Тринадцатый караван, Лоскутов Михаил Петрович, Год: 1933 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 115 минут(ы)

Михаил Лоскутов

Тринадцатый караван

МИХАИЛ ЛОСКУТОВ

В тридцатых годах наши писатели вновь открыли давно открытую Среднюю Азию. Открыли ее вновь потому, что приход Советской власти в кишлаки, оазисы и пустыни представлял собой удивительное и увлекательное явление.

Спекшийся от столетий быт стран Средней Азии дал глубокие трещины.

На руинах мечетей расцветают по весне робкие розовые цветы. Они маленькие, но цепкие и живучие. Новая жизнь так же цепко, как эти цветы, расцветала в выжженных тысячелетних странах и приобретала невиданные и передовые формы.

Писать об этом было трудно, но необходимо и заманчиво. Самые легкие на подъем и закаленные писатели двинулись в сыпучие пески Каракумов, на Памир, к пышным оазисам Ферганы и синим от изразцов твердыням Самарканда. Среди этих писателей были Николай Тихонов, Владимир Луговской, Василий Козин, Николай Никитин, Михаил Лоскутов и многие другие.

В это время я и познакомился с Лоскутовым.

В тридцатых годах мы особенно много ездили по стране, зимой же, возвратившись в Москву, жили очень веселым содружеством. Чуть не каждый день мы собирались у писателя Фраермана. Как я жалею сейчас, что не записывал тогда, хотя бы коротко, множество великолепных рассказов, услышанных на этих собраниях, множество интересных споров и смелых литературных планов! Каждый из нас считал святой обязанностью читать всем остальным свои новые вещи.

Очевидно, по примеру пушкинского ‘Арзамаса’, Аркадий Гайдар прозвал эти встречи у Фраермана ‘Конотопами’.

Раз в месяц устраивался ‘Большой Конотоп’. На него собиралось человек двадцать писателей. Каждую неделю бывал ‘Средний Конотоп’ и, наконец, каждый вечер — ‘Малый Конотоп’. Его состав был почти неизменным. На нем бывали, кроме хозяина дома Фраермана, Аркадий Гайдар, Александр Роскин, Миша Лоскутов, Семен Гехт, редактор журнала ‘Наши достижения’ Василий Бобрышев, Иван Халтурин, редактор журнала ‘Пионер’ Боб Ивантер и я.

На ‘Конотопе’ я, между прочим, услышал множество песенок и стихов, сочиненных Гайдаром. Он их никогда не записывал. Теперь почти все эти шутливые стихи забыты. Я помню одно, где Гайдар в очень трогательных тонах предавался размышлениям о своей будущей смерти:

Конотопские женщины свяжут

На могилу душистый венок.

Конотопские девушки скажут:

‘Отчего это вмер паренек?’

Стихи кончались жалобным криком:

Ах, давайте машину скорее!

Ах, везите меня в ‘Конотоп’!

Миша Лоскутов появился в этом шумном собрании писателей тихо и молчаливо. Это был очень спокойный, застенчивый, чуть насмешливый человек.

Он обладал талантом немногословного и меткого юмора. Но прежде всего и больше всего он был талантливым — и ‘чертовски талантливым’ — писателем.

У него было великолепное свойство видеть в обыденных вещах те черты, что всегда ускользают от поверхностного или усталого взгляда. Его писательское зрение отличалось необыкновенной зоркостью. Он умел показать в одной фразе внутреннее содержание человека и всю сложность и своеобразие его отношения к миру.

Мысли его всегда были своими, нигде не взятыми напрокат, необычайно ясными и свежими. Они возникали из ‘подробностей быстротекущей жизни’, они всегда были основаны на конкретности, на своем видении совершенно реальной действительности. Но вместе с тем они были полны ощущения поэтической сущности жизни даже в тех ее проявлениях, где, казалось, не было места поэзии.

Жизнь Лоскутова была как бы сплошной экспедицией в самые разнообразные области жизни. Но больше всего он любил Среднюю Азию. По натуре это был путешественник и тонкий наблюдатель. Если бы существовал на земле еще не открытый и не описанный континент, то Лоскутов первым бы ушел в его опасные и заманчивые дебри. Но ушел бы не с наивной восторженностью и порывом, а спокойно, с выдержкой и опытом подлинного путешественника — такого, как Пржевальский, Ливингстон или Обручев.

Потом, рассказывая об этом путешествии, он ничего бы не выдумывал, и, несмотря на это, его рассказы казались бы самой свободной и захватывающей сказкой.

Он умел в самом обычном, будничном открывать черты необыкновенного, и это свойство делало его подлинным художником.

Для него не было в жизни скучных вещей. Прочтите в его книге эпизод с грузовой машиной. Она стоит на обочине дороги, мотор у нее работает вхолостую, и кажется, что машина трясется от негодования. Шофер сидит рядом на траве и злыми глазами следит за машиной. Проезжие, думая, что у него неполадки с мотором, останавливаются и предлагают помочь. Но шофер мрачно отказывается и говорит:

‘Ничего. Постоит, постоит и пойдет. Это она характер показывает’.

Эта простая на первый взгляд и скупо написанная сцена полна большого и своеобразного содержания.

Прежде всего в ней совершенно ясно виден неудачник-шофер, мучающийся с этой машиной, как с упрямым и вздорным существом, шофер-труженик, безропотно покрывающий тысячи километров среднеазиатских пространств.

Кроме того, в этом эпизоде заключена мысль об отношении человека к машине именно как к живому существу, заслуживающему то любви, то гнева, то сожаления и требующему чисто отцовской заботы. Так относятся к машине настоящие рабочие.

Описать любую машину можно, лишь полюбив ее, как своего верного помощника, страдая и радуясь вместе с ней.

Много таких точных наблюдений разбросано в работах Лоскутова, в частности в его ‘Тринадцатом караване’,— наблюдений, вызывающих гораздо более глубокие мысли, чем это может показаться на первый взгляд, наблюдений образных, острых, обогащающих нас внутренним миром писателя.

Достаточно вспомнить описанный Лоскутовым эпизод о том, как переполошились кочевники, когда по каракумским пескам прошла первая грузовая машина и оставила два параллельных узорчатых следа от колес. Набредшие на эти следы пастухи тотчас разнесли по пустыне тревожный слух, что ночью по пескам проползли две исполинские змеи: пастухи ни разу еще не видели машины, они привыкли только к следам животных и людей.

В книгах Лоскутова много разнообразного познавательного материала. Из них мы впервые узнаем о многом, хотя бы о том, как ведут себя во время палящего зноя в пустыне самые обыкновенные вещи, вроде зубной пасты или легких летних туфель.

Лоскутов не успел написать и десятой части того, что задумал и мог написать. Он погиб преждевременно и трагически. Его книги свидетельствуют о том, что мы потеряли большого писателя, и еще о том, что богата талантами наша страна.

Константин ПАУСТОВСКИЙ

ТРИНАДЦАТЫЙ КАРАВАН

(Повесть о пустыне Каракумы)

Ночью и днем через песчаную пустыню Каракумы, из Ашхабада к серному заводу, идут автомобили. Они идут по шесть машин в колонне. Они движутся через колодцы Бохордок, Мамед-яри, Иербент к центру пустыни. По шесть машин в колонне, чтобы помогать друг другу запасными частями, шинами, инструментом, запасной водой и запасными людьми. Они движутся друг за другом по узенькой дороге, укрепленной фашинами и грунтом. Это первая автомобильная дорога в сыпучих песках. Она слаба и часто портится, осыпается под колесами. Машины буксуют, ломаются, застревают в песках и отстают от колонны. Их перегоняют новые и новые автомобильные караваны.

Песок, пропитанный маслом, старые шины и бидоны, валяющиеся на песчаных барханах, бензиновые бочки рядом с пустынными колодцами… Мимо километровых столбов и сломанных машин за двести пятьдесят километров, туда, где в центре пустыни горят огни электрической станции завода и где неподалеку от первого уже вырастает второй такой же завод, вот и привычны уже стали здесь автомобильные караваны. И часто днем шофер, застрявший в песках, услышит в небе клекот перелетных птиц: то четырехмоторные ТБ-3 несут по воздуху серу. И уже мало кто из местных людей знает всю историю этой замечательной дороги, которая открыла целую страну. Прошло всего лишь несколько лет, и я не узнаю этой дороги, этих барханов, этих колодцев.

Мне вспоминается одна из первых автомобильных поездок к Сорока Буграм — Кырк-Джульба. Это был тринадцатый автомобильный караван в Каракумах, и весь он состоял лишь из двух испытанных шестиколесных машин ‘Рено-Сахара’, которых уже не существует. Тогда еще не было завода, не было дороги, не было автобаз и разговоров в песках.

Был 1930 год. К центру пустыни Каракумы отправлялся довольно необычный груз: два котла для выплавки серы, два ящика махорки, один бухгалтер и два журналиста.

Каракумы — это одна из величайших песчаных пустынь мира. Есть несколько таких пустых пространств на земле. Люди входят в них, как в море. Караваны сопровождают лоцманы, компас, карта. Автомобили в них необычны. Они вызывают удивление.

В 1923 году капитан французской армии Делингет с женой на автомобиле фирмы ‘ситроен’ проехал через все пески Африки, от Орана до Капа.

Об этом подвиге очень подробно писалось в заграничных газетах. ‘Мужественные супруги Делингет пересекли песчаный ад’, ‘Автомобиль борется с пустыней’ — так назывались статьи. На картинках рисовали маленький, приземистый автомобиль, упорно карабкающийся на песчаные холмы.

Я встречал потом эту машину в Ашхабаде, в гараже туркменского Автопромторга.

Это было несколько лет спустя. Директор Автопромторга подошел к сараю и открыл ржавый замок. Двери распахнулись, и мы увидели в темноте сарая кучу поломанных, мертвых автомобилей. Среди них стояла маленькая машина, похожая на крепкого паука с блестящими глазами. Это был экспедиционный трехосный автомобиль с обычной гусеничной передачей — металлической лентой системы ‘Кегресс’.

— Она прошла три части света,— сказал директор.— Сделана в Париже, пересекла Сахару, ехала вокруг Европы в Мурманск, оттуда — сюда, в Азию. Ну и вот: стоит у стенки сарая. Она негодна для регулярной эксплуатации. Наши пески труднее, чем в Сахаре: там песок крупнозернистый, у нас он мелкий. Гусеница засоряется и утопает…

Мы выехали в Каракумы с юга, со стороны Ашхабада и железнодорожной линии Чарджуй — Красноводск.

Через четыре дня после нашего отъезда в газете ‘Туркменская искра’ была напечатана такая статья:

‘На днях к центру песков отправились две трехосные машины типа ‘Рено-Сахара’ для выполнения ответственнейшей задачи переброски двух котлов для строительства серного завода. В случае успеха этого рейса будет одержана еще одна победа человеческой техники и большевистского упорства над песками и в стройке серного завода будет завершен один из труднейших этапов — доставка самого тяжелого оборудования завода.

Попытки овладения песчаной дорогой при помощи автомобиля имеют свою историю. Еще в марте 1925 года машина ‘ситроен’ прошла 150 километров в глубь песков, но здесь была вынуждена сбросить часть груза, а затем лента окончательно испортилась, и машину в разобранном виде доставили на верблюдах обратно. В 1926 году Главхлопком организовал экспедицию на легковом авто от Чарджуя, но машина также застряла в песках. В 1927 году Автопромторг одержал первую огромную победу над песками, пройдя на машинах ‘рено’ через все пески от Чарджуя до Хивы — 500 километров вдоль Амударьи. Затем состоялась известная экспедиция академика Ферсмана, впервые пересекшая Каракумы от Ашхабада через серный завод до Хивы.

Сейчас машины отправились после предварительной подготовки и с учетом опыта предыдущих рейсов. Но необычность такого тяжелого груза, как двухсотпудовые котлы, и отсутствие до сего дня сведений о положении экспедиции не дают нам пока оснований говорить о ее исходе’.

Еще в Ашхабаде я просматривал отчеты первых экспедиций. Это были краткие и сухие документы, похожие на судовые журналы. ‘Сегодня — 12 километров’,— писалось в них. ‘Немного сдает рессора’. Или: ‘Вечером видели человека. Он шел по направлению на ю.-ю.-в. от колодца Беш-Кудук’.

Был конец мая. По вечерам из песков приходила удушливая пыль. Ашхабадцы толпились у бесчисленных киосков с теплым и кислым лимонадом, в городском саду музыка играла тусклые вальсы, на панелях сидели пестрые и загорелые люди в текинских папахах, в тюбетейках, фетровых шляпах и тропических шлемах, люди грызли подсолнухи и говорили на разных языках: это были дехкане из аулов Ашхабад и Аннау, счетоводы из Туркменгосторга, туристы из Москвы и с Кавказа, контрабандисты из Фирюзы с персидской границы.

Я занимался собиранием материалов о песчаной части Туркмении. Я бродил по чайханам, перетряхивал пыль архивов, дни проводил в глухих и грязных аулах. По вечерам мы с товарищем выходили на холмы за городом и видели небо, хребет Копетдаг, огненный шар, падающий за пески, черную синеву туркменской ночи. Крыши города толпились у предгорья. За огнями шелкомотальной фабрики уже желтели пески.

В 1831 году лейтенант Ост-Индской компании Бернс пробирался по сыпучим пескам, там, где теперь проходит железнодорожная линия Ашхабад — Чарджуй. Бернс сказал о Каракумах:

‘Индийские пустыни ничтожны по сравнению с этим беспредельным океаном песков. Я не представляю себе зрелища более ужасного, чем эта пустыня’.

Бернс путешествовал сто лет назад. Ост-Индская компания стала древностью. Ужасы уменьшились. Большой город стоит в садах. У кассы вокзала ежедневно толпятся люди, командированные из Москвы и Ленинграда. Но пустыня осталась за вокзалом: о ней не многие знают больше, чем Бернс.

‘Далеко не всякий знает, где находится пустыня Каракумы.

Одни путают ее с горным плато Каракорум в Центральной Азии, другие относят ее к Северной Персии. Еще меньше знают о том, что она собой представляет, живут ли в ней люди, какова ее природа’ — это писал академик Александр Евгеньевич Ферсман.

Пески Каракумов целиком находятся в пределах СССР. Их площадь превышает 250 тысяч квадратных километров.

Цифры говорят здесь мало. Они не показывают ни величины, ни своеобразия этой страны. Читателю все равно, если я назову цифры в 300 или 500 тысяч квадратных километров. На Каракумах можно поместить две Англии, или две Чехословакии, или три Австрии.

В Каракумах живут люди, люди завоевывают пески. Пустыня понемногу присоединяется к миру.

Я приведу небольшой отрывок из письма одного товарища, работающего по изысканию новых каучуконосов в северо-восточных Каракумах:

‘Около года я провел в будке. Фанерная будка стоит на песках в полукилометре от глухого колодца. Иногда ночью песком засыпает тропу, ведущую к моей двери. Ночью мне кажется, что моя будка стоит одна на краю мира. Тогда я встаю и пытаюсь вспомнить человеческие лица. Мне кажется, что они исчезли. Исчезли и города. Я зажигаю свечу и рассматриваю волосы на своей руке, даже считаю их.

Вот я посылаю письмо. Наш караван или верховой придет и возьмет его с собой. Просто. Но я ощущаю это письмо, я ‘переживаю’ почту — чувство, которое у вас атрофировалось. Здесь ведь видишь, как нигде, протяженность мира. В городе, среди поездов, телеграфа, авто, газет, кино и множества событий, забываешь про силы природы. Они побеждены. Ничего не стоит переброситься за 100—300 верст. К вашим услугам железная дорога, телеграф. Ведь верно: вы даже никогда не представляете, как долог, велик и трогателен путь простого письма, отправленного вами в другой конец Союза. Так просто это: сегодня послано, а вскоре там. А ведь оно движется через степи и горы, через ветры и циклоны, через землю, такую большую, что человек, как затерянная точка, не виден на этой земле. Но вот тут, в пустыне, вдруг ощущаешь эту проклятую и непобежденную природу во всем ее объеме.

Когда мы говорим, что победим все стихии, подчиним их себе, мы представляем это очень отвлеченно. А здесь я вижу: вот эти необъятные пески мы подчиним себе, мы засеем их травами и кустарниками, мы запряжем ветер, мы пустим воду. Я верю: ужасное солнце, жгущее меня в пустыне, мы ‘используем при помощи новейших научных достижений’. Мы зажжем иные солнца здесь, где ночью непроглядная тьма. Выкопаем серу. Возьмем мирабилит, уголь. Построим города. Я чувствую эту борьбу, встречаю противника, везде вижу работу. И честное слово, это одно из прекраснейших чувств…’

АШХАБАДСКИЕ НОЧИ

Товарищ Корабельников теряет пустыню

Всю ночь над Закаспийской низменностью проносились ветры, происходили атмосферные разряды, всякая чепуха. Коротковолновик Корабельников, голый и волосатый, в маленькой душной комнатке сидел над радиотелефонным аппаратом. Руками, потными от жары и напряжения, он давил москитов и записывал на бумажке обрывки фраз.

Приему обыкновенно мешали Ташкентская широковещательная станция, Стамбул и железнодорожная морзянка. Радист пытался на ночь оторваться от всего мира. Он называл это ‘интимной беседой с серным заводом’. Но в беседу с далекими Буграми попеременно врывались депеши железнодорожного диспетчера, рояль и какие-то крикливые женские голоса. Тогда Корабельников крепко ругался и начинал подкручивать ручки настройки. В ночном мире угасали невидимые женщины и возникали свисты и грохоты. Утром, приходя в радиоцентр, мы читали невероятные записи Корабельникова:

‘…Серном заводе нуждаются запасных…

…Умболо… умболо…

…Прочтем программу на завтра…

…Подтверждается безвыходное положение табаком. Долгое отсутствие караванов, а также со…

…Двенадцать десять — концерт немецких композиторов…

…А также совершенное неведение… Караваны пропали в песках. Директор завода выехал Ашхабад…

…Повторяем: двенадцать десять — концерт немецких компози… Международное положение Польши…

…Р-р-р… раздается звон мечей…’

Это были дни терпения. Мы настраивались на пустыню. Ничего еще не было известно. Когда караван отправляется в дальний рейс, то верблюдов предварительно долго и внимательно наполняют водой. Затем на них грузят полные бочки. Хороший верблюд может не пить до пятнадцати дней в книжках и до шести суток — в действительности.

Теперь ‘дни наполнения водой’ были совсем иными. Не было верблюдов, караван состоял из двух автомашин. Утром мы приходили на площадь перед Автопромторгом и видели ноги черного человека, торчащие из-под автомобиля. Черный человек обстукивал каждую частицу машины и прислушивался к ее голосу. К автомобилям крепкими веревками и проволокой были привязаны бочки. Из-за бочек возвышались громадные и пузатые котлы — автоклавы.

Запыленное ашхабадское солнце висело над площадью. Температура поднималась за сорок. Площадь была наполнена парами бензина, сиренами машин, криками людей, ослов и верблюдов. Новенький бетонный дом Автопром-торга смотрел окнами в гущу текинского базара, там продавали халаты, урюк, баранов, сушеные дыни. Кудрявые овцы толпились у колес красного автобуса и лезли в тень кузова. Это был вокзал автомобилей. Автобус отправлялся в горный поселок Фирюзу. Грузовик, идущий в Персию, наполнялся ящиками, персидскими купцами и их женами.

Дороги расходятся отсюда далеко в стороны… Но среди них нет еще нашей дороги. Может быть, машины пойдут через день, а может быть, и через неделю. Расписания движения по Каракумам еще не существует. Асфальт тротуара вздымался от жары, лопался и прилипал к ногам.

Какой-то босой старик подошел к нам и предложил купить у него парочку-другую змей. Он сунул руку в мешок и действительно вынул оттуда целую связку змеек. Они были извилистыми и совершенно неправдоподобными. Они болтались и высовывали языки. Прохожий сказал, что две из них ядовиты. Старик наловил их в песках и просил за свой странный товар от одного до двух рублей за штуку. Ничего нельзя сказать: змеи в Ашхабаде сравнительно дешевы. Но змеи нам были как раз меньше всего необходимы. Мы поблагодарили старика и вошли в Автопромторг..

