Троицкая лавра и Сергий Радонежский, Горев Михаил Владимирович, Год: 1919 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 50 минут(ы)

М. Горев

Троицкая лавра и Сергий Радонежский.

(Опыт историко-критического исследования.)

Окончание.

VI.

В почитании Сергия государи считали себя обязанными показывать пример другим,— и пусть лицемерно, но они действительно этот пример показывали, предпринимая не только уже рассмотренные нами экстренные путешествия в монастырь, но и регулярные, два раза в год, ко дням празднеств. Первые после смерти Сергия государи отличались еще простотой и не заботились о том, чтобы обставлять свои путешествия какими-либо удобствами, но царь Иван Васильевич Грозный уже позаботился об этих удобствах, приказав в 1556 году построить для своих приездов дворцы, как в самом Троицком монастыре, так и ‘по своим царским селам’, лежавшим на дороге к Троице {Голубинский. Сергий Радонежский, стр. 388. О подробном описании путешествия к Троице Бориса Годунова см. у Аделунга в ‘Обозрении путешественников’, 11, 71.}. Вскоре путешествия государей к Троице принимают характер пышных царских кортежей или же загородных, увеселительных поездок, с фейерверками, иллюминацией, пением семинаристами особых ‘кантов’ и с оркестрами трубачей.

Мы имеем сведения, как совершались царские богомольные походы к Троице в эпоху, например, Алексея Михайловича.

Намереваясь предпринять поход, государь посылал в монастырь своего чиновника с грамотою, в которой уведомлял монастырские власти, что ‘его великого государя пришествие к празднику к ним будет.’ Затем отдаваемо было приказание ‘для государева походу мосты делать и мостить и где (худы починивать, гати гатить и вехи ставить’. Перед выездом государя из Москвы посылаем был окольничий или — что чаще — в окольничего место дворяне ‘для дворов’ (иначе: ‘для станов’, для заимки ‘станов’) т. е. для осмотра дорог и приготовления сельских дворцов к приему государя.

В самый день выезда, перед тем, как сесть на коня или в карету, государь шел в Успенский собор, слушал напутственное молебствие, прикладывался к образам и к мощам ‘святителей’ и получал благословение от патриарха. Иногда после Успенского собора государь ходил в Архангельский собор, чтобы поклониться гробам родителей. Царские поезда были огромные, представлявшие из себя, можно сказать, целые армии, и так как по самой Москве, от Кремля до заставы, шествие их совершалось особенным ‘нарядным’ образом,— то выезды государей из Москвы в поход составляли своего рода великолепнейшие парады, смотреть на которые сбегалась вся Москва. С нарочитым великолепием устраивались эти выезды, если находились в. Москве иностранные послы, которых водили смотреть на них {Новый летописец, напечатанный в XVII в. в книге Временника Общ. Ист. и Древн. Росс., стр. 196.}.

Один иностранец оставил нам описание царского поезда Москвой. Это — Адольф Лизек, состоявший секретарем при австрийских послах, бывших в Москве в 1675 году, и видевший шествие Москвой царского поезда, отправлявшегося к Троице, 25-го сентября. ’29-го (по ст. стилю 19-го) сентября,— пишет Лизек,— в 8-м часу утра воевода Янов с 1500 ветеранов пехоты прежде всех отправился приготовлять путь для государя в следующем порядке: впереди везли пушку, по бокам шли два канонера, один с копьем, на конце которого был двуглавый орел с фитилем в когтях, другой опоясан мечем и вооружен длинною секирою, за ними два конюха вели превосходного пегого аргамака воеводы в тигровых пятнах, впереди отряда ехал на таком же коне воевода в богатой одежде, унизанной жемчугом, у коня удила были серебрянные, поводы сученые из золотых снурков, чеврак из красного штофа, выложенный финифтью и золотом, кованным, по бокам шла фаланга секироносцев в красных суконных одеждах, далее между двумя копейщиками следовал знаменосец, за ним трубачи и барабанщики, гремевшие на своих инструментах, наконец, двадцать рот стрельцов, при мечах, с самопалами в левой руке и с кривыми топорами на правом плече,. перед каждою ротою ехала фура, поход двинулся в поле, где в ожидании царя уже было выстроено 14 тысяч войска,— и все затихло.’

‘Народу было,— продолжает Лизек,— такое стечение, что не только на площади и в окошках, но даже на крыше домов и церквей не было праздного места. На одной крыше сидел на ковре персидский посол со всею своею свитой. Прежде всего выехал отряд всадников, по середине которого постельничий Иван Демидович сам вел двух любимых царских коней, покрытых тонким красным сукном, за ними потянулся обоз повозок, числом больше тридцати, одна за другой, {В этих повозках находился царский гардероб и всевозможные принадлежности.} далее отряд царской стражи, впереди которого шли двести пятьдесят скороходов, без музыки и без барабанного боя, неся в руках поднятые вверх бичи, ярко блестевшие золотом. Начальник отряда, чашник и голова, Георгий Петрович Лутохин отличался сколько блеском наряда, столько же и своею важностью. Под ним был лихой конь в дорогом уборе, беспрестанно грызший серебряные удила. По такому началу мы ожидали увидеть что нибудь необыкновенное и не обманулись. Следующий поезд привел нас в изумление. Впереди ехал конюший Тарас Радобшин, за ним вели 62 превосходных царских верховых коня, на которых вся збруя и попоны горели золотом и серебром, 12 лошадей из под царской кареты {Т. е. назначенных под царскую карету, на смену тем лошадям, которые были под каретою.} покрытых красным штофом, вели каждую по два конюха под узтцы одну за другою. Наконец, ехала второстепенная карета его величества, ослеплявшая блеском золота и хрусталя.’

‘Новым поездом управлял ясельничий Петр Яковлевич Вышеславский, позади его несли скамейку, обтянутую красным сукном, которую дают под ноги царю, когда он садится на лошадь, потом ехали восемь главных всадников, которые при этом служат его величеству, в одежде, гораздо пышнейшей прежних и с серебряными и позолоченными кольцами на передней части сапогов, посреди их несли персидские ковры для лошадей, удивительно вытканные серебром и золотом, каждый по два человека. Потом ехали стрелки со стрелами в руках и два оруженосца с мечами его царского величества и наследника престола, далее два молодые боярина, за ними по обоим бокам улицы по 200 стрельцов очищали дорогу с посеребряными и золочеными хлыстами одинакового размера, наконец, в карете ехал царь с наследником и главным воеводою Долгоруким, {Юрием Алексеевичем, ближним боярином дворецким и наместником Суздальским.} по бокам длинные ряды копейщиков и секироносцев, и у самой кареты множество бояр, стольников, чашников, в золоте, серебре и жемчуге. Поезд заключался тремя каретами и толпою слуг. С подобною же пышностью из других ворот дворца показался поезд царицы {О царских приездах в монастыри: Кириллов,. Троицкий Сергиев, Волоколамский см. в Известиях Русского Археологического общества, т. 1, в 2, стр. 74-87. Об отходе государей из Москвы к Троице и о возвращении в Москву от Троицы — в Вивлиофике, VI, 176.}.

В XVIII веке Анна Ивановна, Елизавета Петровна и Екатерина II, бывая в Москве, предпринимали путешествия к. Троице. До нас дошел составленный витиеватым слогом, довольно любопытный рассказ митрополита Платона о посещении лавры в 1775 году Екатериной Второй.

‘Ее императорское величество, — пишет Платон с обычной для него угодливостью перед царской властью,— всемилостивейшая наша государыня и их императорские высочества, подавая ежедневно бесчисленные знаки своего благочестия (!), между прочими великими и многотрудными государственного правления делами, предприняли в обитель Троицкия Сергиевы Лавры путешествие пеши и к величайшему оныя лавры и всех жителей окрестных мест удовольствию, возымели мы щастие узреть весь Российский императорский дом, со многими обоего пола особами и чужестранными министрами, сего мая 29 го числа, в шесть часов по-полудни.’

‘Как скоро его преосвященство,— пишет о себе Платон,— святейшего правительстующего синода член, их императорских высочеств в законе учитель, архиепископ московский и калужский и Святотроицкия Сергиевы лавры священно-архимандрит Платон получил известие, что ее императорское величество скоро имеет приближаться к предместию лавры,— то, по начатии в церкви о здравии ее императорского величества и их императорских высочеств молебна, со всем духовенством учинил ход с хоругви, со крестом и со святыми иконы, до церкви Успения Пресвятыя Богородицы, что в селе Клементьеве, где оный преосвященный, встретив высочайших гостей, поздравил ее императорское величество и их императорские высочества пристойной речью. Потом ее императорское величество и их императорские высочества, предшествуемы духовенством, при колокольном звоне и пушечной 101 выстрела пальбе продолжали путь свой до самой лавры, а при вступлении в оную, здешней семинарии воспитанники, поставленные в ряд по два человека, воспели радость свою и величайшее благополучие пристойною, для того сочиненною кантою и продолжали пение свое до того, как уже ее императорское величество и их императорские высочества вступили в церковь святыя Живоначальныя Троицы, где, приложившись ко святым иконам и опочивающему там преподобному Сергию, изволили пойти в архиерейский здешний дом, в котором ее императорское величество стать соблаговолили. Семинаристы при сем шествии пели другую подобную канту. Преосвященный Платон с первенствующею тоя лавры братиею в комнатах приносил ее императорскому величеству и их императорским высочествам всеподданнейшее поздравление с благополучным прибытием, и от всей обители поднесли хлеб и соль, при чем, — добавляет Платон очевидно с гордостью,— оное духовенство жаловано к руке {С тою же гордостью о жаловании к государевой руке, отмечали в своих мемуарах не только рядовые митрополиты, но и те, коих позже православная церковь причислила к ‘лику святых’. Так, во время пребывания Петра Алексеевича и патриарха Иоакима в Троицком монастыре, здесь же находился с гетманом Мазепою Димитрий, митрополит Ростовский, впоследствии канонизированный церковью. Тогда он еще был игуменом Николаевского Крутицкого монастыря в Батурине. Вот что он пишет о своем посещении Троицкого монастыря: ‘Сентября в 10 день были мы с ясновельможным гетманом у ручки Благочестивейшего Царя Петра Алексеевича, в монастыре Троицком, обители Сергия Радонежского Чудотворца. В том же монастыре был в то время и патриарх, коего посещали мы часто’. ‘Того же месяца в 13 день, паки в другой раз были мы у ручки, у Государя Петра Алексеевича на отпуске.’ (Горский. Описание Лавры. Стр. 153).}.

Ввечеру вся лавра была иллюминована и горел щит в разных огнях с вензеля-ми ее императорского величества и их императорских высочеств.|

В самый же день праздника святыя Троицы, т. е. 31 дня, ее императорское величество и их императорские высочества со всеми своего пола знатными особами и чужестранными министрами изволили в 11 часу по-полуночи пройти в церковь Живоначальныя Троицы для слушания литургии. Обеденное кушанье было в комнатах ее величества, к которому в тот день, как и во все прочие дни,— опять таки не забывает о себе Платон,— имел честь приглашен быть его преосвященство. При питии за высочайшее здравие ее императорского величества и их императорских высочеств, с близь лежащего больверка {Разумеется больверк или бастион, бывший у Соляной (Водяной) башни.} происходила пальба из пушек и колокольный звон. В тот же день ввечеру ее императорское величество с их императорскими высочествами изволили быть в лаврском загородном доме, называемом Корбуха, где при выходе ее императорского величества и их императорских высочеств из карет, пела и играла вокальная и инструментальная музыка.

В тот же самый день в 9-м часу пополудни ее императорское величество и их императорские высочества изволили слушать всенощное бдение, отправленное в память отца Сергия, основателя обители и телом здесь опочивающего, в. честь которого последующий день для торжества назначен. По выходе из церкви, ее императорское величество всемилостивейше смотреть изволили разные в знак горящего в сердцах усердия и пламенеющей любви представленные огни, как то фейерверк и щит с вензелями ее императорского величества и их императорских высочеств.

В последующий день, определенный для торжествования памяти преподобного Сергия, т. е. во вторник 2-го июня, ее императорское величество и их императорские высочества изволили слушать в той же церкви литургию, при восклицании многолетия палили из 51 пушки. В 6 часу по-полудии, по окончании вечернего пения, вторично изволили прибыть в показанную церковь для смотрения обряда, отправляемого при пострижении в монахи, при котором случае четыре человека, и в том числе два обращенных раскольника, одеты были в монашеское платье. Потом вторично изволили ездить на известную Корбуху, откуда в 11 часу возвратились. В 12-м же часу в третий раз зажжен был щит.

3-го числа июня, в среду, в 10 часов, ее императорское величество и их императорские высочества изволили выступить из дворца в церковь Живоначальныя Троицы, откуда при колокольном звоне и пушечной пальбе, в провожании преосвященного и духовенства, вытти из монастыря и сесть в карету соблаговолили.

По свойственному ее императорского величества к поданным своим милосердию и к нуждам их снисхождению, настоятелю тоя лавры, преосвященному архиепископу московскому, в знак высочайшего своего благоволения, изволила пожаловать золотые часы, богато брилиантами убранные’ {Голубинский. Царские богомольные походы к Троице, стр. 398-401.}.

