть эту приземистую башню, даже сильному человку, казалось, не было никакой возможности. Совершенно противоположное впечатлніе производилъ собою новичокъ, котораго, казалось, и не такому, какъ Самсонъ, легко было швырнуть за нсколько саженъ. Тмъ не мене, посл недолгихъ переговоровъ о правилахъ борьбы, она началась.

Любопытные окружающіе разступились и дали мсто, когда восточный человкъ пренебрежительно согласился малость поучить гусенка.

— Ты легше, смотри,— видишь, съ кмъ связываешься,— сторонясь, тихо, но настойчиво бросилъ Марченковъ товарищу.— Зашибешь либо повредишь — на себя пеняй! Нечево взять съ мальчишки,— лежачаго не бьютъ.

Слова эти были понятны Самсону, не разъ испытавшему силу Марченкова. Онъ только прорычалъ недовольно и неразборчиво.

Противники подтянули кушаки и, обнявшись, ухватились за нихъ за спиной другъ друга. Прошло нсколько секундъ мертваго молчанія, пока они оправлялись. Ноги борцовъ были широко разставлены, груди слились вмст, смуглыя, точно темно-бронзовыя, руки Самсона сдавили парня, какъ тиски, и ждали, что отъ него будетъ. Семенъ хорошо понималъ, что его дло не нападать, а защищаться, но не выдержалъ и сдлалъ первый натискъ съ такой стремительностью и энергіей, что ошеломленный противникъ невольно подался назадъ.

Кругомъ загудли одобрительные крики, покрываемые голосомъ изумленнаго Марченкова. Длалось ясно, что все сочувствіе было на сторон парня.

Самсонъ молча сдержалъ порывъ противника и недружелюбно повелъ агатовыми зрачками и синеватыми блками сердитыхъ глазъ по шумной толп. Ровные блые зубы его тихо скрипнули и бронзовыя руки какъ-то странно, судорожно перетряхнули жидковатое, гибкое тло Семена, словно хотли удостовриться, что именно держутъ. Холодное, непріятное, тяжелое впечатлніе нестерпимаго гнета охватило въ эту минуту сердце парня, точно тяжелыя глыбы сырой земли рушились и давили его. Ощущеніе торжества неразумной, издвающейся силы переполнило гнвомъ все молодое существо его. Блдный, серьезный и сосредоточенный, онъ инстинктивно ршилъ постоять за себя, не сдаваться, пока не истощитъ всхъ силъ.

Первыми маневрами Самсона, видвшаго гибкость и податливость противника, было притянуть его и, обезсиленнаго, подмять подъ себя, однако этого не удавалось. Ловкій и, какъ становилось замтнымъ, опытный въ борьб парень ревниво не позволялъ этого,— для него было слишкомъ довольно силы Самсона, чтобы почувствовать на себ еще его массу. Превосходство роста и крпость рукъ и ногъ, пріобртенная въ пол, за сохой, косой и цпомъ, не мало помогали ему въ томъ. Такимъ образомъ, напрасно и долго топтались противники на одномъ мст. Слышались только тяжелыя ступни, да критическія замчанія артели, ободрявшія одного и раздражавшія другаго. Восточный человкъ видлъ теперь, что ошибся въ противник, что слишкомъ понадялся на себя и что необходимо перемнить тактику, но это не послужило ему въ пользу и еще боле выводило изъ себя. Приходилось потрудиться ему, думавшему кончить дло однимъ махомъ. Препятствіе раздражало тмъ боле, чмъ мене ожидалось. Нетерпніе побудило Самсона быстро перемнить систему борьбы.

До сихъ поръ онъ дйствовалъ сверху внизъ, надясь подмять противника подъ себя, теперь сталъ дйствовать снизу вверхъ, пытаясь оторвать его отъ земли, чтобы бросить на нее, какъ легкаго беззащитнаго ребенка. Это казалось по началу удалось ему лучше, потому что дйствительно легкій, худощавый парень не разъ взлеталъ на воздухъ, но всякій разъ крпко становился на ноги, имя точкой опоры надежную фигуру Самсона, не имвшаго силъ оторвать его отъ себя. Семенъ держался за противника, какъ за скалу утопающій, кидаемый и подмываемый волнами, но выгода была на его сторон. Постоянное и упорное напряженіе истощало силы раздраженнаго Самсона, а одобренія артели противнику окончательно выводили его изъ себя. Онъ утомлялся и физически, и нравственно, не сознавая того, помня и видя только одно, что проклятый гусенокъ не сдавался, мелькая въ его воспаленныхъ глазахъ. А гусенокъ, мене утомленный, молча, внимательно и серьезно наблюдалъ слабыя стороны противника.

— Молодецъ Семенъ, молодецъ, лихо, не поддавайся! Ай да новичокъ, не уважаетъ Самсону, даромъ-что онъ силенъ!… Накось! Какъ бы не такъ,— держи карманъ!… Да, вотъ теб и гусенокъ — не подается и шабашъ… Тю-тю-тю! Держись, держись!… Вотъ такъ — опять на ногахъ! Ровно кошка, братецъ ты мой, не валится!

Такими и подобными восклицаніями артели и прибывавшихъ звакъ сопровождалась борьба. Интересъ длался всезахватывающимъ,— объ обд забыли, не окончивъ даже приготовленія его. Все вниманіе было поглощено борцами. Оживленныя, подвижныя, возбужденныя физіономія смотрли отовсюду. Казалось, самая усталость зрителей исчезла.

Хотя происходившее совершалось быстре, нежели разсказано здсь, но противники, истощавшіе силы подъ немилосердными лучами жгучаго солнца, видимо утомились, особенно Самсонъ, которому принадлежала роль нападающаго. Крупныя капли пота выступили на его смугломъ лбу, на рукахъ, на вискахъ и на ше, точно веревки, вздулись темно-синія жилы, онъ дышалъ тяжело и отрывисто. Семенъ только блднлъ, чмъ дальше, тмъ больше, точно небольшое количество крови, бывшее въ немъ, ушло въ оконечности напряженныя борьбой. Инстинктивно парень видлъ, что изнемогаетъ, что силъ хватитъ не надолго, что остается сдлать еще одно-два напряженія и — отдаться въ руки противника или отказаться отъ борьбы.

Какъ разъ въ эту минуту Самсонъ употребилъ еще новый пріемъ. Онъ выставилъ впередъ слонообразное колно, стараясь на него положить и опрокинуть парня. Не спохватившійся противникъ чуть было не потерялъ равновсія и дв-три секунды былъ на волоск отъ паденія.

Въ толп уже послышались соболзнованія, превратившіяся въ радостный гулъ, какъ только Семенъ опять оправился.

Онъ былъ выше и ловче противника, это и пособило ему. Короткаго колна Самсона не хватало, чтобы вразъ захватить, и скосить об длинныя и крпкія ноги гусенка, однако онъ повторилъ пріемъ, не обращая вниманія, что въ этомъ положеніи жертвуетъ собственною точкой опоры, оставляя большинство ея только въ одной ног.

Мысль объ этомъ, какъ молнія, озарила парня, указывая ему единственный выходъ изъ страдательнаго положенія и воспламеняя ршимость попытать. До настоящаго момента онъ напрягалъ вс силы, сопротивляясь намренію Самсона подтащить его ближе, чтобы скосить разомъ, тутъ же не только свободно отдался влеченію противника, но стремительно, какъ зврь, бросился на него, обвилъ своими гибкими и крпкими ногами его отставленную ногу и внезапнымъ, нежданнымъ натискомъ-напряженіемъ послднихъ силъ — опрокинулъ неуспвшаго ахнуть Самсона, падая вмст съ нимъ.

Все легко объяснялось внезапностью и неожиданностью толчка вмсто сопротивленія, нападенія вмсто защиты, но поздно и безполезно было разсуждать объ этомъ.

Толпа взревла въ сумасшедшемъ восторг, пораженная такъ же неожиданно и внезапно.

Взбшенный паденіемъ, стыдомъ и собственною оплошностью, разсвирпвшій Самсонъ впился въ противника, чувствуя потребность сорвать свой гнвъ. Онъ быстро стряхнулъ его съ себя и, разумется, смялъ бы, еслибы Марченковъ и другіе не вырвали Семена изъ замервшихъ рукъ, которыя насилу-насилу разжали.

Однако побдитель не вставалъ. Онъ сидлъ на земл съ помутившимися глазами, съ руками судорожно прижатыми къ лвой сторон груди и страшно блднымъ и какимъ-то изумленно-оробвшимъ серьезнымъ лицомъ. Въ моментъ, когда его оторвали отъ Самсона, парень почувствовалъ въ себ что-то странное, чего не понималъ, но инстинктивно страшился. Точно сильный электрическій токъ пошелъ по его тлу и непріятно сжалъ сердце, задерживая и измняя правильность его біенія до остановки на нсколько секундъ. Потомъ парня точно кто толкнулъ въ сердце, не больно, но хуже, нежели больно — непріятно и грубо. Толчокъ разъ — и опять задержка, два — и опять задержка, три — и что-то точно пробило себ путь и потекло къ верху, къ голов, на минуту отуманивъ ее. Вотъ во время этихъ толчковъ-то онъ и сжималъ себ грудь, точно боясь, чтобы они не разбили сердца, въ которое стучались. Онъ, разумется, ничего не понималъ, онъ потому и ощущалъ страхъ, что подозрвалъ въ себ какую-то самостоятельную, невдомую силу, съ которою была невозможна и безполезна борьба. На вс вопросы сочувствующихъ онъ могъ объяснить только одно, что это поднималось въ немъ не разъ посл горячей работы. ‘Поработаешь иной въ охотку, на споръ, али поспшишь зря,— надорвешься што-ли,— ну, и придетъ, навалитъ на те6я, отдохнешь — опять отпуститъ… И что это за оказія — Богъ ее всть!’

Кто-то изъ окружающихъ принесъ Семену воды, помочили ему голову и онъ всталъ, какъ ни въ чемъ ни бывало.

Нечего говорить, что, посл подвига, парня приняли въ артель на работу единогласно и, покормивъ новобранцевъ, чмъ Богъ послалъ, отпустили до слдующаго утра.

III.

Немногимъ изъ читателей будетъ понятно, съ какимъ трепещущимъ радостью сердцемъ шелъ съ лсныхъ пристаней Семенъ, продавшійся въ каторжную работу.

Несмотря на невыносимую жару и блдно-срую тончайшую пыль, стоявшую въ воздух, бодрыя, веселыя ноги несли парня точно крылья,— радужныя мечты подмывали и подгоняли все существо его. Разгадка такого настроенія заключалась въ томъ, что въ десять дней заработать двадцать пять рублей верховому земледльцу, только-что оторванному отъ сохи, не видавшему свта вн своей деревни и денегъ въ рукахъ, казалось чмъ-то баснословнымъ, а между тмъ это было такъ, было на яву, а не во сн,— въ дйствительности, а не въ сказк. Не мудрено, что онъ едва врилъ себ и добрымъ людямъ, подтверждавшимъ это, не мудрено, что и самая каторжная работа, какъ ему называли ее, совсмъ не страшила и не казалась такою. ‘Эка невидаль,— про себя соображалъ онъ,— дрова таскать!’

Только тотъ понялъ бы, какъ упало давеча его сердце, когда Самсонъ старался забраковать его, кто, какъ онъ, прошелъ за этою работой сотни верстъ, изъ-за нея покинулъ все родное и искалъ, и ждалъ ее долгіе дни. Только тотъ посочувствовалъ бы ему, кто, какъ онъ, бжалъ отъ долгаго непроизводительнаго, невознаграждаемаго труда, напрасно убитаго и похороненнаго въ тощей земл, какъ въ могил, день за днемъ, годъ за годомъ повторяемаго въ лишеніяхъ и безъ надежды на лучшее будущее.

Нечего говорить, что предстоящее казалось парню едва осуществимымъ волшебнымъ праздникомъ, пиромъ жизни, посл тяжелой темной школы, которую прошелъ онъ. Кстати, онъ не былъ одинокъ въ Астрахани, куда закинула его судьба, и теперь, посл томительной безработицы, гордый достигнутымъ успхомъ, спшилъ, задыхаясь отъ жара, подлиться имъ съ единственнымъ дорогимъ лицомъ, за которымъ, не задумываясь, покинулъ мать и родную семью, пашню и кладбище и пошелъ бы всюду, куда тотъ ни повелъ бы его.

Человкъ этотъ былъ дядя его Павелъ, котораго парень съ дтства почиталъ за отца и любилъ всею душой, горячо сочувствуя ему, непоколебимо вря и понимая его больше сердцемъ, нежели головой. Да и не мудрено,— таковъ былъ этотъ своеобразный продуктъ новой деревенской жизни.

Но пока Семенъ, подгоняемый мыслью о дяд и проводя нехитрую параллель между настоящимъ и прошедшимъ, подвигается впередъ, попробуемъ съ своей стороны сдлать то же и мы, побуждаемые тми же мыслями о дяд Павл, образъ котораго, что ни шагъ разсказа впередъ, оживаетъ передъ нами.

Вотъ мрнымъ шагомъ, напрягая привычныя руки, всмъ корпусомъ навалившись впередъ, идетъ онъ за сохой, идетъ и думаетъ тяжелую, непривычную думу. Ни отецъ, ни ддъ, ни праддъ его, ни пращуръ не знавали ее, не таскали по кормилиц родной земл, а у него та мысль ни ночь, ни день изъ ума нейдетъ, руки опускаетъ, голову клонитъ,— работать не даетъ.

Съ дтства Павелъ былъ истымъ, кореннымъ пахаремъ, на пядь не отходившимъ отъ земли, и, вотъ, чувствовалъ теперь, каково покидать эту родимо-неродимую землю, бросать непереносное тягло и идти изъ родного міра на весь вольный свтъ, не имя за душой ничего, кром горькой, скорбной, возмущенной мысли, зерно которой, разъ пустивъ свой чужеядный корень, не можетъ не расти въ человк.

Не день и не годъ думалъ и надялся онъ, мертвымъ терпніемъ, безотвтнымъ смиреніемъ и тяжелымъ, упрямымъ трудомъ, отогнать, искоренить, заглушить въ себ эту мысль, но не сбылись эти надежды,— безпощадная дйствительность и протестующая мысль оказались упорнй и властнй.