Директор одной рукой держал телефонную трубку, другой водил карандашом по столу.

— Сушеные яблоки,— говорил он.— Станция… Алло! Я говорю: к черту ваши яблоки! Очень вы хороший Церабкооп, если не можете дать мясных консервов… Почему-то, когда в пески идут геологи, у вас находятся консервы, и сахар, и то, и се. А вот наши шоферы никогда и десяти фунтов на брата не могут получить… Что? Какую неделю? А может быть, они на месяц застрянут! Вы их тогда, милый человек, песком будете снабжать?.. Я… Категорически… Срываете задание Совнаркома. Наши люди отказываются ехать. Не понимаю, каким образом… Глупости! Я говорю — глупости! Никакой консервированной камбалы! Садитесь сами за руль с вашей камбалой. На камбале до Серных Бугров не доедете. Вы понимаете, что…

Я взял со стола бумажку. Это было отношение Совнаркома, в котором в кратких словах обрисовывалось положение на Серных Буграх.

‘Отсутствие котлов срывает и задерживает окончательный пуск завода. Среди рабочих строительства и окружающего кочевого населения затяжка в переброске котлов сеет недоверие к стройке. Обеспечение своевременного выполнения этой труднейшей задачи — переброски автоклавов через пески — окончательно сломит ликвидаторские настроения и вызовет подъем энтузиазма. Поэтому Совнарком предлагает…’

Отношение было напечатано на пишущей машинке, по обыкновению, на двух языках — русском и туркменском, латинским шрифтом, но почему-то с арабской подписью секретаря.

Черный шофер вошел в комнату и вытер руки о засаленную тряпку. Он был похож на цыгана.

— Ну хорошо, товарищ Каланов,— сказал он, сплевывая на руки.— Эти штуковины весят двести пудов. А вот чем мы будем их сошвыривать на песок в случае, если того…— Он подмигнул и свистнул.— Пальцем, что ли?

— Очень просто,— сказал директор.— Берете доску. Подпираете автоклав под бок…

Говорил он это так, будто много раз ему приходилось сбрасывать двухсотпудовые котлы в пустыне.

— Ну а если она мне тарантас испортит? Двести верст пешком путешествовать? Я не верблюд, товарищ, Каланов.

Его звали очень странно: Нарцисс. Нарцисс и Сергей, два шофера, должны были вести машины в тринадцатый рейс. Последний рейс перед нашим они шли до завода двенадцать суток. 250 километров пути они наполовину уложили ветками саксаула, так как машины отказывались идти по песку.

Люди приехали на серный завод в изорванном платье, почти голые, с изодранными руками. На заводе они достали трусики и в них вернулись в Ашхабад.

В Автопромторге ожидали директора серного завода. И в серной конторе ожидали директора. Всюду мы слышали обрывки фраз: ‘Он уехал… Он поехал… Он не доехал… Завтра… сегодня… послезавтра…’ Он выехал с Бугров три дня назад, и до сих пор его не было. На Буграх ожидали караваны с махоркой и продовольствием. Караванов тоже не было.

Караваны должны были разбросать для нас в разных пунктах бидоны с бензином. Это освобождало наши машины от большого груза. Здесь в расчет принимался каждый килограмм. Если бы я был толстым, меня бы не взяли в экспедицию.

В Ашхабаде по улицам бежали горячие ветры. Они подметали мостовую.

Пески начинались рядом, за железной дорогой. Мы выходили смотреть на них, это было скучно: желтые бугры, покрытые зелеными бородавками.

Пустыня ежедневно приходила в город в виде зноя и мириадов песчинок. Она оседала на зубах, и ее нужно было сплевывать каждую минуту.

Мы вошли в ашхабадскую контору серного завода.

Управляющий конторой нанимал рабочих на завод — высоких туркмен в бараньих шапках и кожаных сандалиях.

Жена одного рабочего, находящегося на Серных Буграх, просила место в караване.

— Мы не имеем права посылать женщин. Женщин не берем,— твердил управляющий конторой.— Не потому, что страшно а потому, что нам запрещено.

Управляющий был спокойный человек, не любящий преувеличений.

— Давайте условимся,— говорил он нам,— что вы не будете писать никаких ужасов. Вы не встретите никаких там белеющих костей и других глупостей. Все обстоит гораздо проще. Никаких потерянных дорог. Наши рабочие вдоль всей дороги саксаул повыжгли, нечем костер развести, всю дорогу вытоптали, а вы говорите — потерянные тропы.

В контору вошел высокий старик. Это был худой, очень смуглый туркмен из жителей песков. Он снял шапку и протянул директору смятую бумажку.

— Ас-салам алейкум,— сказал он.— Мана когас, иолдаш. Бумажка… директор. Иолдаш директор Марли-Мурад дан.

— Записка от директора Марли-Мурада ?! Наконец он нашелся! Где же он?

Мы добрые полчаса читали смятое и неразборчивое письмо директора. Оно было покрыто грязью и пахло бараньей шапкой и жевательным табаком. В письме сообщалось, что директор выехал с завода три дня назад, что при отъезде дул западный ветер и что проводник был слепой, одноглазый мошенник, которого послал дьявол, если он существует.

‘Утром мы сбились с тропы и заблудились. Пока в наших (затерто) не иссякла вода. Тогда мы готовились погибать. Если (затерто) встретили кочевника. Послали за водой. Восемь раз ездил за водой, и восемь раз выпивали до капли. Я нахожусь сейчас в районе колодцев Яннык. Буду завтра…’

Директор Марли-Мурад был туркмен, видавший пески, много раз их пересекавший.

Директор исчезал и находился. Церабкооп изыскивал сахар. Автопромторг измерял и увязывал ящики.

Вечером мы с товарищем приходили в радиоцентр и садились возле радиста. Корабельников был большой, рыжий, с красным носом. Носу мы завидовали, потому что он обгорел в Каракумах.

Радист шесть месяцев проработал на радиостанции серного завода. Он любил говорить научно и изысканно, как музейный работник:

— Пески есть не что иное, как бывшее дно большого моря. Пески ходят по твердому дну. Въезжая в область открытых песков, вы видите иногда белые поля совершенно гладкой поверхности. Это и есть солончаки.

Начинал шуметь блестящий ящик, и радист протягивал нам наушники. С заводом обязательно нужно было связаться, без этого наш караван не может тронуться. Но ящик кричал в уши какую-то непонятную, нелепую песенку. Очень далекий и очень тонкий голос путешествовал по спящей земле. Вместе с жалкими обрывками скрипки он забредал в Закаспий и рассказывал нам о какой-то девушке Мен, уехавшей в чужой город.

Очевидно, теперь уже в песках расставлены бидоны с бензином и Серные Бугры должны предупредить о нашем рейсе все колодцы. Но смогут ли они сообщить нам хоть два слова?

Корабельников злился и снимал потную рубашку. Он поворачивал все ручки, но никак не мог нащупать голоса Серных Бугров.

— Ночью мы на заводе ловили ядовитых фаланг,— рассказывал Корабельников.— Это чрезвычайно просто: следует открыть дверь землянки, и они приползут по песку на свет. Когда же я работал радистом на афганской границе, там мы фаланг и скорпионов ловили, так сказать, на фонарь. Поставишь только фонарь на землю…

Потом Корабельников начинал рассказывать о каком-то неизвестном, может быть придуманном им, караване, и мы следили за его похождениями.

Караван шел ночью через пески, и мы даже слышали звон его колокольцев. В ящике радио девушка Мен еще не умерла, но теперь она спорила с преподавателем немецкого языка — сиплым, лающим баритоном. Звон каравана проходил между ними где-то в ночном пространстве.

Плачет Мен, и рыдает оркестр

до зари,

И по улицам прячутся вдаль

фонари…

‘…Ни в коем случае не следует произносить ‘еи’ как ‘ей’ — ‘клейн’. Произносите ‘кляйн’. Маленький’.

— Завода не будет,— заявил Корабельников и захлопнул крышку.— Пески окончательно исчезли. Сейчас начинается морзе. Это ночная передача корреспондента ТАСС из Индии по трансляции Тегеран — Ташкент — Москва. Они уже будут стучать до самого утра.

Так рвалась последняя связь с песками.

Радист надевал рубашку, тушил свет, открывал окно. Но мы уже не могли спать. Мы хотели, чтоб пустыня продолжалась. Тогда мы выходили на улицу и направлялись к маленькому домику на улице Маркса. Здесь мы во всякое время дня и ночи могли получать каракумские новости. Здесь жил гидрогеолог Константин Павлович К., человек, готовившийся к экспедиции. Мы не представляли себе, чтобы он когда-либо спал. Он сидел за своим огромным столом в десять часов вечера, в два часа ночи и в шесть часов утра. Если он не писал каких-то заметок, то читал записи. Если он не писал и не читал, то бегал по городу. По городу он бегал так же, как и по своей комнате, заложив руки за спину и хмуря брови.

Встречая его таким в Совнаркоме, мы ожидали, что он скажет: ‘Ну, садитесь, садитесь… Чай извольте разогревать сами. Мне некогда. А впрочем, слушайте, я вам расскажу один любопытный случай’.

С геологом мы встретились в серной конторе. Мы готовились к поездке в одни и те же места: мы на машинах, он на верблюдах.

Одна из геологических партий отправлялась на верблюдах в Центральные Каракумы и сейчас переживала суетню подготовки.

В Ашхабаде готовилась парусиновая палатка. Из Москвы шли астрономические приборы. В горном отделе составлялась смета. В Бохардене нанимались проводники…

Вечером высокий и хмурый на вид геолог, с трубкой и в тюбетейке, хватал охотничью двустволку и бежал с нами на холмы, бил зайцев, рассказывал, терял трубку, рассказывал, находил ее и опять рассказывал.

Он смеялся над нашими машинами и расхваливал верблюдов :

— Вы не знаете, что такое верблюд. Это остроумнейшее изобретение на Востоке! Верблюду не нужны никакие подшипники — раз. Он долго не пьет и вынослив как дьявол — два. Он красив. Да! Нет ничего грациознее и величественнее хорошего великана инера, не из зоологического сада, не опаршивевшего от тоски и недоедания, а настоящего где-нибудь в дебрях. Когда он шагает через пески — это шествует сама история! Да, ведь недаром же он — самый испытанный здесь транспорт, это проверено человеком пустыни и изучено веками, понимаете, веками! А этим нельзя бросаться. Возьмите простую вещь: идет караван и все верблюды связаны друг с другом веревочками. Общая дисциплина. Но стоит одному упасть — разве он потянет за собой других или разорвет себе ноздрю? Нет. Палочки и кольцо так хитроумно продеты через ноздрю, что при падении цепь автоматически разъединяется. Для этого нужно искусство.

Ночью мы приходим к геологу, к его столу. Этот стол был собранием самых невероятных предметов. Мы могли найти там связку веревок из хлопка-сырца, готовальню, русско-туркменский словарь, ‘Полное описание завоеваний в Средней Азии со времен Петра Великого с приложением списка георгиевских кавалеров и получивших медали за храбрость’. Но больше всего мы любили огромную изношенную карту-двадцативерстку издания Туркестанского военно-топографического кабинета 1879 года.

— Вот,— говорил Константин Павлович, бережно раскладывая карту,— прошли войны и революция, а в теперешней карте Туркмении вы найдете то же, что и в 1879 году. Почти никаких изменений, если только не считать последних трех-четырех лет. Вот здесь была экспедиция Ферсмана, а здесь — Нацкого. А тут — никого.

— Позвольте, позвольте, а Калитин, а Коншин?

— Что Коншин? Что ваш Коншин?! Еще при царе Горохе и генерале Скобелеве…

Здесь начиналась история. В нашу комнату врывались воспоминания. Шли генералы и научные экспедиции. Блестели очки. Гремели лафеты мортир и походных кухонь. Рыжие пятна карты-двадцативерстки превращались в песчаные сугробы.

Геолог доставал свою записную книжку с какой-то особой нумерацией, где были занесены всевозможные справки, факты, выписки.

Мне уже было известно, что о Каракумах обычно говорят много вздора. Сведения часто неправильные, факты встают в искаженном и преувеличенном виде.

Так, например, утверждают, что западнее Серных Бугров в пустыне есть река Узбой, на которой стоят аулы и растут сады, что за Каракумами, на плато Устюрт, живут неизвестные племена, и тому подобное.

Все это совершенно не соответствует действительности.

Рассказы у географической карты

На географических картах Средней Азии пустыни рисуют желтой краской, а орошаемые земли оазисов — зеленой. На этих картах желтого цвета раз в тридцать больше, чем зеленого. На землях, показанных на картах желтым цветом, растет очень редкий кустарник и бродят пески. Города Ашхабад, Мерв, Чарджуй лежат на узких зеленых пятнышках среди желтого моря. Туркменская республика находится в пустыне!

В шестнадцатом столетии реку Амударью протягивали в Каспийское море, Каспийское море неизвестно где начиналось, и вообще южнее Оренбурга было много пустых мест. Но из этих пустых мест приезжали на оренбургский базар люди с черными бородами и длинными головами, в полосатых халатах и в бараньих шапках. Они продавали текинские ковры, кожу, баранью шерсть, шелка, щербет и опиум. Потом несколько месяцев ехали на верблюдах через пустыню к себе домой, в Хивинское ханство. Часто они похищали русских купцов и увозили в рабство. Хивинское же ханство — оазис у Аральского моря. Южнее — Каракумы, что значит Черные пески, северо-восточнее — Кызылкумы, что значит Красные пески, на западе плато Устюрт.

Хива и пустыни лежат на пути к Индии. Туда давно стремились проникнуть русские цари-завоеватели. Но так как и англичане интересовались Индией, то они пытались загородить дорогу России через пустыни Азии.

В свое время Павел I ‘подарил’ Индию и Хиву казакам. Перед этим он с На полеоном хотел идти на Индию, но предприятие оказалось слишком сложным.

Казаки отказались от подарка: они очень хорошо знали ему цену.

В 1605 году, почти за два столетия до Павла, тысяча яицких казаков отправились в пустое место, чтобы напасть на Хиву. Месяц они шли по голым пескам и съели всю пищу. Потом они решили повернуть назад, но у них не хватило воды. Казаки начали пить кровь лошадей. Из тысячи казаков ни один не вернулся обратно.

Английские купцы и военные с давних пор вынюхивали воздух среднеазиатских пустынь. Когда русские сквозь пески и неизвестность проникли в оазис Мерв, то там на базаре уже сидел на рундуке толстый лысый человек в чалме и халате, сидел и весело торговал кишмишом и сушеными дынями. Звался он армянским купцом Ибрагимса-абом, а на самом деле был капитаном английской армии. Но об этом после.

— Поедем сегодня в Геок-Тепе,— сказал однажды геолог.— Вы не были еще в Геок-Тепе? Стыдно! Геок-Тепе — это туркменская история. Я вам покажу крепость. Мы пробудем там два дня, пока я найму верблюдов и проводников.

Геок-Тепе — станция по пути к Красноводску. Случай побывать в Геок-Тепе в сопровождении такого знатока истории я решил использовать.

Ехали мы, так же как и в Ашхабад, по бывшей Закаспийской железной дороге. В перерывах между городами-оазисами поезд шел через пустыню. Она врывалась в окна, была ослепительна, как море. Проводники закрывали окна и сметали с полок песок.

Всего лишь пятьдесят лет назад не существовало этой дороги. Это было время ‘белого генерала’ Скобелева, пироксилиновых ракет, первых конных паровозов в пустыне, всемирной газетной шумихи.

Вот выписка из записной книжки геолога. Часть историческая. Раздел ‘Генералы в пустыне’. Факты, справки, старые книги, газетные вырезки.

‘Кавказ и Меркурий’ — пароходное общество, перевозившее в то время из Баку на тот берег Каспийского моря необычайные грузы. На совершенно пустынном берегу выгружали солдат в белых полотняных рубашках, мортиры, двести тысяч порций консервов ‘щи-каша’, десять тысяч лимонов, керосиновые фонари, скипидарные распылители.

Все это спешно отправлялось в пески.

‘Азиата нужно бить по воображению’ — одно из любимых выражений генерала Скобелева. Ночью он приказывал разжигать распылители, ракеты, факелы, старинные электрические фонари Яблочкова. Пушки брались такие, которые давали побольше огня, дыма и грохота.

Генерал Скобелев держал себя великим человеком, любил важные и красивые позы. Ездил он всегда в белой папахе, бурке и на белой лошади. Всю армию он одел в парусину, тоже белую. Это был очень хитрый расчет, который никто тогда не разгадал. Дело в том, что по белой мишени гораздо труднее целиться среди белых такыров и желтоватых песков. Люди же, одетые в черное, могли бы явиться прекрасной мишенью.

Скобелев был белым яблоком. Адъютанты, ездившие по бокам, были черным кругом. У Скобелева очень часто менялись адъютанты. Они все были убиты туркменскими стрелками, метившимися в Скобелева.

Итак, строилась Закаспийская дорога.

С парохода были выгружены два рутьера — особых паровика, работающих на жидком топливе. К ним прицепили вагоны, и они пошли без всяких рельсов, по песку. Их называли огнедышащими колесницами. Они начали Закаспийскую дорогу. Но прошли эти паровики немного — тут же застряли в песке, и их не могли вытащить. Тогда стали по песку прокладывать рельсы, и лошади возили вагоны по этим рельсам.

Дорогу прокладывали, воюя с туркменами и с пустыней.

Туркмены налетали из-за барханов и расстреливали строителей. Ветер засыпал рельсы песком.

Весь мир следил за горсточкой людей, прокладывавших дорогу в закаспийской глуши. Когда в глубине страны обессиленные люди встретили невероятное сопротивление песков, кто-то предложил проект: всю дорогу, несколько сот верст от Ашхабада до Мерва, закрыть искусственным туннелем. И до наших дней пески еще не помирились с железной дорогой, они пытаются ее засыпать и погрести под собою…

Про многие дороги обычно говорят, что они построены на костях. Тех костей, которые легли на закаспийские линии, никто еще не сосчитал. Это кости русских солдат и туркменских пастухов. Одной только цингой, и только за два года, болело четыре тысячи строителей-солдат. Выздоровело из них, по официальным отчетам, тысяча.

О туркменах не говорили отчеты.

В далеком Петербурге имя Скобелева гремело в свете. Он был любимцем женщин и художников.

Мы поднялись на стены старинной крепости. В городе зажигались огни. Старый туркмен Кият-Мурад, заведующий геоктепинской красной чайханой N 4, постучал палкой по растрескавшемуся валу. Куски засохшей глины полетели в расщелины. С развалин еще не была видна зелень Геок-Тепе и желтизна песков.

— Здесь был Денгиль-Тепе — Горка совета,— сказал Мурад.— Геок-Тепе — это неправильно. Геок — это весь оазис.— Он провел палкой по воздуху.— Шесть дней и шесть ночей продолжался бой. Воздух был черным и земля красной. Крепость была разрушена… Ее построили очень-очень давно, еще во время Огуз-хана.

Старик многое, конечно, преувеличивал. Геоктепинская крепость имеет совсем иную историю.

Едва ли земля была красной, но бой действительно шел много дней и много ночей. Небо было черным.

Мортиры и керосиновые фонари работали непрерывно. Пироксилиновые ракеты жгли далеко в окрестностях кибитки мирных жителей.

У подступов к Геок-Тепе было сооружено несколько укрепленных линий. Поселки из землянок и палаток тянулись на барханы.

Солдаты варили щи, копали рвы, иногда охотились на туркмен. Конные вагоны и паровики привозили из Красноводска солдат, наблюдателей и маркитантов. Маркитанты втридорога продавали солдатам гнилые пряники, губные гармошки и спирт. Пиво стоило пять рублей бутылка. У походных Кабаков плясали толпы. За околицами поселков дымилась большая и однообразная пустыня.

Это было в восьмидесятых годах прошлого столетия.

Вечером на четвертом редуте горнисты проиграли зорю. Офицеры отправились в штабную палатку играть в карты. Ночь наступила почти без сумерек. Неожиданно, чертыхаясь и натыкаясь на рвы и обозные колеса, пробежали люди. Тревога докатилась до землянки Скобелева. В нее вошел бледный полковник Мечников с рукой у козырька:

— У западной заставы задержан неизвестный человек. Он пришел из песков. У нас никто его не знает.