Приведенный выше документ является чрезвычайно характерным. По тону своему до приторности подобострастный, он в то же время дает нам верную картину, во что же, собственно говоря, вылились царские богомольные походы к Троиц- в XVIII столетии. Здесь мы видим и крестные ходы, и жалованье духовенства к царской руке, и лицемерные моления у гроба ‘преподобного’, и показное, нарочито для Екатерины устроенное пострижение в монашество, и также специально для Екатерины организованный ученый диспут, после коего, как сообщает Платон, воспитанниками и воспитывающими ‘приносимы были всенижайшие поздравления на разных, как то на российском, латинском, францусском, немецком, греческом и еврейском языках, сочиненные в прозе и стихах, что все ее императорское величество и их императорские высочества с явными знаками отменного удовольствия выслушать и с вящшим к училищу благоволением принять благоволили {Там же, стр. 400.}. И тут же рядом иллюминация на стенах лавры, блестящие фейерверки, три раза зажженные ‘в знак горящего в сердцах усердия и пламенеющей любви’, увеселительные вечерние поездки в Корбуху, ‘вокальная и инструментальная музыка’, ‘пение семинаристами пристойных кантов’, выпивка не только под пушечную пальбу, но и под звон всех лаврских колоколов и, наконец, как заключительный аккорд царского богомолья у Троицы, золотые часы, ‘богато брилиантами убранные’, пожалованные Платону ‘по свойственному (Екатерины) к поданным милосердию и к нуждам их снисхождению!’

Трудно сказать, где же собственно кончается религия и начинается веселый царский фействальк.

Не трудно понять, что все эти действия московских государей, ничего общего не имевшие с самой религией, непосредственно направлялись к главнейшим для господствующего класса целям: к затемнению сознания трудящихся, к духовному порабощению широких обывательских масс посредством церкви вообще и пышного богослужебного ритуала в частности, и вместе с тем этим одновременно достигалось новое и более сильное возвышение власти, как русских коронованных самодержцев, так и многочисленных русских ‘цезарей в священническом облачении’. Ведь полицейское государство религию расценивало исключительно, как опору, как один из важнейших устоев государственного порядка.

Обращаться на каждом шагу к материальной силе, на которую, в конце концов, всегда опирается право, командующим классам было определенно невыгодно. Они стремились выработать в подвластных ‘охоту к повиновению’, своих классовых целей добиться ‘добром, а не жесточью’.

К услугам их в этом отношении были культ и церковь.

И если право вынуждало повиновение себе страхом материальных кар, то церковь добивалась той же цели страхом кар ‘нездешнего мира’, которые для умственно отсталых масс являлись тем более страшными, чем они были таинственнее и непонятнее для них.

Для этого церкви необходимо было придать известный авторитет и не только ‘от божественных писаний’.

Первенствующее положение церкви перед глазами темного народа должно было выявляться во всем блеске, а этого всего легче было достигать во время торжественных царских церемоний. Правда, церемонии эти в иных случаях обращались в ‘комедийные действа’, где великолепными актерами выступали, как сами государи, так и митрополиты, а также прочие ‘церковные князья’, но эти церемонии были необходимы, и их устраивали, не останавливаясь ни перед чем.

Из сказанного вполне ясно, почему среди представителей аристократических сословий в ту эпоху было общим убеждением, что от блеска внешнего положения господствующей религии зависит главным образом мощь и сила самого царского трона.

За государями в Троицкий монастырь тянулись бояре, сюда же наезжал вместе со своими поварами весь цвет московского купечества. И если сама Екатерина днем лицемерно молилась в церкви ‘лобызая нетлеющие останки своего небесного патрона’, а вечером, при блеске иллюминационных огней, при пушечной пальбе и под веселые звуки ‘вокальной и инструментальной музыки’ ‘устраивала загородные увеселительные поездки в Корбуху, то кто мог помешать московским боярам и купцам днем лицемерно ставить рублевые свечи пред гробом ‘преподобного’, а вечерами устраивать пьяные оргии, пред которыми блекли все прелести московского ‘Яра’.

Эти гости являлись самыми прибыльными для Троицкого монастыря, и посему местные монахи не только не изобличали пришедший к ним со стороны ‘весь во зле лежащий’ мир, они покровительствовали этому ‘греховному миру’, покровительствовали настолько, что в здании монастырской гостинницы лучшее помещение первого этажа предоставили для….ренскового погреба.

К тому же и сам по себе еще со времен глубокой старины Троицкий монастырь хранил обычай угощения приезжавших сюда знатных и вообще почетных богомольцев. Этот обычай во всех монастырях настолько вообще процветал, что по словам Ивана Васильевича к собору 1551 года архимандриты и игумены монастырей истощили ‘весь покой монастырский и богатство и вечное изобилие с роды и с племянниками своими и с боляры, и с гостями и с любимыми друзи’ {Голубинский. Сергей Радонежский, стр. 131, прим. 1.}, что же касается Троицкого монастыря, то в нем, по словам митр. Иосифа, в замечаниях на постановления собора 1551 года ‘беспрестани гость бывал день и нощь {Там же, стр. 116, прим. 1.}.

Все посещавшие монастырь гости были разбиты в зависимости от того, на какой ступени иерархической лестницы они стояли, и для каждого чина служилых людей у Троицы был свой особый прием. Так, в 1563-м году царь Иван Васильевич предписывал троицким властям относительно приема литовских посланников: ‘а честь бы есте им держали, как детем’ ‘боярским середним’ {Сборн. Русского Историческ. Общества, т. 71, стр. 135.}. Симон Азарьин ‘в новых чудесах’ Сергия говорит о чине монастырском, ‘якоже есть обычай в Сергиеве обители честных бояр почитати’ {No 46.}.

В Троицком монастыре, как некогда в патрицианском Риме, ни в малейшей степени не считались с простым народом На народ смотрели, как на презренную чернь, как на ‘стадо бессмысленное и безглае ное’, как на рабов клира в делах веры навеки осужденных сгибать голову то перед архиерейской митрой, то перед монашеским клобуком рядового чернеца.

И в то время, когда для правящего эксплоататорского класса в Троицком монастыре рекой лились дорогие вина, и столы в ‘гостинных палатах’ буквально ломились под грудами всевозможных яств, для эксплоатируемого класса, для этой ‘бессмысленной черни’ в монастыре было единственное угощение — медный котел, в котором варились только овощи,— этот ‘ольля супреа’, о котором, между прочим, в своих описаниях России не без иронии вспоминают и Герберштейн и Олеарий {Чтения Общ. ист. и древн. Росс. 1868 г. кн. IV, стр. 341.}.

Правда, иногда в монастыре были необходимы толпы коленопреклоненного перед государем народа. И этот народ сзывался не только пушечной пальбой, оркестрами, фейерверками, крестными ходами, звоном всех лаврских колоколов и т. д. На Красную Площадь, пред вратами лавры, выкатывались монахами, как угощение от государя, бочки с пивом, брагой и медом.

День царского богомолья к Троице, таким образом, заканчивался веселым праздником Бахуса.

И надо сказать правду, этого языческого бога в Троицкой лавре все, начиная от монахов, чтили более усердно, чем самого основателя монастыря.

Интимная дружба с Бахусом троицких монахов едва ли кого смущала, потому что пьянство чернецов было на Руси историческим явлением и,— как мы увидим то ниже,— ‘религиозно освященным если не на горе Синае, то, по крайней мере, студийским и иными ‘уставами’ монашеской жизни.

Еще Грозный на стоглавом соборе сказал, что ‘в монахи постригаются не ради спасения души, а покоя ради телесного, чтобы всегда бражничать’ {Мельгунов С. Церковь и государство в России. Наши монастыри, стр. 249.}. Тот же Грозный едко посмеялся над монахами Кирилло-Белозерского монастыря, пожаловав им братину с изображением нагих женщин {Интересно знать, хранит ли до настоящего времени Кирилло-Белозерский монастырь эту братину в числе реликвий, пожалованных ему царской властью?!.}. При Петре правительственная сатира приобретает особую резкую форму с момента учреждения ‘веселого, бахусоподражательного братства’ — всепьянейшего, всешумнейшего и сумасброднейшего собора. При Екатерине, ‘с высочайшего соизволения’ была, между прочим, издана лубочная картина о калязинских монахах с соответствующим текстом {Мельгунов. Наши монастыри. Стр. 241.}.

XVII и XVIII века полны жалобами и обличениями на иноческую жизнь. О бражничестве монахов говорят нам бесчисленные царские указы.

И по мере того, как проходили столетия, по мере того, как росли монастырские богатства, веселей становилась и монастырская жизнь.

VII.

Для каждого вдумчивого обозревателя монастырской жизни прошлых столетий классическим и бьющим в глаза примером непомерного роста монастырских богатств и вместе с тем и полной разнузданности монашеских нравов, служит именно Троице-Сергиева лавра под Москвой.

Если при самом возникновении лавры в Троицком монастыре было ‘все худостно, все нищетно, все сиротинско’ {Ключевский. Очерки и речи. Значение Сергия для русского народа и государства стр. 202.}, то еще при жизни своего основателя этот же монастырь изменял свой первоначальный вид, стал монастырем ‘великим и знаменитым’, более богатым монахами, чем какой-либо иной из северо-русских монастырей. В житии Сергия, по сокращению Пахомия, мы читаем: ‘Некто от Смоленска архимандрит, именем Симон, прииде к преподобному, и многа имения принесе с собою и дает в руце святому’. При В. Князе Иоанне Иоанновиче (1353—1359) в окрестностях монастыря стали селиться земледельцы и, как выражается Епифаний, ‘исказиша пустыню и не пощадеша и составиша села и дворы многих. ‘Со времени заселения окрестностей монастыря настало в последнем, по свидетельству жизнеописателя, великое во всем изобилие: ‘и начата,— говорит Епифаний, посещати и учащати в монастырь, приносяще многообразная и многоразличная потребования, ниже несть числа’ {Житие Епифания. л. 127 об.}. У Голубинского мы читаем: ‘изобилие в монастыре, главным образом, явилось, о чем Епифаний не говорит, но что необходимо предполагать,— благодаря усердию к ‘преподобному’ его многочисленных почитателей среди московских бояр и среди московского купечества’ {Голубинский. Сергий Радонежский стр. 43.}. Близ самого монастыря как раз в это время была проложена большая дорога от Москвы в северные города, и это обстоятельство, в свою очередь, крайне способствовало укреплению связи между монастырем и новой столицей.

На основания исторических данных необходимо сказать, что еще при Сергие Троицкий монастырь имел вотчинные владения, хотя и необширные. В краткой ‘Церковной Российской Истории’ приводится грамата на вотчины, данная ‘в лето 6901 Святой Троицы Живоначальной, в дом, в Сергиев монастырь, игумену Сергию ‘великим Кн. Димитрием Иоанновичем, супругою его великою княгиней Евдокиею и вел. кн. Василием Димитриевичем’.

И если даже согласится с мнением некоторых ученых, что эта грамата есть не более, как ‘записка монастырская, составленая в позднейшее время {Горский. Описание Лавры, стр. 209}, факт начала вотчивовладения Троицкого монастыря именно при Сергие этим нисколько не опровергается. До нас дошла грамата В. К. Дмитрия Иоанновича, которою все владения Троицкого монастыря в области великого князя освобождаются от пошлин и повинностей {Акт. Арх. Эксп. т. I. стр. 3.}. В половине XVI столетия Зиновий, инок Отенского монастыря, защищая, что монастырям владеть вотчинами дозволительно, указывал на пример Сергия и последующего игумена Никона {Горский. Описание Лавры, стр. 211.}.

Незадолго до смерти Сергия, как то можно судить из граматы галичского боярина Семена Федоровича Морозова {Акты юридические Калачева, I No 63, стр. 441. Карамз. V 152-153 и прим. 273.}, Троицкому монастырю были уже пожалованы: половина варницы и половина соляного колодца у Соли Галицкой, что есть нынешний город Солигалич, Костр. губ.

В исторических документах есть следы, что уже при Сергии Троицкий монастырь имел собственное хлебопашество. Кругом монастыря Сергием были заведены пахотные поля, которые лишь в незначительной степени обрабатывались самими монахами, на полях работали, главным образом, или наемные крестьяне, или же крестьяне, которых убеждали поработать на монастырь бесплатно, ‘Бога ради’ {Голубинский. Сергий Радонежский, стр. 44.}. Хлебопашество в монастыре настолько процветало и в позднейшее после Сергия время, что, как пишет Голубинский, после самого государя едва ли был другой хозяин, который мог бы равняться в сем отношении с монастырем {Там же, стр. 122.}. Как видно из описи 1641 года, на одних только полях, находившихся под самым монастырем, было высеяно ржи 845 четвертей {Описи, л. 562.}. А сел или ферм с запашками было у монастыря в разных местах более 10-ти.

VIII.

Богатство монастырей в старое время составляли, главным образом, населенные крестьянами вотчины и те вклады, которые приносились богатыми людьми в знак усердия к монастырю ‘к гробу преподобного Сергия’. По воззрениям тогдашнего общества вклады являлись ‘выкупом за душу.’ Вкладами на монастырь могло быть зачеркнуто ‘пред правосудием Бога’ любое преступление: жестокости над крепостными крестьянами, обман, убийство, бесчестная торговля и т. д. Любой эксплоататор, какое бы место в тогдашнем обществе он не занимал, мог прожить всю свою жизнь весело и беспечально на горбу трудового народа, но, при приближении смерти,— его, как все же суеверного человека, начинал в значительной степени пугать сам ‘страшный ад’ и с его пеклом с диавольскими сковородками, ‘от этих ‘воздушных мытарств’ он спешил на всякий случай застраховаться вкладом на монастырь. Монахи быстро учли всю выгоду для себя подобной ‘теории’, получившей свое обоснование в учении римско-католической церкви об индульгенциях, всеми мерами они стремились культивировать ее в тогдашнем суеверном русском обществе.