Напрасно напрягалъ онъ вс силы и работалъ, мокрый отъ пота, отъ зари до зари, это не мшало ему думать о безплодно губимомъ времени, о напрасномъ труд, о тощей родимой пашн подъ ногами. Часто ему сдавалось, что сама чахлая, скудная, изнемогшая землица тихо и жалобно шептала ему о пощад и что этотъ шепотъ встаетъ и несется землистымъ паромъ съ каждой вновь проводимой борозды. ‘Брось!— слышалось ему,— нечего ждать отъ меня… Нтъ у меня ни силы, ни плодородія пропитать тебя. Сама алчущая, обнаженная, изнасилованная, что могу дать теб, какой плодъ принести? Пожалй меня — брось!… Тепло, пища, отдыхъ мн самой нужны’. Самъ не отдавая себ отчета — какъ, онъ слушалъ ее, понималъ и жаллъ. Все непереносне и чаще онъ чувствовалъ боль въ сердц, которой не выговоришь словомъ,— боль сына, отторгаемаго отъ матери. Молчаливая, скорбная дума и странная, недобрая улыбка все чаще ложились на его загорломъ, серьезномъ лиц, пока не оттиснули тамъ складки, рзкія черты — печать свою, точно клинообразную надпись на древнемъ кирпич.

Еще недавно добрый, простой, тихій парень, день это дня, длался нелюдимомъ и начиналъ сторониться отъ міра и своихъ — въ сторону подростковъ и дтей, гд отдыхалъ, чувствуя, что ему не милъ Божій блый свтъ. Онъ не зналъ, чмъ объяснить это, и не сознавалъ, что прозрлъ. Богъ всть, сознавалъ ли онъ даже то, какъ критически и враждебно относился ко вновь нарождавшемуся міру, пока не почувствовалъ, что не могъ оставаться въ немъ.

Разумется, все это сдлалось не вдругъ. Съ чувствомъ какой-то невольной жалости и досады, мало-по-малу начиналъ онъ смотрть кругомъ и видть невеселыя вещи, которыхъ досел не замчалъ. Съ недоумніемъ онъ видлъ, какъ слаблъ и пошатывался тотъ міръ, въ которомъ жилъ и въ незыблемость котораго вровалъ. Съ инстинктивнымъ враждебнымъ чувствомъ онъ встрчалъ все, что вползало въ его сердцевину извн и подтачивало его,— тхъ вншнихъ и внутреннихъ паразитовъ, что портили и пожирали его корни и листья, цвтъ и плодъ.

Не формулируя ничего, Павелъ не могъ не видть египетскихъ казней, посылавшихся съ неба на мужика, этого тысячелтняго младенца, освобожденнаго отъ помщичьихъ пеленокъ, но за то обнаженнаго. Онъ самъ былъ такимъ младенцемъ и чувствовалъ это на собственномъ тл. Вмсто чаемаго благосостоянія онъ видлъ тсноту и нужду, вмсто крпкаго мірского организма — кулаковъ и міродовъ, порождаемыхъ даже родимой землей, вмсто стройнаго мірскаго порядка — общую неурядицу и хозяйничанье писарей и старшинъ. Онъ глядлъ на взысканіе податей, которыхъ платить было нечмъ, на скудный урожай хлбовъ на истощенной земл и изобиліе недоимокъ, кабаковъ и нищеты. Однимъ словомъ, библейская песья муха отроилась черезъ тысячи лтъ и пожирала крестьянство, и Павелъ со скрежетомъ зубовъ ршилъ уйти куда бы то ни было, куда глаза гладятъ, лишь бы не видть окружавшаго. Онъ чувствовалъ, что не могъ оставаться въ немъ.

——

Павелъ родился и росъ крестьяниномъ богатаго барина, въ большомъ людномъ сел Тамбовской губерніи, лежавшемъ на границ Моршанскаго и Шацкаго уздовъ. Ему было невступно семнадцать лтъ, когда объявилась воля, и онъ хорошо помнилъ, какъ года за два до этого ихъ выселили изъ южной, боле плодородной, части огромнаго помстья въ сверную, малоплодородную. Послдствія показали, въ какихъ видахъ это было сдлано. Отъ этого перваго толчка благосостоянію крестьянъ оно пошло внизъ быстрыми шагами, образуя въ данное время тотъ сельскій пролетаріатъ, который едва ли желательнй и, пожалуй, несчастнй городского, потому что у него отнята почва для труда. Что можетъ быть горше положенія земледльца безъ земли, кочующаго пахаря, который привыкъ держаться за землю, если это даже только могила? Этого не понять никому, кто не лежалъ у ея сердца. Это — корень, выкинутый изъ ндръ земли, а между тмъ, ко времени нашего разсказа, множество такихъ людей покинули міръ и родимую землю, особенно тамъ, гд она была тяжела въ прямомъ и переносномъ смысл — и по самому существу своему, и по тяготамъ обременявшимъ ее.

Мы знаемъ, что не одни экономическія причины гнали Павла изъ родимаго міра, что нравственное существо его возмутилось и не находило почвы тамъ. Однако, какъ скоро въ немъ сложилась твердая ршимость бросить все и идти, куда глаза глядятъ, онъ почувствовалъ, что сдлать это не легко. Около были привязанности, которыя держали его тмъ сильне, чмъ ближе прикасались къ нему. Напрасно даже поиски лучшей доли онъ искренне оправдывалъ ихъ благомъ и тснотой, гд не у чего жить,— сердце не слушало этихъ оправданій. Молча, серьезно и тепло онъ столько пожертвовалъ близкимъ, что усплъ полюбить эти жертвы и людей, ради которыхъ приносились он. Къ чести Павла надо сказать, что онъ смотрлъ на это, какъ на дло жизни, ясно, просто, и видлъ здсь прямую обязанность, которую исполнялъ, какъ умлъ, какъ подсказывало ему сердце. Въ него не западало и мысли, что тутъ была какая-то жертва съ его стороны, хотя дло было такъ:

До двадцатичетырехлтняго возраста Павелъ хозяйствовалъ и жилъ вмст со старшимъ братомъ, женатымъ уже. Они жили дружно и безбдно, благодаря покойному отцу, который оставилъ посл себя хорошее хозяйство, скопленное еще до выселенія деревни, да и первые годы по выселеніи, пока не выпахалась долго пустовавшая земля. Дла еще не были такъ плохи, какъ въ послднее время, и Павелъ начиналъ было уже подумывать о женитьб, имя на примт женщину, къ которой лежало его сердце, просившее привязанности. Къ сожалнію, баба была солдатка, вдова, и, отличаясь вншней красотой и веселостью, не берегла внутренней, которая была необходима парню. Созданный для семейной жизни, онъ переломилъ себя и отвернулся отъ нея. Никто не узналъ, чего это ему стоило. А сердце ныло и просило привязанности. Нежданное обстоятельство положило предлъ тоск Павла.

У братьевъ въ той же деревн была выдана старшая сестра. Бракъ оказался несчастнымъ, мужъ — не трезвымъ, буйнымъ человкомъ, и баба не видала ясныхъ дней. Къ ней-то и ея семь все тсне привязывался Павелъ. У старшаго брата дтей не было, а теплое сердце парня просило дтской ласки и сочувствовало дтскому горю, да и горькую мученицу-сестру хотлось утшить ему.

Не было ничего удивительнаго, что дти сестры привыкли почитать Павла за отца, потому что только дядя вносилъ миръ и ласку въ семью, гд глубоко и сильно привязался въ младшему племяннику Сеньк, съ которымъ почти не разлучался. И мальчикъ дйствительно стоилъ того. Это была чуткая, любящая натура, не совсмъ заурядная въ нашемъ крестьянскомъ быту. Не зная, что такое отцовская ласка, ребятишки, а особенно Сенька, всею душою прилпились къ дяд, съ дтства обратившагося въ няньку послдняго. Длинные лтніе багряные вечера, вмсто того, чтобъ идти на отдыхъ посл долгой работы, просиживалъ дядя Павелъ съ племяшами на завалин своей или сестриной избы, сплетая имъ не хитрыя тихія сказки, пока любимецъ не засыпалъ у него на рукахъ и біеніе дтскаго кроткаго сердца не умиротворяло страдавшаго сердца взрослаго.

Между тмъ зять Павла, очень зажиточный сначала, въ это время допился до нищеты и во время наступившей зимы замерзъ на дорог изъ сосдняго села, гд справляли храмовой праздникъ. Женщина осталась одна, съ тремя малыми дтьми и почти безъ средствъ къ жизни. Павелъ предложилъ брату взять сестру съ ребятами къ себ, говоря, что навсегда покончилъ съ женитьбой, а ему Богъ не даетъ дтей и имъ не для кого жить. Видно братъ былъ другого мннія, потому что отказалъ за тснотой. Они подлились и дядя Павелъ обстроился и захозяйничалъ у бдной вдовы. Богъ далъ ему святое наслдство! Далъ бы и святое спокойствіе, еслибы не то, о чемъ мы говорили,еслибы чужеядныя мысли не принялись и не росли въ немъ. Не даромъ въ это время дядя уходилъ отъ взрослыхъ къ дтямъ,— онъ отдыхалъ среди нихъ.

Не усплъ курносый, вздернутый носишко Семенки выглянуть на свтъ Божій, за околицу деревни, какъ владлецъ его сталъ увязываться за дядей на работы, и не разъ вечеркомъ видали ихъ вмст возвращавшихся домой по пыльному проселку — дядю, шедшаго мрными, усталыми шагами, и племянника, верхомъ на пгомъ мерин, пылившаго упрямою сохой, глядвшею, сошникомъ вверхъ, въ багряно-синее, потухавшее небо. Дяд Павлу рдко удавалось выбраться на мельницу, на базаръ, даже за дровами зимою безъ того, чтобы шустрый Семенка не сидлъ у него въ саняхъ или телг, понукая лукавую лошаденку. Такъ росъ ребенокъ при взросломъ, душой прилпляясь къ нему, и сдлался его правою рукой, помощникомъ, сначала въ бороньб, покос и дома кругъ лошадей и скота. Только школа разлучала ихъ и перемняла роли. Семенка, въ свою очередь, сталъ разсказывать дяд вещи боле хитрыя, нежели т богатырскія сказки, которыя когда-то слыхалъ отъ него.

Вотъ о комъ болло привязчивое сердце Павла, когда онъ ршилъ уйти. А между тмъ теперь, когда ему самому перевалило за тридцать пять лтъ, когда все семейство сестры было поставлено на ноги и три молодца-сына готовы на поддержку матери, Павлу было можно уйти. Онъ понималъ это, но чувствовалъ давно, что родственныя узы обратились въ узы сердца.

Семену, самому младшему, минулъ двадцать одинъ годъ, а старшій племянникъ Павла, Алёкса, отслужилъ уже свой терминъ солдатомъ и его ждали домой на постоянное жительство, въ то время, когда дядя сообщилъ любимцу свое непреложное намреніе уйти, хмуро и смущенно смотря въ землю, мстами уже обнаженную отъ снга. До настоящей минуты никто и не подозрвалъ ничего подобнаго, потому нечего говорить, въ какое недоумніе пришелъ Семенъ. Онъ просто не врилъ ушамъ и остался нкоторое время неподвижнымъ, точно на него нашелъ столбнякъ, не говоря ни слова, словно боялся подтвержденія слышаннаго.

Въ самомъ дл, узнать ране о намреніи Павла въ дом никому не было никакой возможности. Была половина великаго поста и онъ съ обычною заботливостью велъ домашній обиходъ и съ особымъ рвеніемъ приводилъ въ исправность орудія для предстоящихъ работъ, точно готовился въ свое время приступить къ нимъ. Онъ чинилъ бороны, сохи, поправлялъ ветхую сбрую, заготовилъ смяна, вошелъ даже въ долги въ чаяніи будущаго,— однимъ словомъ, длалъ все, продлываемое обыкновенно подъ весну мужикомъ земледльцемъ. Только по усиленной дятельности, да по подробностямъ, въ которыя входилъ Павелъ по хозяйству съ сестрой и племянниками, можно было предполагать что-то необычное, но что именно — это никому и въ голову не приходило.

Дло было на задахъ, у креста, на поворот проселка, гд остановились дядя съ племянникомъ, намренно медля войти въ деревню. Видно было, что первый искалъ случая переговорить съ любимцемъ.

Пасха приходилась не ранняя и весна настойчиво вступала въ свои права. Влажный, обогртый воздухъ яснаго, сверкавшаго послполудня парилъ, съдая послдній снгъ, близна котораго рзала глаза. Подъ нимъ сочилась и, пробираясь по склонамъ, тихо шептала и журчала вода. Проталины захватывали все большее пространство, въ лужахъ глядлось солнце и купались вороны къ теплу. Любовь къ родному воскресавшему міру и чувство глубокой жалости и тоски давило Павла. Онъ поднялъ смущенные глаза на пораженнаго спутника.

— Ты не вришь, што ли?… Чево молчишь-то?— тихо спросилъ онъ.

— Да какъ же?.. Я въ толкъ не возьму. Ужли вправду это?— прерывающимся, надтреснутымъ голосомъ, вдругъ заволновался Семенъ, жалобно взглянувъ на дядю глазами полными слезъ.— Ты што-жь это?…

— А ты не сумлвайся,— не въ могилу собираюсь, не пропаду!… Не мало добрыхъ людей по блу свту ходятъ, не вс дома на полатяхъ сидятъ. Посидлъ дома-то довольно, пора и на людей взглянуть. Подъ лежачій камень вода не течетъ,— слыхалъ ты это, ай нтъ?

Очевидно, говорившій хотлъ ободрить и племянника, и себя.

— Да какъ же такъ-то… вдругъ?… Куда-жь ты надумалъ?— почти шепотомъ спросилъ Семенъ, не поднимая поникшей головы. Онъ просто боялся заплакать.

— А куда Богъ приведетъ, увижу тамъ,— не клиномъ земля сошлась… Куда ни поди, чай тснй нашего не будетъ, самъ видишь. Ай умирать у себя дома-то?! Пойду туда, гд работа нужна.

— Чай работа-то везд равна,— все на барина, али на суму на толстую работать приведется,— помолчавъ, выговорилъ Семенъ, пытаясь разговорить дядю.— Такая чай и здсь не подалеку найдется…

— А найдется — и ладно,— отъ добра добра не ищутъ. Только врядъ ли по нашимъ мстамъ есть такая, подходящая-то. Вдоволь нашего брата, а самому штобы хозяйствовать — не на чемъ. Гд она, земля-то?… На помщика только хлопотать доведется. Есть, сказываютъ, такія мста, гд земли не въ-пропахъ, гд цна — грошъ, да люди дороги, вотъ куда бы пробраться!