Последние рутьеры давно ушли к Красноводску. На окраине лагеря крайний сторожевой пикет составил ружья в козлы. Солдаты легли отдыхать у палатки.

Солдаты говорили о России и смотрели на пустыню с опаской, как будто оттуда должны были прийти чудовища.

Вдруг перед ними на линии дороги появился человек в фетровой шляпе, с большим чемоданом в руке, с трубкой и в туркменском халате. Он ехал по шпалам верхом на персидском осле. Он пел песню и бил осла по шее длинным полевым биноклем.

Солдаты с перепугу ахнули в него из пяти винтовок.

Человек упал с осла и встал, ругаясь на плохом русском языке:

— Проклятье! Вы так можете испугать моего осла…

Выслушав рассказ обо всем этом, Скобелев взглянул на Чечникова:

— Вы знаете, полковник, о чем я думаю? Если это он, то… лучше бы нам встретить целую дивизию туркменцев.

— Именно о том же, ваше превосходительство, и я думаю. Я не понимаю, зачем эти мерзавцы здесь шляются?! Они вынюхивают воздух, как ищейки. Они знают, что мы их ненавидим, но они нахальны безмерно, ваше превосходительство. Когда я участвовал в хивинском походе, у нас тоже был один такой господин. Тот самый мистер Мак-Гахан, который написал книжку ‘Военные действия на Оксусе и падение Хивы’. Мы высадились на Мангышлакском полуострове и собирались уже двигаться в пустыню, когда к нам в штаб приехал этот мистер. Наш генерал был насчет их решительных правил и потому наотрез запретил ему ехать с нами. ‘Как так? — кричал тот.— Вы не хотите, чтобы о событиях знала Европа? — ‘Насчет Европы у нас позаботится немецкий корреспондент поручик Штумм,— отвечает генерал.— Путешествие по пескам я нахожу вредным для вашего здоровья…’

— Ну, и?..— перебил его Скобелев нетерпеливо.

— Ну, и… и мы пришли на колодцы Турт-Адам без Гахана. Шли мы три недели по пустыне. И потом пришли на не ведомые никому дотоле колодцы. И на не ведомых дотоле колодцах нас ожидал английский корреспондент мистер Мак-Гахан, от скуки забавлявшийся охотой на пустынную антилопу.

— Я бы их вешал,— сказал Скобелев коротко.

В это время за порогом раздался шум, ругань конвойных, и в двери ввели человека, размахивавшего чемоданом.

— Очшень рад! —кричал он.— О’Доннован, честь имею… Представитель британской прессы.

— Наш штаб,— сказал Скобелев, вставая и закусывая ус,— наш штаб счастлив… в вашем лице… великую нацию.— Вежливо улыбнулся и пододвинул табурет.

Английский премьер-министр Веллингтон в газетах расхваливал русскую армию и писал о ее героических подвигах в Туркестане.

Через моря он протягивал русскому царю дружественную руку. Одновременно он посылал в Туркестан офицеров Бутлера и Непира с приказом поднять в песках восстание туркмен против русских.

С начала прошлого столетия города Средней Азии начали наводняться подозрительными странниками, фальшивыми дервишами и миссионерами.

Даже в русском Оренбурге сидели английские миссионеры Бернс, Аббос, Шекспир и другие. И Лондону не хуже, чем Петербургу, были известны запахи, цвет и цены кавказской нефти и туркестанского хлопка.

Утром О’Доннован лазил по окрестностям и в бинокль рассматривал стены Геок-Тепе. Боевые действия не начинались. Все, что нужно, было уже записано.

Днем О’Доннован пил английский коньяк, а к вечеру кончал туркменской бузой. Он был веселым человеком, да к тому же пили в лагере все.

Однажды вечером полковник Мечников пришел к Скобелеву сияющий:

— Мы имеем великолепный повод… Полное изъятие корреспондента без нарушения международной вежливости.

В официальных материалах говорилось, что О’Доннован напился пьяным, разделся голым и в таком виде плясал и буйствовал возле походного кабака. Корреспондента связали и тотчас же отправили в Красноводск.

О’Доннован очнулся на пароходе, идущем по Каспийскому морю в Баку. Он потребовал, чтобы пароход вернулся обратно. Капитан вежливо улыбался и молчал.

За кормой уходил вдаль желтый берег пустынной страны.

Полковник Мечников долго еще нервничал и помнил о корреспондентах. Допрашивая пленных туркмен, он всегда искал среди них разговаривающих по-английски.

В битве у Геок-Тепе ему участвовать не пришлось. Туркмены оказались сильнее, чем все думали. Осада затянулась. Полковника послали к красноводской бухте за транспортом сухарей и противоцинготных лимонов. Когда он возвращался, на востоке горело зарево.

— У Геок началось! — воскликнул какой-то офицер. Все бросились на холм и молча смотрели на клубы коричневого дыма. Оазис горел в дыму и грохоте. Мечников обернулся и вздрогнул… Недалеко в толпе стоял О’Доннован в костюме русского офицера и в бинокль смотрел на зарево.

— Олл-райт! Салам алейкум! — кивнул он полковнику.— Теперь мы можем разговаривать честно. Хлопок стоит хорошего зарева. Это сделано чисто.

О’Доннована схватили и отправили на Запад. Русские шли на Восток.

Если бы много времени спустя полковник был при взятии Мервского оазиса, он узнал бы в местном купце Ибрагим-саабе английского корреспондента О’Доннована.

Зарево было сделано чисто. Штурм Геок-Тепе был кровопролитным для обеих сторон. Туркмены сражались как львы, и об этом до сих пор поют песни. Но пушки победили…

Генерал Скобелев взошел на глиняную стену. Крепость догорала и дымилась, как брошенный путниками костер в пустыне. Вдруг генерал вздрогнул. Взгляд его упал на глиняную стену. Там чем-то, наверно палкой, было начертано по-английски: ‘Двенадцать, 47-С…’ Потом еще какие-то формулы, и, говорят, еще будто в конце было приписано: ‘До свиданья’.

Генерал испугался. Он не любил англичан, тем более таинственных.

Однако в английской надписи не было ничего таинственного. Теперь уже доподлинно известно, что крепость Геок-Тепе строил для туркмен, против русских, английский инженер Ботлер.

Заброшенные и потерявшие форму валы проросли травой и репейником, белая коза путешествовала по остаткам стены.

Ещё несколько исторических рассказов

Странные легенды встречаются в пустыне. Если старые туркмены Центральных Каракумов, рассказывая тайны песков, перечисляя старинных ханов и родственников дьявола, покажут в качестве реликвии рыжие подтяжки или стоптанный штиблет с остатками шнурков, не нужно удивляться. Это остатки последней легенды пустыни. Она же была ее первой основательной деловой прозой.

Вот человек, который был некоторое время хозяином собственного государства в песках. Он оставил в истории след самой забавной неопределенности. Среди первых путешественников и пионеров пустыни этот человек занимает своеобразное место, точно бакалейный лавочник среди ученых.

Он ворвался в историю Каракумов в длинном сюртуке одесских коммерсантов и исчез, как комета, создав за собою хвост канцелярской переписки. И к науке он имел лишь поверхностное отношение. Нас он интересует как необходимый этап в повести о Серных Буграх. До сих пор еще на холмах Кырк-Джульба — Сорок Бугров — кочевники рассказывают о неизвестных людях, ковырявшихся когда-то здесь, и можно видеть странные ржавые предметы, полузасыпанные песком.

В один ясный день 1881 года в область песков вошел караван верблюдов. Он нес офицера колониальных русских войск поручика Калитина, отряд солдат в белых рубашках, несколько бочек воды, сухари в мешках и ряд второстепенных предметов.

Верблюды шли тихим шагом, белые кители блестели под неистовым солнцем, поручик Калитин с трепетом смотрел на открывавшуюся перед ним страну. Пески и пески лежали по обе стороны поручика. До него только один ученый-европеец — Вамбери — проник в этот непонятный край, причем сообщил о нем очень мало приятного. Это была страна, неизвестная начальству.

Древнегреческий историк Геродот указывал, что здесь живут массагеты, они убивают своих стариков и съедают. Но, конечно, административная деятельность краевых властей не могла строиться на сообщениях древнегреческих авторов. Поэтому было приказано поручику Калитину елико возможно привести это место географической карты хотя бы в относительный порядок.

Офицеры вообще занимали в истории Каракумов странно значительное место. Так, из имевших отношение к Серным Буграм можно насчитать до десятка капитанов в отставке, генерал-майоров и поручиков. Но поручик Калитин сыграл совсем особую роль, не столько как поручик, сколько как серьезный исследователь. Горсточке колумбов на верблюдах приходилось удивляться с утра до вечера.

Сухопутные маленькие крокодилы — вараны — бегали по барханам. Они тоже удивлялись, так как раньше никогда не видели русских войск. Иногда экспедиция встречала кочевых людей, которые назывались туркменами. Почерневшие в пустыне, они пасли верблюдов и овец на жидкой растительности песков.

Змеи шипели под ногами верблюдов и расползались в разные стороны.

Так шла экспедиция дни и ночи. Когда люди подходили уже к самой середине песков, перед ними открылись разбросанные вдалеке остроконечные холмы. Здесь исследователи увидели туркмен, выкапывавших желтые камни.

Поручик поднял один камень и понюхал: камень пах спичками и порохом.

Бугры были начинены серой, мыльным камнем и пестрыми глинами. С тех пор они вошли в географию.

С того дня, как поручик поднял с земли желтый камень, запах Серных Бугров начал распространяться из Центральных Каракумов по всему миру.

Добрая дюжина отчаянных предпринимателей бродила вокруг песков, как шакалы. Здесь были поручики, инженеры и присяжные поверенные. Они подавали в отставку, покупали верблюдов, делали массу глупостей, обивая пороги канцелярий. Дюжина опытных носов втягивала в себя воздух. Бугры пахли не только серой. Бугры пахли большими деньгами. Люди не выдерживали и подавали заявки в центральные местные канцелярии.

Здесь разворачивается Файвишевич, человек-сюжет, комета в сюртуке.

— Покупаю Бугры. Почем? — сказал он в канцелярии.

— Непродажные, — ответили ему.

— Ну, тогда заберите их себе,— сказал он небрежно. И поехал в Каракумы.

Он подъехал к Буграм на верблюде, с зонтиком. От одного этого могло покачнуться все величие песков.

Человек в подтяжках сидел высоко на верблюде, перекинув через руку длинный местечковый сюртук, и в другой руке держал зонтик. Он качал головой и говорил Льву Рейцигу, своему помощнику:

— Ты видел? Хотел бы знать, кто так разбрасывается песком?

Горы чайников свисали с верблюдов. Дополнял картину необъятный клетчатый саквояж комиссионера. Несомненно, сейчас же после этого и начали умирать восточные тайны.

Файвишевич подъехал к Буграм, осмотрел их со всех сторон, постучал о камень зонтиком и сказал спутникам:

— Ничего себе. Сто процентов.

— Инженер Коншин говорит: сорок процентов,— вежливо напомнил ему помощник.

— Что сорок? Камень содержит серы? Возьмите серу себе. Я говорю: сто процентов прибыли.

И уехал в Ашхабад.

Вот какие люди в Ашхабаде! Они готовы любую мелочь тянуть и тянуть без конца. А здесь ждать просто некогда.

— Я не могу ждать,— сказал Файвишевич сухому человеку в золотых пуговицах.

— Кто вас просит ждать? Вам в заявке на Бугры отказано. Во-первых, потому, что вы еврей и вообще не имеете права жить в этой области. Во-вторых, участки отведены инженеру Коншину.

Тогда Файвишевич подумал немного и подал заявление о том, что Коншин передал участки ему. Коншина вызвали и узнали, что он никому и никогда участки не передавал.

— Не передавал?! — искренне удивился Файвишевич.— Вот как? Ну и что же, пусть он их держит у себя!

И опять помчался в Каракумы.

День и ночь сухопутные крокодилы выбегали из-под ног. День и ночь качались верблюды над песком. У Серных Бугров появились рабочие. Они вырыли землянки, вскрыли два бугра и выбирали желтый камень прямо сверху, как колют сахарную голову. От сырости и ветра сера теряла свое качество. Но Файвишевич расцветал. От этого Коншин поворачивался в постели у себя в городе. У него под подушкой лежала заявка, но между подушкой и Серными Буграми простиралась пустыня, двести пятьдесят верст ужаса, и, чтобы их преодолеть, требовались громадные труды, подготовка, время, деньги.

А в центре песков, на гребнях Бугров, крепко поселилась черная фигура предприимчивого и для пустыни странного человека. Он, как коршун, носился над Буграми в черном сюртуке и с большим зонтиком.

Кочевники видели, как по вечерам в палатке, сняв сюртук, он зажигал свечку и замусоленным карандашом делал таинственные подсчеты на бумаге. В уши ему дули ветры, и пески рассказывали свою тысячелетнюю сказку.

Это был оптимист. Кочевники привозили ему рыбу с Амударьи. Аккуратно он писал письма на далекую родину.

‘Я живу ничего себе,— писал он.— Много ли человеку нужно? Здесь неплохой климат. Немножко скучно: пески и нет ни одного полицейского…’

Начальство издало приказ: Файвишевичу прекратить работы. От этого Файвишевич даже поморщился: зачем начальство расстраивается? В ответ он послал просьбу снизить ему железнодорожный тариф на перевозку серы. Невозможно перевозить серу честному человеку.

Генералы были ошеломлены. Разве можно, чтобы в подведомственной им пустыне, в песках, подвластных государю императору, один человек разводил такую анархию?! Это волнение, это бунт в песках!

— Пресечь! — сказали они и послали предписание задержать Файвишевича.

Потом послали еще предписание. Все они аккуратно возвращались с мудрой надписью: ‘За нерозыском’. С большим успехом можно посылать повестки на луну, чем на Серные Бугры. Доставить их Файвишевичу было некому. В пустыне не было даже квартальных надзирателей.

Ахалтекинские начальники сообщали по восходящей линии: ‘Файвишевич появляется в Ашхабаде, как метеор, обделывает свои дела и, как метеор, исчезает’.

Даже больше того: Файвишевич вдруг появляется в одной из канцелярий и неизвестным чудом добивается разрешения на вывоз трехсот тысяч пудов серы, трехсот тысяч пудов, правда, далеко еще нет. Что значит нет? Будет.

Тем временем русской армии отставной штабс-капитан Алфераки получает право на участки. Здесь опять начинаются офицеры.

К Серным Буграм посылается классный топограф Шатилов для отвода участка. Сопутствуемый пожеланиями и бумагой командующего войсками, он разыскивает колодцы Шиих и поднимается на бугор. Архивные записи об этом событии уже пожелтели от старости.

‘Подошел к нам управляющий Файвишевича, отставной капитан Романскевич, с несколькими рабочими и предложил внушительно (!) убраться с бугра немедленно, так как г. Файвишевич отдал, говорит, приказ никого не допущать до горы. Несмотря ни на какие наши увещевания и просьбы, капитан оставался непреклонен, и дело принимало для нас дурные обороты…

Пытки, устроенные для нас г. Файвишевичем, однако, этим не кончились. Как известно, единственный имеющийся там колодец — Шиих, из которого все берут воду, не исключая даже и караванов, следующих в Хиву, почему-то нам было отказано в воде… Так как этот вопрос был посерьезнее столкновения с капитаном на горе Дарваз, то мы употребили все меры для добытия воды…’

Но это были уже последние судороги Файвишевича. После этого метеор начал закатываться.

Он ушел за барханы, продав напоследок Бугры за шесть тысяч рублей некоему Ахвердову. Только офицеры почти ничего не сделали, и с той поры Бугры опустели на многие десятилетия.

Еще раз метеор мелькнул в Ашхабаде вскоре после продажи Бугров, Файвишевич заключил большие договоры, как якобы единственный хозяин участков. Может быть, он договаривался о продаже всех Каракумов? Только кому это здесь было нужно?

Песок и унылые горизонты, ветры гуляют на просторе, да ящерицы кувыркаются вдали. Разве что торговать легендами…

Ветер… Песок… Ослепительные сугробы. Тишина.

Едва заметные следы жизни бороздят песчаную зыбь.

Человек тяжело ступает пяткой, оставляя глубокий след. Верблюд ходит легче… Ящерица бежит по песку легко, на цыпочках, точно балерина.

Спросите у кочевника: разве что-нибудь может не иметь следов? Чепуха! Это даже смешно. След — вот великая сила в мире песков. Кочевник Каракумов не может себе представить что-либо на свете, что не имело бы следа. Это все равно что не иметь тени, не иметь ног, ничего не иметь. След в песках — это карта и компас, ключ и история, проводник и всё на свете.

Пески сделали пустыню малолюдной. Но те же пески дают возможность жить в пустыне. Песок — это большое, рассыпающееся под ногами зеркало пустыни.

Жизнь отражается на песке. Бросайся она вправо, влево, назад, убегай от собственной тени, но за ней сейчас же побегут треугольные следы жука, маленькие отпечатки заячьих лапок и тяжелые — ступней верблюда. Вся жизнь большой желтой страны видна на песке.

Все большие и маленькие трагедии пустыни регистрируются здесь. И только один ветер иногда вдруг спутает все карты в один миг и очистит скатерть для новой игры.

Но ветер не сметет большой верблюжьей тропы, пересекающей пески через Иербент и Сорок Бугров.

Опытный караванщик всегда отыщет остатки следов — если не внизу, то вверху. Есть еще на небе звезды. Они не качаются от ветра, и их не засыпает песком.

Путь по звездам и путь по пескам — так родились две тысячелетние науки пустынных стран.

Караванщик знает, что есть еще одно, последнее средство. Караванщик берет свои белые штаны и отрывает от них узкие ленточки. Всюду узкие тряпочки белеют на пути: то предшественники указывали дорогу. Эти тряпочки валяются в ямках, они привязаны к ветке саксаула, к палке, к остову мертвой черепахи. И если бы туркмен-кочевник мог привязывать тряпочки к звездам, то на них на всех давно бы болтались ленточки…

И вот что-то случилось над коричневым сыпучим миром. Остановились караваны. На большой тропе произошли в этом году серьезные события. Стоят верблюды и смущенно топчутся на месте. Молва полетела от колодца к колодцу. Люди стоят на тропе и, смотря под ноги, разводят руками. На верблюжьей тропе первый раз за столетия появился новый след.

Откуда он? В тысячелетие песков ворвался кто-то неведомый. Наверно, он огромный и с большими лапами. Он прошагал от границ песков до самых Сорока Бугров.

До сих пор все следы были известны наперечет. Зем-зем оставляет тонкопалые следики. Джейран, пустынная антилопа,— разделенные печати копытец. Навозный жук имеет тройной след. Но этот новый след не похож на все известные до сих пор две широких полосы протянулись по песку. На каждой полосе поперек отпечатаны палочки, как бы елкой. Можно подумать, что две невиданных размеров змеи ползли все время рядом, беседуя и держа между собой одну и ту же дистанцию.

Тогда еще никто из местных старожилов не знал, что лапы, оставившие след в елочку,— эти лапы сделаны из прочной и толстой резины марки ‘Красный треугольник’. Автомобили ‘Рено-Сахара’ провели крепкую зарубку через пески.

Вот как это началось. В 1925 году большой караван брел через пески, затерявшись в сотнях километров, в бесконечных кустах саксаула. Во главе каравана ехали пожилой ученый, неутомимый человек, и его помощник. Это были академик Ферсман и геолог, ныне тоже академик, Щербаков. Караван шел точно пьяный, дороги никому не были известны. Люди в автомобильных очках и с кожаными сумками мало полагались на рассказы стариков проводников. Они ориентировались по звездам, по компасу, по карте.

Караван шел к Серным Буграм, о которых, как и обо всей стране, имелись очень туманные сведения.

Караван шел, чтобы рассеять каракумский туман и добросовестно рассказать миру о Серных Буграх.