Что касается Троицкого монастыря, то собирание таких ‘вкадов’, а вместе с тем и приобретение для монастыря вотчин широкое распространение получает, главным образом, при преемнике Сергия Никоне.

Из тринадцати грамат ‘данных’ и купчих времени Никона, а также из десяти жалованных грамат в. князей и удельных на различные вотчины Троицкого монастыря видно, что уже ко времени Никона эти монастырские вотчины находились не только в Радонежском уезде, но и в Московском, Дмитровском, Переяславском, Стародубском, Углицком и Галицком.

Были ли тогда у монастыря крепостные души?

Для того, чтобы правильно уяснить себе этот вопрос, нужно имет в виду, что крепостное право или холопство сложилось на Руси далеко не сразу, оно явилось результатом медленной эволюции. Населявшее вотчины крестьянство еще в XV веке не являлось формально крепостным, однако фактически эта крестьянская масса уже тогда находилась в полном подчинении у местного барина или православного монастыря, которые и эксплоатировали крестьян, как только могли.

Один игумен XIV века, которого крестьяне обвиняли в том, что он требует с них недолжного, в свое оправдание подробно говорит, что крестьяне по обычаю должны были у него делать. Оказывается, они должны были чинить церковь, поддерживать в порядке тын вокруг монастыря, пахать тот ‘жеребий’ пашни, хлеб с которого шел монастырю, потом засеять его, хлеб сжать и свезти в монастырь, косить на монастырь сено и опять-таки отвозить его, куда надо, ловить для монастыря рыбу и бобров, молотить монастырскую рожь, потом молоть ее, печь из нее хлебы и варить пиво — а когда игумен раздаст лен по деревням, крестьянки обязаны были его прясть {М. Н. Покровский. Очерк истории русской культуры. Част I. Стр. 69-70.}.

Время, на которое падает управление Троицким монастырем первых же игуменов после смерти Сергия, ознаменовано не только экономическим расц-ветом этой подмосковной обители, но и новым этапом в эволюции крестьянского вопроса вообще, когда командующие классы уже не желали мириться с возможностью только временного подчинения себе крестьнства, но желали привязать его к себе надолго и, по возможности, навсегда. В этом сдвиге в середине XV века крестьянского вопроса в сторону безусловного закрепления в данном имении крестьянина и сообщения ему совершенной неподвижности, сыграли видную роль не только вообще самые умные и расчетливые хозяева того времени — монастыри, сколько, главным образом, экономически тогда возвысившийся Троицкий монастырь, этот ‘дом Пресвятыя Троицы’, обитель ‘первая’, ‘царская’, ‘особенная’.

В жалованных граматах монастырям середины XV века уже попадаются крестьяне — ‘старожильцы’, как противоположность тем, кто вновь порядился в монастырское имение на пашню. И если раньше звание ‘старожильца’ давало человеку известное право и больший авторитет, так как голос ‘старожильца’ мог звучать, конечно, громче, чем голос какого-нибудь новичка, то рачительные и изворотливые хозяева — игумены русских монастырей, весьма скоро сумели и здесь в своих интересах найти оборотную сторону, из права сделать обязанность. При этом они рассуждали так: раз ‘застрел’ в имении, значит должен сидеть в нем с потомством ‘вечно’ {Там же, стр. 72.}.

Повторяем, в крестьянском вопросе и именно в создании у нас, на Руси, крепостного права, больше чем какие-либо иные монастыри, выдающуюся роль сыграла именно Троицкая лавра, которая сильнее других была заинтересована, как в развитии вотчиновладения, так равно и в приобретении бесплатной рабочей силы, в виде крепостных душ. Исторически доказано, что в продолжении всего времени, пока монастыри сохраняли за собой право вотчиновладения, умножение числа вотчин в Троицком монастыре шло непрерывно, без каких-либо остановок. Все излишние деньги, полученные монастырем, как путем вкладов, так и приобретенных уже вотчин, шли на новые покупки ‘застревших’ крепостных душ.

По каким мотивам происходила иногда передача в Троицкий монастырь вотчин, об этом может свидетельствовать один из первых дошедший до нас акт владений Лавры: ‘Се аз Иван Сватко, Што если был виноват своему Господину Игумену Никону десятью рубли, и аз за ту десять рублев дал свою пустош, Сголцевскую, да Митлинскую пустош, да Ивакинскую, и с лесом, и что к ним потягло. А случится ми смерть, и поминати мою душу. А в данной послуси: Василий Борисович, сын его Иван, да Мандар. А грамоту есми дал без печати’. {Горский. Описание Лавры, стр. 212, прим 1.}

Таким способом монастырем приобретено было громадное количество вотчин. По Кормовой книге, составленной еще в 1592 году, у монастыря было около 100 сел с неизвестным количеством деревень, которые достались ему путем вкладов {Милютин. О недвижимых имуществах духовенства стр. 564 ср. у Завьялова: Вопрос о церковных имениях при Екатерине II СПБ 1900 г.}. По ведомости, составленной в 1749 году, крестьян и бобылей, принадлежавших лавре с приписными монастырями было 103.191 душа, по ведомости 1752 года их было уже 104.939 душ {В том числе 12.489 принадлежали приписным монастырям, кроме того по Владимирской губ. находилось 24.023 душ, Московской 17.917 душ, Тверской — 15.489, Нижегородской — 7.068 Костромской — 6.007, Ярославской — 5.992, Казанской — 4.511, Калужской — 3.968, Симбирской — 3.112, Пензенской — 2.275, Орловской — 863, Рязанской — 626, Новогородской — 405, Архангельской — 158 и Вологодской — 36.}, а по ведомости, составленной в 1763 году, т. е. перед самым отобранием вотчин у монастырей,— 106.501 душа. По отношению к другим монастырям количество крепостных душ, которыми владела в то время Троицкая лавра, было совершенно исключительно. Так, например, Киево-Печерская лавра, по ревизии 1782 года, имела 55.901 душу {Описание Киево-печерской лавры митр. Евгения, прил. No 30.}, Александро-Невская лавра имела их 25 тысяч, затем из старых монастырей два имели более 20 тысяч и семь более 10 тысяч. Если принять во внимание, что всех крестьян, принадлежавших архиереям и монастырям перед 1754 годом, было 910.866 душ, то следует установить, что лавра владела более чем девятою частью всех этих крестьян {См. прибавление к описанию лавры А. В. Горского.}.

Петр Великий, создавая в Петербурге новый административный, торговый и политический центр, как известно, не порвал установившихся в древней Руси традиций относительно ‘религиозного освящения’ последнего.

Заботясь об усилении и обогащении основанного им нового монастыря, Петр I в 1714 году приписал было к Александро-Невской лавре из вотчин, принадлежавших Троицкой лавре, 1654 двора, однако Анна Иоанновна, которая имела своим духовником троицкого архимандрита Варлаама, снова возвратила их Троицкой лавре {Ист. иер. 11, 189.}.

Даже среди самих монахов Троицкого монастыря время от времени находились противники вотчиновладения, которые, как на одну из темных сторон этого вотчиновладения, указывали, что Троицкий монастырь, подобно другим монастырям, имел ссоры и тяжбы с соседями из за нарушения меж и захватов земли которою-нибудь стороною. О последнем явлении, сделавшемся заурядным в Троицком монастыре, говорит такой беспристрастный свидетель, как например, Симон Азарьин {Скворцов. Дионисий Зобниновский, архимандрит Троицкого Сергиева монастыря, стр. 411.}. К числу решительных противников вотчиновладения из среды троицких монахов в свое время принадлежали Паисий Ярославов и старец Артемий, но любопытно, будучи впоследствии игуменами Троицкого монастыря, они не только не пытались применить на практике высказываемые ими ранее взгляды, но сами же в огромном количестве принимали в монастырь вотчины, как вклад {Голубинский. Сергий Радонежский, стр. 121 прим.}.

Конец XVIII столетия был чрезвычайно неблагоприятен для монастырей. Московский самодержец, уже явно расставшись с платьем удельного вотчинника и надев на себя шапку и бармы Мономаха, твердо решил урезать права и привилегии феодальных владельцев, к числу коих в первую очередь принадлежала православная церковь, так как она еще к концу XV века владела в России до ¹/₃ всей земли.

IX.

Назревшая еще при Грозном борьба царской власти с московским боярством и последовавшие затем бури смутного времени, на своем гребне, как известно, вынесли средние общественные слои населения, главным образом, представителей торгового капитала, которые мало-помалу и получают в государстве преобладающее значение.

В 1564 году, в том перевороте, который избавил Грозного от опеки боярства, московская буржуазия принимала самое деятельное участие. Именно к ней обращает Грозный ту свою грамату, в которой обличает бояр в разных злоупотреблениях. Летопись определенно говорит, что Грозный адресовал свою грамату ‘к гостям и к купцам и ко всему православному христианству города Москвы’, и читали грамату ‘перед гостями и перед всеми людьми’. При преемниках Грозного влияние крупного московского купечества усиливается еще более — в 1587 году, например, ‘гости’ вмешиваются в весьма деликатное дело о разводе Федора Ивановича с его женой, царицей Ириной, сестрою Годунова. При неудаче этого дела, правда, некоторые из ‘гостей’ поплатились даже своими головами, но уже сама по себе попытка московских купцов вмешаться в царские семейные дела показывает, как велико было в то время в России их политическое значение. Царская власть, тесно связанная с коммерческими кругами, связанная настолько, что, например, Василий Шуйский, по презрительному отзыву одного из иностранцев, на престол был посажен ‘купцами, сапожниками и пирожниками’, естественно во многих государственных делах должна была прислушиваться к голосам сделавшихся первыми людьми в государстве: откупщиков, купцов, позже дворян-помещиков, еще позже представителей служилого класса.

Естественно, что торгово-промышленный и служилый класс, получив оффициальный доступ к законодательству, всеми мерами стремился упрочить за собою материальные привиллегии и преимущества, он не мог не тревожиться непомерным ростом церковных и монастырских земель. В служителях православных храмов и монастырей он видел не столько ‘ангелоподные существа’, не столько своих ‘молитвенников’, сколько опасных конкурентов по части извлечения торговой и иной прибыли, тем более что уже в половине XVII столетия по свидетельству иностранцев, до ²/₃ всего населения жило на территории, принадлежащей церкви {Мельгунов. Церковь и государство в России. Наши монастыри, стр. 237.}.

Этот служивый и торгово-промышленный класс употреблял все усилия, чтобы произвести известное давление на церковную политику московских самодержцев, и мы можем наблюдать, как робкие попытки последних в деле ограничения церковного и монастырского землевладения с течением времени становятся все более решительными. В эксплоататорском мире, в стане феодальных владельцев, происходит глухая борьба из-за дележки ‘трудового горба’ рабочего и крестьянина,— которая и оканчивается в век Екатерины неблагоприятно для православной церкви и ее монастырей. Эпоха просвещенного абсолютизма, проникшие в Россию с запада вольтерианские идеи, закрытие в Австрии Иосифом II из 2000 монастырей 1300 — все это являлось более или менее значительными факторами, решившими судьбу монастырей, в качестве богатейших и едва ли не конкурировавших с царским двором феодальных владельцев.

Отобрание вотчин у монастырей в первую очередь и больнее, чем по другим ‘обителям’, должно было ударить именно по Троицко-Сергиевой лавре. Архимандрит лавры с братией обратился было к императрице с просьбой, чтобы лавра ‘в штат с другими монастырями была не положена’, как была не положена в 1701 и 1724 годах. Однако императрица, дав дипломатический и в то же время не мало саркастический ответ, просьбу троицких монахов на этот раз оставила без последствий {Голубинский. Сергий Радонежский, стр. 121, прим.}.

Помимо общих причин, диктуемых желанием царей во что бы то ни стало уничтожить вотчиновладение монастырей и ‘божие достояние переписать на царское имя’ в отклонении просьбы троицких монахов действовали и причины особого порядка, которые здесь следует отметить.

Начало XVIII века в истории России отмечается возвышением ‘царствующего града Петра’ и его соперничанием в политическом и торговом отношениях с прежней столицей — Москвою. Это единоборство двух крупных административных центров отразилось и на взаимоотношениях двух ‘святых’: Сергия Радонежского и Александра Невского, которых царская власть заставила вступить в курьезное единоборство в целях овладения всеобщим вниманием и исключительным почитанием со стороны ‘православных людей’.

Но плану Петра и последующих русских самодержцев, Александр Невский, во-первых как человек княжеского и, следовательно, более знатного, чем Сергий, происхождения, во-вторых, как святой, при своей жизни ‘много поработавший на благо’ и возвышение именно северной области России и, в третьих, наконец, как святой, ‘мощи’ которого, пусть правда и сгоревшие в рождественском монастыре гор. Владимира {Русская летопись по никоновск. списку. Изд. Акад. Наук, 1789 г,г. 5, ср. парижский и карамзинский списки в ‘Полном собрании русских летописей’, изд. Археогр. Ком., т. VIII.}, не до тла, однако, по представлению верующего народа, все же ‘как будто’ находились ‘под спудом’ в пустом ящике-гробнице, в стенах Петербургской Александро-Невской лавры — он в Пантеоне русских богов должен был занять первенствующее и исключительное место и должен был быть окружен почитанием со стороны темного и непросвещенного народа отнюдь не меньшим, чем Сергий.