— А мы-то, дядя? Какъ же мы-то безъ тебя?— испуганно и растерянно спросилъ Семенъ, видя, что въ дяд Павл засла такая мысль, съ которой нечего бороться, и что такія обтованныя мста вроятно находятся за тридевять земель.

— Што-жь вы?! Кругъ своей-то земли и вамъ длать нечево,— безъ меня управитесь. Вотъ, ждемъ, Александра въ отпускъ придетъ,— самимъ будетъ жить не у чево.

— Родимой земли-то… ай не жаль теб?— печально спросилъ Семенъ.

— Не родимая она намъ,— обманная!… У барина наша исконная земля-то осталась. Въ этой все одно — долго ли, коротко ли — всмъ уйти приведется. Вотъ и надумалъ я лучше загодя попытать, чмъ ждать послдняго дла — съ голоду на ней пухнуть. Поможетъ Господь найти подходящее што — для васъ же. Ай я объ васъ думать забылъ?… Эхъ, парень, этакъ ты дядю-то понимаешь!— съ теплымъ упрекомъ и грустью покачалъ онъ головой,— Мн што? Много-ль моего вку-то осталось, штобъ объ себ думать?… Вотъ што съ вами станется,— думается, день и ночь думается, Сеня!… Гд тотъ святъ человкъ на земл, што наши мужичьи слезы услышитъ, што наши мужичьи дла безъ обиды распутаетъ?… Чай, видишь, не кормитъ она, земля-то, но сейчасъ не кормитъ, у чево-жь жить-то? Если таперь такъ, што-жь съ вами будетъ, а? Вдь грызться міряне-то станутъ, што волки голодные! Глянь кругомъ, али не видишь, куда дло идетъ?… Казнь лютая смотрть-то на это!… Пожалй ты меня, не перечь, если любишь,— поршилъ я это дло!

— Дядя, родимый, замолвь слово у матушки,— я съ тобой пойду! Заработки высылать буду. Пусть рабочаго найметъ, коли што, коли самихъ управа не возьметъ.

Скрпя сердце, но совершенно напрасно старался Павелъ уговорить племянника обождать годикъ-другой и остаться дома до полученія доброй всти отъ него,— тотъ стоялъ на своемъ всю дорогу домой.

Въ сущности Павелъ давно мечталъ объ этомъ, но боялся взять сына отъ матери, не зная, какъ устроится самъ и куда закинетъ его судьба.

Дло однако устроилось легче, нежели предполагалось, когда въ дом узнали ршеніе Павла и вскор пришелъ Александръ. Въ самомъ дл, для собственнаго, падавшаго и безвыгоднаго хозяйства дома оказывались лишнія рабочія руки и рты, такъ что работа и пропитаніе на сторон были прямою пользой и необходимостью,— пособіемъ сами по себ, даже не принимая во вниманіе грёзъ Павла объ обтованной земл, гд-то ожидающей крестьянскихъ рукъ. Не мудрено, что мать безъ труда согласилась отпустить съ дядей его любимца.

Сборы были не долги и въ конц оминой недли, наказавъ и отказавъ сестр все свое хозяйство, дядя съ племянникомъ вышли за околицу деревни и простились съ домашними у креста, гд впервые заговорили о разлук. Слава Богу, они были вмст и міръ не клиномъ сошелся, какъ говорилъ Павелъ. Былъ хмурый, ненастный день. Они помолились на старый, скривленный осьмиконечный крестъ, земно простились съ своими и пошли по дорог на Моршанскъ, чтобы выбраться на Волгу. А тамъ, что Богъ дастъ. Они шли молча, глядя подъ ноги, языкъ не шевелился ни у того, ни у другаго, и только одинъ разъ оглянулись назадъ на поворот, когда деревня готова была скрыться за холмомъ. Родные стояли на томъ же мст.

IV.

Человку, не наблюдавшему дла собственными глазами въ послднее время, трудно поврить, чтобы постоянный сельскій житель, коренной землепашецъ, могъ бросить родное поле и домъ во время наступающихъ вешнихъ работъ и идти куда глаза глядятъ, не имя въ виду впереди привычнаго земледльческаго труда, то-есть почти никакого знакомаго опредленнаго заработка. Немного лтъ назадъ, такое явленіе, если и было возможно, встрчалось единичнымъ, какимъ-то исключеніемъ изъ общаго правила, совсмъ не то, что теперь. Стоитъ перезимовать въ одномъ изъ торговыхъ и особенно портовыхъ городовъ нашего юга, чтобы наблюдать тамъ этотъ срый сельскій пролетаріатъ, уже охваченный затхлой, зловонною мутью города. Стоитъ встртить тамъ весну, чтобы видть, какія массы этого сыраго почвеннаго продукта, сраго трудоваго люда, приносятъ туда одни только водяные наши пути, не говоря о желзныхъ. Правда, и прежде даже пахарь черноземной полосы выходилъ на заработки въ степныя губерніи, но не покидая родного, свычнаго ему дла около той же матери-земли, покосовъ и уборки хлбовъ. Тучная неоглядная степь, колыхаясь злаками, какъ море, не отрывала, а звала закорузлыя рабочія руки на тотъ же родной трудъ, къ родимой земл, и, мирно стихая, ломилась подъ косою. Теперь не то. Борьба за существованіе уводитъ ихъ дальше и дальше, гонитъ прочь, чтобы не вернуть почв никогда. Какіе люди выйдутъ изъ такой борьбы на чужой территоріи — вопросъ, о которомъ стоитъ подумать. Нельзя успокоиться на дикой мысли, что народу во благо эти испытанія,— это значило бы ршить, что ‘чмъ хуже, тмъ лучше’.

——

Шло время, шли и дядя съ племянникомъ. Путь лежалъ на Моршанскъ, а въ Кирсанов предстояло ссть на Саратовскую чугунку, еслибы ране не представилось подходящаго дла. Впрочемъ твердымъ намреніемъ Павла было, какъ упомянуто, выбраться на Волгу, про которую не мало заманчиваго доводилось наслушаться ему. Онъ не врилъ ни въ молочныя рки, ни въ кисельные берега, но ему, какъ большинству русскаго люда, особенно недалекаго отъ великой рки, она казалась еще какимъ-то особымъ міромъ, артеріей, ведущей къ обтованной земл, какимъ-то стихійнымъ просторомъ, источникомъ мощи и свободы, живою водой богатырскаго эпоса, заживлявшею раны и воскрешавшею мертвецовъ. По разсказамъ, тамъ чудилось ему, да отчасти и Семену, что-то доброе, широкое, двственное, чего они не могли бы передать, но чего просила душа, вырвавшаяся изъ непереносной, гнетущей тсноты, духовной и матеріальной, родного темнаго міра, лишеннаго возможности существовать.

Они шли и видли, какъ исчезали послдніе снга, притаившіеся кое-гд, по лсамъ и оврагамъ, отъ зоркаго, теплаго глаза солнца, тщетно надясь, что ихъ пощадятъ и дыханіе вешняго втра, и горячія объятія пробужденной земли. Послдніе замиравшіе потоки, сочившіеся здсь и тамъ по промоинамъ и овражкамъ, уносили ихъ ко вздувшимся полымъ ркамъ. Темный бархатъ свже вспаханной пашни и изумрудные ковры озимей и луговъ начинали устилать просыхавшую землю. На глазахъ шедшихъ надувались и лопались сочныя почки и деревья подернулись мутно-зеленымъ флеромъ и затрепетали двственной зеленью молодаго листа. Шелковистые землекопы-грачи, каркая, бродили по рыхлымъ пашнямъ, надъ зеленями, сверкая, заливались жаворонки, ласточки со щебетомъ носились по водамъ и сырымъ берегамъ. Съ дтства знакомыя, ласкающія, родныя картины всюду встрчали и провожали шедшихъ, точно хотли остановить ихъ своею благодатью, красотой и лаской, о которыхъ пли и говорили птицы полей, лсовъ и водъ.

Сердца шедшихъ не разъ съ болью прислушивались и отзывались на эти псни, но Павелъ наружно оставался глухъ. Даже любимцу онъ отвчалъ коротко и говорилъ мало. Молча, хмуро и упрямо онъ шелъ впередъ и впередъ, пока локомотивъ, сверкая и блестя мдью, шипя и свистя, дыша дымомъ и паромъ, не встртилъ его съ Семеномъ на Саратовской чугунк крикомъ и оханьемъ, точно понималъ предстоящій трудъ. Только теперь съ замтнымъ недоумніемъ, возбужденіемъ и интересомъ смотрлъ Павелъ и говорилъ любимцу объ этомъ новомъ для него зрлищ.

Въ самомъ дл Сызранская дорога тогда только-что строилась и зду по чугунк домосдъ-дядя зналъ только по слухамъ. Теперь, это было первымъ чудомъ новаго міра, поразившимъ его, по уход изъ дома.

Съ давно неощущаемымъ оживленіемъ смотрлъ онъ на маневрирующіе локомотивы, работавшіе колнями стальныхъ ногъ, послушныхъ желанію человка. Когда онъ видлъ, какъ то или другое изъ этихъ чудовищъ переходило съ рельсовъ на рельсы, шло впередъ, останавливалось или отступало назадъ, наливалось водой или набирало и тащило тендеры полные дровъ и тихо возвращалось и занимало свое мсто, не тревожа позда, ему казалось, будто что-то живое и разумное дйствовало и сознательно работало въ этомъ желзномъ огнедышащемъ богатыр.

Когда, наконецъ, посл незнакомой желзнодорожной суетни и толкотни, наши путники услись въ вагонъ и поздъ тронулся, съ каждою секундой ускоряя ходъ и все чаще отбивая темпъ по рельсамъ, они невольно перекрестились и припали въ открытому окну, уже весело и бодро смотря на широкую панораму, огромнымъ круговоротомъ проносившуюся мимо.

Быстро уносившійся поздъ точно порвалъ въ нихъ послднія нити горькой мысли о покинутомъ дом. Масса новыхъ впечатлній возбуждала и поглощала вниманіе,— родъ какой-то новой силы и бодрости просыпался въ угнетенной душ при вид, общей дятельности. Все властне захватываемые водоворотомъ новаго міра, въ который окунулись, ни дядя, ни племянникъ не сознавали, да и не могли бы сознать, что съ ними. Они ощущали невольно родъ какой-то неловкости и недоврія къ себ, свойственныя всякому новичку. Даже между собою длились они только рдкими и отрывистыми замчаніями, какъ бы опасаясь ихъ неумстности, наивно и недоумло переглядывались между собой и внимательными, любопытными глазами озирались кругомъ, словно ища толковаго объясненія окружавшаго, словно опасаясь попасть въ-просакъ и нарушить обычныя условія незнакомаго міра, въ который попали.

А міръ кругомъ былъ дйствительно не тотъ, изъ котораго ушли дядя съ племянникомъ. Люди, вещи, разговоры мало или почти не напоминали о тсномъ, замкнутомъ деревенскомъ угл. Тутъ некому было провести нарадлели между тмъ и другимъ, некому указать, что скорлупа и что ядро.

А въ сущности какъ бдны, ничтожны и узки были отношенія лицъ и темы вагонныхъ разговоровъ передъ міровоззрніемъ и непрерывнымъ отношеніемъ мужика къ кругообороту матери-природы, къ потребностямъ и жизни кормилицы-земли и къ той части дикаго животнаго царства, что отнята у него и обращена въ друга человка.

Да, міръ былъ иной. Разговоры, долетавшіе изъ всхъ угловъ вагона, носили на себ торгашествующій, меркантильный отпечатокъ, въ которомъ земледлію оставалось немного мста. Говорилось больше о цнахъ и всякаго рода операціяхъ хлбомъ, гд на даръ Божій смотрли только какъ на товаръ и на предметъ азартной игры. Тутъ не было мста ни живому золотому колосу, ни крестьянскому поту, ни солнцу, которыми поливался и наливался онъ.

— Откель Богъ несетъ?— обратился сосдъ къ Павлу, первоначально нсколько разъ смривъ его торопливыми глазами и очень хорошо видя, съ кмъ иметъ дло.

— Изъ своихъ мстовъ, шацкіе будемъ,— неторопливо отвтилъ тотъ, въ свою очередь оглядывая любопытствующаго.

Одтый въ короткомъ сромъ чекмен на ват, въ картуз и высокихъ сапогахъ съ оторочкою, расшитой яркими шелками, онъ казался чмъ-то въ род прикащика или мелкаго торговца, ведущаго операціи съ народомъ и на его счетъ. Такіе люди, точно червякъ кузька или гессенская муха, шнырятъ теперь по всмъ углавіъ и закоулкамъ нашей огромной Россіи, пожирая продукты полей и деревень.

— Далече ли поднялись?…По длу, што ли, по явному?— продолжалъ любопытствовать онъ.

— Извстны наши дла-то — на работу идемъ. До Саратова покудова, а тамъ… што Богъ дастъ.

— Тэ-экъ!— не очень одобрительно протянулъ онъ.— Не близко. Чай у васъ подъ руками работы-то вдоволь,— подъ чугунку полотно ведутъ… Ай кончили?…

— Нтъ, роютъ, да не свычны мы,— не наша работа эта. Опять… не одобряютъ наши, которые пытали.

— Тэ-экъ… Какую-жь вы работу работать можете?

— Да, правду теб сказать, добрый человкъ, кругъ земли наша работа,— крестьяне мы споконъ вка были. Топоромъ малость можемъ, правда, да и то отъ нужды, кругъ скота, вотъ, либо ошто — это наше дло тоже. Сами хозяйствовали съ измалтства,— по хозяйству все можемъ.

— Чай, у васъ вплоть такая работа-то?

— Это на барина то-есть?

— А хоть бы и на барина.

Павелъ нахмурился и отвчалъ не вдругъ.

— Не подходяще. Такая-то работа не рука,— проку отъ её нечево ждать. Барщина она — барщина и есть! Не затмъ намъ слободу дали, штобъ изъ чужихъ рукъ смотрть, на барской земл колотиться. Ай мужику-то опричь того на бломъ свт и доли нтъ?

— А вотъ узнаешь въ Саратов,— можетъ, Богъ приведетъ на купца поработать,— съ усмшкой произнесъ срый чекмень и, крутя папиросу, переложилъ ногу на ногу, выставляя на-показъ щегольскіе сапоги.

— Не въ ту силу ты меня понялъ. Чаялось намъ такія мста найти, гд бы Богъ привелъ, по времени, на своей земл похозяйствовать, а не то што… Правду теб сказать, эта самая статья и въ даль-то насъ ведетъ. Не сколь далеко за Волгой, сказываютъ, есть такія мста-то.