Караван нес радиоприемник, вертикальные круги для определения астрономических пунктов, деклинаторы, горные компасы, гипсотермометры, анероиды и другие научные инструменты. Термометры в ноябре в центре Каракумов отмечали 29 градусов тепла. Астрономические измерения и радиопеленгация позволили установить, что многие пункты стоят совсем не там, где их поставили на географических картах. Например, самые Серные Бугры отклонялись ровным счетом на 80 километров. Больше ста обнаруженных колодцев вообще были до сих пор неизвестны и нигде не отмечены.

Вечером на два бамбуковых шеста натягивали антенну, и радиоприемник принимал в пустыне сигналы с площади Карла Маркса в Ашхабаде и из Пулкова под Ленинградом, а также концерты из Москвы, Бордо и Науэна…

Иногда путешественники видели колодцы, вырытые на больших глиняных площадях — такырах. У колодцев жили туркмены-кочевники — неизвестные дотоле жители этой страны.

Когда караван становился на ночлег, Ферсман с Щербаковым обычно поднимались на ближайшую песчаную гряду и пытались как можно дальше разглядеть горизонт.

‘Вокруг расстилалось,— вспоминает Ферсман,— безбрежное море песков, не тех голых песчаных дюн и барханов, которые рисуют на картинах, а море холмов, гряд и бугров, густо заросших кустами саксаула и песчаной акации, бесконечно вдаль уходили эти пески, как застывшие волны беспокойного моря, как прибрежная пена бурых валов. Яркою синею полосой высилась на юге длинная цепь Копет-дага…

Так шли мы день за днем, и похож был один день на другой, и похожи были вечера.

Наконец на десятый день с вершины песчаного увала мы увидели что-то новое: среди моря песков, далеко на горизонте, мы подметили какие-то отдельные остроконечные горы и скалы, нам, потерявшим все масштабы, казались громадными эти вершины, как бы рождавшиеся из сплошных песчаных волн, и еще дальше за ними какая-то песчаная полоска, едва различимая в бинокль,— это линия Заунгуз-ского плато, а перед ней таинственные Бугры, к которым мы стремимся…’

Необычный караван вышел к Буграм, содержащим серу. Потом караван ушел дальше на север, на Хиву, пересекши всю пустыню…

— Разрешите доложить вам, что пустыни нет,— заявил академик на заседании в Совнаркоме.

Собравшиеся с удивлением посмотрели на докладчика. Заседание происходило в светлой, уютной комнате, было тихо, слушатели напряженно следили за речью академика.

— Да, да, разрешите доложить, что край, который мы привыкли считать пустыней, на самом деле является населенной частью Туркмении. Мы ожидали там найти полное безлюдье, а встретили богатое население, скотоводов, со своеобразным бытом песчаного человека — ‘кумли’. В песках живет свыше ста тысяч полукочевников. Правда, они разбросаны на огромном расстоянии, и, в то время как плотность населения в оазисах Туркмении — сто человек на один квадратный километр, в песках на квадратный километр приходится всего полчеловека. Эти люди привязаны к колодцам, у которых живут. Точное количество колодцев в Каракумах не подсчитано, но известно, что их больше двух тысяч. В Каракумах свыше трех миллионов голов скота — верблюдов, овец и коз. Мы считали, что Каракумы не нуждаются в нас — людях науки, культуры, в работниках хозяйства, медицины. Но там имеется население. Это люди, находящиеся в плену у местных богатеев — владельцев колодцев, в плену у знахарей, суеверия, темноты. Среди этих людей грамотных меньше одного процента. Они не знают о существовании Советской власти. Они нуждаются в советской работе, в хозяйственной и культурной помощи.

Руда с Бугров Кырк-Джульба, расположенных в центре ‘черных песков’, содержит в себе от сорока до пятидесяти процентов серы. Общее количество серы еще не подсчитано, но и то, что известно, говорит, что эти залежи имеют большое промышленное значение. Сейчас понемногу обнаруживаются всё новые и новые месторождения…

Караван открыл новую страну. И это было сигналом к наступлению на пески. На Сорока Буграх было решено построить завод, поселок, город в пустыне, центр страны ‘песчаных людей’.

В Ашхабаде начали производить опыты плавки каракумской серы, заготавливать оборудование, собирать людей.

Завод вырастал. Но как доставлять готовую серу с Сорока Бугров, когда завод будет построен? Для этого нужно будет по крайней мере двадцать тысяч верблюдов. А нельзя ли попробовать на этом деле автомобиль?

Это была мысль очень смелая, очень новая и рискованная. В Ашхабаде знатоки недоверчиво качали головами. Они вспоминали Главхлопком и машину, прошедшую Африку. Автомобиль ‘ситроен’ стоял в Автопромторге, уткнувшись в стенку сарая.

Тогда через несколько лет после первой поездки в Каракумы, в 1929 году, академик снова вернулся в Ашхабад. Он снарядил в дорогу шестиколесную машину. Через несколько дней они пришли на Сорок Бугров.

С тех пор большая верблюжья тропа была окончательно завоевана.

Автомобили стали все чаще появляться на Буграх. Их всегда пускали по два вместе, на случай какого-либо несчастья. Это был совершенно правильный расчет: если в караване один верблюд падает, его заменяют другим, если один автомобиль не вынесет дороги, его заменит другой, а в дальнейшем — третий и четвертый.

Нужно делать караваны автомобилей.

Караван, идущий сейчас,— тринадцатый.

В котловине у Серных Бугров, в центре песков, за 250 километров от их границ, строили дома, копали глубокие ямы. Сотни караванов везли туда людей, балки, муку, гвозди, колеса, проволоку. Люди качались на верблюдах, отставали в дороге, обжигали носы, пили и пили у колодцев воду, как паровые насосы, и мчались дальше, к Серным Буграм. Верблюды падали по дороге. Они не могли вытащить штабеля широких досок, поставленных на железные колеса специальных двуколок. Половину досок, из которых каждая стоила до ста рублей, бросали в пустыне, а остальные тащили к Серным Буграм. Серые чудовища авто на шести колесах появлялись несколько раз, осиливая барханы, хрипя и кашляя над песками, как простуженные.

А звездными ночами по всем тропам от Теджена и Ашхабада, от Бохардена и Геок-Тепе мчались верхами всадники к сердцу Каракумов и обратно. Днем взмыленные лошади отлеживались в тени кибиток, а с вечера, храпя и подрагивая во тьме пустыни, мчались дальше.

Машины ‘Рено-Сахара’ провели глубокую борозду в горячих песках Каракумов.

Так была подведена черта старой истории пустыни. Началась новая история. В пустыне запахло бензином и машинным маслом.

К колодцу Бохордок машины спешно подвозили мешки с цементом. Здесь их клали на верблюдов и везли дальше, к Серным Буграм. В середине песков вдруг выросли два каменных домика. У домика появился милиционер—туркмен из кочевников, с красными петлицами, с винтовкой на ремне. Над Буграми взметнулась высокая мачта. В один из вечеров прибыли ящики первой коротковолновой радиоустановки. В тесной землянке человек с наушниками возился над блестящими рычагами и вскоре ночью смог уже передать первую депешу в далекий мир. Эта депеша говорила, что контакт есть, и затем передавала ряд деловых сообщений для серной конторы. В них сообщалось, что ‘доски прибыли, гвозди также, дополнительно шлите продовольствие’. Так вошла в мир первая радиостанция в пустыне Каракумы.

Время уносит из памяти лица первых строителей поселка. Никто из них не считал себя героем. Прибитые разными ветрами к Буграм в беспредельных песках, они сделали первые шаги ‘социализма в пустыне’.

Так называли смелую мысль: дать туркменскому кочевому народу индустриальный центр.

Смелая мысль обрастала досками, цементом, железом.

Каменщики, землекопы, кровельщики, плотники ехали на высоких верблюдах. Обвязав головы рубахами, они прорезали километры раскаленного воздуха. На пустом месте уже был быт. Врытые в склоны Бугров землянки стали тесными, и началась постройка домов. В середине поля был сложен первый дом из белых камней с желтыми прожилками. Желтые прожилки — это была сера. Были и зеленые и красные камни. В Буграх выходили наружу красные, зеленые, белые фарфоровые глины. Бугры были еще раз расковыряны очкастыми геологами и признаны хорошими, серьезными.

На склоне одного Бугра стал расти корпус завода. Не хватало домов для жилья. Нужны были каменщики. Каменщиков!.. Пустыня кричала ночью по радиотелеграфу в большой, оживленный и далекий мир.

И каменщики шли. Новые партии выбрасывали караваны на остров в пустыне.

Весть о серном заводе прошла от Ашхабада до Самарканда и ползла дальше. На запад она прошла через Каспийское море и толкнулась в Баку и Тифлис. На Буграх появились армяне, грузины, туркмены, русские, персы. Некоторые приезжали целыми национальными группами с общим котлом.

В пять просыпались и работали до десяти. Потом приходили жара и ветер. Пустели каменоломни и постройки. Люди отходили назад, как на пожаре при наступлении огня. В три часа солнце падало вниз, и люди снова набрасывались на камни.

И когда Первого мая 1930 года на недостроенной стене водружали мемориальную доску, люди собрались вместе, а потом с красным флагом прошли из пустыни вниз, в котловину. Это был уже настоящий, большой, живой поселок.

Кака начиналась дорога

В шесть часов утра под окном Автопромторга кричал осел. Бухгалтер сидел на крыльце и кидал в осла камешками.

День начинался на конце текинского базара встающим солнцем и пылью. Он начинался трудно и продолжительно, словно восхождение на гору.

На столе директора Автопромторга стоял электрический настольный вентилятор и отгонял жару от стола. Тогда она собиралась в углах и ползла по стенке. На стенке висели схемы: ‘Автопромторг в пятилетке’. Красные и синие линии дорог бежали в Персию и Афганистан, провожали Амударью и влезали в пески, разрезая Туркмению на квадраты и многоугольники.

Я увязывал чемодан. Бухгалтер запасал лимонад на дорогу.

Мой товарищ в десятый раз рассматривал карту.

‘Линии А — функционирующие дороги, линии Б — строящиеся, линии В — запроектированные. Условные цвета: желтый — открытые и подвижные пески, зеленый — районы саксауловых зарослей, серый — известковые и глиняные плато’.

Спутником моим был товарищ Урнис, специальный корреспондент среднеазиатской радиогазеты. Это был сухой и очень длинный человек. Он только что проскакал верхом шестьсот пятьдесят километров вдоль Копетдага, успел уже съездить на посевную компанию в Ферганскую долину и испытал на себе все азиатские прелести: на лице его красовались четыре шрама от ‘пендинской язвы’, кожного лейшманиоза — болезни, распространенной в Ашхабаде и вдоль границы. Пендинкой заболевают от укуса москита под названием флеботомус, что значит — кусающий молча.

К машинам уже привязали котлы, и они стали от этого еще больше и необычней. Верблюды, проходя мимо на текинский базар, недовольно плевали в сторону. Шоферы были молчаливы и заняты.

Вот как произошел первый наш разговор с командиром экспедиции.

— Товарищ командор! — сказал Урнис ногам, торчащим из-под автомобиля.—Как вы думаете, сколько дней потребуется нам для переезда?

Ему никто не ответил.

— Дней пять или шесть? Не правда ли, будет горячая прогулка?

Но шофер не считал нужным разговаривать.

— Опыт… Сложная наука управления машиной…— пробормотал я, чтобы поддержать как-то разговор.

— Убирайтесь вы все к дьяволу! — закричал вдруг Нарцисс, показываясь из-под машины.— Нелегкая вас тут носит! Знаешь, Сергей, я бы этих бездельников сбрасывал по дороге, чтобы не совались в пески со своим носом. Пасса-жи-и-ры…

На совещание у директора Автопромторга пришли представители серной конторы, горного отдела и еще нескольких учреждений. Когда были окончательно решены все вопросы, связанные с экспедицией, в комнату влетел Нарцисс и за ним — второй шофер.

— На! — крикнул Нарцисс директору.

Он бросил на стол засаленные рукавицы, сплюнул в угол и сел в стороне сворачивать цигарку. Директор посмотрел на рукавицы.

— На, на! Веди сам машины. Мы, знаешь ли, решили отказаться. Хватит!

— Хватит,— подтвердил другой шофер и несмело посмотрел на Нарцисса и директора.

Представители начали растерянно просматривать бумаги. Нарцисс сидел черный и засаленный, низкорослый и белозубый. Он закурил и теперь смотрел в окно на ишака, как будто все, что от него требовалось,— это наладить машину и отдать директору перчатки. Все остальное его не интересовало. Представители молчали. Спокойствия же Нарцисса хватило ненадолго. Он вдруг вскочил, ударил кулаком по столу и начал кричать, плеваться и размахивать руками так быстро, что представители отодвинулись на стульях в стороны.

— Довольно! Двенадцать раз ходил с Сережкой! — кричал Нарцисс.— Дураков мало стало. А на фирюзинскую линию благородных берете?! Нарцисс в отпуск не ходил. А в гараже других шоферов нету? Бока отлеживать… На ‘фордах’ по бульвару кататься! А Нарцисс — опять глоткой песок загребать! Кто мне голыми руками машины из барханов будет вытаскивать? Эти вот твои корреспонденты, что ли? Пассажиры с жиру…

Директор стучал карандашом по столу.

— Ты знаешь… Ты же знаешь,— говорил он, стараясь попадать в перерывы между взрывами бушевавшего шофера.— Ответственный рейс. Никто, кроме тебя, не сможет пройти по пескам.

— А мне плевать! — крикнул шофер.— ‘Ответственный рейс’! Может, без меня вы штанов надеть не сможете! А моя какая тревога от этого? Я нянькой к вам не приставлен.

— Нарцисс, ты пошел бы потом на месяц отдыхать, мы это уже решили, ты знаешь… Ты знаешь, что с вами идут два помощника на ознакомление с рейсом. Ты знаешь, что в следующий раз они сами поведут машины… Ты что же, хочешь, чтобы мы оба ‘рено’ поломали?

— Нет, товарищ, вы должны понимать, что эта история…— попробовал вмешаться какой-то представитель. Он вежливо улыбался, выбирал выражения попроще и потому рейс называл ‘история’.— Эта поездка, ее результат касается вас также… Потом насчет глотки: я не думаю, что поездка будет уж такой тяжелой…

Это окончательно взбесило шофера.

— Ты не думаешь?! — кричал он, тараща на представителя глаза.— А? Ты на которой перине будешь спать, гражданин начальник? Ах, ты… Довольно! — гаркнул он директору.— Вот он поведет машину! Энтот вот ферт.

— Заседатель! — добавил молчаливый второй шофер.

Заседатель совсем смутился и начал внимательно рассматривать вентилятор.

— Ну хорошо, хорошо,— говорил директор.— Ты не волнуйся. Все в порядке.

Он снял телефонную трубку:

— Алло! Совнарком, да?.. Сегодня не пойдут… Нет… Да не знаю когда… Подыщем водителей.

Они долго еще переговаривались с шофером. Тот ругал Церабкооп, что там его заставили ходить от стола к столу за получением консервов. Ругал еще кого-то за то, что машины ненадежны, что задние рессоры уже прогнулись, что подшипники подозрительны. Потом, увидев в окно, что к машине подошла коза и терлась рогами о радиатор, шофер выскочил, ругаясь, из комнаты. Заседание продолжалось. Шофер вернулся через час.

— Сказку-то обещали хорошую! — крикнул он.— Где же она, я спрашиваю? Ведь сам ты, чай, шофер! Что ж, ты хочешь, чтобы я всю машину в дороге спортил? Не забудь, а то заседателей у вас много, а толку…— добавил он, возвращаясь на минуту.

— Значит, он идет? — спросил я директора.— А как же в Совнаркоме?

— Разумеется, идет. Я это и так знал. Это у нас парень — во! Лучший шофер. Золото. В Совнарком я не звонил. Это сделано лишь для видимости. Я только думал вот: что это так взорвало его? Оказывается, отремонтировали машину плохо. Да в Церабкоопе еще бюрократили. А шоферов таких нам бы еще давай. Всю серную дорогу на себе вывез…

Наши машины пересекли железнодорожную линию, вступили в пески и круто взяли на север. Через полчаса в корзине начали лопаться лимонадные бутылки. Было сорок три градуса тепла. Я обернул голову рубашкой и штанами. Начинались Каракумы. Великая пустыня шла нам навстречу.

Должен сказать, что я был немного разочарован тем, что не увидел сразу пустыни голой и сыпучей, как в учебниках географии. Вместо этого стояли какие-то грязные неподвижные волны, и на них торчали кустики саксаула.

Шли наши машины метров за тридцать друг от друга. Когда мы поднимались на бархан, то видели переднюю машину, когда опускались вниз, то передняя исчезала за песчаной грядой.

Мы стояли все трое, держась за проволоки, которыми был укреплен автоклав. Четверо шоферов сидели в закрытых кабинках.

Из-под колес разбегались в разные стороны маленькие и большие ящерицы. Маленьких было так много, что казались они рыбьей стаей. Ящерицы с желтыми и зелеными спинами бегали по гребням песков, закручивая кверху хвостики. Они были похожи на собачонок, это было очень смешно. Еще интересней ящерица прячется в песок. Она начинает быстро дрожать, вибрировать всем телом на одном месте, и не успеешь моргнуть глазом, как она уже скрывается под песком.

Я оглянулся назад. Там исчезла уже полоска гор и ашхабадской зелени. Мы остались одни в пустыне.

Начал редеть саксаул, барханы стали круче. С трудом машины переваливали через их горбы. Рессоры подозрительно кряхтели, охали, визжали. Машины останавливались, припадали набок и выделывали всякие удивительные фортели. Потом колеса вертелись на месте и начинали зарываться в песок, как будто автомобиль хотел подражать ящерице. Шофер вытирал с лица пот и переключал скорость.

Когда мы поднялись на бархан, первая машина стояла внизу. Шофер сидел на земле и спокойно разглядывал автомобиль.

— В чем дело, Сергей? — крикнул Нарцисс.

— Ничего! Приехали! Рассыпались подшипники.

Нарцисс осмотрел подшипники, покачал головой и вытер руки.

— Что же, нужно чай пить. Этого и следовало ожидать.

После чая, согретого на костре и наскоро выпитого, мы взяли сломанную машину на буксир и отправились обратно в город.

Исчез тот мир, к которому мы только прикоснулись. Опять начинался текинский базар, караван-сараи, телефонные звонки. Где-то кричал петух. С базара вели баранов, и они поднимали над мостовой облако пыли.

Вечером мы видели геолога, трубу, карту-двадцативерстку, самовар, записные книжки геолога. Все было на своих местах.

— Вы ездите очень скоро,— издевался геолог.— Но не падайте духом. ‘Дорогу осилит идущий’,— говорит туркменская пословица. Через пару дней я выезжаю на верблюдах. Тогда мы с вами посостязаемся в скорости…

Разговор о следах и звёздах

— Сегодня очень яркие звезды,— сказал геолог Константин Павлович.— В песках сейчас мертвая тишина.

Мы шли с ним по тихой ночной улице. Большая Медведица висела над городом. Пустые окна магазинов выглядывали черными провалами в домах. Шаги по мостовой отдавались на всех перекрестках города, казалось, что двойники наши шли сейчас по каждой улице. Геолог закурил трубку и показал на небо:

— Оно похоже на карту путей сообщения, а пустыня похожа на небо. Я очень привык к пустыне. Мне даже кажется сейчас, что по Млечному Пути движутся верблюды. Караван находится на пути к Луне… Вы же знаете: все путники в песках ориентируются по звездам. Так было тысячи лет назад. Теперь у меня на поясе болтается топографическая карта. Но — черт возьми! — тысячи лет дали ей очень мало пищи. О Каракумах она или очень мало знает, или ничего не знает, или же просто нахально врет. Приходится пользоваться звездными хронометрами, или деклинаторами, то есть снова теми же звездами. Путь к звездам! Вы видите где-нибудь в Мерве черного и сухого кочевника. Он продает на базаре саксаул или верблюжье молоко. А через несколько дней он пробирается за двести верст, в глухих песках.

Мы подошли к караван-сараю. За массивными и мрачными воротами сонные верблюды изредка потряхивали колокольцами.

В полумраке дворов обозначались длинные ряды фантастических тел. Из сарая шел тот душный и особенный воздух, который может быть только в караван-сараях: это воздух, застоявшийся столетиями, и хотя, несомненно, очень почтенный, но не совсем приятный воздух.