Соответственно этому русские цари делают неоднократные попытки, чтобы отнять у Троицкой лавры, на которую начинают уже смотреть, как на ‘благородную окаменелость’, значение монастыря ‘славнейшего’, ‘особенного’ ‘царского’, и все это перенести на вновь основанную в Петербурге Александро-Невскую лавру. Однако попытки к популяризации Александра Невского неизменно оканчивались неудачей, может быть, и потому, что мощи, лежащие ‘под спудом’, в глазах народа все же всегда являлись менее ценными, чем, например, ‘нетлеющие останки’ какого-либо ‘угодника’.

В этом единоборстве, вдруг возникшем на Олимпе русских богов, проиграл во всяком случае петроградский Александр Невский, как не смогший занять место московского Сергия.

Царская власть в лице Анны Иоанновны, в заботах ‘о религиозном освящении’ новой столицы делает последнюю попытку, прецеденты коей мы имели еще в удельно-вечевой период Руси. В близ лежащую к Петрограду местность Анна Иоанновна намеревается перенести не только мощи Сергия Радонежского, но и Троицко-Сергиевскую лавру в ее целом. Задуманный грандиозный план, однако, был выполнен лишь в очень незначительной части. Духовнику Анны Иоанновны, настоятелю Троицко-Сергиевской лавры архимандриту Варлааму Высоцкому удалось в период времени с 1726-го по 1737 год лишь построить под Петербургом Троицкую Сергиеву пустынь, и все дело, за смертью Анны Иоановны, на этом кончается.

Следующий самодержец, обративший свое особенное внимание на другую сторону ‘государственных дел’, был уже не склонен поддерживать требовавшего от казны колоссальных расходов и явно фантастического прожекта.

X.

Возвращаясь к рассмотрению тех богатств, которыми владела в описываемый нами период времени Троицкая лавра, мы должны отметить, что в отношении к способам приобретения этих богатств русские монастыри были не только вотчинниками, но, как и все вообще крупные феодальные владельцы, они соединяли в себе самые разнообразные виды эксплоатации, будучи в одно и то же время и промышленниками, и купцами, и ростовщиками. У Троицкого монастыря было много соляных варниц, рыбных ловлей, в целях обогащения Троицкой лавры к ней приписывались целые монастыри с образцово поставленным хозяйством, до отобрания вотчин лавра имела огромное количество подворий и дворовых мест, которых было более 170-ти и которые находились в 45 городах России. В одной только Москве таких подворий и дворовых мест было 16.

Излишки соли, получавшейся с соляных варниц, громадные излишки рыбы, различные фабрикаты собственных монастырских мастерских, хлеб, овощи, продукты молочного хозяйства и т. д. монастырь охотно продавал на сторону, пользуясь привиллегией беспошлинной торговли, предоставляемой ему целым рядом так называемых тарханных грамат.

Насколько значительны были торговые обороты русских монастырей, можно судить по следующим данным. Неизвестный англичанин, служивший в Москве в 1557—1558-м году говорит, что ‘русские монахи не уступают в торговле никому из своих соотечественников’ {Чтения общ. ист. и древн. Рос. 1884 г., к. IV Известия англичан, стр. 24.}. Другой англичанин, именно Антоний Дженкинсон в описании своего путешествия в Москву, относящегося к тому же году, заявляет, что ‘монастыри ведут самую обширную, торговлю в России’ {С. Середонин. Сочинения Джильса Флетчера, ot the Russe common mealth, как исторический источник, стр. 17.}. Наконец, третий англичанин, известный Мильтон, в своей ‘Краткой истории Московии’ говорит о троицких монахах, что они суть ‘первые торговцы в России’ {Отечественные записки 1860 г. No 7. Сочинение Мильтона России, стр. 112.}. В каких обширных размерах вел торговлю Троицкий монастырь можно судить по тому, что свои суда он посылал даже за море, т.-е. из Архангельска в Норвегию {Голубинский. Сергий Радонежский, стр. 122.}.

Здесь небесполезно сообщить результаты описи Троицкого монастыря, произведенной ‘царской комиссией’ в 1641-д году. Денег в казне было на лицо 13.861, рубль {Описи, л. 366 об.}, что на деньги довоенного времени составляло более 220.000 руб., кроме того весьма большая сумма была в раздаче по долгам преимущественно своим крестьянам, но отчасти и сторонним лицам, в числе коих в качестве должников состояли: черниговский протопоп Михаил Степанов Рагуев (Рогов), занявший сто рублей, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, занявший триста рублей, князь Семен Шаховской, занявший сто рублей {Голубинский. Сергий Радонежский, стр. 125.}.

Хлеба в житницах, находившихся в монастыре, было 19.044 четверти и кроме того весьма значительное количество в раздаче по долгам и в сельских монастырских житницах {Описи, л. 490.}. Рыбных запасов в погребах и на сушилах было: астраханский рыбы 4.040 калуг {Особый вид осетра или белуги.}, 1675 осетров, 1500 полурыбников белужьих и осетрьих, 190 косяков белужьих, 36 теш белужьих, беломорския рыбы: 1865 семог осенней ловли, 3326 семог весенней ловли, 1935 щук вялых, 1245 лещей вялых {Описи, л. л. 458 и 487.}, при этом неизвестно, какую часть годовых запасов представляло все перечисленное. На погребах и ледниках разного рода пив и разного рода медов было 51 бочка, причем опять таки остается неизвестно, какою частью годовых запасов это было. Меду-сырцу для приготовления медов питий было 3358 пудов {Там же, л. л. 458 и 483 об.}. На конюшенном дворе ездовых лошадей было 431 голова (иноходцев, жеребцов, санников, коней, меринов, жеребчиков). На коровьем дворе под монастырем рогатого окота 53 головы и на коровьих дворах по селам более 500 голов. На воловом (рогатом) дворе под монастырем рабочих лошадей было 285 голов и по селам, где были запашки или по фермам, 284 головы {Там же, л. л. 537—600.}.

О невероятных богатствах Троицкого монастыря мы имеем известия, идущие к нам от барона Мейерберга, приезжавшего в Россию послом от немецкого императора в 1661-м году. Он передает, что у монастыря была зарыта в землю колоссальная сумма серебряных рублей, доходившая до 40 миллионов рублей {Рущинский. Религиозный быт русских по сведениям иностранных писателей, стр. 140.}.

XI.

Подобно западно-европейским королям, в эпоху феодального строя в целях наполнения почему-либо опустевших карманов прибегавших к помощи своих более или менее крупных вассалов, и русские самодержцы, после того, как в Троицком монастыре сосредоточились огромные богатства, начали обращаться к позаимствованию из лавры денег для нужд государственных и своих личных с тем, чтобы отдавать им долги, как выразился живший при Алексее Михайловиче англичанин Коллинс, ad calendas Graecas, т.-е. никогда {Белокуров. Материалы для русской истории, стр. 60.}.

Перешедшая из Киевского периода роль монастыря, как банкира, в Московской Руси, как мы видим, не только не пала,— наоборот, если еще в Киевской Руси монастырь был обычным местом ‘поклажи’, т.-е. хранения имущества мирян’, то это же значение сохранил он и в XVI веке, и в это время он принимал на хранение деньги и разный домашний скарб. Деньгам, и отданным на хранение, и собранным монастырскою казною,— монастырь не давал лежать ‘втуне’. Ко времени Грозного, как говорит М. Н. Покровский {М. П. Покровский. Очерк истории русской культуры. Часть I, стр. 96.}, московская старая знать была опутана густою сетью долговых обязательств перед ‘непогребенными мертвецами’… И не даром перья боярских публицистов усваивали ‘непогребенным мертвецам’ еще и другие, менее трагические эпитеты — ‘сребролюбцев ненасытных’, ‘жидовинов-ростовщиков’ и т. д.

В сочинении проф. Рождественского {Рождественский. Служилое землевладение в Московском государстве XVI в. Спб. 1897 г.} можно найти необычайно яркую картинку из истории отношений князей Ухтомских и их ‘молитвенника’, Кирилло-Белозерского монастыря. В 1556—57 гг. кн. Дан. Дан. Ухтомский с тремя сыновьями продал монастырю село Карповское с 17 деревнями и ‘починками’, четыре года спустя ему же пришлось продать кирилло-белозерским отцам еще 4 деревни, а тем временем в 1558—59 гг. те же отцы купили у другого Ухтомского село Никитино и 21 деревню. Четыре года спустя этот Ухтомский занимает у монастыря 290 рублей, а ‘заложил в деньгах село Семеновское с 13 деревнями и всеми угодьями’. По тогдашнему залоговому праву монастырь за проценты эксплоатировал вотчину: заложивший имение помещик должен был из него ‘вывезтись’, а на его место въезжал монастырский приказчик, который отныне и собирал все доходы на монастырь. Это была, таким образом, мертвая петля: через два года село Семеновское было уже полной монастырской собственностью. А еще три года спустя мы видим тот же монастырь покупающим имение еще третьего Ухтомского.

Так экспроприировалась понемногу целая удельная династия, и когда пришла опричина Грозного с ее массовыми конфискациями удельных земель, ей пришлось, в сущности, только доделывать то, что давным-давно, тихо и скромно, без казней и опал, было начато смиренными иноками.

Возвращаясь к Троицкому монастырю, следует сказать, что он, как самый значительный из русских, быстро становится крупным заимодавцем государей. Так, например, Борис Годунов, по свидетельству Палицына, первый берет ‘из казны чудотворца Сергия’ 15.400 рублей, самозванец для раздачи служившим у него иностранцам и на свои пиры взял у монастыря 30.000 рублей, Василий Иванович Шуйский — 20.255 рубл., в продолжение царствования Петра Великого взято было из монастыря до 400.000 рублей {Соловьев. История России, т. XVI, 2 изд., стр. 347—348.}. Занимали деньги у монастыря и дочери Алексея Михайловича: в июле 1682 года дано было Марфе Алексеевне 40 рублей, в октябре того же года вообще царевнам 30 рублей, в 1684 и в 1695 году, в три раза, Екатерине Алексеевне 2.500 руб. Как будто занимала у монастыря деньга и царица Прасковья Федоровна {Голубинский. Сергий Радонежский. стр. 129, прим. 3.}.

Нельзя думать, что, давая без отдачи деньги русским самодержцам и оказывая небольшие услуги, например, в выдаче по 30—40 рублей их дочерям, Троицкий монастырь терпел большие убытки. Деньги, данные в рост царям, быстро возвращались в монастырь иным путем. Тарханные граматы, вотчины, укрепление значения монастыря царским авторитетом, право бесконтрольного эксплоатирования монастырскими властями ‘непривиллегированных’ классов, право выкачивания всеми правдами и неправдами из карманов мелких монастырских вассалов более или менее значительных сумм,— словом, самые ‘разнообразные’ богатые ‘милости’ в изобилии сыпались на монастырь, как знак благодарности ‘царственного должника’ ‘святейшему кредитору’, и монастырь имел полную возможность в очень короткий срок, как мы видели то на примере экспроприации удельной династии Ухтомских, поправлять расстроенную ‘налетом самодержцев’ казну.

Однако следует заметить, что ‘казна чудотворца Сергия’ привлекала к себе внимание не только русских государей, к ней же тянулись ненасытные и алчные руки ‘цезарей в священническом облачении’, т.-е. патриархов, митрополитов, епископов и прочих ‘церковных князей’. Так, например, по свидетельству Павла Алеппского, патриарх Никон присвоил себе половину доходов Троицкого монастыря {Чтен. Общ. Ист. и древн. России, 1898, кн III, стр. 161.}.

За крупными ‘церковными князьями’ тянули свои руки к ‘чудотворцевой казне’ и рядовые монахи Троицкого монастыря, достигшие почему-либо в обители ‘начальственных постов’. Так, например, архимандрит Георгий Дашков в 1718 году был Обвиняем казначеем и ризничим монастыря в крайних злоупотреблениях и ‘в несытом мздоимстве’ {Описание документов и дел архива Синода, т. I стр. 14 и т. II, стр. 230.}. Преемник Георгия Тиков Писарев в 1722 году был отставлен от должности потому, что ‘явился по многим непорядочным делам, подозрителен’ и что на него за время его очень непродолжительного правления был сделан весьма большой начет {Там же, т. II, стр. 541 и 711.}. При преемнике Тихона Гаврииле рядовым троицким монахам давали овсяный хлеб, что вызвало справедливое удивление такого известного исследователя русской старины, каким является Чистович, который в своем труде ‘Феофан Прокопович и его время’ об этом инцеденте пишет следующее: ‘Если при 100.000 крестьян монахам троицким действительно давали овсяный хлеб, так это есть нечто столь поразительное, что ничего более поразительного не представит никакое интендантское ведомство’ {Чистович, Феофан Прокопович и его время, стр. 273, прим. 2.}. Зарвавшиеся троицкие ‘мздоимцы’ и ‘казнокрады’ в рясах, правда, быстро отстранялись от занимаемых ими должностей, но отстранялись они с желательным для себя повышением, будучи назначаемы епископами и получая в свое кормление более или менее богатые епархии, которые быстро и приводили в ‘худое состояние’.