— Ну, братъ, не знаю,— не слышно што-то. Оно, конечно, и по нашимъ мстамъ за землей не далеко ходить, съ капиталомъ если, а безъ того и думать нечево. Сдается много и казенныхъ земель, и обчественныхъ, да деньги тутъ нужны хорошія… Опять дотошному человку, надо быть, не дадутъ зря-то,— отобьютъ. По тыщи десятинъ есть запашки у нашего брата.

— А вы сами-то какіе будете?— спросилъ Павелъ, ошеломленный почтенною цифрой.

— Самарскіе и по Саратовской губерніи дло ведемъ. Хутора у насъ. По времени хлбъ покупаемъ, сало опять,— изъ-подъ Оренбурга барановъ-то гонятъ… Вотъ тамъ, сказываютъ, есть земли пустопорожнія, по четвертаку за десятину скупаютъ. Это ужь я теб доподлинно говорю,— подтвердилъ онъ, видя полное недовріе, даже что-то въ род обиды на лиц собесдника, вполн увреннаго, что надъ нимъ хотятъ потшиться.— Да ты не вришь, никакъ?— усмхнулся онъ.

— Богъ тебя знаетъ, шутишь ты, аль нтъ, только плохо врится… Не оповщали насъ объ земляхъ-то объ этихъ… Можетъ болотина какая, али песокъ?— въ недоумніи отозвался Павелъ, не зная, врить сказанному или нтъ.

— Черноземъ, да еще съ лсомъ съ мелкимъ, сказываютъ.

— Ну, братъ, это ужь старъ я сказки-то слушать. Али не оповстили бы насъ, еслибъ захотли по четвертаку крестьянамъ такія земли раздать, мужичью бду развязать?

— Ну, вотъ! Кто про што, а ты свое. Такія дла-то, чай, попрежъ мужика длаются. По-вашему только и свта, што въ окошк. Тутъ баре были, господа-чиновники, али хоть бы нашъ братъ-купецъ… Одинъ, сказываютъ, такую Палестину, ровно царство, себ купилъ. Еще впередъ другихъ угодилъ.

Разсказчикъ не подозрвалъ, что разрывалъ сердце слушателя на части: Павелъ и врилъ, и не врилъ, но досада, гнвъ, ожесточеніе поднимались и душили его. Точно о позор и невол матери или жены слушалъ онъ эти всти, точно объ увоз суженой, которой желалъ и ждалъ многіе годы.

— Какъ же это такъ?— произнесъ онъ растерянно, будучи ршительно не въ состояніи переварить вопіющаго дла или грубой шутки, такъ безучастно передаваемыхъ ему, словно они были самымъ обыкновеннымъ явленіемъ, или происходили на другой планет.— Значитъ, не наша эта земля-то?… Не въ Россіи она, што ли?

Долго, а можетъ-быть и безполезно пришлось бы срому чекменю втолковывать сомнвавшемуся слушателю, какая это земля и наша ли она, еслибы въ разговоръ не вмшалось новое лицо.

Близъ толковавшихъ, досел молча прислушиваясь, сидлъ высокій старикъ, скромной, но серьезной и почтенной наружности, представлявшій собою по виду что-то среднее между подгородпымъ крестьяниномъ и небогатымъ мщаниномъ глухого городка, неуспвшимъ еще покинуть крестьянскихъ обычаевъ и вншности. Можно было предположить скорй всего, что это былъ мелкій торговецъ или ремесленникъ, какихъ много кочуютъ по Россіи, промышляя нехитрыми дешевыми товарами и такимъ же мастерствомъ. Только отпечатокъ какой-то торжественной степенности и достоинства противорчили этому. Выбритая маковка, сдые волосы и такая же клинообразная борода напоминали ликъ старой иконы, что, впрочемъ, ни мало не мшало житейской обходительности старика, обратившагося къ Павлу.

— Ништо же сумняшеся… Али въ диво теб такія дла, что сильные міра мзду имутъ?— вдругъ, точно что заученное, улыбнувшись въ сторону его, тихо заговорилъ онъ.— Самъ будучи изъ отдаленныхъ мстъ тхъ, я ркомаго купца самолично знаю и многое теб о тхъ мстахъ, какъ очевидецъ, повдать могу. Имяй уши слышати, да слышитъ.

Посл такого неожиданнаго приступа, всякій другой на мст Павла могъ бы ожидать, что кочующій витія скажетъ подобающую случаю рчь, вынетъ неизвстно откуда жестяную кружку съ мднымъ замочкомъ или засаленную и закапанную воскомъ книжку въ плисовомъ черномъ чехл съ мишурнымъ крестомъ и потребуетъ подаянія на монастырь, храмъ или образъ, но въ дйствительности этого не случилось.

Совершенно напротивъ, старикъ немедленно принялъ самый добродушный и теплый житейскій тонъ и съ видимою любовью заговорилъ о тихихъ сокровенныхъ мстахъ нашихъ отдаленныхъ окраинъ, куда уходитъ русскій людъ, простой и чистый сердцемъ, ради тишины и мира, отъ тсноты матеріальной и нравственной.

Вскор говорившій и слушатель тсно сидли вмст. Досел несообщительный, долгіе годы замкнутый въ себ и ни съ кмъ, кром неровни племянника, не отводившій души, парень пожиралъ каждое слово почтеннаго сосда и безусловно врилъ ему, умвшему понять, сочувствовать и тронуть его сердце.

— Да, братикъ,— проговорилъ тотъ, когда точно на исповди узналъ долгія недоумнія и ршеніе Павла,— не иметъ тснота, а иметъ лихота! Не отъ одного малоземелья и скудости бросаются старыя насиженныя гнзда. До нищеты сидятъ въ нихъ, не безъ слезъ покидаютъ… Плоть поборолась бы, притерплась, да духу тсно,— вдь смердитъ міръ-то сельскій, черви въ немъ! А вдь чмъ народъ крпокъ? Имъ, единеніемъ,— общей радостью и общимъ горемъ. На людяхъ и смерть красна, говорится. Вдь имъ мы — ни много, ни мало — тысячу лтъ жили, вс наши бды перенесли, ты то подумай!

Старикъ видимо сочувствовалъ Павлу, можетъ-быть потому, что самъ давно ушелъ отъ міра малаго въ міръ большой, ведомый, впрочемъ, совсмъ иными побужденіями,— отъ жизни дятельной къ жизни созерцательной, отъ Мары къ Маріи. Онъ оказался старообрядцемъ-начётчикомъ, ради истинъ древле-христіанскаго благочестія искрестившимъ Русь повсюду, гд привилось, жило и укрывалось оно, начиная съ Соловецкой обители до поселеній некрасовцевъ на Дуна. Не мудрено, что многое могъ поразсказать онъ и о тхъ мстахъ, о которыхъ гадалъ Павелъ.

Онъ говорилъ ему объ Иргиз, объ Узеняхъ, объ Яик — золотомъ дн и о другихъ боле отдаленныхъ тихихъ мстахъ, куда шелъ народъ русскій по стопамъ древлеправославія, бгущаго отъ антихриста и его печати. Съ истиннымъ краснорчіемъ рисовалъ онъ миръ, тишину, незлобіе и ангелоподобную простоту братской жизни въ тхъ мстахъ. Тамъ, по его словамъ, произволеніемъ Бога, сама земля растворила свои ндра, чтобы дать человку успокоеніе, благоденствіе и миръ. Обрисовавъ темные лса, высокія горы и многоводныя рки и озера, полные всякой твари на потребу людскую, онъ говорилъ о цвтущихъ степяхъ и лугахъ, питающихъ тучный скотъ, и о нивахъ, утонувшихъ въ золот тяжелой колосистой ржи.

Эти рчи казались музыкой, картины захватывали духъ Павла,— ему хотлось летть въ прекрасную, благодатную даль, безъ думъ, безъ сожалній о томъ, что оставалось назади. По одному мановенію старика въ то время онъ, казалось, пошелъ бы всюду. Только станція, гд вышелъ собесдникъ, прервала иллюзію. Остановка была короткая, онъ оборвалъ разсказъ, прозаически заторопился, собралъ свои пожитки и исчезъ въ толп, забывъ о недавнемъ сосд и едва ли подозрвая неутолимую жажду новой жизни, которую возбудилъ въ немъ.

Вроятно, долго продумалъ бы Павелъ о слышанномъ, еслибы не здравый смыслъ русскаго человка, который неотступно напоминалъ ему, что райскія мста далеко, а подъ носомъ у него Саратовъ, о которомъ тоже необходимо было кое-что узнать, такъ какъ приходилось дятельность свою начать съ него, приближавшагося съ каждымъ оборотомъ колеса.

Утшительнаго, впрочемъ, для дяди съ племянникомъ изъ возобновленнаго разговора о немъ съ срымъ чекменемъ выходило немного. Работу, по словамъ послдняго, на Волг, во время навигаціи, найти было не трудно, но кром того, что она была временна, требовалась еще и свычка съ ней.

Впрочемъ то, что свычку ко всевозможной работ русскій человкъ пріобртаетъ быстро, Павлу и Семену вскор предстояло подтвердить на дл.

Первое время по прізд въ Саратовъ, онъ встртилъ нашихъ срыхъ гостей довольно дружелюбно, несмотря на то, что рабочаго народа скопилось уже въ немъ довольно и вновь прибывало съ каждымъ новымъ пароходомъ и поздомъ чугунки. Дло въ томъ, что они прибыли во-время — въ самый развалъ открывавшагося судоходства, когда еще спшили погрузкою хлбныхъ каравановъ и работой на пароходахъ и баржахъ, подходящихъ съ низу.

Дядя съ племянникомъ вскор успли пристроиться на одной изъ пароходныхъ пристаней и несомннно укрпились бы тамъ, въ силу своей нелицемрной, безотвтной готовности работать всякую работу, какова бы ни была она, на что мстный и пришлый избалованный и искусившійся рабочій людъ смотритъ искоса, принимается за нее нехотя и длаетъ черезъ пень-колоду, какъ скоро она хоть мало выходитъ за рамки его договора. Потому наниматель, даже несмотря на неумлость, часто предпочитаетъ срый сырой продуктъ нашей деревни самому опытному мстному. Часто, кром того, главную роль въ дл предпочтенія играетъ безъ сравненія высшая благонадежность крестьянина, еще не тронутаго и не обработаннаго растлвающей городского средой. Однако, мысль о возможности присмотрть себ подходящую землицу и мечты о невозмутимомъ мир сокровенныхъ, далеко притаившихся поселеній, о счастливцахъ, ушедшихъ отъ зла, такъ прочно укоренились въ голов и сердц Павла, что не давали ему спать и вскор заставили покинуть Саратовъ. Его тянуло дальше,— ему казалось невозможнымъ, чтобы не было гд-то такой земли, которая не можетъ оттолкнуть его рабочихъ закорузлыхъ рукъ, выросшихъ и окрпшихъ на ней и ради ея. Только мысль о страшной отдаленности удерживала его на мст. Ближайшія мста оказывались далеко не тмъ, чмъ были въ глазахъ сектанта, воздлывателя духовной нивы. Работа по Яику, у казаковъ, изъ доли, была доступна только сосднему русскому крестьянству, сидвшему на собственныхъ земляхъ. Она, правда, была не безвыгодна, потому что вся длалась мужичьими руками, орудіями и знаніемъ, за что оплачивалась все-таки сравнительно львиною долей этимъ щедро надленнымъ помщикамъ, самымъ безхозяйнымъ въ мір, сотни тысячъ десятинъ которыхъ вка лежатъ впуст, словно среднеазіатскія степи. Безъ ошибки и пристрастія можно бы сказать, что даже монгольское владычество было дятельне, цвтуще, производительне современной скудости, лни и первобытной формы труда, существующей здсь. Сотни тысячъ головъ въ пол зимующаго барана, лошадей и измельчавшаго рогатаго скота, безконечные стоги Богомъ семаго и Ураломъ поливаемаго сна, да рыболовство, предусмотрительно дарованное природою, и затмъ — ничего, что бы не было доставлено изъ Россіи, начиная съ насущнаго хлба, гвоздя, мыла, сальной свчи, сбруи, обуви, которые возвращаются въ эту первобытную страну переработанными изъ матеріаловъ ея же скотоводства. Еслибы не бдные, рдкіе, чуть не одичалые форпосты, никто бы не принялъ за осдлую эту страну номадовъ и рыболововъ, не тронувшуюся съ мста въ теченіе боле столтія. Тутъ было самое настоящее мсто для скита старообрядца, а не для производительнаго крестьянскаго труда. Основныя положенія замкнутой казачьей общины отрицали его. Только подъ видомъ ничмъ не гарантированнаго рабочаго земледлецъ могъ прокрасться за ея китайскую стну.

Когда Павелъ узналъ все это отъ бывалыхъ практическихъ людей, оно не охладило его, а только направило въ другую сторону. Онъ сталъ наводить справки о ближайшихъ подходящихъ мстахъ по Волг, съ которою, увидавъ и извдавъ ее разъ, онъ не хотлъ бы разстаться.

На его счастіе или горе вскор онъ узналъ отъ сослуживца, водолива баржи, знавшаго низовья Волги вдоль и поперекъ, что есть такія подходящія мста по Ахтуб, самому восточному и длинному рукаву Волги, почти пограничному съ Внутреннею Киргизскою ордой,— что земли тамъ новыя, почти не видавшія сохи-бороны, съ незапамятныхъ временъ удобряемыя разливами и дающія благодатные урожаи,— что по Ахтуб множество большихъ, богатыхъ, цвтущихъ селъ, куда можно приписаться и переселиться. Нечего говорить, что съ тхъ поръ на эту Ахтубу были обращены вс помыслы и вожделнія Павла. Узнавъ, что пробраться туда почти безъ расходовъ легко черезъ Владиміровку, откуда идутъ караваны съ солью Баскунчакскаго. озера и изъ Астрахани, по постоянному сообщенію съ рыболовными ватагами, и что заработки въ послдней не хуже, а лучше саратовскихъ, онъ съ Семеномъ, при первомъ же представившемся случа, сплыли внизъ по Волг. Недолгій благословенный путь — лучшіе дни въ жизни плывшихъ — ничего не стоилъ, напротивъ за него заплатили имъ, потому что зачислили въ комплектъ баржевыхъ рабочихъ.

Такимъ образомъ, недли за полторы до побдоносной борьбы и поступленія Семена въ работу, дядя съ племянникомъ очутились въ Астрахани, гд обстоятельства на время раздлили ихъ, хотя они видались въ день раза по два.