‘Ты слышишь усталый звон караван-сарая? — говорится в какой-то восточной песне.— Прислушайся: ты увидишь тысячи лет и тысячи троп, перекрещивающихся под глиняными стенами. То священный отдых путников, завтра на заре идущих в новую дорогу’.

Геолог скрылся в темноте двора, и теперь оттуда доносились обрывки его голоса:

— Караван-баши! О-эй, караван-баши из Бохардена!.. Как дела с бочками?.. А где проводник? Завтра ведь отправляемся, а его носит по чайханам!..

В темноте ему что-то отвечали, проснувшиеся верблюды заворочались и затопали по твердой глине, геолог покричал еще что-то и исчез в конуре чайханщика.

Отдав распоряжения, геолог вышел из караван-сарая, и мы отправились домой.

В ту ночь, между прочим, мне пришлось услышать от геолога любопытную историю, характерную для рассказов о песчаных тропах.

Она относится к 1927 году.

Изыскательские партии наводняли тогда учреждения. Они ехали уточнять географическую карту. ‘Белые пятна’ на карте Туркмении дышали неизвестностью: двести тысяч квадратных километров песков были знакомы только по частям. В книгах спешно заполняли пробелы. В песчаной глуши белели палатки гидрологов, этнографов, геологов, медицинских и экономических партий.

Из песков, через моря, степи и горы, тянулись незримые нити к зданию Академии наук в Ленинграде и к Ашхабаду — столице Туркмении.

Экспедиция шла к югу от колодца Орта-кую.

Ночь перед рассветом. Длинный путь. Три шагающих верблюда. Шуршание холодных песков… Так начинается рассказ о приключениях двух геологов и их проводника в западной части Каракумов.

…К утру они выехали на большую песчаную поляну и остановились. Кусты были охвачены свежестью.

На фоне огромного встающего солнца возвышалась полуразваленная пирамида, неровные глыбы были слеплены из обожженной глины, глина потрескалась от солнца и ветра.

— Стой! — сказал геолог старому проводнику Мухамед-Кули и спрыгнул на песок.

Он подошел к подножию пирамиды.

— Оюк,— сказал геолог, и этим было много сказано.

Оюк — дорожный знак, каменная глыба, которой отмечают в пустыне дорогу, если хотят ее сохранить. Это такая уважаемая, ценная и красноречивая вещь, что перед нею можно снимать шапку.

Оюк, оюк! Мы находимся на неизвестной тропе. Может быть, перед нами один из путей, по которым в течение многих столетий из Хорезма пробирались караваны в Персию, Индию и Афганистан. У этой развалины должны быть товарищи.

Они поднялись на песчаный сугроб и действительно вдалеке увидели вторую пирамиду. Две глыбы издалека и молча перекликались друг с другом, словно линейные часовые, стерегущие дорогу древности. Они указывали невидимый путь на юго-запад.

Геологи прошли немного в ту сторону и увидели на толстом стволе кустарника грязную, полуистлевшую тряпочку. Когда ее взяли в руки, она рассыпалась.

Все же ей, тряпке, не больше десятка лет. Чьи-то руки непрерывно поддерживают эту дорогу. Но откуда взялся вот этот предмет?

Он нагнулся и поднял какую-то заржавевшую железку. Он повертел железку в руках.

Черная, похожая на гвоздь и на пулю, она была непонятна в пустыне.

Геологи стали вспоминать все когда-либо прочитанные ими книги об этих малоизвестных местах. Перед ними по песку, по барханам проходили ханы и помощники ханов со своими полчищами. Персы гнали туркмен, туркмены — казахов, казахи — опять туркмен. Вся история туркменского народа проходила по тропам, между колодцами. Заблудившиеся отряды Александра Македонского поили взмыленных лошадей. Арабы скакали, размахивая руками, черными от солнца. Блестели кривые шашки персидских солдат Надиршаха. Нукеры — солдаты хана Хивинского — шагали босиком, в сандалиях, в высоких шапках и синих штанах.

Странные народы, давно прошедшие по земле, чтобы исчезнуть в глухих переулках учебников, забегали в эти края: согдийцы, половцы, массагеты.

Геолог даже вспотел от мыслей, от напряжения и поднимающегося солнца.

— Мухамед! — крикнул он проводнику.— Сворачивай! Вот она — наша тропа.

Он махнул рукой на юго-запад. Проводник подъехал, улыбаясь и покачиваясь на высоком сиденье, как гипсовый игрушечный китаец.

— Иолдаш — товарищ — поедет на край земли. Мухамед тоже поедет. Мухамеду все равно, по какой тропе ехать. Яхши, товарищ… Эгей! — закричал он верблюду.

Свирепело солнце. Когда оно уже стояло над головами, нужно было раскидывать палатку, кипятить чай, поить верблюдов.

— Мы приехали на гечемсез-ел,— сказал Мухамед, качая бородой,— непроходимый путь.. Колодцев нет. В наших челеках мало воды. Три бочки пустые и три с водой. Когда все бочки будут пустые, мы умрем.

— Мы будем экономить воду. Верблюдам мы больше не дадим ни капли. Нам хватит на два дня. Это — самый худой случай,— ответил геолог.

В этот день чай был отменен.

К вечеру пропала тропа. Она затерялась в песках. Утром геологи разыскали дорожные знаки. Младший нашел обрывок тряпки. Но один знак не мог указывать направления. Нужны были две точки, чтобы соединить их прямой. Вторая точка была потеряна. В течение этого дня был выпит предпоследний бочонок воды.

Старший геолог устанавливал по компасу обратный путь, когда его товарищ вбежал в палатку.

— Следы! — сказал он.— Я видел их на песке. Они ведут прямо на юг. Три человека и три верблюда.

Втроем они отправились на бархан. За гребнем вдруг начинались следы, глубокая и свежая цепочка ямок, разрезающих песчаную зыбь. В углублениях следов резкие и черные тени прятались от солнца.

— Так…— протянул Мухамед.— Здесь шел русский человек. Здесь также шла старая верблюдица и две ее дочки.

— Я верю, что прошли три верблюда,— сказал второй геолог.— И даже пускай две дочки… Я не верю в русского, Мухамед — не святой дух, а следы не разговаривают.

— Следы разговаривают! — засмеялся старший геолог.— Они разговаривают для Мухамеда. Все кочевники прекрасно знают следы. Каждый из них знает след каждого своего верблюда хотя бы их было полсотни. Здесь случаются чудеса: при мне туркмен доказывал, что пришедшая из песков семья верблюдов принадлежит ему, верблюдица ушла полгода назад одна, в путешествии она родила верблюжат, их след — ее след. Как они это узнают? След европейца узнать просто, туркмен ходит по песку привычно, всей ступней, как доской, европеец нажимает, несомненно, носком и пяткой… Они узнают — совсем как у Марка Твена,— где шел кривой верблюд и на какой глаз он кривой. Тебе кусты саксаула ничего не говорят, а они видят, что верблюд все время срывал листки с одной стороны — с той, где у него здоровый глаз. При мне узнавали черт знает что. По следу узнавали точный возраст верблюда. Теперь я верю всему.

Если Мухамед скажет, что европеец был с черными усиками и в белом пиджаке, я буду ожидать именно такого…

Весь день они шли за черными усами. Не было ни усов, ни пиджака, ни европейца. Следы оборвались так же неожиданно, как и начались.

Они шли всю ночь без перерыва, взяв по компасу направление прямо на юго-юго-запад.

Компас оставался единственной реальностью: он был металлический, холодный и бодрый, в нем блестела сама цивилизация. В остальном их окружал мир хаоса и фантазий, не осталось ничего прочного, исчезли маршруты, спутались понятия о времени и пространстве, начинались мечты о колодце. В бочонке осталось тридцать стаканов воды.

В полдень геолог лежал над картой и компасом.

— По моим расчетам, мы сейчас находимся в полосе ‘белого пятна’. Мы забрели в неисследованные районы. Флора и фауна более чем скудные. И возможно, что наши ноги первыми ходят по этим пескам. И чем скорее мы унесем эти первые ноги отсюда, тем будет лучше для нас. Продолжение прямолинейного пути на юго-юго-запад должно максимально через сутки вывести к Балханским горам.

Следы затерянного европейца, их загадочность, ‘белое пятно’ — все отходило на задний план. Хотелось, чтобы была вода и начало ‘владений’ географической карты.

Впереди качалась борода Мухамед-Кули, проводника, идущего сейчас по железной стрелке компаса. Экспедиция отступала в спешном порядке. Она спешила уйти за пределы ‘белого пятна’.

По ночам вверху рисовались звезды, тоже ненужные сейчас, спутавшиеся, оскорбленные строгой научностью компаса.

Высчитав по записям всех предыдущих поворотов направление и расстояние, геологи были бодры. Неточность могла выразиться только в одной лишней ночи. Они могли ее пройти напрямик, не взяв в рот ни капли воды.

Но вечером они увидели колодец.

Красная заря заката плыла по горизонту, красные такы-ры отсвечивали утрамбованной глиной. Три шагающих верблюда отбрасывали на песок чудовищные тени.

Поднявшись на бархан, люди увидели на далеком такыре неожиданную панораму. У колодца стояло несколько кибиток. Перед ними растянулся на отдых длинный караван. Верблюды жевали колючку, группа людей толпилась у кибитки. Люди были похожи на туркмен и в то же время не похожи. Три верблюда замедлили шаг.

— Мухамед,— сказал геолог,— пойди узнай, куда мы попали и что это за люди.

Мухамед отправился к каравану и вернулся, спокойный и равнодушный к происходящим событиям.

— Эти люди,— сказал он,— жители персидской страны. Они спрашивают, откуда мы приехали. Я сказал, что мы были в гостях у дьявола.

В кибитке геологи нашли европейца. Он был без усов, босой и загорелый. Он сидел перед чернильницей и писал какие-то бумажки.

— Расскажи ему, в чем дело,— сказал Мухамеду геолог.

Мухамед сел возле стола и начал с длинного и запутанного предисловия. Человек остановил Мухамеда.

— Я могу говорить по-русски,— сказал он.— Я слышал о вас. Мне передавали, что вы тут ходите. Два дня назад я был в Госторге, в Ашхабаде. Вы простите, товарищи, у меня сейчас горячая работа — контрактация шерсти. Райсовет предложил закончить ее в два дня. Хорошо, что вы пришли. Я работаю здесь полтора года, и никто сюда еще не наезжал из научных работников…

— Постойте, постойте, а это? — спросили окончательно запутавшиеся геологи, показывая на караван.

— Это? Караван из Персии. Разве вы не слышали? Караваны ходят к Серным Буграм за серой. Там же из камня делают жернова для растирания зерен. Еще они ходят на Узбой к Куртышу за солью. Они пересекают всю пустыню. а из Персии захватывают с собой шерсть и продают на наши пункты…

— На кой же дьявол тащить им шерсть в пески, почему они не продадут ее в Ашхабаде?

— Э-э-э, нет уж! Караваны на Серные Бугры ходят сотни лет и всегда именно здесь. Вы их никогда не заставите свернуть с этих троп куда-нибудь в сторону.

— Ну и как, советские скупщики пользуются у них доверием?

— Ого! Тут дело так: раз советские туркмены доверяют — значит, и персидские тоже. И мы им доверяем. Была бы бумажка, к которой они приложили свой большой палец. ‘Кол-басмак’ — это крепче железа. Был у меня случай. Подписали договор по контрактации, несколько пальцев приложили, копию — себе, а сами ушли кочевать к самой Хиве, на тот край песков. Проходит — не шутка — целый год. Являются, показывают какие-то бумажки. ‘Мы, говорят, шерсть обязались сдать. Привезли вот’. Прямо катавасия с ними! Не спешат люди. А тут, сами понимаете, промфинплан, жесткие сроки, то да се…

— Великолепно! — сказал геолог.— Великолепно! Приготовьте нам, пожалуйста, ночевку. С дороги мы немного устали и совсем не прочь бы отдохнуть.

ПУТЕШЕСТВИЕ К СОРОКА БУГРАМ

Плохое солнце

Мне не спалось в эту ночь, и я ходил около двух караван-сараев: старинного и нового, в котором фыркали автомобили. С текинского базара донесся гудок автомобиля. Нарцисс был уже там и делал последние приготовления. Он приносил веревочки, проволочки, лез под машину и стучал молотком. От этого в старом караван-сарае верблюды вздрагивали и стучали ногами.

‘Ты слышишь усталый звон караван-сарая? То тысячи лет и тысячи троп…’

Посреди пустой площади, на рундуке, сидел молодой туркмен: он болтал ногами, сочинял песню и, как обычно, тут же пел ее.

‘Утро спит. Утро где-то задержалось в дороге. Почему же я так рано приехал в город? — пел он.— Смешные автомобили стоят здесь, они очень плачут и очень ругаются. Им нужно ехать в очень плохую и ветреную дорогу. А я вот пойду к товарищу Ходжа в Туркменгосторг, и, как только взойдет солнце, он мне выдаст ордер на чай, сахар и мануфактуру. О!’

В пять часов утра мы уехали.

Мы ехали по колдобинам, по рытвинам, по ухабам, по выемкам. Мы проваливались в котловины, подскакивали вверх, наклонялись набок и снова падали вниз. Иногда спереди, из кабины шофера, появлялась голова, она смотрела вверх и произносила:

— Сегодня будет плохое солнце. Дай-ка, Ваня, потянуть.

Тогда Ваня, помощник, протягивал шоферу резиновую трубку от насоса, продетую в одну из наших бочек с водой. Втянув в себя немного воды, шофер опять давал ход, и мы снова цеплялись за выступы котлов.

На песчаном холме, за тридцать километров от города, стоял столбик, на столбике висели умывальник и полотенце. Сперва мы не поняли, в чем дело. Бугры расположены так, что не видно, что делается за двадцать шагов.

Когда машина поднялась на холм, мы поняли, что столбик не одинок. Там стояли палатки, у палаток были люди. Люди рыли дорогу. Она ровной стрелой бежала к северу, такой ровной, что было даже странно видеть прямую линию там, где царствуют нагромождения бугров и саксаула — самого кривого в мире растения. Это была линия Б карты — строящаяся дорога. Она дойдет до серного завода, перережет пески и отправится дальше к Хиве, соединит с железной дорогой Хорезмский оазис и целую республику — Каракалпакию.

Люди копали могилу старым Каракумам. Они работали в автомобильных очках, защищающих глаза от пыли. Они дорывались до твердого грунта и развозили его, утрамбовывая им пески.

— Куда вы едете? — кричали они нам.

— На серный завод!

Люди удивлялись. До сих пор им приходилось видеть машины, едущие только до Бохордока. Опираясь на лопаты, они долго смотрели нам вслед.

Бохордок — это транспортная база серного завода. Он лежит за 110 километров от Ашхабада. Здесь граница тяжелых песков. Машины обычно довозят людей и строительные материалы до Бохордока. Здесь же машины передают свою ношу верблюдам.

В полдень мы выехали в сыпучие пески. Автомобили зарывались колесами в песок и не могли подниматься на барханы. Нужно было слезать и идти, проваливаясь в песок, собирать редкие ветки саксаула, кидать их под колеса, вынимать из-под кузова доски, толкать автомобиль, потеть и облизывать трескающиеся губы. Слезать вниз — все равно что ступать на горячую сковороду. Нам не хотелось вылезать. Тогда Нарцисс сходил с машины и начинал громко ругаться. Он бегал, черный и полуголый, по песку, размахивая руками. В одной руке у него был гаечный ключ, в другой небольшой ломик.

— Что же вам, фаэтон подавать, молодые люди? Пассажиры! Кто будет саксаул ломать? — кричал он. Мы вставали, ломали саксаул, вынимали доски, подходили к бочонкам и пили теплую воду, потом опять ломали саксаул, но вода сейчас же испарялась из нас.

Я видел, как у товарища моего, в то время как он пил, выпитая вода уже выступала на руке капельками. Его брезентовые сапоги пропотели насквозь, точно ситцевая рубашка. Мне уже нечем было потеть. Но человек должен потеть, а то он завянет, как дерево. Я шел в комнатных туфлях по песку и чувствовал, как поджаривались мои пятки. На песке температура достигала 90 градусов, но я уже не видел ни градусника, ни автомобиля, ни шофера. У меня начинался жар.

Я ощупью находил раскаленный автоклав и садился около него. Автомобиль вздрагивал, и мы лезли с ним куда-то на гору. Под колесами трещали положенные нами ветки.

Мы ехали, отыскивая след верблюжьих двуколок, прошедших здесь раньше. Это особые колымаги с широкими колесами, служившие, наверно, еще во времена скобелевских походов для перевозок пушек. На двуколки кладутся доски, в них впрягают до двадцати верблюдов, и они тащатся через пески — тащатся день, другой, третий, неделю и другую, наполняя пустыню отчаянным скрипом.

После полудня мы потеряли след двуколок. Ветер поработал здесь над песком, нагромоздил свежие, рыхлые горы.

Передняя машина стала на вершине сугроба и даже как будто приподняла колеса, не осмеливаясь ступить дальше.

Сергей стоял на краю бугра и, приложив руку ко лбу, смотрел вдаль. Помощник побежал вниз и скрылся за барханом. Поняв, в чем дело, мы бросились в разные стороны.

Мы ощупывали глазами каждый холм. Дороги не было.

Потом вдали, на гребне, мы увидели помощника. Он стоял и размахивал рукой, давая понять, что им найдены какие-то признаки тропы.

— Живей, ребята! — крикнул Нарцисс.

И прежде чем мы успели ухватиться за веревки, державшие автоклав, он рванул машину вперед, и она понеслась по прямой, совершенно игнорируя тропу. В эти минуты она похожа на танк: она подминает под себя кусты саксаула и взрывает песок, мчась с бархана на бархан.

Мы понимаем, что не должны терять ни одной секунды. Мы с молниеносной быстротой соскакиваем и летим рядом с машиной.

Одолев две трети склона, машина теряет собственные силы, но мы подхватываем ее, и вот она на наших руках долетает до вершины и снова несется вниз. Ура! Ура! Мы бежим вокруг машины, размахивая руками и ветками.

Нам надо успеть забежать вперед и на подъеме подбросить под колеса ветки — опоздание на секунду грозит потерей инерции. При этом мы издаем максимальное количество звуков — нам кажется, что это помогает машине двигаться.

Какое-то радостное улюлюканье, крики, бухгалтер, подпрыгивающий, как леопард, бочки, качающиеся перед глазами, песчаный туман… У меня жар, я знаю: семь человек внезапно сошли с ума за двести с лишним километров от живого мира.

И вот в этот момент мой взгляд падает в шоферскую кабинку. Я вижу там человека, который превратился в камень. Это бронзовый монумент, отлитый в виде шофера, судорожно вцепившегося в руль. Его взгляд устремлен под колеса, и никакие силы его не оторвут оттуда.

Черные волосы и грязные капли пота лезут ему в рот, глаза засыпает пыль. Он открывает рот время от времени лишь для того, чтобы обругать кого-либо из нас, если тот не вовремя подбросит ветку.

Я знаю: он сейчас невменяем, у него глаза злые, как у змеи. Но все это будет продолжаться не больше двадцати минут.

Мы разведем костер. Из бочонка мы наполним чайник славной водой, теплой водой, пахнущей бочкой, Ашхабадом, автомобилем. Развернем кульки с сухарями и откроем консервы.

‘Что же вы, ребятишки,— крикнет Нарцисс,— не идете чай пить? Ешь, ешь, небось проголодался, как волк…’

Он будет смеяться, скалить свои большие белые зубы и наливать чай.

Потом он достанет из своей памяти одну из бесчисленных историй.

Сегодня Нарцисс рассказывает о Персии.

Утром мы ехали по ровной тропе, идущей рядом с глиняными такырами. Вдруг передняя машина сделала прыжок в сторону, потом в другую, начала вихляться спиралью, вообще выделывать движения, совсем недостойные машины, несущей на спине двухсотпудовый автоклав. ‘Это еще что за фокусы?’ — подумали мы, соскакивая на землю.

Ближе нашим глазам открылась такая картина: перед радиатором автомобиля по песку бежала змея-щитомордник, быстро передвигая свои кольца, а автомобиль гнался за ней.