После целого ряда неудачных игуменов Екатерина назначает преемником Гавриилу архимандрита Варлаама и в указе на его имя пишет: ‘Честнейший отец! Понеже Троицкий Сергиев монастырь ныне в худом состоянии находится, а наипаче, как мы слышали, что монахам хлеб дают овсяный,— того ради на место бывшего в том монастыре архимандрита Гавриила, который ныне определен епископом, велим мы перевесть в Троицкий монастырь вас архимандритом и надеемся, что вы тот монастырь исправите и в доброе состояние приведете’ {Там же.}. Следует заметить, что Варлаам Высоцкий, однако, не оправдал надежд, возлагавшихся на него Екатериной, будучи обвинен ‘в присвоении некоторых ценных монастырских вещей’ {Описание документов и дел Синода, т. VII,, стр. 275.}. В 1749 году, но указу той же Екатерины, лаврою была составлена ведомость для Синода, ‘сколько у нее (лавры) и приписных к ней монастырей находится мужеска пола душ, сколько собирается с них всяких доходов, на что оные употребляются и что бывает годового остатка’. На этой ведомости митрополит Платон написал: ‘По сей ведомости усматривается, что в лавре в прописные годы (1747 — 1749) хозяйство было самое негодное’ {Голубинский. Сергий Радонежкий, т. стр. 127, прим.}.

XII.

В качестве одной из главных причин столь быстрого и столь значительного упадка в первой половине XVIII века монастырского хозяйства, мы должны еще указать на монастырские нравы того времени. Эти разнузданные нравы за монастырской стеной делали обычным для монахов, вне зависимости от их ранга и положения, беспечальное, сытое, паразитарное житье, скрытое от внешнего мира дымом золотых кадильниц, звоном лаврских колоколов, потрескиванием восковых свечей у гроба ‘преподобного’, тою пышностью богослужебного ритуала, который одновременно и поражал и ослеплял каждого приходящего со стороны ‘богомольца’.

Не следует забывать, что Троицкий Сергиев монастырь представлял собою между русскими монастырями нечто совершенно исключительное в смысле знатности и знаменитости. ‘Власти’ Троицкого монастыря — архимандрит, келарь и казначей, на ряду других черных монастырских властей, занимали исключительно высокое и исключительно сановное и аристократическое положение. ‘Троицкая власть’ это было нечто необыкновенно громкое, и потому жизнь этих ‘властей’ неизменно ставилась на широкую ногу {Голубинский. Сергий Радонежский, стр. 135-136.}.

Штаты 1764 года, пытавшиеся установить для монахов ‘нероскошное’ житие и ограничить потребности монахов, привыкших к широкой жизни, они все же с трогательной заботливостью учли все мельчайшие нужды ‘священно-архимандрита лавры’ московского митрополита, и, наряду с другими начальниками епархии, позаботились о городском его помещении и летнем местопребывании, о личных расходах ‘владыки’, о снабжении его провизией, дровами, материалами, овсом и сеном для лошадей, выгоном для скота, медом и вином, они окружили ‘священно-архимандрита’ лавры соответствующей ‘его достоинству’ свитой и определенным составом слуг и дворовых, знающих разные ремесла. В свите его мы встречаем квартирмейстеров, чашников, поваров, гребцов на лодку, истопников, хлебников, пивоваров, приспешников, пивоваренных работников, садовников, портных, бочаров, кучеров, форейторов, конюхов, водовозов, уксусника, скатертника, часовщиков и т. д. и т. д. {Мельгунов. Церковь и государство в России. Наши монастыри стр. 240 прим.}.

С каким необыкновенно широким и ‘неудобь сказуемым’ размахом жили власти Троицкого монастыря видно из того, что в половине XVIII века для раз`ездов наместника, келаря и казначея, не говоря уже об архимандрите, на монастырской конюшне стояло более 80 лошадей {Иеромонах Арсений. Литопись наместников, келарей, казначеев, ризничих, экономов и библиотекарей лавры, 2-ое прим. к общим речам о келарях.} и что число служителей при архимандритах, когда они жили в Петербурге, доходило до 80-ти слишком человек {Иеромонах Арсений. О служках Троицкого Сергиева монастыря, стр. 12 прим. 32.}.

Жизнь Троицкой лавры уже накануне XIX столетия отлично охарактеризовал в своих воспоминаниях И. М. Снегирев. Рассказывая о лавре, изобиловавшей ‘всеми благами’, он пишет: ‘лавра славилась своими медами, пивами и квасами, виноградные вина выписывались бочками… Перед всенощной в южный и северный алтарь приносились ведра с пивом, медом и квасом для подкрепления клиросных, так что ‘правый клирос поет, а левый в алтаре пиво пьет’. ‘За всенощной в алтаре, после благословения хлебов, подавали служащим в чарах красное вино, так что они выходили на величание, что называлось ‘на хвалитех’. Торжественно забавным бывал поезд архимандрита в Корбужскую баню. Он ехал шестернею в карете, впереди его верхом дьякон в стихаре с посохом, позади телега с разными припасами, пол в бане устилался благовонными травами и цветами. На каменку поддавали венгерским вином, которым окачивался высоко преподобный. В лавре каждому монаху ежедневно отпускались: бутылка хорошего кагора, штоф пенного вина, по кувшину меду, пива и квасу… По принятому обычаю соборные старцы и настоятели носили бархатные и шелковые рясы, исподнее платье с плафными пряжками из серебра и золота, обувались в шелковые чулки. У архимандрита была пряжка на башмаках бриллиантовая, как гласило предание в 10.000 рублей. Об архимандрите этом тогда носилась в народе поговорка: ‘ Гедеон нажил миллион’ {‘Русский Архив’ Бартенева, 1886 г. NoNo 3—4, стр. 535—536.}.

О пристрастии троицких монахов к различным винам, пиву и квасам мы имеем свидетельства, идущие к нам и из других источников и вполне подтверждающие описание Снегирева. Так, например, о напитках монастыря Павел Алеппский отзывается с великим восторгом, как об ‘очаровательных’ питиях {Голубинский Сергий Радонежский стран. 128 прим.}. Один англичанин, бывший в Троицком монастыре в половине XVI века, пишет: ‘монахи свели меня в погреба и заставили попробовать различных напитков: вина, пива, меду и квасов различных цветов и способов выделки, в их погребах такое множество напитков, что, полагаю, немного и государей имеют больше или столько же, здешние посудины или бочки неизмеримой величины: некоторые имеют по три и более аршина в высоту и два и более аршина в диаметре на дне, каждая бочка содержит от шести до семи тонн, в погребах нет бочки собственного их изделия, которая содержала бы меньше тонны, в монастыре девять или десять подвалов, наполненных такими бочками, бочки эти редко сдвигаются с места, у них есть трубы, проходящие сквозь своды подвала в различные места, по ним то они и льют питья вниз, подставляя бочку под трубой для приема напитков, было бы очень трудно стаскивать бочки вниз по лестницам’ {Чтения Общ. Ист. и древн. России 1884 г. кн. IV. Известия англичан о России, стр. 23.}.

Этот обычай пиво — и медо-варения в Троицком монастыре очень древний. Еще митрополит Иосаф в своих замечаниях на постановления стоглавого собора, писанных именно в то время, когда он жил в Троицком монастыре, говорит о квасах, которые, по его мнению, должны быть во всех больших монастырях: ‘а о великих обителех всякие бы квасы были — и старые и черствые, и выкислые, и сладкие, и житные, и сыченые, и простые, чье каково естество подымет, таким бо и покоити по немощем’ {Голубинский. Сергий Радонежский, стр. 128, прим.

Как кормилась и, главным образом, как пила в стародавнее время братия Троицкого монастыря, можно составить приблизительное понятие по дошедшим до нас так называемым ‘Троицким столовым обиходникам’.

Составленный между 1445 и 1533 годами первый из таких ‘столовых обиходвиков’ устанавливает на каждый день расписание ‘яств в питии’ на монастырской оффициальной трапезе, которая, как известно, всегда происходила при ‘благочестивом’ настроении обедающих с соблюдением религиозных церемоний и при уставном чтении из каких-либо ‘священных’ книг.

Было бы утомительным и бесполезным трудом передавать целиком, от дня ко дню, весь этот однообразный ‘обиходник’. Достаточно привести на выдержку несколько дней хотя бы из февраля месяца.

1. Предпразднество Сретения: ество и пиво обычное.

2. В праздник Сретения: калачи, да рыба, свежая, да по три меры меду.

9. В отдание Сретения. Ества обычная, да пиво.

12. Алексея митрополита: рыба, да по три меры меду. И прилучится в говейио (в пост): икра, да перевара сычена, или лапша с перцем.

Мясопуст,— суббота, ясти по вечерне. В пяток лапша, да но малой мере меду, да по две пива.

На завтрее в субботу: рыба, да по две меры меду, да по две пива.

Третье обретение главы Иоанна Предтечи: рыба, да пиво сычено.

Прилучится в говение: икра или лапша.

В субботу сыропустную: всем просиявшим в посте: рыба да пиво сычено.

В заговейно великое: на обеде: каша, да пиво, да ходит Игумен по лежням прощатись, да дает по ковшу меду белого, да по ковшу обарного.—А на ужине вечере: калачи, да рыба свежая да по три меры меду, да по ковшу обарного меду.

Следующий, составленный между 1533 и 1547 годами ‘обиходник’, кроме росписания на каждый день относительно ‘яств и питий’ монастырской трапезы, в заключение дает, например, такие характеризующие иноческую жизнь указания:

Подобает ведати: Аще случится Христова Рождества праздник и святых Богоявлений в среду или в пяток, разрешаем на сыры и яйца. Аще ли же случится Рождество Богородицы или еще в церковь Введение, или Сретение, или Успение в среду или в пяток, разрешаем на рыбу, вино, тако же и на Преображение Господне. Благовещение ж в кой будет день пост до недели цветоносной разрешаем на рыбу и вино. В великий же пяток на вино точию.

В Воздвижение же Честного Креста не ямы рыбу, ни масла, вино же пием. В 12 же по Рождестве Христове и в седмице пред мясопустом и в неделю и в субботу седмица пятидесятную, и в седмицу сырную в светлую разрешаем на все, в средах же и пятце всея пятидесятницы масло и вино точию. Подобает ведати се: яко в празднествах Владычних праздник не творим единою ясти, но ямы 2-жды и пием вино.

Подобает ведати: яко в пост святых апостол и Христова Рождества и Успения Богородицы в вторник и в четверток рыбы не ямы, но вино и масло точию.

Аще ли случится Святый в вторник н в четверг, имея полвелеи, ямы рыбу, аще ли есть среда или в пяток ямы 2-жды и пием вино.

Аще ли будет святому бдение всенощное в среду или в пяток, ямы масло и пием вино.

Аще ли в понедельник, ямы рыбу и пием вино.

Аще ли случится святый имея многомилостиво в среду и в пяток кроме поста, ямы 2-жды и пием вино.

Не трудно из данных ‘обиходников’ видеть, что троицкие монахи почти каждый день старались устроить для себя тот или иной праздник, чтобы к меню монастырской трапезы непременно добавлять: ‘и пием вино‘. В каких размерах потреблялось за трапезой это вино,— сказать затруднительно, но нужно иметь в виду, что так называемые знаменитые монастырские ‘красовули’ иногда вмещали в себе бутылку—две.

На монастырской трапезе ‘потешение’ братии однако не заканчивалось, пьянство переносилось по келиям, а затем шли в Посад и в веселых оргиях, в которых женщины отнюдь не являлись посторонним элементом, монахи оканчивали ‘день Господень’.}.

XIII.

В Троицкий монастырь неоднократно предпринимали поездки греческие патриархи, митрополиты, архиепископы и епископы, греческие архимандриты, игумены и ‘честные старцы’. Они наезжали сюда, главным образом, не для того, чтобы удовлетворить своему любопытству видеть знаменитейший и богатейший монастырь московской Руси и не для того, чтобы поклоняться здесь ‘нетлеющим останкам’ знаменитейшего святого московской Руси. Главным образом, их привлекали дары от монастыря, которые тем более были богаты, чем веселее и привольнее становилась для троицких иноков жизнь за монастырской стеной. Так, патриарху Иеремии в 1589 году было приказано от государя поднести ‘образ Спасов чеканен с пеленою, который чуднее из старых, образ Сергиево видение, обложен серебром, венцы со сканью, кубок серебрян гривенок в семь (3 ¹/₂ фунта), чару или братину серебряну рублев в 20, сорок соболей в 30 рублев, 200 рублей денег, 2 полотенца троицких, 5 братин троицких, ставики троицкие, ковш троицкий и пр. {Карамзин, т. X, прим. 214.}. Партиархам Паисию и Макарию в 1668 году было поднесено: по образу ‘видение чудотворца Сергия’, по образу Пречистыя Богородицы, оклады большие, да им же даров: по кубку большому с кровлею, по бархату золотному, по бархату гладкому, по атласу золотному, по об`ярам, по атласу гладкому, по камке, по два сорока соболей, по сто рублей денег {Дворцовые разряды III, 739. Ср. Макарий патриарх антиохийский в России в 1654—1656 г.г. Документы посольского приказа. Москва 1906 г. стр. 50.}.

Исключительно великолепный прием был оказан в Троицком монастыре патриарху Иеремии, как ‘патриарху вселенскому’ и как основателю патриаршества в России. Иеремии так понравилось угощение Троицкого монастыря, что вместо одного, много — двух предполагавшихся дней он прожил в монастыре все пять. У Павла Алеппского в его известном описании путешествия в Россию Макария, патриарха антиохийского, собраны комические жалобы восточных гостей на то, что, из уважения к ним, в монастыре до такой степени продолжительно совершали церковные службы, что они от усталости приходили в совершенное оцепенение и что их угощали великолепнейшими питиями, но в таком виде (до такой степени холодными), что они почти не могли их попробовать и что вообще чрезвычайно пышная монастырская встреча в сущности представляла для них весьма немалую пытку {Голубинский. Сергий Радонежский, стр. 114 прим.}.