Дло было въ томъ, что мсто Павлу нашлось немедленно на пристани привезшаго ихъ парохода, а Семену такого не оказывалось, хотя оно и было общано впредь. Парню по невол пришлось пока поселиться въ семь пароходнаго кочегара, квартировавшей на селеніи, въ бдномъ домик одного изъ астраханскихъ ловцовъ, которыми въ данное время была полна та часть города. Квартира была удобна тмъ, что дешева и находилась вблизи отъ пристани пароходства, при которой остался дядя, совсмъ нечаявшій и не желавшій разставаться съ племянникомъ.

Между тмъ проходили дни, мста Семену не оказывалось и онъ, не желая сидть сложа руки и ждать у моря погоды, сталъ выходить на базаръ и наниматься на поденную работу, если такая представлялась, и такимъ путемъ попалъ на выгрузку бляны.

Теперь мы знаемъ, съ какимъ торжествующимъ сердцемъ и съ кмъ торопился подлиться неожиданнымъ счастьемъ, возвращавшійся съ лсной пристани, Семенъ.

Прошла недля. Работа около бляны кипла и по времени приближалась къ концу, но добра въ ея вскрытой огромной утроб оставалось еще довольно. Артель начинала побаиваться не кончить работы къ сроку и, напрягая послднія силы, уничтожила единственный отдыхъ, обычный и необходимый здсь, въ самые жаркіе часы раскаленнаго дня. Люди отдыхали только за дой, то-есть не длали, какъ слдуетъ, ни того, ни другаго.

Если самые привычные и сильные изъ артели не чувствовали подъ собою ногъ, не знали куда двать болзненно нывшихъ рукъ и едва разгибали согбенныя, сведенныя тяжестью спины, то не трудно догадаться, каково было новичкамъ и слабйшимъ. Люди работали почти безсознательно, автоматически, точно зубья одной шестерни, которая вращалась, заведенная золотымъ ключомъ выгоднаго заработка. Только артелью, гд одинъ работалъ за другими, пропадая въ общемъ механизм и покоряясь его ходу, могло длаться такое дло,— личной энергіи не хватило бы на него.

На-лицо доказательство. Цлые дни, отъ зари до зари, солнцемъ палимая, смокшая потомъ, ходитъ ужасная шестерня и бдный Семенъ въ ней. Нтъ, это не родимая пашня, не влажная рыхлая борозда, не жаворонки поютъ надъ ней, да и самъ онъ не тотъ,— у него въ глазахъ туманъ, а не на пол. Въ пламенномъ неб южное солнце стоитъ,— груди дышать нечмъ, рубаху хоть выжми, раскаленная почва глаза ржетъ и ноги палитъ… Что за дло? Не ждетъ дорогая работа! Торопятся, идутъ товарищи спереди, по пятамъ настигаютъ сзади,— нечего длать, несутъ и его затекшія, одеревенвшія ноги, носитъ и онъ съ товарищемъ тяжелый срочный грузъ,— носитъ, надрывается, а молчитъ. Стыдно жаловаться, не на кого пенять. ‘Взявшись за гужъ, не говори, что не дюжъ’, какъ-то механически и случайно мелькаетъ у него въ голов, мало помогая тяжелому длу. Приходится испытать на себ, что значитъ выгрузка къ сроку и какова эта желанная работка. Только общее дло да надежда скораго избавленія отъ него напрягаютъ и поддерживаютъ послднія силы артельщиковъ, особенно тхъ, у которыхъ ихъ мало. ‘Дотянуть бы до срока, покончить съ Божіей помощію, а тамъ прахъ ее возьми,— калачомъ не заманишь’, думаютъ многіе и работаютъ молча и упрямо, спша покончить съ непосильнымъ трудомъ. Не отставать же Семену! Разв не онъ, недлю назадъ, съ глубокою радостью принесъ дяд извстіе о предстоявшей работ? Разв не онъ со рвеніемъ и горячностью принялся за нее въ охотку въ первые дни? Не самъ ли онъ скрылъ тягость ея отъ родного, не вря ей и до послдняго времени думая, что не Богъ всть какое дло — дрова таскать?…

Теперь онъ знаетъ, каково оно, да дться некуда,— надо кончать… И вотъ онъ идетъ, идетъ, идетъ, несмотря на одеревенвшія ноги, и боится отдохнуть, задыхаясь отъ напряженія и жара, точно робкая, запаленная, нервная кляча, побуждаемая впередъ и впередъ длиннымъ рядомъ родного обоза и соловьинымъ свистомъ хозяйскаго кнута.

——

Въ день начала работы, только-что забрезжило на восток недавно потухшее небо, свжій, бодрый и счастливый, проснулся Семенъ и заторопился на пристань, боясь опоздать на свое мсто. Еще полусвтъ-полумракъ лежалъ надъ пустыннымъ безмолвнымъ полемъ, которымъ торопливо шагалъ онъ, и послднія звзды, блдня, мигали въ прозрачномъ, чуть-чуть синеватомъ неб. Несмотря на то, что, съ каждымъ шагомъ впередъ, окрестность, свтля, выдлялась изъ срой туманной мглы утра, пристани спали мертвецкимъ предразсвтнымъ сномъ. Даже сторожа, уставъ бродить, трещать и стукать въ чугунныя доски, повалились тамъ и сямъ, пьяные свжимъ влажнымъ дыханіемъ и невозмутимою тишиной вновь наступавшаго дня. Даже собаки, набгавшіяся за ночь, растянулись безъ движенія, какъ трупы, наповалъ убитыя сладкой смертельной отравой отдыха и нги.

Семенъ тихо и безпрепятственно вошелъ въ лабиринтъ мертваго деревяннаго города и перескъ его поперекъ, направляясь къ Болд. Тамъ тоже все спало. На берегу не было живой души, ни единаго звука, кром соннаго, чуть слышнаго гуда комара, отлетавшаго на покой. Парень слъ на валу, опоясывавшемъ пристани отъ полыхъ водъ, и смотрлъ кругомъ, пока его самого не начала охватывать сладкая дрожь и непреоборимая нга дремоты и сна. Съ нимъ была кое-какая одежонка, онъ бросилъ ее подъ голову и сладко, судорожно протянулся на прохладной песчаной постели. Бляна была противъ и не замтить его не могли.

Но сонъ пришелъ не вдругъ и лежавшій бродилъ тихими, спокойными глазами по обширному глубокому небу, гд блли легкіе паруса облаковъ, чуть гонимые заштилвшимъ втромъ. Ему было хорошо. Въ полубдніи-полусн онъ слдилъ, какъ реили они, брасуя и уходя то тмъ, то другимъ галсомъ.

Слва, дремлющимъ, упавшимъ строемъ уха, слышалъ онъ тихій всплескъ волнъ о крутыя груди и бока судовъ, убаюкивавшій своимъ ритмомъ, справа, отъ пристаней, начиналась веселая болтовня просыпавшихся скворцовъ — отцовъ и дтей. Но гд это было — во сн или на яву, въ дйствительности или въ грёзахъ — Семенъ уже не могъ опредлить. Онъ помнилъ, какъ верхи облаковъ-парусовъ ожили, точно блдныя лица, къ которымъ прилила кровь, заалли, вспыхнули румянцемъ и блескомъ, но гд это было — въ мор неба или сна — парень не зналъ. Онъ спалъ, не помня, какъ слилось то и другое.

Когда его разбудили, солнце поднялось надъ горизонтомъ, артель была въ сбор и шумла — галдла, какъ выражалась сама. Подбирались товарищи, то-есть распредлилось, кому съ кмъ работать, такъ какъ носилки требовали двухъ человкъ. При этомъ имлась въ виду равномрность работы, но только въ смысл ея большей успшности вообще, а не силъ того или другого человка въ частности. Достигалось это довольно простымъ, хотя едва ли справедливымъ, путемъ.

Дло въ томъ, что точкой отправленія здсь очевидно служила мысль, что каждый членъ артели долженъ внести въ нее, по возможности, совершенно одинаковый съ прочими пай труда, не взирая на личныя физическія средства, и, разумется, съ непремннымъ условіемъ успшнаго исполненія предпринятаго дла. Для этого сильный спрягался со слабымъ, опытный съ неумлымъ, ретивый съ лнивымъ, чтобы первые служили регуляторомъ и побуждали послднихъ. Въ силу ли это имъ, артель не хотла знать, потому что никого не тащила въ дло насильно, а, напротивъ, предупреждала, что оно — каторжное, чтобы вступившему не на кого было пенять.

По настоянію Марченкова, Семену пришлось работать съ нимъ. Это не испугало парня только потому, что онъ не вполн понималъ разсчеты артели, избгалъ связки съ Самсономъ и чувствовалъ радушіе и покровительство добраго, веселаго солдата.

Не мудрено, что онъ въ охотку бодро принялся за работу, сдерживаемый, а не понуждаемый товарищемъ.

Артельная шестерня легко и дружно пошла въ ходъ.

Но миновалъ день, прошелъ другой и третій — и медаль стала оборачиваться другою стороной. Мускулы напрягались и жилы вытягивались за предлы сокращенія, связки ослабвали, хрящи и кости наминались и ломили,— рабочій механизмъ расклёпывался и развинчивался тмъ быстрй, чмъ мене проченъ и устойчивъ былъ. Люди, отъ зари до зари работавшіе длинные дни, вмсто отдыха, начинали страдать и стонать короткими ночами, забываясь безпокойнымъ, болзненнымъ сномъ. Они чувствовали, что все болло, ныло и надрывалось въ нихъ, пока въ цломъ организм не оставалось живого мста.

Болты и гайки, поршни и муфты, колна и плечи рычаговъ живой машины расшатывались, теряли точку опоры и, не исправленные отдыхомъ, вновь поступали въ работу. Такимъ образомъ прошла недля, работать оставалось три дня, да и слава Богу,— долго такое дло не могло тянуться…

А оно тянулось чмъ дале, тмъ мучительпе, однообразне, медленне, пока часъ не сталъ казаться за день и день за недлю. Но этого оказывалось мало: былъ отнятъ послобденный отдыхъ, когда жары переходили за сорокъ градусовъ. Боязнь опоздать увеличивала значительность остававшейся работы, хотя, на самомъ дл, она вовсе не была такова и для своевременнаго окончанія не требовала никакихъ чрезвычайныхъ мръ. Къ сожалнію, большинствомъ он были предложены и приняты — и часы послобденнаго отдыха уничтожены въ прямой вредъ себ и длу. Какъ бы то ни было, черезъ полчаса посл ды, въ самое знойное время посл полудня, убійственная машина пускалась въ ходъ.

А дни, какъ на грхъ, стояли знойные, невозмутимо-тихіе, даже ночами паpилo, точно въ теплой влажной ванн, и давило нестерпимою духотой. Росы падали дождемъ и смачивали поверхность земли, особенно растительности, за ночь. Уставшимъ трудно было отдыхать и набираться новыхъ силъ въ эти короткія, распаривающія, не дающія дышать ночи,— не мудрено, что они вставали истощенные и дряблые и принимались за работу съ туманомъ въ глазахъ и голов, безучастные ко всему окружавшему, точно автоматы, которые не падали только потому, что ихъ никто не толкалъ.

Восьмой день съ утра наступилъ такой же: то же пламенное солнце показалось и взошло надъ горизонтомъ на безоблачномъ неб,— уже съ одиннадцати часовъ такъ же душило и жгло. Работавшіе, пара за парой, носилки за носилками, двигались ужаснымъ круговоротомъ Дантова ада, переложеннаго на русскіе нравы. Грузные шли они съ бляны, облегченные возвращались въ нее, что казалось имъ отдыхомъ, несмотря на тяжелыя носилки и невозможность простого движенія въ такой температур. Бдный Семенъ чувствовалъ, что изнемогаетъ, что, вотъ-вотъ, ноги его подкосятся, грудь задохнется или одеревенвшія руки выпустятъ эти тяжелыя носилки и разсыпятъ дрова на пути, вызывая проклятія товарищей. При послдней мысли руки его судорожно сжимались и держали гнетущую ношу.

Еслибы не Марченковъ, Семенъ изнемогъ бы давно. Добрый, бывалый, испытанный человкъ понималъ, каково парню, въ которомъ было больше энергіи, чмъ силы, и незамтно старался брать на себя большую долю труда, который такъ черство стремилась поровнять артель. Въ глубин простого, безшабашнаго сердца, Марченкова возмущали положенія артели, какъ онъ ни старался оправдать ихъ практичность. Онъ не сознавалъ, а чувствовалъ совершенно независимо отъ себя, инстинктивно, что если Богъ наградилъ его силой, то вроятно не затмъ, чтобы давить ею слабаго, а затмъ, чтобъ помочь ему. Такъ онъ и поступалъ. Прежде всего, мало-по-малу, онъ сталъ брать на себя навалку дровъ на носилки, отстраняя парня будто бы потому, что тотъ не уметъ длать этого. Самъ онъ, разумется, длалъ это лучше, потому что центръ тяжести этой нехитрой для укладки ноши оказывался всегда впереди носилокъ, то-есть на его солдатской сторон. Но этимъ не удовольствовался штрафованный нижній чинъ. Замчая все большее утомленіе Семена, онъ сталъ постепенно укорачивать плечо рычага, на которомъ лежала ноша, то-есть подхватывалъ поручни носилокъ все ближе къ грузу, пока не сталъ касаться къ нему своею солдатскою мякотью. Даже новичку нельзя было не замтить этого, но переупрямить Марченкова въ данномъ случа было тоже нельзя. На замчанія парня, онъ коротко отвчалъ, что ему такъ ловче, что онъ ему не указъ или что онъ безъ него знаетъ, какъ дрова носить, и невозмутимо продолжалъ длать свое дло. А въ наказаніе за противорчія и незнаніе субординаціи онъ отнялъ у Семена и отобралъ исключительно въ свою пользу даже пустыя поручни носилокъ, которыя обыкновенно носились или поочередно, или по одной каждымъ изъ товарищей. Онъ находилъ, что арестовалъ его, постоянно таская эти тяжелые трофеи, какъ ружье на плеч.

Не мудрено, что Семенъ сталъ поминать его въ своихъ молитвахъ наряду съ матерью и дядей Павломъ.

Дядя Павелъ тоже не забывалъ племянника. Въ теченіе недли онъ три раза урывалъ минутку отъ своего хлопотливаго и постояннаго дла, чтобы заглянуть на пристань и провдать Семена, но такъ какъ тотъ бодрился при немъ и не показывалъ вида, каково ему въ дйствительности, то серьезный мужикъ уходилъ успокоенный, думая, что все идетъ обычнымъ добрымъ порядкомъ.