Нарцисс, улыбаясь во весь свой рот, направлял на змею машину.

Сделав последнее отчаянное усилие, змея прыгнула в сторону, в густой куст, и оттуда донеслось ее злобное шипение.

— Это пустячки,— рассказывает Нарцисс на привале.— Это щитомордник. Тоже ядовитая, как и кобра, но с коброй здесь приведется встретиться не каждому. В Персии змей больше. Я ходил раньше от Автопромторга на Мешед.

Там тоже пески есть. Там бывает раз в сколько-то лет змеиный ход, это большая редкость: змеи идут валом, видимо-невидимо, переселение всех змеиных народов. Однажды я шел на легковом ‘форде’. Два пассажира со мною. Вечерок приближается. Солнышко заходит. ‘Не сделать ли привал?’ — думаю. Поглядел на песок — что за нелегкая сила? Вроде как будто змеи ползут, ну, словно трава выросла, и вся живая — головами мотают и через тропу поперек лезут. Неприятно стало. Я ихней породы перевидал, но тут действительно немножко за. сердце взяло: не слышал я раньше про такие штуки. Хорошо, если это безвредная какая, ну а если это очковая? Налезет в кузов — и пропадай тогда молодая жизнь. А тут пассажиры тоже заметили, наклоняются сзади. Бледные, руки трясутся. За пиджак мой уцепились, просят погонять скорей. Дал я третью — ну, пронеси нелегкая! И так, не знаю, долго ли, нет ли, лечу, а сам думаю: а ну как поломка и придется встать? Вниз не смотрю, только слышу свист из-под колес…

— Все-таки выбрались?

— Нет, как видишь, меня слопали змеи… Вот только, когда приехали в гараж… смотрю, а у меня колеса в зеленой грязи до самых крыльев. И обрывки висят.

Засыпая, я слышал, что они всё еще спорили о змеях, о дороге, о миражах, об автомобилях — ‘рено’, ‘форд’, ‘ситроен’.

— Раньше нужно было дороги строить,— говорил молодой шофер,— потом уже завод. Вот и парься наш брат как ошалелый…

— Это шоферский уклон,— мягко возражал бухгалтер.— Если я доктор, скажем хирург, то что же по-моему: сперва нужно аппендициты у всех вырезать, а потом уж начинать строительство?

— Я так считаю,— примирял их другой шофер,— все нужно — и дороги, и завод, и разные там аппендициты…

Я хотел записать все это, но, достав химический карандаш, убедился, что он не выдержал дороги: его масса расплавилась и стала мягкой, как воск. Тогда я его швырнул за бархан в кусты.

К вечеру мы приехали в Бохордок. Мы нашли в нем один колодец в одну туркменскую кибитку, стоящие посреди песков. В кибитке сидел заведующий базой и штопал носки.

Цена воды

Ночью пустыня’ плакала. Ветер свистел и плевался в песках. Всю ночь кричали верблюды и теснились к нашей кибитке. Они пытались подобраться к толстым мешкам Овез-бека. Овез-бек, развозивший почту по пустыне, сидел сейчас в кибитке и играл в карты с заведующим базой. По временам он выходил из кибитки и бил толстой дубинкой по бокам верблюдов. Этот гулкий звук раздавался в лесках, как удары в огромный барабан.

Всю ночь на пригорке стоял какой-то бородатый человек и протягивал длинные руки навстречу ветру. Все время он кричал гортанным голосом:

— Эй-эй-эй-эй-эй! Онбиш-дюэ! Эгирма-дюэ! Придут караваны!.. Придут караваны!.. Идут. Идут…

Я помню луну, поднявшуюся над колодцем Бохордок. Это был большой и нелепый диск, покрывавший все фиолетовым цветом. Жалкая одинокая кибитка, колодец, две молчащие машины, верблюды и непонятное нагромождение каких-то тряпок и бараньей шерсти — все это было фиолетовым и почти фантастическим. ‘Страна колодцев’ — записано у меня. Вот мы на географической карте Каракумов. Когда-то она была для меня желтой пустотой, где нет ни сел, ни городов, ни дорог, одни только точки с непонятными надписями: ‘Кол. Шиих, Кол. Лайлы, Кол. Яннык…’

Вот они, эти ‘Кол.’,— святая святых песков: колодцы, жилье, средоточие быта и легенд. Теперь передо мной скромный натюрморт пустыни: небольшой сруб колодца, веревка, кривое ведро валяется на песке. Это колодец, хранящий богатство каракумских подземелий — воду.

Наступил очередной выезд Овез-бека. Он выбежал на песок и схватил фиолетовую дубинку.

— Чит! Чит! — кричал он верблюдам.— Ах, зерер-хей-ван! Вредные животные! Вы опять хотите слопать ‘Известия ЦИК’, как в прошлую пятницу? Чит! Пусть у вас на языке вскочит большой чши и маленький чши. Этот верблюд просто контрреволюционер, товарищ корреспондент!

Овез-бек подмигивал нам и улыбался. Он был большой юморист, вполне ‘светский’ человек. Он носил черный пиджак и ослепительные кальсоны, опоясанные шелковым платком. Всю дорогу он рассказывал ‘литифе’ — туркменские анекдоты. Потом он пел персидские песни. Он знал Фузули и Саади, он говорил по-русски и читал газету, называя ее ‘Иправда’, так как туркмены не могут произносить сразу две согласные буквы в начале слова.

Овез-бек ехал к Серным Буграм несколько ночей, чтобы вручить почту председателю ревкома пустыни. Он катился в пески, разбрасывая вокруг себя искры последних новостей.

Он шел теперь за бархан, и там его белые кальсоны блестели под луной, как паруса далекой шхуны. Луна ныряла в облаках.

С пригорка опять донесся крик бородатого человека. На пригорке я увидел несколько бараньих папах.

— Кто это? — спросил я Овез-бека, показывая на бархан.

— Это кумли,— пренебрежительно сказал Овез-бек,— люди песков. Кочевые люди. У них ничего нет. Огород — нет, виноградник — нет, арык — нет. Они таскают кибитку с собой. У них есть много верблюдов, и они думают только о верблюжьей колючке. Бикер-адам — бедный человек. Не смотри на них. Идем играть в очко, товарищ корреспондент.

Но мы с приятелем отправились на пригорок, к людям песков.

‘Они не придут,— говорили кумли,— ни сегодня, ни завтра, потому что злой сыргын занес все тропы песком’.

— Салам алейкум,— сказал я туркменам. (И несколько голов поднялось от земли.) — Здравствуйте. Нет ли у вас напиться? Одну чашку свежей воды. Наша совсем протухла в бочках.

— Алейкум салам,— ответил высокий человек с посохом.— Вы едете в су-бой? (В сторону реки) Да будет у вас хорошая дорога. Вы едете к кукурту, к пороховому камню. Ваш аутомубил на шести колесах,— да будет спокойна его душа.

— О, за душу его мы не беспокоимся. Выдержали бы подшипники! — ответил мой товарищ с иронией, оставшейся на пригорке непонятой.

Кочевники начали тихо и быстро говорить между собою.

— Подшипнеке? — произнесли они с удивлением. Еще одно слово было брошено в пустыню. Туркмен встал и, захватив с кошмы широкую чашку, пошел к колодцу.

— Мы все, нас двенадцать человек, из двух родов, ждем, когда возвратятся наши караваны,— сказал старик.— Там наши сыновья и братья.

Люди песков, оказывается, ждут возвращения караванов, которые отправлены на Серные Бугры недели две назад. Они сами хотели подрядиться перевозить доски к Серным Буграм. Но долгое отсутствие караванов, очевидно, есть дело рук дьявола, который сбивает караваны с прямой дороги, с одной из старейших троп, которую никогда до того времени не заметал сыргын.

— Пей, пей,— сказал туркмен, подавая мне чашку,— это самая хорошая вода во всем мире.

Мы попробовали. От воды пахло дохлыми кошками.

— О, прекрасная вода, отец! Но что там такое есть в колодце ? — спросил я.

— Ничего. Позавчера верблюд упал в колодец.

— Верблюд упал в колодец? Где же он сейчас?

— Лежит там, в колодце.

— Почему же вы его не вынули?

Туркмен снял папаху, из нее вынул цветной платок и вытер пот с лица и затылка.

— Почему? Как же его вынешь? Мои руки короткие, твои руки длинные, ты русский человек вытащи.— Потом он добавил, покачав головой:— Знаем, жалко. Очень жалко. Хороший верблюд был. Три верблюда этот верблюд стоил.

Я вспомнил, что действительно есть очень глубокие колодцы. Многие из них построены, может быть, тысячу лет назад, но никто еще не придумал способа извлечения падающих туда рассеянных верблюдов.

Жалко верблюда, твоя правда. Но и вода плохая — такую воду нельзя пить.

Я выплеснул воду на песок. И вдруг произошло какое-то замешательство. Все кочевники поднялись с земли и быстро заговорили. Они показывали на меня и часто повторяли ‘су’, что означает ‘вода’,— слово, популярнейшее во всей Средней Азии.

Зачем ты, плохой, проклятый человек, приходишь из города делать нам зло? Чит! Теперь не придут караваны…

Старик махнул рукой и сказал, явно пытаясь загладить инцидент:

Молодой иолдаш приехал из далекой стороны. Он не знает цену воды…

Цену воды ? Я посмотрел на старика. Нет, я знал цену воды. Я прошел от Ферганы до Ашхабада и от Кушки до колодца Бохордок, я ходил по Азии и видел гнилье, тощие арыки, и зоб у кокандцев, и пендинскую язву на афганской и персидской границе, и хлопок, растущий на воде… Нет, я знаю цену воды, старик. Я знаю, что в древние времена арабы три года держали город Мерв под страхом, потому что сидели на реке Мургаб, дающей воду Мерву. Я слышал о раздорах узбеков и туркмен из-за воды и знал, что город Куня-Ургенч стал пустыней, когда Амударья ушла от него в другую сторону.

К нам подошел заведующий базой. Он понял крики.

— Что вы сделали! Что вы сделали! — вскричал он.— Вода — самое святое в песках. Закон пустыни запрещает даже умываться. Они уйдут от колодца.

Мы ушли в кибитку, и заведующий пояснил мне бохор-докские дела. Этот колодец — один из первых советских колодцев. Он не принадлежит частным хозяевам, как остальные.

— Нам нужно окружить колодец доверием. Вы работаете на наших врагов… Теперь, в эту ночь, нас может выручить только природа… Если ветер успокоится, караваны дойдут до нас. Две недели, как они повезли продовольствие на завод. Где они? Почем я знаю, где они? Вот уже пять дней их ждет киномеханик из Бохардена, чтобы ехать к заводу…

Здесь мы заметили еще одного человека в кибитке. Он спал в углу, на земле, в позе отчаянной терпеливости.

Мы отправились спать. Луна слонялась за облаками, потом снова вынырнула в чистое небо. В этот момент людям у машин послышался далекий звон колокольца.

— Идут! — сказал кто-то из нас.

— Ничего не известно, здесь все может показаться,— ответил шофер.— А может, где-нибудь далеко, верст за сорок…

…Когда мы проснулись, у колодца было торжественное оживление. С севера на такыр крупными шагами шла длинная вереница верблюдов, качая головами и звеня тяжелыми колокольцами, подвешенными на шеях. Это был караван с завода. Это был наш первый встречный караван, настоящий караван среди пустыни. Он вез рабочих с Серных Бугров.

Когда мы увязывали бочки, караван еще спал, раскинувшись на песке, потряхивая во сне колокольцами. Горбы верблюдов в бликах солнца были похожи на горные хребты и утесы. Гладкая глина такыра блестела, как серебро. Сонный бухгалтер сворачивал одеяло. Из кибитки струился дымок. Это было последнее, что я увидел в Бохордоке.

Вещи

Вокруг нас очень мало предметов. Солнечные закаты, дым костров, складная кровать, деревянные бочки, кривые ветки — они не заполняют пространства. Большой мир с маленькими вещами видит человек, идущий по пустыне. Этот человек идет одинокий и затерянный, точно муха по столу.

В пустыне, конечно, и не может быть много предметов. Но зато все вещи играют здесь первые роли.

Мне пришла в голову мысль описать вещи, окружающие нас в экспедиции. Я их вижу каждый день. Я притрагиваюсь к ним, щупаю, воспринимаю как постоянных спутников. Одни из них говорят о целых столетиях опыта кумли — песчаного человека, создавшего именно такой предмет. Другие изобретены шоферами или научными работниками. Третьи созданы самой пустыней. Вот краткий список этих предметов.

Бочки, резиновые трубки, ведра, медный кувшин — кум-ган. Это вещи, рассказывающие о воде. У нас двенадцать бочек, они привязаны рядом с автоклавами и оставляют для нас очень мало места. Мы их ругаем. Но это замечательные бочки-анкерки. Можно увидеть такие бочки в Ашхабаде, в караван-сарае, в экспедициях, у кочевников. Они отличаются от обыкновенных только тем, что у них приплюснуты бока, и это делает их похожими на баулы, с которыми ходят на базар. Но это очень важная деталь. Они сплюснуты, чтобы легче было их перевозить на верблюдах: круглые бочки могли бы вертеться и слишком придавливать верблюжьи бока.

Такие бочки употребляют кочевники. Из посещаемых и людных колодцев воду достают железным ведром, там есть ворот, колесо, ковш. У глухого же колодца вы найдете только ведро из бараньей шкуры. Но хорошо, если колодец мелкий. А если он в шестьдесят метров глубиною?

Однажды мы увидели странное зрелище. Пять женщин шли по такыру. Они тащили за собой длинный канат, который вылезал далеко-далеко из колодца. Так обыкновенно здесь достают воду.

Мой товарищ набрал холодной воды в брезентовую рукавицу и подвесил ее к машине. Рукавица превратилась в ведро. Она долго сохраняла холодную воду.

Мы думали, что холодная вода лучше утоляет жажду, чем теплая. Это неправда. Туркмены лучше знают жару, и они всегда пьют чай, зеленый восточный чай без сахара.

Нужно умело подбирать для поездки необходимые вещи. Они должны быть легкими, небольшими, полезными, умными, порядочными. Никто не станет брать в пустыню велосипед: велосипед не может ходить по песку. Это трудно и автомобилю, но здесь человек помог своей изобретательностью.

В ящике с инструментом мы везем автонасос. Это обыкновенный насос для накачки воздуха в шины. Мы накачиваем шины не совсем обычно — только до половины: на мягких шинах машина легче идет по песку. Но воздух от нагревания расширяется, шины становятся тугими, тогда мы открываем клапаны — воздух выходит, но при этом свистит и шипит разными голосами.

Для облегчения подъема нам служат доски, саксаул, тряпки. Но иногда бывают совершенно непредвиденные обстоятельства. Тогда помогают только быстрая сметка и изобретательность на ходу.

Однажды машина экспедиции Ферсмана остановилась на полном ходу: мотор сдал. Осмотрели — оказалось, на куски разлетелась пружина одного цилиндра.

Где достать пружину на сто шестьдесят седьмом километре в песках? Вдруг вспомнили, что в сиденьях для шоферов есть пружина. Вытащили пружину, поставили в цилиндр и пошли дальше.

Иногда и в песках бывают бесполезные вещи.

Я захватил тюбик вазелина — смазываться от ожогов. Вазелин, конечно, растаял и вытек из тюбика.

В пустыне не нужны веера, трусики, домашние туфли и много других предметов.

Туркмены, жители самой жаркой нашей республики, ходят в огромных бараньих папахах. Это не парадокс. От солнца нужно укрывать тело и голову бараньей шерстью, шапками, теплыми халатами. Мы встречали рабочих, ехавших с серного завода.

В разгар знойного дня все пассажиры каравана были с головой укутаны в одеяла, полотенца, штаны и всякие тряпки. На одном пассажире была надета пятиведерная бочка, бочка качалась, размахивала руками и пела песню.

Из пустыни нужно выкинуть наши трусики, вазелин и туфли. Следует ходить в брезентовых сапогах.

Но зато очень часто не хватает нужных предметов. Они не изобретены, не сделаны, о них никто не думал.

В каракумской истории есть один классический пример пренебрежения законами пустынной географии. В завоевании Хивы участвовал отряд подполковника Маркозова. Он вздумал пройти на Хиву прямиком через Каракумы.

Были захвачены такие вещи, как бурдюки и бочки с водой, множество квашеной капусты, сто бутылок коньяка, чеснок и даже капли Иноземцева: -чеснок от цинги, а ‘Иноземцев’ от холеры. Но больше всего тут было пушек, ракетных станков и военного снаряжения.

Капуста испортилась на первом же привале, капли высохли, а воду почти всю выпили. В отряде было две тысячи людей, пятьсот лошадей и четыре тысячи верблюдов. Воды же захватили мало. Песок был накален до 80 градусов.

Однажды днем в отряде лопнули все наличные термометры. Последнюю температуру они показали 45 градусов. В этот день солдаты начали видеть миражи: в воздухе висели озера, реки, деревья.

Сначала было приказано не давать воды лошадям и верблюдам, а потом перестали давать ее и людям. Шел отряд на колодец Орта, что значит ‘середина’. Дороги не были известны. Сзади отряда весь путь был усеян трупами лошадей и верблюдов, шинелями, ранцами, рубахами и штанами: их тяжело было нести. Армия шла голой. Но это было еще хуже: солдаты начали сходить с ума. Вечером часовые отказались охранять лагерь. Это уже была не армия — сотни обессиленных людей ехали, как мертвые вещи: их привязали к верблюдам по бокам, по два человека к каждому.

Солдаты побросали свои винтовки. Они поняли, что уж эти-то предметы были здесь совершенно лишними. Многие солдаты погибли или вернулись домой искалеченными. До колодца же Орта дошли всего шесть человек. Солдаты влезали в глубокие колодцы, дышали и не хотели вылезать наверх, где была жестокая пустыня и генералы. На другой день, несмотря на угрозу расстрела, они отказались идти, отказались караулить, отказались встать, сесть, смотреть, слушать. Они лежали. ‘Скажите трупу,— писал позже об этом походе генерал Терентьев,— скажите трупу: отчего ты лежишь в моем присутствии и не отдаешь мне чести? Он не слышит и не боится. Что такое двенадцать пуль для человека, который и без того готов отдать жизнь за двенадцать капель воды!..’

Любопытно, что туркменские отряды ездили в то время по пескам и развозили дохлых собак: они бросали дохлых собак в колодцы. Они лучше знали законы песков и пустыню обращали против врагов. Закрыть колодцы — значит закрыть пустыню на замок.

Туркмены, живущие в песках, хорошо умеют отыскивать воду. Существует даже особое звание ‘искателей воды’. Эти люди обладают как бы шестым чувством, передавая его из поколения в поколение. Нужно большое искусство, чтобы без всяких приборов найти место для колодца, чтобы вырыть колодец и сохранить его от разрушения, а некоторым колодцам в Каракумах много сотен лет.

Говорят, что в иных местах вода находится совсем неглубоко в песках, ее можно откопать руками. Я не верил в каракумских зайцев — как же они живут без воды? Но зайцы перебегали нам дорогу. Они достают влагу в песке. Благодаря этой влаге здесь растут и кустарники.

Но все-таки предметы, созданные наукой, лучше и умнее, чем зайцы и древнее искусство.

Однажды экспедиция Ферсмана придумала аппарат для перегонки соленой воды. Это нечто вроде самогонного аппарата. Ведь в Каракумах почти во всех колодцах соленая вода. Если такой аппарат будет сделан, его станут возить в экспедициях. А пока мы проклинаем бочки, пьем теплую воду через вонючую резиновую трубку, кумган ставим в костер.

Нарцисс вынимает свою складную походную кровать и ставит у машины. Мы же укладываемся на котлах, на ящиках и всюду — только не на земле: мы боимся фаланг и скорпионов. Фаланга похожа на ядовитого мохнатого паука.

Мы убили одну черную фалангу величиной с большое блюдце. Есть еще один, самый редкий, очень страшный паук-каракурт. Это малюсенький черный паучок, но если он укусит верблюда в его толстую пятку, то верблюд умирает. Бывают годы, когда каракуртов рождается много, и в такие ‘урожайные’ лета верблюды падают целыми стадами.