Посещение это в записках архидиакона Павла, спутника патриарха Макария, описано следующим образом:

‘В четверг (после Троицына дня) наш господин (т.-е. патриарх) обратился к патриарху Никону и царскому наместнику с просьбою о позволении посетить Троицкий монастырь’. Никон охотно согласился на эту просьбу и даже услужливо дал в распоряжение патриарху Макарию свою карету и лошадей,— и в субботу утром путешественники под`езжали уже к знаменитому монастырю.

Первая встреча сделана была им еще вдалеке от монастырских стен келарем и казначеем монастыря, которые выехали к ним в каретах, в сопровождении отряда стрельцов. Вышедши из карет, они били челом патриарху и осведомились о его здоровье, при чем подали ему большую ковригу черного хлеба, большую соленую рыбу и боченок меду. Потом, простоявши литургию в церкве на Клементьевском базаре, сирийцы отправились для отдыха в здесь же находящуюся монастырскую гостиницу, которую для их приезда натопили так, что они не знали, куда деваться от страшного жара. Из лавры немедленно прислали богатый, чисто-княжеский обед из 50 или 60 разных блюд, со множеством разных напитков, состоящих большею частью из воды вишневой, яблочной и т. п., которые, по мнению гостей, гораздо выше критского

Между семисвешником и престолом дарохранительница в виде так называемой ‘сионской’ горницы’ из 9 фунтов золота и 22 фунтов серебра, пожертвованная, тем же митрополитом Платоном. В иконостасе так называемый ‘чудотворный’ образ Троицы еще в 1600 г. обложен золотом и драгоценными камнями царем Иоанном Васильевичем. При нем в 1642 году находилась цепь золотая, ‘приклад его Ливонского похода’, как сказано во Вкладной Книге, ‘да сто двадцать золотых на серебряной проволоке’.

Тем же Иоанном Васильевичем в 1885 году была устроена серебряная позолоченная рака к мощам Сергия, около этой раки Анной Иоанновной была сделана другая, также серебряная с ‘сенью’ на 4 столбах. Серебра в этой раке — более 25 пудов. В 1838 г. деревянная доска, покрывавшая раку Сергия, заменена серебряной, чеканной работы.

Пожертвования к раке ‘нетленных’ и ‘цельбоносных’ мощей до недавнего времени поступали преимуществеяно от лиц, принадележащих к царской, низвергнутой народом династии, — ведь недаром в самом деле Иоанн и Петр Алексеевичи еще в 1689 году, признали Сергея ‘особым нашего Российского царствия хранителем и помощником’.

Так, евангелие и крест, украшенные золотом, драгоценными камнями и жемчугом, были пожертвованы для употребления в служении молебнов перед мощами в 1853 году Александром II и его женой. В головной части раки мощей висит большая серебряная вызолоченная лампада,— она оказывается пожертвованной в 1850 году в. кн. Марией Николаевной, далее в 1861 году к тем же мощам : ‘их императорские величеcтва’ жертвуют от ‘всего семейства’ большую золотую лампаду, наследник в 1863 году жертвует серебряную, вызолоченную, в 1860 г: в. кн. Александра Петровна — серебряную, в 1870 г. в. кн. Сергей Михайлович серебряную же. Даже так называемые венцы или нимбы, сделанные у головы изображенных на гробоной доске ‘святых’, и те оказываются пожертвованными бывшим царем Александром Ш и его женой в 1883 году при посещении ими лавры.

Висящее посередине собора огромное круглое паникадило, относящееся по времени своего происхождения к 1813 году,— сплошь серебряное. Серебра в нем около 5 пудов. Три другие паникадила и все лампады в Троицком соборе также серебряные.

Не меньшие ценности заключены и в других лавровских храмах. Так, например, ‘царские врата’, в никоновской церкви, ‘кованые, серебряные, местами золоченые’, — весят более 4 пудов.

Одни только девять серебряных лампад, висящих в Успенском соборе, представляющих собою историческую ценность, как вклад царей Иоанна и Петра Алекееевичей в 1686 году, весят более 3 пудов.

Таким образом, нетрудно установить, что лавра на протяжетнии веков выросла и скопила в своих стенах колоссальнейшие богатства из всякого рода ценностей — не непосредственно на ‘мирскую, крестьянскую копейку’, как пытаются это представить в своих витиеватых ‘трудах’ церковники. Эксплуататоры всех видов и рангов, заинтересованных в сохранении и возвеличении лавры в своих классовых целях, а также для возвеличения созданного ими национального ‘бога’ в лице Сергия, время от времени считали необходимым приходить в лавру с различными жертвами, начиная от ‘сионских горниц’ и кончая ‘сереброковаными, позлащенными’ лампадами.

Лавра в свою очередь также не оставалась у. командующих классов в долгу. Она была верной, помощницей и служанкой царской власти в деле порабощения трудящихся масс.

И если на Востоке, по свидетельству Никиты Акомината, ‘императоры считали для себя невыносмою обидою, когда их не признавали людьми богоподобными по внешнему виду, героями по силе, богомудрыми, как Соломон, боговдохновенными руководителями, вернейшим правилом из правил, одним словом, непогрешимыми судьями дел божеских и человеческих, установителями догматов и судьями, наказывающими тех, кто не соглашается с ними’ {Суворов. Учебник церковного права, стр. 50.}, не меньшего требовали от церковников и русские самодержцы.

Угодливые перед царской властью монахи пытались представить дело так, что Россия сильна, пока ‘блещет на Руси уклад равноапостольного Константина’ и византийского абсолютизма.

И если императрица Екатерина обращается к Всевышнему с молитвой, чтобы он снабдил ‘употребляемых в сие дело’ исправников и городничих особыми добродетелями и отвратил от них мешающие общему благу пороки {Полн. Собр. Законов 1721, янв. 16. Регламент или устав главного магистрата (3708). Наказ импер. Екатерины II, X. Полиция.}, то жрецами, повергающими к престолу божества ‘сии благочестивые царские моления’, являются по преимуществу откормленные иноки Троицкого монастыря.

XIV.

Все управление Троицким монастырем сосредоточено было в руках трех лиц: архимандрита (до 1561-го года игумена), келаря {Должность келаря была уничтожена вместе с отобранием у монастырей вотчин.} и казначея. Это были влиятельные сановники, вхожие в государев дом, и перед ними в монастыре все преклонялось. Об архимандритах троицких говорили, что ‘они были патриархами, т.-е. не уступали самим патриархам’ {Чистович. Феофан Прокопович и его вре мя, стр. 481.}. На какую широкую ногу они умели ставить свою жизнь, мы видели выше.

Не меньшим значением и авторитетом, чем архимандрит, пользовался в монастыре келарь {По переводу с греческого языка: ‘амбарный’.}. Он заведывал амбаром со с’естными припасами, со всякими хозяйственными запасами и принадлежностями, в его же ведении находились монастырские вотчины, келарь являлся ‘судьей и господином’ монастырских крестьян, он заведывал запашками, конскими и скотскими дворами, промыслами, в самом монастыре заведывал, во-первых, столом братии и всех тех, кто получал стол из монастыря (служебники, работники, состоящие при монастыре стрельцы), во-вторых, приемом и угощением приезжавших в монастырь знатных и вообще почетных богомольцев {Голубинский. Сергий Радонежский, стр. 130—131.}. Это сосредоточение в одном лице обширнейших хозяйственных функций сделало келаря в Троицком монастыре в особенности великим и знаменитым. Он являлся господином над таким количеством крестьян, какого не имел в своем распоряжении ни один ‘мирской’ вотчинник, за исключением государя, у него в распоряжении был огромный штат чиновников, было даже и некоторое войско, стрельцы и пушкари {Там же, стр. 136.}.

Про Георгия Дашкова рассказывается, что в свою бытность келарем Троицкого монастыря, когда он ездил к своим братьям в Алексин и в приписные монастыри, то, забрав с собою множество всяких припасов, отправлялся в путь огромнейшим поездом, брал с собою до полутораста человек служителей и до двухсот лошадей, что дорогой для ночлегов разбивали палатки, около которых, держали караул жившие на содержании Троицкого монастыря отставные гвардейские солдаты {Чистович. Феофан Прокопович и его время, стр. 186.}.

Простой народ троицких келарей называл ‘королями’ {Там же, стр. 481.}, а в официальных актах они же именовались ‘великими келарями’.

Дружбы с ними искали не только московские купцы, не только князья и бояре, в некоторых затруднительных случаях троицкий келарь имел возможность оказывать ценные услуги даже самому царскому двору, поэтому русские самодержцы считали для себя полезным держать келаря в известной близости к своему дворцу.

Котошин свидетельствует, что крестным отцом царских детей ‘бывает первого Троице-Сергиева монастыря келарь старец’ {Гл. I, ? 26.}. Достоверно известно, что троицкий келарь был крестным отцом следующих детей Михаила Федоровича: Ирины Михайловны в 1627 г., Пелагеи Михайловны в 1628 г., Алексея Михайловича в 1629 г., Анны Михайловны в 1630 г. и Софьи Михайловны в 1633 г. {Чтения Общ. Ист. и древн. Рос. 1882 и 1883 г. Дворцовые разряды и дополнение к дворцовым разрядам.}. Крестил Троицкий келарь и сына Петра Великого, Александра, в 1692 году {Вивлиоф. XI, 188.}.

Было бы ошибкою думать, что число рядовых монахов Троицкого монастыря следует насчитывать тысячами. Тысяч монахов, как было это в египетских монастырях, в Троицкой лавре никогда в действительности не существовало. При огромном количестве монастырских работников, различных служек, даже стрельцов и пушкарей, число монахов в Троицком монастыре никогда не бывало велико. Изнеженная и роскошествующая в лавре монастырская братия неохотно пускала в свою среду пришельца со стороны, прекрасно учитывая, что, чем менее было монастырской братии, тем, следовательно, большая доля доходов должна достаться каждому наличному монаху, и, по преимуществу, властям монастыря. Религиозная, мистическая настроенность, искренно горящая в ком-либо вера сами по себе уже служили достаточными причинами к отказу в приеме в монастырь данного лица, так как разнузданные и властолюбивые нравы тогдашних феодальных магнатов, хотя бы и прикрытых скромным монашеским одеянием, не допускали каких-либо обличений со стороны ‘фарисействующих святош’.

В 1641 году монахов в монастыре было 236 человек, и только к 1715 году число братии повышается до 487 человек, быстро падая к 1746 году, когда в монастыре монахов вместе с белыми диаконами, белыми псаломщиками, с отставным и вместо монахов солдатами и с лишенными монашества ‘трудниками’ было всего 152 человека. {Голубинский. Сергий Радонежский стр. 140—2}

Невероятно, но это так фактически было: на доходы со ста тысяч крестьян в период расцвета лавры содержалось немного больше ста человек монастырской братии и, следовательно, каждый монах содержался на доходы почти с тысячи крестьян.

Кроме монастырской братии в собственном смысле, Троицкой монастырь располагал значительным количеством так называемых ‘монастырских слуг’. Слуги эти не были работниками или чернорабочими, это был почетный класс, вполне соответствовавший дворянам и детям боярским у государей. Павел Алеппский этих слуг называл ‘монастырскими архонтами’. {Чтения Общ. Ист. и древн. России. 1898 г., кн. IV, стр. 24.} Они исполняли обязанности приказничества по торговле, промыслам, землеустройству, земледелию, хождению по судам и т. д., но, главным образом, по управлению монастырскими вотчинами, которых в Троицкой лавре, как известно, было исключительное количество.

В слугах Троицкого монастыря состояли не только люди, принадлежащие к так называемым ‘благородным классам’, в слугах часто бывали даже князья, а один из бывших слуг Троицкого монастыря впоследствии, занимал должность обер-прокурора Синода, А. И. Наумов, с 1786 г. по 1791 год {Иеромонах Арсений. Доклады, граматы и другие акты Троицкого Сергиева монастыря о служках. III кн. Чтен. Общ. ист. и древн. Рос. 1867 г.}.

Слуги Троицкого монастыря пользовались особыми и исключительными преимуществами: так, в служебных делах сами они крест не целовали, а вместо них целовали их люди {Карневич. Сборник узаконений русского государства, т. I, стр. 420 и 426.}, что, — добавим между строк, ‘религиозным’ монастырским слогам было определенно на-руку, так как, вследствие чинимых ими на местах многих злоупотреблений, приходилось часто ‘отпираться’ на суде и давать ложные показания. Вторым крупнейшим преимуществом троицких слуг являлось то, что с древнейшего и до позднейшего времени они были свободны от всяких государственных податей {Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству правосл. испов., т. IV, No 1418, стр. 282.}.

Должность слуги Троицкого монастыря была исключительно доходная. Подобно царским воеводам, монастырские слуги посылаемы были для управления вотчинами, вернее — на кормление, на годичный срок, после чего в продолжение двух лет до нового назначения должны были служить монастырю без жалованья.