А между тмъ несчастный парень самъ не зналъ теперь, какъ дотянулъ до обда. Нсколько разъ онъ чувствовалъ, какъ у него мутится и меркнетъ въ глазахъ, земля уходитъ изъ-подъ ногъ и обширная панорама пристанскаго берега идетъ кругомъ, точно онъ стоитъ въ центр наклоннаго вращающагося круга какого-то гигантскаго самоката.

Какъ только пошабашили, онъ повалился, какъ пластъ, и отказался отъ всякой ды. Отдыхъ былъ единственною необходимостью, за которой забывались другія. Отдышаться — первое дло, подсказывалъ инстинктъ, и онъ дышалъ всми легкими, дышалъ тяжело, но съ наслажденіемъ утопавшаго, вынутаго изъ воды. Первое время, пока не успокоилась кровь и сердце не стало биться равномрне и тише, ни единаго помышленія, ни искры мысли не блеснуло въ его голов,— единственное чувство отдохновенія всецло охватило его. Онъ лежалъ съ закрытыми глазами, навзничь, на солнечномъ припек, и сквозь сомкнутыя вки, налитыя кровью, видлъ цлый адъ, пламенный и багровый, по которому, восходя и нисходя, крутились золотыя блестки, песчинки и звздочки самыхъ причудливыхъ сочетаній и формъ. Больше ничего не было въ его сознаніи.

И все-таки первая мысль, которая прошла и засла клиномъ въ голов Семена, была мысль о работ и необходимости докончить ее, во что бы то ни стало,— о необходимости докончить то дло, которое чуть было не убило его.

Выкупаться бы, мелькнуло въ его воображеніи, какъ только онъ почувствовалъ себя легче. Немного погодя онъ всталъ, сошелъ на плотъ и, скинувъ смокшую отъ поту рубаху и штаны, перекрестился и погрузился въ воду.

Сразу почувствовавъ себя лучше и бодрй, парень уже безъ ужаса могъ думать о предстоявшей работ и даже полъ не безъ аппетита. Каторги оставалось два дня и нсколько часовъ.

Но, наконецъ, даже самая природа, кажется, сжалилась надъ артельщиками. Пока люди обдали, изъ-подъ западнаго горизонта выдвинулся темный край длинной синей тучи и глухо, чуть слышно зарокоталъ громъ, точно прохали гд-то очень далеко но деревянному мосту. Утомленныя лица обдавшихъ оживились.

— Давай Богъ, давай Богъ!— крестясь заговорили они.

— Говорилъ я вамъ даве, што дождь будетъ, ай нтъ?— послышался голосъ въ кучк.— Досадно, объ закладъ не ударился,— хоть бы корешковъ четвертку выигралъ, али папушу махорки.

— Какъ разъ!… Угадчикъ выискался… Побейся, глядишь — и отдалъ бы.

— Ну, нтъ,— примту знаю. Наврняка спорить могу. Изо ста разовъ пятокъ, можетъ, не отгану. Еще утресь сказывалъ…

— Ишь ты!… Много у насъ примтъ-то этихъ, да не всегда угождаютъ,— обманываютъ сплошь. Иной ждешь, ждешь дождя-то, а онъ возьметъ да стороной и пройдетъ. И молебны не помогаютъ!

— Попы, значитъ, плохи,— не въ аккурат себя держутъ,— ввернулъ Марченковъ.— Што-жь это за примта такая врная?

— А касатки летали низомъ — по-надъ водой надъ самой.

— Это ластовки, значитъ?… Ну?

— Ну, только и всево! Самая врная примта: либо дождя, либо втра сильнаго жди — бури какой ни на есть. Вотъ если высоко летаетъ — къ вёдру. Это ужь врно.

Обдавшіе отнеслись къ говорившему недоврчиво и захохотали.

— Ну, братъ, уменъ же ты! Въ жизть бы не догадаться, отчево дожди бываютъ, анъ дло-то въ ластовкахъ. Теб старуха, што ли, эту сказку-то сплела?

— А ты не торопись колпакъ-отъ надвать,— не уйдетъ! Не отплъ еще я… Не оттово дождь живетъ, што касатка низомъ летитъ, а оттово птица Божія такъ и летитъ, што дождю вскорости быть. Нужда ее заставляетъ по низамъ-то маяться — вотъ што, и насъ же дрова таскать,— прахъ ихъ возьми! Голодъ — не свой братъ, а питается-то птичка живой тварью — мухой, комаромъ, мошкой,— словомъ, мушкарой всякой. Вотъ и охотится за ней: куда та, туда и она. Та вверхъ — и она вверхъ, та внизъ — и она внизъ. Такъ-то!… Ну, а мушкара-то эта загодя всякую погоду чуетъ,— за день али больше знаетъ, чево ждать,— такъ ужь Богомъ ей во спасенье положено. Ветеръ-то и дождь бда ей,— безъ защиты, унесетъ ни всть куда, али забьетъ совсмъ,— вотъ она къ ненастью къ земл и льнетъ, не залетаетъ высоко-то. Въ вёдро — такъ теплу, свту радуется — высоко въ небо летитъ, приволья ищетъ, поетъ. Чай видали толкуны-то?… Вотъ оно и выходитъ, что какъ пошли касаточки по низу летать — охотиться, значитъ дичь внизу, это мушкара-то,— жди ненастья. Не будь этого, ласточка-то, можетъ, никогда не охотилась бы внизу, потому что несподручна охота тутъ,— не такъ добычлива, какъ вверху. Оно, знамо, виднй на вольномъ-то свт, а тутъ и дичь-то сра, да и земля-то сра,— промахнешься какъ разъ… Поняли таперь примту-то мою?— обратился онъ въ товарищммъ, слушавшимъ съ напряженнымъ вниманіемъ.

Слушатели единогласно согласились съ говорившимъ и съ видимымъ удовольствіемъ и сочувствіемъ отнеслись въ его объясненіямъ, о смх и помина не было. Казалось, въ лиц разсказчика простота, естественность и правда наблюденія и вывода покорили себ безхитростныхъ слушателей.

Между тмъ причина разговора росла въ неб, захватывая значительную часть его. Туча была грозная, насыщенная электричествомъ и шла съ натискомъ темной, огромной массы арміи, двинутой на штурмъ, подъ прикрытіемъ огня и грохота батарей. Поднимая клубы и водовороты пыли и праха, начиналъ подувать густой, насыщенный влагой, западный втеръ, неешій ее, опережавшій и грозившій, вотъ-вотъ, обрушиться вдругъ, яростно хлестнуть по земл и превратиться въ штормъ, не знающій препятствій. Все ближе слышалась его музыка и шорохъ наступавшей тучи.

Артельщики бросились убирать обденные припасы и принадлежности, точно первыми пулями, поражаемые рдкими, крупными, тяжелыми каплями дождя, начинавшими падать и постукивать среди мертвой внезапной тишины. Только блыя волнующіяся знамена, клочья разорванныхъ облаковъ, со страшною стремительностью неслись подъ темной массой тучи, словно торопились впередъ.

Вдругъ ослпило всхъ и грянулъ страшный залпъ.

Вихрь, крутя и унося, подхватилъ море пыли, поле зрнія исчезло, какъ въ пороховомъ дыму, дождь хлынулъ и полился потоками.

Какъ наступило, такъ же быстро и пронеслось все. Хотя мелкій дождь пересталъ не вдругъ, но онъ не мшалъ, а, напротивъ, пособлялъ работавшимъ, кропя и освжая ихъ. Гнетъ, и духота воздуха исчезли, унесенные втромъ, пожираемые молніей и смытые дождемъ. Что-то освжающее, легкое, точно углекислота бьющая въ носъ, осталось и чувствовалось въ озонированномъ воздух. Не даромъ говорятъ, что грозы очищаютъ атмосферу, и нигд это не замтно такъ, какъ на юг. Казалось, отдыхало не только все живое, но и сама раскаленная земля.

Пришло время отдохнуть и артели. Работы оставалось всего два дня, а главное — къ вечеру опредлилось, что выгрузка будетъ окончена къ сроку. Можно было уснуть съ легкимъ сердцемъ.

——

Сопятъ, храпятъ и тяжело дышатъ товарищи, одному Семену не спится. Онъ смотритъ… Далекое, далекое звздное небо горитъ и трепещетъ надъ нимъ свтлыми очами, а въ груди у него опять что-то неладно. Опять что-то томитъ и подходитъ къ сердцу, но не одно,— страхъ и горькая тоска впереди. Не втерпежъ ему… ‘Звздоньки, теплыя Божьи очи, гляньте мн въ сердце, что тамъ!’ — мысленно молится онъ, маясь, тоскуя и не зная, къ кому прибгнуть. Онъ слышитъ, что внутри у него что-то кипитъ, рокочетъ глухо, словно давешній отдаленный громъ, что чьи-то грубыя, безжалостныя руки, нтъ-нтъ, да и пожмутъ ему сердце. Боль, тоска и страхъ темной силы не даютъ ему спать, отдыхъ гонятъ прочь. Дума за думой, воспоминаніе за воспоминаніемъ не даютъ ему забыться. Съ тихою тоской смотритъ онъ въ небо и въ минувшую жизнь. Дядя Павелъ и мать, далекая пашня и деревня, ветхій крестъ на проселк и срое небо — все это почему-то необычайно дорого и больно ему теперь. Даже необходимость отдыха, скорое окончаніе работы, даже физическая боль забыта за тоской. Онъ не чувствуетъ, какъ разбито и надорвано его тло, и не думаетъ о завтрашнемъ дн, а онъ, вотъ-вотъ, появится на восток.

Въ самомъ дл, не усплъ забыться парень, какъ его растолкали и тяжелое колесо пошло въ ходъ.

VI.

Въ неб ни облачка, на земл ни клочка тни, въ воздух ни малйшаго движенія,— пламенное солнце въ зенит. И земля, и воздухъ накалены, жгутъ и, кажется, потому только не шипятъ въ прикосновеніи съ водою, что та сама обратилась въ теплую лкарственную ванну. Весь вчерашній дождь плаваетъ и стоитъ въ воздух, точно паръ въ бан, гд плеснули на каменку. Нтъ возможности дышать, не только работать, тошно видть солнце, а не печься на немъ въ теченіе долгаго сверкающаго дня. Жжетъ земля, жжетъ небо, всякая поверхность накалилась до того, что жжетъ руки и ноги. Замираетъ всякая жизнь, скотъ забываетъ кормиться и лежитъ, прячутся наскомыя и птицы, только царь природы, человкъ, ходитъ въ ужасномъ ярм, обливаясь потомъ.

Совсмъ плохо приходилось изнемогавшему Семену, почти не отдохнувшему за ночь, а между тмъ наружно дло шло своимъ чередомъ. Только Марченковъ видлъ, что съ товарищемъ творится что-то неладное, что послдняя энергія и силы парня исчезаютъ. Довольно было взглянуть въ его глаза, чтобы видть, что они замерли и потухли, точно у умирающаго, блдное лицо, облитое потомъ, широко раздвинутая, свистящая грудь, дрожащія ноги и руки довершали впечатлніе агоніи. Онъ начиналъ пріостанавливаться и отдыхать все чаще, поощряемый товарищемъ, ловившимъ для этого каждую мало-мальски удобную и возможную минуту.

Такъ было и теперь, пока Марченковъ накладывалъ дрова въ блян, а Семенъ стоялъ широко разставивъ ноги и привалившись спиной къ единственному внутреннему боку бляны, вдоль котораго еще оставалась узенькая полоска тни.

Парень стоялъ въ изнеможеніи, прищуривъ тусклые, утомленные глаза, не выносившіе солнца, и не чувствовалъ ничего, кром учащенныхъ ударовъ собственнаго сердца, глухо отдававшихся въ толстой обшики судна, сквозь наболвшія ребра, точно оно хотло пробиться, и выпорхнуть изъ ихъ костяной клтки.

— Слышь-ка, парень, ты чево-жь молчишь-то? Ай помирать задумалъ?— между дломъ обратился къ Семену солдатъ.— Ты вечоръ бы сказать должонъ, если не можется али што… Песъ съ ней и съ работой,— чай, не на штурмъ лземъ!…

— Да я ничево… Думалось, можетъ перемогусь какъ-нибудь. Вдь мен двухъ дёнъ остается,— тихо и жалостливо возразилъ Семенъ.

— А ты не думай,— не обидитъ артель. Болзнь-то не свой братъ,— не такихъ крючитъ… Прахъ ихъ возьми два-то дня,— не озолотешь съ нихъ! Сказалъ бы вечоръ, я бы на твое мсто человка припасъ. А то — перемогусь, перемогусь, на каторг-то на этой!… Вдь тебя ноги не носятъ. Ты што чувствуешь-то, по крайности?— съ соболзнованьемъ пыталъ онъ парня.— Болитъ што ли гд?

Семенъ вскинулъ на добраго солдата страдальческіе глаза, полные слезъ, пересохшія губы его судорожно передернулись и покосились, но заговорили не вдругъ и почти шепотомъ. Слова не шли и спирались въ сжатомъ горл.

— Все болитъ, ноетъ во мн, дяденька, живого мста нтъ, разнемогся совсмъ!… Нутро-то перегорло все,— хоть испить бы.

— Ахъ, парень-парень, какъ же это, а?… Не рука такъ-то! А ты присядь-ко, присядь покель,— я кваску принесу. Ахъ, голова, голова!— пожалъ онъ со страданіемъ плечами и исчезъ въ блян за квасомъ.

Семенъ въ безсиліи опустился на толстое сосновое полно, склонилъ голову къ дрожавшимъ колнамъ и ждалъ. Миріады оранжевыхъ, кроваво-золотистыхъ кружковъ катились въ его закрытыхъ глазахъ. Влажный горячій воздухъ не утолялъ груди.

Мимо шли артельщики, бросая не совсмъ дружелюбныя замчанія насчетъ парня. Оно и понятно,— каждый бы хотлъ побывать и отдохнуть на его мст, да работа не ждетъ, отдыхъ не иметъ права задать чужой трудъ.

— Ишь разслся! Блоручка видно! Запарился! Заснулъ!— Эти и подобныя замчанія глухо доходили до Семена, въ голов котораго стоялъ гулъ и въ ушахъ звенло.

— Это што-жь такое? На што похоже?— раздался вдругъ грубый и насмшливый голосъ Самсона.— Много мы наработаемъ такъ-то!… Эй ты, чего сидишь? Давно ли въ хозяева-то записался? Постель для вашей милости не изготовить ли?