Вот нам недостает еще одного предмета. Хорошей кошмы. Кошма — это подстилка, сделанная из бараньей шерсти. Кошмой покрывают кибитки, на кошме спят скотоводы и не боятся фаланг и скорпионов: насекомые не выносят запаха барана.

Можно описать еще несколько предметов.

Очки. Это особые автомобильные очки, которые защищают наши глаза от света и пыли. В некоторые моменты поверхность песков ослепительно блестит от солнца. Если не надеть очки, глаза болят нестерпимо.

Запасные колеса. Домкрат. Лом. Сигнальные факелы. Вещи — молчаливые и незаметные, как герои. Они просыпаются в трудные минуты аварий.

Автомобильный счетчик. Ни на один предмет мы не смотрели так часто, как на него. Иногда за сутки он показывал только четыре километра. Его стрелки издеваются над нами, они приучают нас к терпению и выдержке. Эта вещь здесь становится научным инструментом: только по автосчетчику узнают точное расстояние между колодцами.

Длинная рогатина. Ее мы сделали уже в дороге, нас научил этому один туркмен. Рогатиной ловят ящериц зем-зем. Нужно прижать ее к песку так, чтобы два зуба рогатины обхватили ящерицу. Только держать следует крепче, иначе зем-зем убежит. Они очень сильны. Есть зем-земы до полутора метров длиною. Они могут ударом хвоста сильно расшибить руку. Есть ящерицы ночные, есть меняющие свою окраску: от раздражения они становятся зелеными и розовыми. Есть чирикающие — они чирикают, как птицы. Не многие знают, что в туркменских песках водятся барханный кот, кобра и полосатая гиена.

Мой фотоаппарат. Не нужно думать, будто здесь нечего снимать, что тут страна однообразия. В нынешних песках есть пища для фотоаппарата. Здесь каждый день приносит все большее разнообразие вещей. Предметы шагают по пустыне, чтобы завоевать ее.

В нескольких местах в песках находили стоянку доисторического человека. Вещи говорили, что и тогда люди в пустыне занимались скотоводством. Это почти такие же предметы, как и теперешние. Несложный быт скудного скотоводческого хозяйства, суровая обстановка, презрение культурного мира к людям, населяющим пески, не могли способствовать расширению ассортимента предметов, окружающих кумли. Наоборот, быт работал на то, чтобы как можно сузить круг нужных вещей: это отличительная черта всякого кочевья.

Туркменская кибитка — довольно сложное и крепкое сооружение. Но этот дом может быть разобран в течение сорока минут на несколько составных частей: кошмы, порог, верхние и нижние ободья, поперечная планка, очаг, крепы. Но любопытно: во всем этом нет ни одного гвоздя! Все скреплено ремешками и лентами — ‘вак’. Гвоздь — это предмет из города. Лишь теперь пески начинают получать хорошие, удобные и необходимые вещи городской культуры. Но настоящему развитию быта кумли поможет переход к окончательной оседлости. Сейчас пески изучают, измеряют, узнают со всех сторон.

Я встречал палатки геологов и гидрологов. Они живут под громадным добротным брезентом, напоминающим палатки пионеров Юкона и Аляски. Брезент прикрывает иногда множество людей, столы с чернильными приборами и ворохами бумаг, складные табуреты, фотоаппараты, бочки, постели, железную печь, хаос, состоящий из книг, научных приборов, примусов, мыльниц, консервов, патронташей, чемоданов, сапог, бритвенных приборов, зеркал, оружия, термосов, биноклей и предметов неизвестного назначения. Я не представляю себе, что будет, когда все это снимется отсюда. Это место будет окурено жизнью, как старая трубка. Так живут эти разведывательные партии везде. Как и кибитку, ничего не стоит весь этот полевой быт через час упаковать в ящики и повесить на верблюдов.

Предметы в пустыне разговаривают. Они красноречивы. Они плачут, или смеются, или агитируют. Мне хочется открыть новую главу, чтобы рассказать о случае близ Иербента.

Каракумский ревком

Мы пересекали безводные пески между колодцами Бохордок и Иербент. Нужно было в ту же ночь добраться до двенадцати колодцев Иербента. Машины давали полный ход. Полуголые шоферы, стиснув зубы, молча склонились над рулями. Мы не успевали отстранять ветки саксаула, и они хлестали наши лица.

Ночью пустыня похожа на старый кинофильм ‘Восемьдесят тысяч лье под водой’ выпуска фирмы Патэ. Воду кто-то высушил, но остались чудовищные водоросли, изгибающиеся и кривляющиеся за нашими спинами. Кусты саксаула толпами уходят в темноту. Ветер шевелит кусты. Голый песок шумит под колесами. Это продолжается десять, сто и триста километров. Это площадь умершего когда-то государства. Пустота смотрит из покинутой страны…

В ту ночь горели фары наших машин, электричество впервые падало на эти пески, тени кустов собирались в толпы и гнались за нами. В ту ночь нам хотелось прыгать на машинах, хлопать в ладоши и радоваться радостью человечества, прорубающего свои новые дороги.

Большие песчаные барханы выросли из темноты, преградили дорогу, и мы стали. Предстояла ночевка посредине этого скверного этапа. Так начался костер…

Эта ночь была наполнена необычайными вещами: костер пылал на черном фоне, искры мчались вверх как сумасшедшие. Наши лица не принадлежали больше нам. Это были красные театральные маски, пляшущие в свете пламени. Из тьмы выползали скорпионы и фаланги величиной с блюдце. Наши тени уходили от нас за целую версту и там путешествовали по барханам.

Мы пили чай, вытаскивая из чашек вареную саранчу, градом валившуюся в костер. Мы лежали на брезенте.

Мы чувствовали себя путешественниками в необитаемой стране.

— Не хотелось бы мне сейчас очутиться здесь одному,— заявил бухгалтер.

— Конечно! Где-нибудь костяшками на счетах перестукивать куда легче,— огрызнулся Нарцисс.— А я вот однажды ехал один. Было это…

Но здесь глухой стук в песках оборвал рассказ. Мы прислушались. Стучали лошадиные копыта, как будто кто-то быстро бил доской по песку. Можно было расслышать фырканье лошади.

— Вот и гостя несет,— сказал Нарцисс.

— Где огонь, там и бабочки,— добавил второй шофер.— Должно быть, почтовый ездовой.

— Или басмач…

Сперва мы увидели мелькающие подковы. Потом появилась белая голова лошади. Лошадь проржала в темноте, вынырнула на свет, и всадник с размаху спрыгнул на землю. Повозившись немного с уздечкой, он появился у костра.

— Люблю выпить чайку с дороги,— сказал он, потирая руки.— Привет Нарциссу и всей компании.

— Здорово, старик! Как дышится? — крикнул Нарцисс.

Мы увидели человека лет двадцати пяти, в белой рубашке, с грубым, обветренным лицом. Я узнал его: это был человек, который представлял собою Советскую власть на территории, равной трем Австриям, сложенным вместе.

В Ашхабаде мы собирались с ним и с директором Автопромторга пересечь все Каракумы насквозь, захватив в машину много воды и пулемет: в северных районах почти не было колодцев и водились еще жалкие остатки джунаидовских басмачей.

— Здравствуйте! Вот я уже и возвращаюсь. Моя машина побыстрей вашей. Я не променяю коня ни на что. Наша работа — конная работа. Наши враги тоже на конях. Будьте спокойны! Когда увидите конский след, это значит — ехал тот, кому надо быстро ехать. Может, проезжала Советская власть, может, ее враги. Дайте закурить! Вы везете много табаку. Вас на заводе ждут, как манну с неба. Люди покурили все веники. Даже туркменский нас—жевательный табак — и тот раскурили… Советская власть в Каракумах возникла гораздо позже, чем в других местах. В иных местах Каракумов ее нет и сейчас,— говорил наш собеседник у костра, человек с обветренным лицом, председатель ревкома.— Был я директором фабрики, был начальником милиции, а теперь вот партия поручила мне пустыню.

Рассказывая, он смеется, как смеются совсем молодые и абсолютно здоровые люди. В руке его — порыжевший портфель, полный песчаных проблем. Я знаю: в этом портфеле лежат десятки самых неотложных вопросов. Эти вопросы возникают у колодцев. Колодцы — это места для жилья, это поселки. У племени багаджа не хватает воды. У людей шиих вода становится горькой. На западе падают верблюды. Богатеи не дают бедняцкому скоту воды. Колодцы и хозяева. Верблюды и шерсть. Женщина и Советская власть. Тиф и суеверие. И еще тысяча вопросов, значительных и важных, как вода в пустыне.

Домик ревкома стоит в центре песков, на серном заводе. От него до дальних колодцев 200—300 километров.

— Есть решение разбить пески на пять районов. Создать аулсоветы, кочевые Советы при колхозах. Все это не так просто. Пески открыты давно, а люди, которые в них живут, только недавно. В Каракумах около двух тысяч колодцев и свыше ста тысяч человек. Вот и думайте…

Ветер задул его последние слова.

— Товарищ Егоров,— сказал я,— пейте чай. Вы начали о национализации колодцев… Ну и как? Я слышал, что за колодцами Шиих неспокойно. Это правда?

Он схватил со щеки саранчу, кинул ее в огонь и усмехнулся:

— Там плоха наша работа. Зато там работают наши враги. Скоро вы увидите караван. Мы его направляем туда. В песках нужно не всегда ходить прямо. Мы ходим иногда, знаете, ходом шахматного коня.

Он выпил чаю, оседлал лошадь и вскочил в седло.

Скоро мы увидели обещанный караван.

Была лунная ночь. Из-за барханов выходили верблюд за верблюдом. Они были по обыкновению привязаны друг к другу веревкой, кончающейся палочкой, продетой сквозь ноздрю.

Среди поклажи мы увидели два небольших колеса, выпиравших из-под брезента. В каком-то журнале была напечатана обложка, где были нарисованы пулеметы на верблюдах. Это было необычно и сурово. Пулеметы в песках напоминают о многом.

В свое время через эти барханы совершались военные переходы.

Красноармейские части в гражданскую войну прошли фронтом через пески, как будто это были украинские огороды на Полтавщине. Существовало представление о неизученных и нетронутых песках. А красноармейские отряды перевернули эти понятия вверх дном и уничтожили здесь басмачество, раньше чем были изданы географические справочники. Мы видели такыры, которые служили аэродромами для красных самолетов. Самолеты садились, поднимались и летали над местами, которые отмечены на картах белым цветом. Революция освобождала пролетариев многоэтажного Питера и малостадных кочевников пустыни.

В мае 1921 года белогвардейцы и басмачи отступали прямиком через пески. А от Ашхабада на них шли вооруженные рабочие и красноармейцы. Многие отряды разбрелись в песках, части Красной Армии сомкнулись в глубине пустыни. Отдельные белогвардейские отряды соединились с басмачами.

…Последний верблюд каравана ушел за бархан. Мы говорили о пулеметах и песках, о людях, рассыпающихся в горизонтах песчаного ада, о людях, увидевших сто скрытых до наших дней чудес пустыни, но не нашедших отсюда выхода, о бродячих барханах…

Наши машины дали скорость и обогнали караван.

Вечером мы стояли у колодца Иербент. Одинокие кибитки так несложно были прижаты к голой поверхности, что на них тоскливо было смотреть.

Уполномоченный Госторга водружал на костер кумган.

Нас опять догнал караван. Колеса по-прежнему виднелись из-под брезента…

— За колодцы Шиих? — спросил я, кивнув на верблюдов и колеса, завернутые в брезент.

Уполномоченный поднял голову с медлительностью, выработанной жизнью в песках.

— Да, за колодцы Шиих. Эти вещи там пригодятся. Они здорово работают. Теперь там поправятся дела,— добавил он, подумав.— Вот как и у нас…

Он кивнул головой в сторону. Здесь я заметил между кибитками странное подобие домика, похожего на ящик, из которого неслись ритмические стуки.

Я подошел ближе и увидел, что в ящике стояла швейная машинка и туркмен-портной при свете керосиновой лампы отчаянно шил халаты. Он спешил так, будто собирался обслужить халатами все Каракумы. Будка была такой величины, чтобы вместить только человека и машинку. А готовая продукция падала с машинки уже в пустыню, за порог открытой двери…

Этот ‘дом’ был сколочен из ящиков кооперативного чая для кочевников и снаружи был весь покрыт большими надписями: ‘Центросоюз’, ‘Центросоюз’, ‘Центросоюз’. У портного я узнал, что машинка Госшвеймашины работает от кооперации, обслуживая трудовых скотоводов шерсто-сдатчиков тут же на месте. Она сменила кустарное и долгое шитье туркменских портных.

— Так вот как? Это, значит, караван повез швейные машины,— сказал я, возвращаясь к костру.

— Да. А вы думали комбайн или трактор?

— Нет. Я думал совсем другое.

Теперь в Каракумах швейная машинка нужнее, чем пулемет.

Колокольчики звенели уже совсем тихо. Караван ушел с такыра, как за невидимые кулисы. Так, оказывается, это швейная машинка! Госшвеймашина, неумолимо шагающая через пески.

Ветер в Иербенте

К знаменитому колодцу Иербент, расположенному близ могилы святого ишана Чильгазы, мы приехали утром в грязный день, пронизанный ветром. Километров за пять мы увидели желтую полосу открытых песков. Все кусты здесь были вырублены до самого горизонта. Мы поняли, что подъезжаем к Иербенту — колодцу, у которого пересекаются тропы, идущие со многих сторон: из Хивы, из Теджена, из Мерва и Ашхабада.

В этом песчаном центре мы увидели пятнадцать кибиток, двенадцать колодцев и даже две глиняные мазанки с плоскими крышами.

Началось это так: машины переваливали с бархана на бархан и вдруг вылетели на такыр, гладкий, огромный и блестящий, как поверхность гигантского стола. По этой площади бегала толпа ребятишек. И тут (о, радость шоферов!) наши машины загудели. Мы вспомнили, что за сто восемьдесят километров пути автомобили не издали ни единого гудочка. В песках эта функция авто как бы временно атрофировалась, груши сигналов болтались совершенно забытые. И когда они вдруг напомнили о себе, мы восприняли это как музыку, донесшуюся к нам из далекого города.

Но в какой унылой обстановке раздалась эта симфония! Пыль в воздухе, ветер дует со всех четырех сторон, серые, безнадежные горизонты… Здесь есть только горизонты, небо, засыпанное пылью, грязная рыжая площадь, на которой приютилось несколько кибиток…

На другой стороне такыра отдельно торчала одна из кибиток, утонув в каких-то ящиках, консервных банках и котлах до самой крыши. Из дыры в этой крыше валил дымок. Когда прогудели машины, от сооружения отделился человек в белой грязной рубашке, босой, с лицом без всяких признаков национальности. Он подошел к нам и сказал спокойно и неожиданно по-русски:

— ‘Жив и я, привет тебе, привет’. Так и приехали, значит?

Был это уполномоченный Туркменгосторга по заготовке и контрактации верблюжьей и бараньей шерсти. Он жил в кибитке, которая одновременно служила кибиткой-читальней, клубом и чайханой.

Войдя в кибитку, мы были оглушены сразу дымом костра, запахом плова, чьей-то громкой и выразительной руганью, плакатом, висевшим на стене. Плакат был яркий и многокрасочный. На нем было написано:

УБИВАЙ ЗМЕЙ И ЯЩЕРИЦ.

СНИМАЙ С НИХ ШКУРУ И СДАВАЙ В ЗАГОТОВИТЕЛЬНЫЕ ПУНКТЫ

Под надписью туркмен гнался за ящерицей зем-зем. Выше были нарисованы туфельки, сумочки, портмоне, которые выделываются за границей из туркменских ящериц и змей.

Костер горел на земле посреди кибитки, чьи-то лица слабо обозначались за дымом, тихо играл дутар (туркменская балалайка), и у костра я насчитал почему-то одиннадцать ног. В поисках пропавшей ноги глаза натолкнулись на ведра и кувшины, стоявшие у стенки, постель на полу, книжки, разбросанные там же. Брошюрки были на туркменском языке: ‘Береги ребенка’, ‘Что такое малярия’ и ‘Происхождение мира’. Очевидно, никто этих книг не читал, потому что тогда еще не было здесь грамотных.

…Я выглянул за дверь. Там песок застилал горизонт и несся по такыру, точно снежная крупа. Несколько унылых верблюдов толпилось у колодца.

Иербент состоит из огромной площади, нескольких колодцев и беспрерывного ветра. Чтобы из нашей кибитки попасть в становье туркмен, нужно пересечь квадратный километр площади, лесок при этом будет сыпаться в уши и ветер хлестать лицо. Здесь проходит иербентская жизнь. В ней много песчаных горестей и радостей.

Такыр — это не просто глиняная площадь. Такыр имеет свои большие и маленькие события.

Вот, например, здесь происходили события, о которых потом долго говорили у колодцев.

Началось это в Ашхабаде. Дюжина караванов отправлялась в пески. Верблюды презрительно щурили глаза на прохожих. На их боках качались бочки с водой. Дальше в больших и маленьких ящиках двигались разнообразные вещи. Казалось, это были совсем неподходящие для пустыни предметы: карболка, чернила, сухие электрические батареи, хлопковое мыло, белые передники, шахматы, книжки, бронзовая проволока и, наконец, просто палки, тонкие и длинные палки, перевязанные проволокой.

Двенадцать караванов несли на своих спинах женщин и мужчин, непривычно качавшихся на высоких верблюжьих горбах. Среди них были доктора в очках, полные и худые женщины, молодые парни в майках и с портфелями. Ребята ели урюк и спрыгивали на землю, чтобы ловить ящериц. Какой-то высокий и худой человек настоятельно просил всех обратить внимание на то, что пески образовались в результате развевания третичных отложений и могут быть разделены на несколько интересных форм: первая — ‘ин статум насценди’, вторая ‘барханные пески’ и так далее… Словом, это были культбазы, отправлявшиеся для работы среди кочевников.

Двенадцать караванов разошлись в разные стороны, но один из них ушел значительно дальше остальных.

Туркмены племени багаджа увидели караван, разгружавшийся у иербентских колодцев. Ящики вносили в глиняную мазанку, ветер развевал волосы женщин, у кибиток на корточках сидели туркмены и молча смотрели на другую сторону площади.

Человек шел через площадь согнувшись и закрывая лицо от ветра. Он подошел к кибиткам и сказал, чтобы все желающее население приходило сегодня в кибитку-чайхану: там будет интересная беседа большого человека из города, а потом покажут кино, двигающиеся картины — сурат. ‘Ну, сурат, картины!’ — говорил он и показывал руками. Но никто не понимал, в чем дело.

Ровно двадцать лет назад по тропе из Хивы в Герат проходил индус, полуфакир и полуфокусник. Он пробирался из Хивинского ханства и показывал у колодцев удивительные фокусы, которые до сих пор оставили воспоминания кое-где в песках. Он глотал змей, прокалывал щеки иголками, отрезал себе ногу, потом как-то приставлял ее обратно. Это было ловкое искусство и, наверно, единственное здесь зрелище, из-за которого, впрочем, индус чуть не поплатился жизнью. Во всяком случае, о нем рассказывают как о шайтане.

Спустя двадцать лет двигающиеся картины были встречены также с настороженным любопытством.

Племя багаджа отправлялось на тот берег площади, в другой мир. Известно, что Иербент делится на две стороны: на одной стороне площади уже много лет останавливаются туркменские кочевья, на другом конце находятся такие видимые, но еще не понятые как следует вещи, как красная чайхана, рябой и бородатый уполномоченный Госторга и ящики с зеленым чаем, который называется ‘сентрасаюз’.

Ветер спустился на такыр. По площади мчались песчаные тучи. Усталые фельдшерицы в пустой и холодной комнате с глиняным полом читали книжку. Свечка тускло горела на подоконнике, прыгая и затухая от ветра. Пустыня врывалась в дверь. На такыре приезжие люди водружали большое полотно. Кучка кочевников в бараньих папахах сидела поодаль.

Перс-киномеханик пустил аппарат, сноп света упал на экран, и папахи вздрогнули. Среди бесконечной черноты, под звездами и над песком, колебался светлый квадрат, и на нем было море. Водяные валы ходили по полотну, брызги летели в стороны.