При таком порядке вещей троицкие слуги, конечно, меньше всего заботились о благополучии крестьян, думая исключительно о своих доходах и о собственном обогащении. Управителями крестьян они были во всяком случае не образцовыми. Так, Феофан Прокопович, занимаясь в 1724 году сочинением штата духовного, между прочим спрашивал Петра: ‘монастырю Троицкому Сергиеву быть ли в определении штатном?’ и прибавлял к вопросу: ‘а ведати подобает, что многие тамо слуги лишние суть и очередно в вотчины посылаются вместо жалованья и не без разорения крестьян богатятся’ {Чистович. Феофан Прокопович и его время, стр. 138.}. Анна Иоанновна в своем указе о Троицком монастыре от 21 сентября 1738-го года говорит, что слуги троицкие получали иногда ‘приказы на вотчины посредством дачи взяток и, не бояся бога, бессовестно разоряли монастырские вотчины и сами только богатились’ {Акт. ист., т. V. No 75, стр. 133.}.

XV.

Из обозрения жизни Троицкой Сергиевой лавры на протяжении нескольких столетий не трудно понять, какое громадное значение имел этот монастырь между тогдашними силами эксплоататорского мира. В союзе с царской властью, с владеющим классом дворян и бояр, а впоследствии и с новым сословным образованием служилого и торгово-промышленного класса он всеми мерами осуществлял порабощение трудящихся масс, сыграв значительную роль в капиталистическом развитии России.

И если бесспорно, что наше русское православие в его максимуме и расцвете всегда дорожило самодержавием, своею связью с религиозным носителем власти государственной, с ‘помазанником-кесарем’, не только в силу своего морально-бытового консерватизма, но и в силу того же инстинкта, в силу той же потребности владычествовать над миром, которыми в свое время создалось и двигалось папство, т. д. в силу теократических задач церкви, то внешиим выявлмением в жизни этих теократических стремлений православия и являлась в первую очередь именно Троицкая Сергиева лавра. Будучи оплотом царского абсолютизма, поскольку московские самодержцы имели нужду в религиозном освящении своей империалистической политики между прочим и от огней, зажженных перед ‘неглеющими останками’ Сергия, Троицкая лавра в то же время во всем укладе своей жизни на долгое время сохранила все типические черты старого феодального порядка. Это был замок-крепость {На башнях Троицкой лавры находилось 90 огнестрельных орудий различной величины и наименований: пищалей полковых и ватинных, тюфяков, органок. Между ними были ‘полонянки’, вероятно, отбитые у неприятели. Кроме того, 20 орудий лежало под навесом. Из них семь или более куплено уже после осады. На водяной башне находился медный котел в сто ведер: в нем варили смолу во время осады. Для употребления ее в деле под каждым орудии было по нескольку ‘ваз с смолою’ (Горский. Описание лавры, 10).

Генеральная табель, учиненная в канцелярии Святейшего Синода с прилагаемых от синодальных членов и из епархий ведомостей,— где, сколько обретается медных и чугунных пушек, мортир, бомб, гаубиц, гранат, ядер а каких калибров, свинца и прочее .. В Троицком Сергееве монастыре пушек чугунных 22, тюфяков железных—3, пищалей полковых 134, ядер разных калибров 2. 832, каза осадная 1, яныченки 2, багинетов 40, сабель 1,177, пистолетов 1583, стволов пистолетных 58, винтовок 5, карабинов и карабинных стволов ветхих 482, мушкетов, 336, фузей 632, лядунок 75, натрусок 378, борошней 160, симачек 10, луков с колчанами 21, стрел 500, олстр 500 пар, турка 1, ремней с пряжкамя и крюками 54, меч стальной, полоса полтора аршина, подпись на нем иноземная, набат ратного строя, свинцу 36 п., 20 ф, пороху годного 4 п. 7 ф., пороху негодного 8 п. 8 ф.}, по своему богатству и, если угодно, даже по своему вооружению ничуть не уступавший средне-вековым замкам феодальных владельцев,— русский Ватикан, стены которого видели всю последовательно сменявшуюся галлерею русских коронованных тиранов, и ‘гостиные палаты’ которого с царскими почестями принимали приезжавших в нему на поклон восточных патриархов, кажется, всех существующих кафедр.

Русские чернецы свое ‘тихое монашеское житие’, подобно католическому Ватикану, спешили обставить комфортабельными удобствами, и разве опубликованные нами исторические материалы сами по себе недостаточны, чтобы сделать вполне правильный вывод: троицкий монах от великосветского жуира отличался только черной монашеской рясой, которой была лицемерно прикрыта ‘неудобь сказуемая’ для обители жизнь?!

Шли века, наростали монастырские богатства, и веселей становилась шумная жизнь за монастырской стеной. Ни в одном монастыре нравы чернецов никогда не падали до такой степени, как именно в лавре. Пристрастие монахов к ‘адамовым слезам’ {Казенная водка, как ее называют монахи.}, присвоение архимандритами ‘чудотворцевой казны’, похищение ценных вещей из ризниц и церковно-археологических музеев, гулянки монахов по слободе с непристойными песнями, орлянка, картежная игра, прекрасные покровительницы сцены ревности, побои, растления, многочисленные сцены разврата, — все эти ‘прелести’ вообще монашеского жития сделались почти заурядные явлением у Троицы.

Целый ряд царских грамот обращает внимание на это соблазнительное житие иноков, не в целях, конечно, ревности о ‘кощунственно попираемой монахами вере’ (для маловерующих в большинстве случаев монархов религиозные стимулы не играли решающей роли), а единственно в заботах о том, чтобы Троицкий монастырь, который нужен был самодержцам в политических видах, как религиозный оплот царского абсолютизма, не потерял бы добрую половину своего влияния в глазах народа, благодаря шумной и слишком веселой жизни его обитателей.

Так, Иван Васильевич Грозный в своем известном учительно-обличительном послании в Кириллов монастырь, писанном около 1580-го года, очень непохвально отзывается о Троицком монастыре в отношении жизни монахов: ‘В каково простое житие,— пишет он,— достиже святая та обитель, всем разум имущим и хотящим видети видимо, а дотоле и у Троицы было крепко житие… У Троицы в Сергееве благочестие иссякло, ибо и монастырь оскудел, не пострижется никто и не даст никто ничего’ {Акты истор., т. I. No 204, стр. 382 и 384.}. При Федоре Ивановиче в Троицкий монастырь было вызвано несколько старцев Соловецкого монастыря для улучшения порядков жизни. На заботы соловецких старцев об исправлении монастырских нравов указывают заметки об отмене ими некоторых существовавших прежде в монастыре обычаев. Так, например, в одной рукописи, содержащей устав Троицкого монастыря, с грустью замечено об ‘утешении’, которое назначалось служащим, крылошанам и другим накануне царских часов перед Рождеством: ‘не бывает, соловляне отставили’ {Описание Горского. Синодальной библиотеки No 400, л. 63, стр. 380.}. Анна Иоанновна в своем указе Синоду от 1738 г. о сочинении инструкции для управлении Троицкого Сергиева монастыря отзывается о монастырских злоупотреблениях с величайшей резкостью: ‘что касается в Троицком монастыре до управления монастырского и вотчин, в том монастыре, чтоб архимандрит один, ниже келарь, ни казначей особливой власти отнюдь не имели, как прежде бывало, и что всяк из обители, брали, расхищали и раздавали, как бы свое собственное’ {Полное собр. законов, т. X, стр. 619.}.

Попытки русских самодержцев, направлявшиеся к изменению монашеских нравов, оказывались в общем безрезультатными. Загнившая на корню монастырская жизнь требовала тех радикальных мер, перед которыми оказывалась бессильною царская власть, на которые не могло решиться буржуазное правительство Керенского, завязавшее с церковниками и монахами трогательный роман, и только правительство рабочих и крестьян приступило к ликвидации этих старых гнезд всяческой эксплоатации, обмана и разврата.

ХVІ.

Выше, говоря об укладе жизни Троицкого монастыря, мы почти совершенно не определили той роли, которую играли в монастыре ‘верующие массы’, та одураченная ‘божья скотинка’, которую стригли в монастыре, как хотели, и которая отдавала последние крохи для обогащения, как рясоносных монастырских магнатов, так равно и ‘монастырских архонтов’, живших на народном горбу.

Повторяем, в Троицком монастыре, как некогда в пышном патрицианском Риме, умели презирать рабов. Они были лишены абсолютно всех прав. Золото митр, бриллианты крестов, шелк и бархат архиерейских воскрилий сменили в монастыре для народа старомодные костюмы московских помещиков, однако сохранив прежний лозунг: ‘горе побежденным!’

Монахи прекрасно понимали, что если внимательно присмотреться к религиозной убежденности всей этой одураченной сермяжной Руси, вслед за царем и боярином приходившей в Троицкий монастырь к ‘нетлеющим останкам’, то самыми главными характеризующими ее чертами несомненно бы явились: нерассуждающая стадность, эпидимическая повальность и заразительность религиозных психозов. Ведь сознание и рассудок в этой массе злосчастных, темных и невежественных пилигриммов были усыплены, как легендами о чудесной силе покоящихся в лавре, якобы ‘нетленных’ мощей, так равно и с помощью тех ‘духовно-нравственных’ и ‘патриотических’ книг, которые в миллионах экземпляров выходили из-под печатных станков лаврской типографии, как известно, долгое время считавшейся одной из первых в России.

‘Может быть я глуп, — говорило каждое слагаемое в этой группе троицких пилигриммов,— но моя глупость, сложенная со многими другими глупостями, в итоге непременно дает коллективный, религиозный, мистически озаренный ум, а не коллективную глупость.’

‘Презренная чернь’, стадо бессмысленное и безгласное, покорно шедшее за своими ‘слепыми вождями’ надо было знать его логику и психологию! Эту логику и психологию ‘подъяремных’ прекрасно усвоили троицкие монахи и этим, между прочим, об`ясняется то удивительное явление, что при глубоком падении монашеских нравов, при столь явном обнаружении со стороны троицких чернецов как полного безверия, так и кощунственных с точки зрения даже православных людей манипуляций с костями Сергия,— монастырь в продолжении многих веков все же сохранял значение обители ‘святой’, места ‘Божьего’, даже одно прикосновение к земле которого способно де излечить тысячи недугов.

Народ, веками пребывавший во власти тьмы, веками находившийся под гнетом рабовладельческой морали, которую внушало ему все религиозное миропонимание в целом, он раньше жег на кострах колдунов и ведьм, потому что верил колдовству и волхвованию. Далее, когда та же темная и невежественная толпа, как, например, в египетских храмах слышала искусственный гром и видела на жертвенниках искусственные огни, она обнаруживала особую склонность верить, что в этом храме живет истина, доступная жрецам, но недоступная простым смертным.

И в Троицком монастыре был свой золотой век, век чудес, казалось бы, очень сложных и, казалось бы, трудно об`яснимых. При должной ловкости рук перед грубой и невежественной толпой и естественные явления можно было выдать за чудеса. Это давало монахам возможность обмануть толпу, она, пораженная, смиренно склонялась к ногам великих троицких волхвов и чародеев, хранивших гроб с ‘чудесным и нетлеющим телом Сергия’.

Малейшие попытки рядовой толпы как проникнуть в тайну загадочного гроба, так равно и осознать разумом область ‘таинственного и чудесного’ в монастыре терпели неизменный крах.

Народу в монастыре усиленно внушалось: ‘Попытка проникнуть в область веры и ее тайны, преднося пред собою только светильник разума, есть дерзость в глазах христианина не только преступная, но в то же время и безумная. Только свет, с неба исходящий и проникающий всю душу человека, может указать ему путь, только сила, даруемая духом Божиим, может вознести его в те неприступные высоты, где является Божество’ {Соколов. Русские святые и русская интеллигенция. Спб. 1904, стр. 23—24.}.

Соответственно этому, усиленно внушаемому церковниками взгляду и Ключевский свою речь на торжественном собрании московской духовной академии в память 500-летня со дня кончины Сергия заключил следующими, так ярко характеризующими его эпоху словами: ‘Ворота лавры преподобного Сергия затворятся и лампады погаснут над его гробницей — только тогда, когда мы растратим нравственный запас без остатка, не пополняя его’ {В. О. Ключевский. Очерки и речи. Второй сборник, стр. 209. Пророчество Ключевского исполнилось, правящие классы царской в буржуазной России действительно растратили без остатка запас своих моральных сил.}.

По существу это были лицемерные, казенные слова, витиеватое заключение в стиле тех, которыми перед архиерейским ‘сонмом’ обычно оканчивались все юбилейные тосты и речи. Ведь не мог же в самом деле Ключевский не знать о тех кошмарных картинах из прошлого (и только ли прошлого?!) лавры, когда троицкие монахи, можно сказать, жившие и дышавшие ‘чудодейственной гробницей Сергия’, своей разнузданной жизнью сами первые растрачивали нравственный запас без остатка, попирая самые элементарные и общепринятые в человеческом общежитии загоны..

Ворота лавры затворились, и лампады над гробницей Сергия погасли только в тот момент, когда сами прозревшие массы вплотную подошли к загадочному гробу, дерзновенной рукой приподняли все тайные покровы, когда вместо ‘нетлеющих’ мощей нашли в гробнице выветрившиеся и распадающиеся от времени человеческие кости и когда поняли, жертвою какого обмана со стороны монахов на протяжении многих столетий был сбитый с толку и одураченный ‘православный народ’.

XVII.

Бесспорно сыгравшая в экономической истории России в XVI, XVII и XVIII в.в. значительную роль и сделавшая все, что только была в силах сделать для укрепления царского абсолютизма, а вместо с тем и старых феодальных порядков, Троицкая лавра сейчас умирает своею естественной смертью. История в жизни этого когда-то шумного и беспечного русского Ватикана бестрепетной рукой пишет последнюю страницу-эпилог.