Парень поднялъ робкій, молящій взоръ на издвавшагося. Передъ нимъ стоялъ восточный темно-бронзовый атлетъ, обнаженный до пояса, сверкая смющимися холодными глазами. Самсонъ работалъ безъ рубахи, но свжіе потоки пота сочились по его мускулистой спин и груди.

— Дай ты мн испить ради Бога, сварило совсмъ,— робко просилъ сидвшій.— Идемъ, сейчасъ идемъ, готовы носилки-то, видишь.

— Ты мн псни-то не пой! Взялся работать, такъ работай съ другими прочими.

— А теб што, ты куда лзешь?— перебилъ голосъ Марченкова, появившагося съ квасомъ, взятымъ прямо со льду.

— А туда же! Мы работать будемъ, а вы прохлаждаться съ дохлымъ съ этимъ!— мотнулъ онъ на Семена.— Говорили: не брать,— такъ нтъ…

Марченковъ быстро взглянулъ въ робкія, молящія, жалкія глаза Семена, вспыхнулъ, сунулъ ему ковшъ въ дрожавшія руки и кинулся къ Самсону.

— Слушай ты, азіатская образина! Если ты еще хоть слово вякнешь, я изъ тебя духъ вышибу!… Сволочь проклятая! Ну, теб чево надо?! Я его остановилъ, я!… Ты къ нему чего-жь чалишься? Одинъ онъ носилки понесетъ што ли? Жалуйся артели, если што не по закону, а здсь теб длать нечего. Песъ этакой!.. Пра, песъ…

Самсонъ хотлъ было возразить что-то, но не усплъ зарычать, какъ солдатъ оборвалъ его.

— Проходи, проходи, чортова голова! Не доводи до грха,— хуже будетъ!

Самсонъ благоразумно не заставилъ повторить себ добраго совта и, вмст съ дровами, понесъ свое негодованіе дальше, мимо.

— Слушай, парень, ты не вдругъ холодное-то,— обратился защитникъ въ Семену, какъ піявка прильнувшему въ ковшу. Но такъ какъ пить холодное здсь было потребностью и общимъ обыкновеніемъ, а холодный квасъ доставлялъ наслажденіе и бодрость горвшему нутру Семена лучше и слаще всякаго нектара и амирозіи, то понятно, что тотъ оставилъ ковшъ, но не оставилъ въ немъ капли. Съ каждымъ глоткомъ жаждавшему казалось, что сама жизнь и сила вторгалась и разливалась въ немъ, утоляя и гася нестерпимый жаръ, раскаленный уголь сердца. Лицо и глаза его ожили и онъ увидалъ свтъ, какъ выразился самъ. Отъ сердца точно отпало что, точно горячій камень отвалился прочь, и работать, казалось, можно было вновь.

— Ну, што, полегчило малость?— обратился Марченковъ къ Семену, вновь впрягавшемуся въ носилки.

— Маненько отошло будто.

— А ты на это не гляди,— не надолго! Жажду заморилъ, оно такъ и сдается. Ужь если неможется, не проходишь долго,— по себ знаю, даромъ силёнъ. Ты послушай меня,— вотъ што сдлаемъ. Черезъ полчаса обдъ, до него дотянемъ какъ-нибудь, а тамъ — баста — теб надо поршить. И такъ вдосталь надорвался. Богъ съ ними полтора-то дня, куда ни шло!

Семенъ пробовалъ было противоречить и отговариваться, но солдатъ невозмутимо ршительно и серьезно объявилъ, что грха на душу брать и работать съ нимъ не станетъ.

— Это теб по новости, а мн не въ первой,— теб меня не учить. Навидался я этихъ дловъ-то,— съ досадою возразилъ онъ упрямому товарищу, поднимая тяжелую ношу.— Ты пошь, да отдохнешь, а я въ городъ слетаю: есть у меня тамъ человчекъ, другой,— прихвачу на полтора дня. Если въ пропитіи, не задорого найму. Ты ужь не спорь, сдлай милость,— знаешь, што дядя Павелъ наказывалъ?

Семенъ дйствительно зналъ, что дядя просилъ служиваго не маять его непосильной работой, говоря, что Богъ съ ними и съ деньгами, если сверхъ силы он.

Ужасная, безпощадная машина опять пошла впередъ и скоро парень почувствовалъ всю справедливость Марченкова. Не прошло и десяти минутъ, какъ короткое облегченіе стало смняться еще большимъ утомленіемъ и упадкомъ силъ.

Въ глазахъ его опять помутилось, отхлынувшая было кровь стала подваливать къ сердцу, руки и ноги слабли съ лихорадочной быстротой и дрожали, во рту сохло, въ ушахъ звенло. Онъ шелъ только потому, что его велъ Марченковъ, а въ сущности ему хотлось бы лечь и умереть. Раскаленный, знойный, ослпительный Божій міръ былъ противенъ ему:, тьма, тишина, прохлада — завидны, будь это сама могила. Дотянуть бы хоть до обда, тоскливо думалъ онъ, вскидывая ненавистные, негодующіе глаза въ пылавшее небо, которое слпило и жгло въ отвтъ.

‘Дотянуть бы хоть до обда’ — этой единственной, упрямой, нищею мыслью, точно пружиной, онъ механически подвигался впередъ. Онъ шелъ, шелъ, шелъ, задыхаясь въ адскомъ круговорот, обливаемый потомъ, обжигаемый солнцемъ, давимый тяжелымъ полномъ, погоняемый мыслью — ‘дотянуть бы хоть до обда’.

Въ это время они подходили къ мсту свалки, гд лежали груды дровъ, выкладываемыя въ полнницы другою артелью.

‘Дотянуть бы хоть до…’ Куда и до чего, онъ и самъ не зналъ. ‘Нтъ, зналъ да забылъ’ — мелькало ему, и онъ тупо и растерянно, какъ-то безпомощно, улыбался своей забывчивости. Фраза оставалась не конченною, мысль оборвалась, памяти не было. ‘Господи, што это со мной?…’ — недоумвалъ онъ, мгновенно то озаряемый искрой сознанія, то погружаемый въ мракъ его, точно посл молніи въ непроглядную ночь.

Они только-что свалили тяжелую ношу и освободились отъ проклятаго ярма, какъ Семенъ почувствовалъ себя совсмъ нехорошо. Неврными шагами онъ отошелъ къ близлежавшему раскаленному тесу и навалился на его невысокій бунтъ грудью и локтями, спрятавъ лицо въ судорожно сжатыхъ, дрожавшихъ ладоняхъ. Такъ стоялъ онъ, наблюдаемый оторопвшимъ Марченковымъ, который тихо звалъ его, но боялся потревожить и нарушить минуты отдыха.

— Семенъ, Семенъ!…— время отъ времени тихо и жалобно окликалъ онъ стоявшаго, но тотъ оставался глухъ. Тогда солдатъ съ досадой махалъ рукой и прибавлялъ:— Бдняга, загорлся совсмъ!… Передохни.

А Семенъ?… Въ первую минуту онъ почувствовалъ тотъ тихій, но грубый толчокъ въ сердце, который наводилъ на него страхъ и теперь глухо, но непріятно отдался во всей лвой половин его измученнаго тла. Въ это время все его вниманіе было отдано тому, что совершалось въ этой половин, но, странное дло, парню почему-то казалось, что и самаго вниманія-то у него осталось только половина и что не хватаетъ другой, которой бы онъ могъ распорядиться, напрасно напрягая ее. Однако невыразимо-отрадное чувство минутнаго отдохновенія охватило его. Освобожденный отъ каторжнаго труда, онъ хотлъ бы стоять часы въ такомъ положеніи и завидовалъ счастливцамъ, которымъ это возможно. Онъ съ ужасомъ думалъ, что его позовутъ, не дадутъ отдышаться, а ему надо отдышаться совсмъ, совсмъ, чтобъ утихъ тотъ глухой рокотъ, который онъ слушалъ въ себ, чтобъ ‘отошло оно’. Но оно не отходило,— нтъ, оно росло и поднималось въ немъ, кипя и бурля подступало и тснилось къ сердцу. Вотъ, вотъ, вотъ опять толчокъ, опять — грубе и сильне, словно что-то пробило это сердце и бросилось ввірхъ затопить мозгъ. Затмъ наступила тишина. Семену казалось, что онъ выплывалъ изъ какого-то темнаго моря и выбирался на берегъ. Въ это время онъ приходилъ въ себя и начиналъ сознательно ждать новаго прилива.

И вотъ онъ чувствуетъ опять, что тотъ растетъ, растетъ, наступаетъ и захватываетъ его. Голова его идетъ кругомъ, духъ спирается, сердце трепещетъ и замираетъ, точно при взмах и паденіи исполинскихъ качель. Онъ хочетъ крикнуть. Напрасно! Вмсто вопля — ничего кром моментальной жестокой боли сердца и тихаго звука, врод лязга тайнаго нутряного замка, заперевшаго Семена въ бездн тьмы, тишины и полнаго отдыха.

— Семенъ!… Сеня. Да што съ тобой? Если не можется, легъ бы, чмъ на жар стоять,— усовщевалъ Марченковъ.

Стоявшій не подавалъ голоса, словно оглохъ или онмлъ.

— Теб водицы не принести ли, можетъ въ голову ударило?… Полегчаетъ живой рукой.

То же мертвое молчаніе.

Солдатъ сбгалъ на бляну, зачерпнулъ ведро воды и торопливо подошелъ въ недвижному парню.

— Не испужать бы,— сообразилъ онъ, думая сначала просто-на-просто окатить загорвшагося товарища, чтобы привести его въ себя и освжить водою, онъ поставилъ ведерко и подошелъ вплоть.

— Помочить голову-то, што-ль? Нагни-ко-сь, я скачу!… Ну-ка!— Онъ положилъ руку на плечо Семена и осторожно потянулъ его къ себ.

Стоявшій подался, не сходя съ мста, скользнулъ по крайней тесин и упалъ, какъ мшокъ съ зерномъ, къ ногамъ Марченкова. Мертвые блки глазъ глядли изъ-подъ раздвинутыхъ вкъ.

Бравый солдатъ инстинктивно отскочилъ отъ навалившагося трупа, но за тмъ тотчасъ же кинулся къ нему,— оставалась надежда, что это, можетъ-быть, обморокъ.

Въ сущности отдаленная труба архангела, единственная надежда бдняковъ, осталась Семену,— разв тогда очнется онъ.

——

Въ минувшемъ году мн пришлось быть на Ахтуб и взглянуть на эту своеобразную, чуть ли не степную рку — самый восточный рукавъ дельты Волги, откинутый ею еще между Дубовкою и Царицынымъ.

Вечерло, когда внезапная и сильная гроза захватила насъ въ пути, что было не совсмъ-то пріятно и удобно въ небольшой ловецкой лодк, гд хотя и существовалъ бакъ, но только для того, чтобы лежать подъ нимъ или сидть поджавъ ноги по-восточному. Потому, не взирая на нордъ-вестъ {Жесточайшій втеръ въ низовьяхъ Воіги и въ Каспійскомъ мор.}, сорвавшійся съ цпи, мы не сажали парусовъ, лишь бы добиться до боле удобнаго ночлега. Жилыя мста по лвому берегу рки довольно часты,— села, деревни, хутора, ватаги чередуются постоянно,— втеръ насъ несъ штормовый и почти попутный, потому не прошло и получаса съ начала грозы, какъ подъ даровымъ душемъ ливня и при такомъ же электрическомъ освщеніи мы ткнулись въ берегъ, чернвшій строеніями. Разобрать, впрочемъ, было нельзя ничего и кормщикъ, выкинувъ кошку {Кошка — малый якорь.} на берегъ и вдавивъ ее въ сырую почву, исчезъ во мрак, въ которомъ къ громовымъ ударамъ тотчасъ присоединился тревожный лай собакъ — голосъ жилого мста, зовъ друга во тьм и безлюдьи пути.

Черезъ четверть часа я входилъ въ чистую половину новой просторной избы, пахнувшую смолой, ярко освщенную лампадой передъ божницей и почти незапятнанную еще присутствіемъ человка, а черезъ полчаса, на столик, между окнами небольшой зальцы, бурлило и лоснилось мдное чрево выхоленнаго самовара, который шиплъ, фурчалъ и вдругъ запвалъ такимъ отчаяннымъ дискантомъ, точно кричалъ: ‘ой, батюшки, уйду! Ой, батюшки, уйду!…’ Къ счастію, появился хозяинъ обиталища, куда меня занесъ Богъ.

Это былъ типъ настоящаго хорошаго русскаго крестьянина, что меня не мало удивило, такъ какъ я зналъ, что вокругъ и по близости обитали большею частію только малороссы.

Павелъ Васильевичъ Тороповъ былъ благообразный мужикъ лтъ за сорокъ, выше средняго роста, съ умнымъ, строгимъ, но чрезвычайно симпатичнымъ лицомъ и до такой степени сознательными глазами, что вы тотчасъ же видли, что они думали и понимали каждое ваше слово, часто даже то, которое вы только собирались сказать. Особенность, далеко не всегда встрчаемая даже въ интеллигентныхъ слояхъ, говорящая о владльц какъ о личности, которая жила, думала и, врне всего, страдала.

Это бросалось въ глаза и заинтересовало меня. Однако, близко подойти въ Павлу Васильевичу оказывалось возможнымъ не сразу. Между тмъ никакихъ обходовъ, подходовъ и шатаній вокругъ да около, я чувствовалъ, нельзя было и помыслить допустить съ человкомъ, сидвшимъ противъ меня. И съ первыхъ же словъ его почему-то поршилъ, что это человкъ правды и можетъ быть завоеванъ только правдой, откуда бы она ни коснулась его. Человкъ влекъ въ себ, несмотря на серьезную, почти угрюмую сдержанность, а врне всего — благодаря ей. Прошло съ часъ времени, можно бы сказать, взаимнаго анализа, пока мы не начали длаться своими людьми. Къ счастію, у насъ оказались общіе интересы. Павелъ нашелъ во мн порядочное знакомство съ краемъ, поглощавшимъ все его вниманіе, но въ которомъ самъ онъ могъ назваться еще новичкомъ.

Какъ бы то ни было, но по этому поводу я узналъ исторію дяди Павла, разсказанную мн съ такою непосредственностью и простотой, что на этотъ разъ я искренне пожаллъ, что не стенографъ, чтобы передать ее, какъ слышалъ только, а не какъ понялъ и сумлъ.

До сихъ поръ во мн живо впечатлніе этого разсказа, и ни одна лекція объ искусств не доказала мн съ такой осязательной ясностью, что въ простот и правд вся суть, весь смыслъ, вс задачи, альфа и омега искусства самого въ себ. Только сами мы до того дланы, что сплошь и рядомъ не ощущаемъ и не можемъ воспринять и передать того и другого.

Дойдя до смерти племянника, по словамъ очевидца Марченкова, говорившій все тише, Павелъ замолчалъ и упрямо уставился на огонь свчи, точно позабылъ и въ немъ старался прочесть послдовавшее.

Я видлъ, что ему тяжело, и не ршался прерывать горькаго безмолвья, наступившаго вдругъ. Я видлъ, какъ плотно сдавилъ онъ дрогнувшія было губы, и терпливо ждалъ. Въ темныя окна все еще барабанилъ дождь и изрдка вспыхивала отдаленная молнія, сопровождаемая глухимъ громомъ.

Тяжелое, хмурое молчаніе и плачъ дождя, кропившаго по стекламъ и лужамъ, давили насъ, пока Павелъ не поборолъ себя и не заговорилъ вновь.

— Ну, прибжалъ это ко мн солдатъ, самъ не свой, задохся совсмъ… Едва выговорилъ, что бда у нихъ, а какая — не сказываетъ. Стряслась молъ бда — и все тутъ. Зоветъ съ собой, а самъ, вижу, не въ себ, мечется, успокоивать меня началъ. Поглядлъ, поглядлъ я на нево, сперва думалъ — во хмлю, анъ нтъ. Слышу, сердце-то и упало во мн: не даромъ, молъ, это,— съ Семеномъ што-нибудь…

Онъ передохнулъ и опять замолчалъ на минуту.

— Правду теб сказать, о смерти-то о Семеновой въ то время у меня и въ мысляхъ не было… Ни-ни, ни чуточки! Захворалъ сильно, али упалъ какъ, зашибся,— ну, тамъ руку, либо ногу сломалъ,— такое вотъ што-нибудь чаялось, такъ и то сердце кровью облилось,— дорогъ парень-то былъ, для него жилъ и жить думалъ…— Голось говорившаго немного дрогнулъ и зазвенлъ.— Да, смхъ и горе,— отъ солдата-то путемъ ничево добиться не могу: несетъ неоколесицу какую-то, да и на, самъ жалобится, да и у меня ровно прощенья проситъ… Однимъ словонъ, страхъ и сердце меня взяли, что, молъ, это такое… Хочу налечь на него поплотне, спросить: што молъ это за бда за такая, сказывай, полно душу-то маять,— анъ слова-то съ языка у меня и не идутъ, беретъ страхъ да и все тутъ… Однако, допытался-таки!

Онъ поднялъ суровые глаза на божницу съ сіявшею лампадой, но тотчасъ же перекрестился и опустилъ ихъ.

— Допытался!— тихо и жалобно добавилъ онъ, помолчавъ и точно вспоминая, чего допытался, и упрекая кого-то. Скоре всего можно было думать, что себя.— Ты хоронилъ ли близкихъ-то, дорогихъ,— такихъ, для которыхъ жилъ?— внезапно обратился онъ во мн.

— Случалось.

— Ну, такъ вотъ знаешь, каково легко это… А вдь мн его и похоронить-то какъ слдуетъ не дали, ты пойми это!… Пойми, вдь я его на смерть-то своими руками отдалъ, не защитилъ!— вдругъ прорвался и болзненно вскрикнулъ онъ, но тотчасъ же скрипнулъ зубами и горько добавилъ:— За дло проклятому!— относя это, разумется, прямо къ себ.

Въ эту минуту мн стало страшно жалко разсказчика и я попробовалъ было уговорить его не мучаться и превратить разсказъ.

— Нтъ, нтъ, нтъ!— съ живостью и досадой запротестовалъ онъ,— мн, собак, мало кажный день такъ-то казнить себя, да не съ тобой, а съ такимъ, штобы судилъ меня. Съ тобой-то я только душу отвожу!

— Ну-ну, какъ знаешь, Господь съ тобой… Какъ же это похоронить не дали?— полюбопытствовалъ я.

— Опотрошили,— тихо, угрюмо и какъ бы стыдясь отрзалъ онъ, но вскор поймалъ прерванную нить разсказа.— Какъ сказалъ мн солдатъ, што Семенъ мертвый лежитъ, такъ, не повришь ты, я спервоначала-то ровно и не понялъ, только холодомъ обдало. Одно слово, въ холодную воду упалъ. Да и не врю!… Смотрю на солдата-то и не врю. Какъ это такъ, сообразить не могу: третёвось видлъ здороваго, веселаго, говорилъ, а сичасъ мертвый лежитъ?!… Не такъ што-нибудь, думаю, вретъ служба, самъ пойду, все дло раскрою. Не можетъ этого быть, не можетъ!… За што-жь это, Господи… Самъ думаю этакъ-то, а во мн, слышу, кипитъ, дрожитъ што-то, давитъ меня… Это, видно, горе-то подступать стало, силу брать, послднюю надежду душить. А чево душить,— стоило на солдата-то посмотрть, штобъ всю правду узнать,— такъ убивался сердечный, што она вся на немъ была! Дрожь меня взяла, какъ понялъ я это. Какъ ума не ршился, не умю теб сказать… А можетъ и ршился. Вотъ самъ услышишь.

Онъ опять перевелъ духъ и смолкъ, точно собирался съ силами.

— Тутъ ужь, какъ пропала у меня надежда-то всякая, свту я не взвидлъ, себя не помнилъ, бросилъ все. амбаръ не заперъ… Пропадай все пропадомъ!… Побжалъ, даже головы не покрылъ… Одно помнилъ — туда, къ нему мученику, къ дтищу дорогому! Не знаю ужь, какъ самъ-то не издохъ на дорог. Жара стояла — геенна огненная, а я дрожу и бгу, дрожу и бгу, задыхаюсь, дрожу и бгу… Кто видлъ, безпримнно али за вора, али за полоумнаго сочли… Пристань-то, чай знаешь, побол полутора верстъ будетъ, такъ я къ ней ровно птица прилетлъ, ровно меня несъ кто… Говорю, не знаю какъ не издохъ только, вдь жаръ-то, говорили, подъ пятьдесятъ градусовъ подходилъ!— Онъ опять помолчалъ минуту.— Ну, што теб еще сказывать, душу маять? Удостоврился, лично свидлся…

Онъ безнадежно махнулъ рукой и серьезными глазами, полными слезъ, опять уставился на освщенную божницу, но они смотрли куда-то дальше, можетъ-быть на родимый трупъ и мертвые блки закатившихся глазъ отдыхавшаго Семена. Такъ прошла не одна минута. Дождь затихъ и стояла мертвая тишина.

‘А вдь въ то время я, можетъ-статься, вправду ума ршился,— вдругъ заговорилъ онъ.— Какъ узналъ я, што мн покойничка взять нельзя, што полиціи обзаявлено и што ево, для порядка, надо-быть, рзать станутъ,— тутъ не скажу што и сталось со мной,— не могу… Прости ты меня, Господи!— перекрестился онъ,— въ то время возропталъ я, сквернословилъ, буйствовалъ, ровно зврь сдлался. Очень ужь мн непереносно стало, што живова-то въ каторг заморили, да и надъ мертвымъ измываться будутъ, въ гробу-то покоя не дадутъ… Посуди самъ, што тутъ было длать?… Съ ногъ меня это свалило въ то время, недоброе дло надумалъ было я… Да чево надумалъ!— чуть не сдлалъ. Што у меня тутъ въ голов бродило, не перескажешь всево. Не на комъ было, такъ на себ хотлъ сердце сорвать,— ну, однимъ словомъ, поршить съ собой. Легше мн стало, съ тмъ я и съ пристани ушелъ. А поршилъ-то я — ни много, нимало — не давать на поруганье Семена, схоронить самому, хоть бы кровь пролить — свою ли, чужую,— не разбиралъ въ то вредя… Говорю, совсмъ зврь сдлался.

‘Вотъ, въ мысляхъ-то въ этихъ, дошелъ я домой, захватилъ малость деньжонокъ, што скопилъ, да въ контору, къ управляющему прямо. Разсказалъ ему свое горе, объявилъ, што служить не могу, просилъ не поминать лихомъ, а деньги, съ тми, што причтутся мн, што и мертвымъ заработаны, если дошлетъ артель,— Марченкову поручилъ,— переслать сестр. Хотлъ письмо писать, да раздумалъ: пусть, молъ, ждетъ, если и напишутъ добрые люди, къ тому времени все кончено будетъ.

— Што-жь, молъ, ты умирать што ли собрался?— попыталъ меня добрый баринъ, подивился, пожалъ плечами, но приказалъ все сдлать по-моему,— просилъ ужь очень я.

‘Ну, ни сколь много дня-то оставалось посл этого, а какъ я ево дотянулъ — одному Богу извстно. Многое у меня тутъ въ голов перебывало и вспомнилось. Вспомнились и люди, и земля родимая, а пуще всево мать, отъ которой сына на смерть и поруганіе увелъ. Больно непереносно ужь это было… Да нтъ, не быть, не бывать этому, не быть! И ропталъ же я, на Господа Бога, зло ропталъ: ‘за что?!…’ А ужь себя клялъ — и говорить нечево. Кто не испыталъ, не понятно это совсмъ.

‘Суета-то затихла, свечерло и солнышко сло, когда я съ пристани на баржу сошелъ. Измаяло меня, напослдяхъ, захотлось на Божій міръ взглянуть. Да и время такое было. Пошабашили, народъ ушелъ, баржа къ погрузк стояла пустая,— одному-то хорошо было и подумать, и на вольный свтъ взглянуть, и съ Богомъ примириться — покаяться. Словомъ, легше было. Тутъ я пристроился и остался, когда убдился, што подъ кормой завозня и бударчёнка стояли, да и весла на барж. ‘Ровно самъ Богъ позаботился’, подумалось мн тогда. До того, значитъ, дошелъ, што всякое понятіе потерялъ,— не разумлъ, што такія дла-то не съ Божьей помощію длаются. Вотъ и началъ я думать объ этомъ дл своемъ. Долго думалъ,— не даромъ говорится, што злой злое и думаетъ. Еще кипло все во мн, не уходилось сердце-то,— што поршилъ, то и думалъ.

‘Сижу и соображаю такъ-то. Пусть, молъ, минетъ большая половина ночи, разсвтъ займется, самый крпкій сонъ придавитъ живое, только не меня,— не уснуть мн! Тогда возьму я весла, отвяжу бударку да и былъ таковъ — въ гости къ Семену поду. Поутру завтра его рзать собрались они, да не быть тому. И таперь, чай, полиція караулитъ — одинъ, либо двое? Да невелика помха,— волей не дадутъ, силой возьму! Можетъ еще спать будутъ на мое и на свое счастье, а и барахтаться начнутъ — не поспютъ. У меня все готово,— далеко буду. Это, значитъ, надо было тло-то Семена взять въ лодку, вывезти на Волгу, гд поглубе,— не далеко тутъ,— обнять покрпче сердягу, ногами лодчонку-то оттолкнуть подал, да и кануть вмст, какъ ключъ ко дну… Не выпустилъ бы, не бойсь,— не гд искать, а и нашли бы, такъ вмст.

— Вотъ, братецъ ты мой, въ т поры до чево я дошелъ, о чемъ думу думалъ!… Въ ум ли былъ — самъ суди,— прибавилъ онъ посл нкотораго молчанія.

— Однако, не случилось вдь этого?— не стерплъ я.

— Нтъ, слава Господу Богу, не совсмъ покинулъ меня,— не дозволилъ пропасть. Говорятъ, утромъ безъ памяти въ лодк меня нашли, въ огневиц близъ мсяца пролежалъ, людей не узнавалъ, говорилъ непутящее, караулили,— бжать все куда-то хотлъ. Самъ-отъ не помнилъ я этого, а люди сказывали, какъ выздоравливать сталъ. Марченкова одного, правда, признавалъ,— въ болзни онъ часто навдывалъ. Добрый человкъ, дай Богъ ему, жаллъ онъ меня. О Семен и не пикнулъ, пока самъ не началъ,— боялся вишь. Такъ безъ меня и похоронили парпя. Одно отрадно — артелью, на общій коштъ. На себя она это дло взяла. Вдь трудовыя, потомъ и кровью добыты денежки-то,— тутъ и молитва скоре до Бога дойдетъ! Не лицепріятна…— Павелъ произнесъ это съ глубокимъ удовольствіемъ, самое лицо его разгладилось и потеряло всякую суровость.— По крайности не на дн рчномъ, а подъ Божьимъ крестомъ спитъ,— тихо и задумчиво добавилъ онъ.

— Ну, вчная память!… Ты-то какъ?…

— Вотъ, видишь, живу, опять за соху взялся. Очень ужь стосковался по длу по мужичьему, а вдь совсмъ было въ купцы вышелъ,— саркастически добавилъ Тороповъ.

— Какъ такъ?

— А такъ. На пристани-то помощникомъ матерьяльнаго сдлался, даромъ не грамотный, четыреста рублевъ получалъ, врно теб говорю. Уходить сталъ,— не пущали, прибавку сулили! Вотъ оно дло-то! Жить бы — не прожить.

— Что-жь ты?

— Богъ съ ними и съ деньгами. Опостылло мн это,— махнулъ онъ рукой.— Не наше дло совсмъ. Смола да сажа, сурикъ да блила, пакля да деготь,— протухъ весь, вольнаго воздуха захотлъ, сырой земли понюхать… Соскучился, говорю теб,— бол трехъ лтъ въ пароходств-то выжилъ. Ну, скопилъ деньжонки да и приписался здсь. Сестру съ дтьми перевезъ, хозяйство, кое не распродалъ, да вотъ второй годъ ужь тутъ хозяйствуемъ, пшеничку семъ.

— Родныя-то мста покинулъ, значитъ?

— Богъ съ ними! Тише тутъ, просторне, грха мен…

— Какого грха?

— Да всякаго!— неопредленно махнулъ онъ рукой.— Однако, ты спи! Заговорилъ я тебя, не рано теперь,— заторопился онъ, прекратилъ разговоръ и всталъ.

Черезъ полчаса я дйствительно спалъ, какъ убитый.

Н. Бобылевъ.

‘Русская Мысль’, No 12, 1882

Трудъ и отдыхъ.Разсказъ изъ нижневолжскаго быта.

Читайте также:

Трудъ и отдыхъ.
Разсказъ изъ нижневолжскаго быта.