10-го ноября 1919 года на заседании президиума Сергиевского Исполкома было решено: ‘В виду необходимости в размещении учреждений и общежитий Совдепа и Военного Ведомства, лавру, как монастырь, ликвидировать, общежитие монахов закрыть, выселив последних в Черниговский монастырь и Гефсиманский скит’ {Протокол заседания президиума Сергиевского Исполкома от 10-го ноября 1919 г., ? I.}. 15 ноября это постановление президиума Исполкома было утверждено пленарным заседанием Сергиевского Совета {Протокол пленарного общего собрания Сергиевского Совета, от 15 ноября 1919 г., ? 2.}, позже Московским Губисполкомом.

Как выяснили то результаты произведенного в начале ноября 1919 г. обыска, троицкие монахи, эксплоатируя религиозные чувства граждан при помощи даже вскрытых ‘мощей’, до самого последнего дня вели за стенами обители комфортабельную, абсолютно чуждую каких-либо лишений и явно порочную жизнь.

На заседании пленума Сергиевского Совета 15-го ноября 1919 г. председатель Исполкома т. Ванханен о результатах этого исторического обыска в лавре, между прочим, докладывал:

— Картина, полученная при обыске, ясно говорит, что о монастырской жизни, как таковой, в лавре утрачено всякое представление. Каждый монах имеет квартиру, достаток и положение, строго соответствующее своему сану, и только стоящие на самой низкой ступени иерархической лестницы живут сравнительно в скромной обстановке и даже находятся в загоне у старшей братии. Про большинство монахов можно сказать, что никто из граждан не живет в настоящее время в столь благоприятных условиях, как монахи лавры. Каждый из нас,— говорил т. Ванханен,— согласился бы хотя частично жить в таком материальном положении, но мечтать об этом пока не приходится.

Две-три комнаты, хорошо обставленные, где предусмотрена каждая мелочь, рядом комнаты и чуланы, до потолка набитые сухими березовыми дровами, пятнадцать (!) смен одних только теплых ряс из лучшего сукна, 30—41—47 (!) смен белья из лучшего полотна — вот что окружает в Троицком монастыре любого смиренного монаха с внешней стороны.

Так, монахам перед обыском было заявлено, что будут отбираться только излишки, например, свыше 5 пудов на человека мучных продуктов (а многие ли из рядовых граждан г. Москвы или Сергиева посада имеют эти 5 пудов?!), однако, эту крайне высокую норму пришлось повысить. Т. Ванханен оставил у одного монаха 2 сундука муки нетронутыми (?!), так как это, по его объяснению, была в сущности мелочь в общей обстановке. Мука, крупа, рожь, яйца, овес,— все это у большинства монахов находилось более чем в достаточном количестве. У некоторых сохранилось и вино.

Ценностей в деньгах было найдено: кредитными билетами 70.000 рублей, процентными бумагами — 700.000 рублей {Следует иметь в виду, что капиталы эти не являются принадлежавшими лавре, как таковой, обнаружены они произведенным обыском по отдельным кельям, как собственность монахов.}, серебряной монеты — 15 фунтов, медной — 2 пуда, кроме того, слитки серебра. Относительно происхождения одного из слитков весом в 6 фунтов 20 золотн. сами понятые из монахов выразили удивление, недоумевая, откуда он взялся. У Исполкома есть данные предполагать, что сплавлен он из серебряных ризок и икон.

Драгоценные кольца и колечки с камнями и без камней, письма от женщин и к ним, не оставляющие сомнений в характере отношений, набор порнографической литературы и карточек, специальные медицинские препараты и принадлежности, набор врачебных инструментов и лекарств для борьбы с венерическими заболеваниями дополняют общую картину обыска {‘Трудовая Неделя’, изд. Совета Сергиева посада, No 48, 24 ноября 1919 г., стр. 5.}.

Наместник лавры архимандрит Кронид занимал обширные покои эконома в несколько комнат и для своих личных целей пользовался услугами состоящих в его распоряжении трех послушников. Патриарх Тихон, во время своих неоднократных приездов в Троицкую лавру, пользовался всею анфиладою комнат богатейшего митрополичьего дома.

Ясно, что подобное положение с Троицкой лаврой продолжаться долго не могло. Трудящиеся массы, взяв в свои руки власть, естественно не могли допустить дальнейшего существования в коммунистическом обществе этого гнойника паразитизма и всяческой эксплуатации под религиозным флагом.

Громадные каменные корпуса лавры переданы в распоряжение трудящихся, и в них в настоящее время спешно размещаются школы, больницы, приюты для пролетарских детей и иные учреждения социального обеспечения.

Сама лавра обращается в исторический музей.

Следует отметить, что богатый материальными ценностями Троицкий монастырь в течение ряда веков скопил, кроме того, в своих стенах значительное количество исторических, археологических или художественных сокровищ в виде древнейших рукописей, произведений древней живописи, ювелирного и резного мастерства, шитья и архитектуры.

Так, например, в Троицком соборе лавры имеется знаменитая, но еще недостаточно оцененная широкими кругами картина Троицы, написанная пятьсот лет тому назад гениальным русским мастером Андреем Рублевым.

На эту сторону лавры, на ее значение, как хранилища большого значения художественных ценностей, троицкие монахи не обращали ни в прошлом, ни в настоящем абсолютно никакою внимания. Художественные ценности, находись в руках у современных варваров по части искусства, пришли в забвение и в явный упадок. Так, например, вандализм монахов закрасил в целях ‘подновления’ и рублевскую икону, и весь икиностас Троицкого собора, написанный русскими художниками XV века и представляющий, по редкой своей сохранности, величайшую историческую ценность.

Место всем этим картинам, конечно, в картинной галлерее.

XVIII.

Предрешив дальнейшую судьбу лавры в смысле превращения ее в исторический музей и передачи ее громадных, так называемых ‘общежительных’, ‘братских’ корпусов на предмет использования их в культурных, общеполезных целях, трудящиеся массы естественно не могли не остановить своего внимания и на дальнейшей судьбе вскрытых 11 го апреля 1919 года костей Сергия Радонежского, при помощи которых, и после вскрытия, монахи, под видом сторожей Лавры, продолжали эксплатацию религиозных чувств граждан, распуская в народе, в целях извлечения для себя возможно большей прибыли, самые неправдоподобные легенды, например, о ‘чудеcах’, якобы и ‘от сих костей бывающих’.

К тому же сами монахи Троицкою монастыря высказывали лично нам такого, например, рода курьезные жалобы: ‘в отношении мощей надо скорее что-либо предпринять, так как они под влиянием воздуха и света быстро разрушаются’.

Что под влиянием света и чистого воздуха падают многие жреческие тайны,— в этом мы прекрасно осведомлены. Это безапелляционно доказали естественные науки.

Дальнейшая же судьба вскрытых сейчас ‘мощей’ нам представляется так: кости или должны быть отправлены в один из московских музеев, в отдел церковной старины, или же их необходимо просто похоронить.

Мы не сомневаемся, что церковники и поддерживающая их буржуазия эту волю трудящихся масс, если бы она была претворена в жизнь, постарались бы

осветить пред умственно отсталыми массами, как новое гонение на веру

Однако необходимо вполне отчетливо уяснить себе следующий основной вопрос: может ли современная коммунистическая власть, имея за собой революционное сознание трудящихся, не говоря уже о данных науки: санитарии, социальной гигиены, медицины, педагогики и т. д., в условиях современного общежития, допустить, под видом свободы совести, свободу или для каждого отдельного гражданина, или для групп граждан создавать для себя любой религиозный культ, в том числе и культ мертвых тел?! Другими словами, допустимы ли в советском строе, под видом религиозного почитания, все виды самого грубого нарушения элементарных порядков общежития и чувств других граждан, не говоря уже о шарлатанстве, фокусничестве, фальсификации (все это имеется на лицо, согласно многим фактам вскрытия, удостовренным, между прочим, подписями под протоколами самих же официальных представителей православного исповедания), лишь бы существовало у той или иной группы верующих чисто-суб`ективное почитание этих явлений, как религиозных или сверх`естественных?..

И если допустить такую возможность, если на ‘мощи’ даже смотреть, как на останки каких-либо почитаемых героев, благотворителей, деятелей и вообще людей, имеющих заслуги перед человечеством или перед тем или иным классом в какой-либо сфере деятельности, тогда, доведя мысль до ее логического конца, было бы справедливо признать, что необходимо вырыть из земли бесчисленное множество костей и трупов лиц, уважаемых с точки зрения тех или иных их почитателей. Правда, тогда жизнь, возвратившись к временам древнего Египта и Вавилона, несомненно, протекала бы среди груды костей, пирамид и мумий…

Советская власть, отнюдь не препятствуя гражданам почитать память тех или иных деятелей любого периода истории, в то же самое время должна установить границы этого почитания. Необходимо согласиться, что в XX столетии в Советской Республике трупы или останки трупов, или имитация трупов не могут быть предоставлены частным лицам в их свободное распоряжение в целях или укрепления {‘После живого слова гробы святых занимают ближайшее по силе место для возбуждения ревности, ибо вид гроба, овладев душой, так поражает и так сильно действует ва нее, как будто сам живущий вместе с вами присутствует и вами видим’ (‘Творения’ Иоанна Златоуста, том 2, стр. 225).} или эксплуатации религиозных верований, а тем более для извлечения из сего доходов теми или иными религиозными организациями.

При такой постановке вопроса помещение ‘мощей’ в музеи, в отделы церковной старины, явилось бы самым рациональным способом к ликвидации эксплуатирования народных предрассудков, поддерживаемых или фабрикуемых теми, кому это исторически было выгодно. Достаточно вспомнить, что подобные реликвии, относящиеся к другим религиям, например, Египта, уже давно находятся в музеях наряду с величайшими произведениями человеческой культуры, и это никто не считает ни оскорблением религиозной совести, ни гонением на ту или иную веру. Вспомните иконы Рафаэля, Мурильо, Микель Анджело, изображения Будды, Юпитера и др.,— ведь все они когда то раньше, так же, как и ‘мощи’, являлись предметами богослужебного обихода,— или, например, мумии, саркофаги, ‘священные’ книги и папирусы, которые опять-таки для сторонников известных религий служили ‘необходимыми’ предметами религиозного культа.

Помещение вскрытых ‘мощей’ в музеи в иных случаях могло бы быть заменено захоронением.

В частности в отношении мощей Сергия Радонежскою последний исход должен бы, как казалось, явиться наиболее приемлемым даже для фанатично настроенных последователей православной религии, которым небесполезно было бы вспомнить о том, что, например, сам Сергий при своей жизни просил положить его тело ‘не в церкви, а вне ее, на общем монастырском кладбище, вместе с другими’ {Это приказание, данное при жизни Сергием, но не исполненное троицкими монахами, совпадает несколько с желанием и другою ‘святого’ православной церкви, а именно Нила Сорского. Нил, перед смертью, в 1508 году, завещал ученикам ‘бросить труп его в ров и похоронить со всяким бесчестием’ (Ключевский. Курс русский истории, ч. II, стр. 348. Петр. 1918 г.)}, или хотя бы то, что писал в 1903 году к П. И. Бартеневу, редактору ‘Русского Архива’ такой буржуазный писатель, как. Д. А. Хомяков, по поводу знаменитого синодального разъяснения о мощах Серафима Саровского, оказавшихся, как известно, грудой полусгнивших костей: ‘Если бы тела вообще не тлели, то их не нужно было бы засыпать землею, если же они истлели, то не для чего их из оной вынимать. Замечательно, какой всеобщий упадок простого смысла во всем и почти везде’!

И если в настоящее время все же есть еще люди, которые наивно надеются воскресить былое значение и величие Троицкого монастыря и которые думают, что еще настанет время, когда из непогребенных костей Сергия, в целях накопления в лавре новых богатств, можно будет сделать новый чудодейственный и якобы ‘поруганный’ талисман, это свидетельствует только об одном: века добровольного духовного рабства не прошли для многих даром, они иссушили источники личной пытливости и вдумчивости. В ленивой беспечности мысль утратила подвижность и неутомимость и рвется к прежнему состоянию полнейшей усыпленности и вместе с тем к прежним религиозным фетишам.

Это — постоянные спутники векового рабства, особенно духовного.

Подобное состояние промежуточных слоев населения, однако, долго продолжаться не может, ибо у старого религиозного миропонимания, свои корни имеющего в рухнувшем эксплоататорском строе, будущего нет. Будущее принадлежит только тому, целостному, научному миросозерцанию, которое дает полную свободу человеческой мысли и полную свободу исканиям ума в области науки и познания природы.

Там, где разум действует в своих законных и естественных границах, для веры нет места. Там же, где является вера, там же, где свою власть над людьми имеют те или иные религиозные фетиши, хотя бы в виде ‘мощей’,— там разум или слаб и бессилен, или же мертв.

Мы верим в этот могучий разум трудящихся масс и мы знаем, что следом за рабочим городским пролетариатом, в грохоте машин и в жестокой борьбе за существование уже давно изжившим все ‘божественвые иллюзии’, эти же ‘божественные иллюзии’, как тяжелое наследие капиталистического строя, в очень скором времени изживет и более суеверный, земледельческий, крестьянский класс России.

Мих. Горев

Оригинал здесь

М. Горев Троицкая лавра и Сергий Радонежский.

VI.