— Су! — кричала толпа.— Вода! Су!..

Су исчезла, и вместо этого запрыгали буквы. Перс-механик громко читал по-туркменски надписи и объяснял непонятное. Потом показался песчаный берег, задрожали деревья, опять море, и вдруг толпа женщин выскочила на полотно. Они были в полосатых трусах и купальных костюмах, настолько легких, что племя багаджа ахнуло и закачалось от неожиданности.

— По вечерам они выходили навстречу морю! — кричал механик.— Граждане, тише! Граждане, они ходили купаться и смотреть на воду! И вот однажды вечером…

— Какие дурацкие картины они посылают! — громко сказал сзади доктор.

Но женщины сделали свое дело. Зрители вскочили с земли. Старики начали быстро расходиться и уводить толпу. Через несколько минут площадь опустела.

Племя багаджа не пожелало узнать, что произошло ‘однажды вечером’.

Утром культбазу продолжали сопровождать неудачи.

Докторов не подпустили к кибиткам. Двое тяжело больных брюшным тифом лежали на кошмах с посиневшими лицами и страшными, провалившимися глазами.

Знахари толкли в ступе сушеную голову ящерицы. Радисты ставили длинную мачту на крыше мазанки.

Кочевники смотрели издали, заложив руки за спины.

Только некоторые из них не боялись и даже помогали натягивать проволоку.

— Да, я слышал о такой штуке в Мерве,— важно говорил один скотовод.— Это говорящая труба, она будет петь песни, танцевать и смеяться.

Но от этого никому не стало легче. К вечеру труба начала хрипеть, точно горло зарезанного барана, и туркмены отошли в сторону, как будто боясь, что черная тарелка начнет сейчас стрелять или кусаться. Радист подкрутил винтик, тогда репродуктор заговорил полным голосом.

‘Мерв — сорок. Ташкент — двадцать и три десятых,— говорил он.— Тянь-Шань высокогорная — пятнадцать минус. Возможна небольшая облачность…’

Непонятные слова раздавались, как зловещий и торжествующий шепот. И сразу после этого с небольшим хрипом заиграла музыка.

Рояль играл над такыром, полные аккорды странно прорывались сквозь ветер на площади.

В окне мазанки горела свеча.

В крайней кибитке умирала Аным-Минау, молодая туркменка, измученная брюшным тифом, грязью и темнотой. У кошмы собрались ее подруги и со слезами утешали Аным. Тусклый костер тлел на полу, и дым струился по кибитке.

Потом пришли старики и сообщили, что на той стороне такыра играет труба дьявола, чем ишан Чильгаза очень расстроен. Больше того, ишан встал из могилы и теперь ходит по такыру. Несомненно, он не допустит дьявольской трубы…

От всего этого женщины заплакали и теснее сжались у горящих угольев: от жалости к Аным, лежащей с проваленными глазами, от темноты, от страха к бродячему ишану, от своей жалкой и прибитой жизни кочевниц. Лишь женщина песков как следует может знать всю жестокость этого сурового существования. От раннего замужества до ранней смерти ее жизнь наполнена возней с пищей и скотом, тяжелой работой и слезами. Мужчина-хозяин предоставляет ей все обязанности, начиная от ухода за детьми и кончая водопоем верблюдов. Сам же он в условиях несложного скотоводства часто превращается в существо преимущественно сидячее и даже философское.

Аным смотрела на свой последний костер, тлеющий на этой тяжелой земле. Если бы даже Аным захотелось уцепиться за последнюю надежду, светящуюся из мазанки доктора, кочевники этого бы не позволили.

…Ветер гудел над такыром. Он прокатывался с дьявольским свистом и рвал пологи кибиток. В темноте сидели мужчины и молча покачивали головами. Ишан Чильгаза был недоволен говорящей трубой, поселившейся у его могилы. Ишан Чильгаза обязательно должен что-нибудь сделать. На той стороне такыра бегали фонарики.

Ветер разыгрался не на шутку. Он гнул и качал высокую радиомачту, и это было не мудрено: на своем пути он встретил самое высокое, что было на пространстве нескольких сотен верст. В ту ночь мачта была сломана и сброшена на землю.

Потом люди с упорством муравьев возились на огромной площади и снова поднимали высокую мачту. Она не держалась, веревки обрывались, и их не к чему было прикрепить. Но мачту обязательно нужно было поставить, в противном случае старый, отвлеченный, совершенно не существующий ишан Чильгаза был бы победителем над человеческой техникой.

В конце концов мачту поставили, и она гнулась и свистела над такыром, как множество змей.

К утру ветер опять сломал мачту, и жалкие обрывки проволоки спиралью извивались на песке. Тогда мачту опять начали поднимать, связывать и сколачивать брусками.

Вот как много событий происходило на такыре Иербент.

В летописях такыра имеется и такой случай: он передвинул иербентскую жизнь еще на чуточку в сторону. Сделала это женщина, имя которой осталось неизвестным. Это была местная героиня, которой не поставят на площади памятника, как это делают в больших городах.

Дело в том, что сторона кочевников вначале очень плохо приняла культбазу и никто не хотел отдавать ребятишек в детские ясли. Приезжие женщины в белых халатах приходили в кибитки и уговаривали кочевниц, но те качали высокими туркменскими кокошниками и пугливо переглядывались между собой.

Неизвестно, чем бы кончилась история культбазы, если бы однажды безыменная женщина не произвела переворот. Она просто взяла ребенка и двинулась за порог. Перед ней было молчание такыра и неизвестный берег впереди. Об этом легко читать, и кажется простым перейти пустую площадь, но для женщины это означало восстание против песков. Иногда туркменок за это выгоняют из аула, проклинают и даже убивают. Это была революционерка пустыни, высокая женщина с тяжелым саммоком на голове. Она шагала по такыру, как красногвардейцы через площадь у Зимнего дворца. Может быть, она вспоминала несчастную Аным, погибшую в грязи у тяжелого костра пустыни. Она решила разорвать проклятый круг такыра, она пересекала площадь решительно и просто, как путник, отправляющийся к далеким берегам, и сзади на нее смотрело изумленное кочевье, а на такыре шумел ветер и сбивал ее с ног…

Ветер ворвался в нашу кибитку и поднял пламя костра…

— Как же теперь? — спросил я.

— Что, ясли? О, они полны ребятишек!..

Я вышел из кибитки и пошел по такыру. Верблюды толпились у колодца и кричали. Женщины доставали из колодца воду.

На окраине такыра я наткнулся на какой-то шест, торчащий из холмика. Ах, это могила ишана Чильгазы!

Я видел тонкий шест, увешанный конскими хвостами и болтающимися по ветру тряпочками.

Сухой навоз перекатывался у могилы.

Когда я вернулся к кибитке, там толпились скотоводы, протягивая уполномоченному бумажки.

Уполномоченный писал договоры и квитанции арабским шрифтом, а скотоводы, помусолив большой палец, прикладывали его к бумаге.

Это был ‘кол-басмак’ — печать руки.

— Очень трудно работать в Иербенте. Сюда тяготеет полпустыни. Базар и кооператив обслуживают тридцать тысяч квадратных километров. Целая страна! Смотрите, что делается.

С востока и запада из кибиток выходили люди встречать караваны. На площади играл дутарист. Мужчины выставляли ведра с пьянящим верблюжьим молоком.

Дым бежал по ветру: женщины готовили каззы — колбасу из конины, лепешки, плов с бараньим жиром.

Тропа племени шиих

‘Дорога через Кзыл-Такыр — самая кратчайшая между Алах-Текинским и Хивинским оазисами — почти никем не посещается, за исключением разбойничьих партий, грабящих окраины Хивинского ханства’ — так написано у поручика Калитина о громадной глиняной площади, лежащей недалеко от Серных Бугров.

Машины экспедиции Ферсмана были здесь спустя сорок восемь лет после Калитина. Они остановились у такыра в недоумении.

‘С удивлением следим мы за направлением тропы,— записал Ферсман,— и убеждаемся, что она идет прямо на север. А по картам направление серный завод — город Хива требует угла не менее 30 градусов на северо-восток… Но у наших проводников другие сомнения и опасения: на одном такыре ими обнаружены свежие следы лошадей, они пересекли нашу дорогу…’

Долго, с волнением изучали они эти следы, разрывали их, щупали… Следы принадлежали бандитам, хорошо известным шиихам, но, к счастью, оказались довольно старыми, им. можно было бы не придавать значения, лишь бы скорее проехать бандитскую тропу…

Через год после экспедиции Ферсмана мы приехали на глиняную площадь такыра. Такыр был огромной длины — больше километра. Сухая глина звенела под ногами. Ветер собирал в кучки песок. У края площади стояли туркменские кибитки. На такыре было два колодца: здесь самая лучшая вода во всех Центральных Каракумах, поэтому шоферы решили сменить воду: на серном заводе своей воды нет, ее возят туда с Кзыл-Такыра.

Нам оставался очень недолгий путь до завода.

Мы решили отдохнуть в тени кибитки.

У кибиток сидели женщины: они были в длинных красных шароварах и грязных халатах. Женщины варили плов и резали баранину. Ребятишки бегали и визжали, таская по площади верблюжью кость, консервную банку и кусок соломенной шляпы. Банка звенела и скрежетала, шляпа пролетала кометой по небу и падала за кибиткой. Увидев нас, ребята открыли рты…

— Салам алейкум! — сказал я, подходя к кибитке.— Мир этому дому. Можно ли нам достать одну пиалу чала, верблюжьего молока?

— Чала? Чала нет! — закричала женщина, всплескивая руками и делая жалостливое лицо.— Хлеба нет. Вот последнего барана зарезали, будем праздновать дакылма (Дакылма — официально запрещенный ныне брачный обычай: переход вдовы умершего туркмена к его брату), горе мое. Вот разве что в крайней кибитке, у старого Анна Баба-хана.

— Анна Бабахана? — вопросительно посмотрела на нее другая женщина.

Она что-то тихо проговорила, причем я услышал только: ‘Гат-торбали. Бабахай гат-торбали’.

О гат-торбали я много слышал. Это был особый вид разбойников пустыни. В 1916 году несколько туркменских племен восстали против царских властей. Тогда была отправлена карательная экспедиция генерала Мадритова, прославившаяся своей зверской расправой с туркменами. Некоторые аулы и колодцы в песках были совершенно разрушены, казаки убивали женщин и детей. Отдельные уцелевшие туркмены, вернувшиеся на пепелище, ничего там не нашли. Тогда и образовался особый род бедняков — гат-торбали,. Они бродили по пустыне с торбой, в которой был спрятан аркан. Аркан они накидывали на шею встречному и отнимали у него ценности. Это делалось от голода, и говорят, что гат-торбали теперь исчезли.

Значит, я могу увидеть сейчас живого гат-торбали? Это меня захватило. Он мне представлялся громадным детиной с черной бородой, со страшным лицом и с большой сумкой, которой ночью пугают детей. Ничего этого мы не нашли. В крайней кибитке мы увидели довольно хилого старичка в тюбетейке, в русских галошах и ситцевой кацавейке. Старичок сидел на кошме и строгал какую-то дудочку.

— Салам,— сказал я.— Скажи, отец, какому племени принадлежат эти колодцы?

— Мы бедные люди племени шиих,— ответил старик.— Но эти колодцы наш род приобрел недавно.

Я не знаю, действительно ли старик был когда-нибудь гат-торбали, но поговорить он любил. Это был очень знающий и умный кумли, он побывал в Ашхабаде, в Персии и даже умел немного читать по-русски. Мы успели выпить у него не один чайник зеленого чая.

Вот рассказ Анна Бабахана:

— Да, я все могу рассказать о Сорока Буграх, потому что наш род знал их, когда еще река текла по Узбою. Русский человек думает, что он нашел пороховой камень. Но это неправда. Еще наши старики делали здесь порох. И это было столько лет назад, сколько нельзя сосчитать человеку. Когда Амударья называлась Оксом, а Аральское море Джендским морем, когда предков наших хоронили вместе с лошадьми, на которых они должны были ехать на тот свет, когда ханам каждый год отправляли подати, а русский человек еще не приходил на берега Окса, тогда люди здесь выкапывали пороховой камень. Он лежит в середине злых песков, и к нему со стороны реки нужно ехать столько же дней и ночей, сколько и со стороны гор.

Ветры приходили и съедали холмы, как черви, и персидские солдаты приходили и забирали камень, и нукеры — солдаты хана хивинского — увозили его к реке на тысяче верблюдов. Время летит, как ветер, русский молодой иолдаш!

Посмотри кругом: песок разъедает глаза, ты не увидишь отсюда края земли, тысячу стран пройдешь, и волосы твои станут белыми, как хлопковые волокна, и ты будешь видеть разные страны и разные моря, и всюду увидишь ты мир, живущий, как муравейник. В горах Хорасана ты найдешь каменных баранов и грифов, летающих над ущельями, и в море ты найдешь рыбу с хвостом крысы, в камышах ты встретишься с кабаном и дикой кошкой, но всюду ты услышишь эхо, долетающее из мира. Прислони ухо к песку, к скале — земля дрожит от топота людей…

Мы думали, что живем в мире тишины. Наши бахши пели: ‘Стрела, пущенная с четырех сторон света, не долетит до сердца злых песков’.

И что же: смотри, уже каменные кибитки стоят на Сорока Буграх, ваша железная арба идет по песку и кричит громче верблюда. Ревком ездит по колодцам, наше племя возит воду для ревкома.

Мы знаем, что трава и верблюжья колючка у нас редки. Скот наш обходит много агачей, чтобы найти еду. Реки отвернулись от нас: одни побежали в Арал, другие утонули в песках, как у Мерва, третьи умерли, высохли, как великая сухая река Узбой, проходящая в трех ночах отсюда. Все же мы живем по милости пророка, и велика наша земля.

Но мы давно знаем, что тишины нет, эхо больших войн всегда долетало до нас. Многие из нас были в Мерве, и Кзыл-Арвате, и в Куня-Ургенче, на краях песков. Мы знаем, что делается на земле.

Многие из нас видели большие железные арбы, которые стреляли порохом и огнем, видели солдат русского генерала, видели тысячи мертвых туркмен из других племен, убитых на стенах города Геок-Тепе.

Не спрашивай, иолдаш, кто здесь бросил свои кости. Люди приходили сюда со всего света. Пленных персов жители Хорезма вели через пески и бросали на съедение солнцу. Потом персы приходили с юга и дЪбивали здесь бывших победителей, бежавших с берегов Гюргена. Ике-туркмены, живущие на берегу моря,— бежали сюда от персов и свирепых племен, приходивших, точно морские волны, из-за Каплан-Кыра и Устюрта.

Мы пасем овец, нас учили не спрашивать, чьи кости белеют на песке. По ним идут дороги в шумные города и большие базары.

Не мы первые ушли в пески и не мы последние.

Старики говорят, что за спиной нашего племени лежит тропа к реке, что мы когда-то жили в хорезмских землях, где цветут урюк и хлопок.

У нашего племени был большой и могущественный хан. Он хотел завладеть всем Хорезмом, но чужие туркмены перебили племя, они отрезали мужчинам по одному пальцу на руке, чтобы те не могли сражаться, и наша дорога ушла в пески, оставляя кровавый след.

Может быть, это не так. Говорят, что шиих — разбойники. Разные есть люди шиих и разные роды. Мы пастухи, мы не умеем стрелять, и у нас нет ни арб, ни быстрых лошадей. Мы копали пороховой камень и продавали его на сторону Хивы.

Иногда чужеземцы сами приходили и силой забирали камень. Тогда в воздухе стояла пыль, стук железа о камень раздавался над песками, караваны кричали у Бугров.

Но однажды примчались в пески всадники и сказали, что белые рубахи — русские солдаты — придут и заберут всех мужчин и увезут за море на войну. Многие племена взялись тогда за оружие.

Ветер — иолдаш — заносит следы, время слепит глаза, но помню я черный караван, идущий через пески. Никогда такой караван не проходил у Бугров, он ушел, чтобы больше никуда не вернуться.

Ты слышал, наверное, что за Узбоем есть мертвые аулы? Нет, не слышал. Там никто больше не живет, и туда больше не ведут тропы. Нам говорили, что у вас теперь власть взяли другие люди. Много времени прошло с тех дней.

А было так: из реки Гюргена текла красная вода. Туркмены, сеющие траву, перебили начальников. Многие пастухи также пошли вместе с ними. От аула к аулу, от колодца к колодцу собиралось большое войско и шло к берегам Гюргена. Чем больше селений оно проходило, тем становилось больше. С ним шли женщины и старики. Они говорили, что все время будут рядом с мужьями и сыновьями. Многие везли с собой кибитки. У войска были пороховые ружья, копья и кинжалы.

И вот недалеко от берега моря, вблизи сухого озера Баба-Ходжа, показалось вражеское войско. Оно раскинулось на сто верст, оно стояло в белых кибитках, и ружья их блестели под солнцем, а ржание их лошадей было слышно за два перехода.

Тогда остановились караваны. Некоторые аксакалы уговаривали пойти и смириться. Они говорили: ‘Большие ханы — наши начальники. Какой безумец осмелится выступить против их силы?’

Но этих аксакалов не слушали, потому что ишаны сказали: ‘Кого вы испугались? Армии грязных мышей, жалких воробьев, несчастных гяуров, пожирающих свиней. Они думают нас испугать кривыми пушками, похожими на грязную арбу для перевозки дохлых собак. Их войско состоит из трусливых сыновей вороны и поганого касаля — ящерицы, их ружья похожи на саксауловые палки, их сабли сделаны из бараньих ребер. Разве когда-нибудь было время, чтобы огуз-ские племена боялись врагов?! Они не боялись Шайбани-хана и персидских ханов, и даже сам Тимур-Ленг — ‘железный хромец’, покоритель Средней Азии,— однажды бежал от них в большом страхе. Вспомним великие времена наших отцов, прогоним чужеземцев и вытопчем их след на нашей земле…

Так говорили ишаны. Но долго раздумывать все равно никому не пришлось.

К полудню вражеское войско начало двигаться вперед, и уже можно было отличить их зеленые рубашки, похожие на одежду ящериц. Половина их была на лошадях. Они окружили весь лагерь, заиграла труба, и громкий выстрел раскатился по Буграм. Этим выстрелом были убиты последние надежды: люди услышали в воздухе смерть, и женщины начали плакать, но, бросившись на валы, увидели, что кольцо сомкнулось и выхода уже не было.

Лагерь был окружен огнем, и все мужчины, вскочивши на коней, бросились на врага.

Женщины ждали возвращения мужей и отцов. Но те не вернулись: они остались лежать в степи. Вместо них в лагерь ворвались конные всадники врага. Женщины упали на колени и просили пощады для себя и для детей, но их били шашками по лицу, поднимали за волосы с земли и прокалывали копьями. Слезы мешались с кровью.

После этого всадники зажгли кибитки и умчались в аулы.

А ночью оставшиеся в живых поднялись и увидели лагерь. Это был лагерь мертвых: там теперь валялись обгорелые кошмы и в дыму ползали женщины, отыскивая своих убитых детей. Старики плакали, опираясь на палки. Они говорили: ‘Горе нам! Это закат нашего народа. Мы не увидим уже ни Али-Куртыша, ни Хабаша, ни Мурада, ни других храбрых воинов и наших сыновей. Они не услышат слез своих стариков и женщин. Что наши жалкие сабли перед их дьявольским огнем? Они ломаются, как воск. Горе, горе! Мы уйдем туда, где солнце падает в Великие пески. Мы — жалкие, хромые лошади, пчелы с вырванным жалом’.

И они пошли вглубь, в пески, отыскивая разбежавшихся верблюдов.

Но это было еще не все. По дороге их догнал враг и уничтожил половину из них. Потом к ним присоединились бежавшие из окрестных аулов, сожженных и разрушенных дотла. Так скапливалась по дороге эта большая река слез, уходящих в пески, в пески…

Мы ожидали вестей об этом большом сражении на востоке. И вот из-за барханов показался караван.

Ты можешь услышать про караван, который состоит из раненых женщин и плачущих стариков. Его верблюды точно тени, они идут без колокольцев, так как женщины боятся, что услышит враг. Караван идет и идет в пески… Нам они даже ничего не сказали, мы сами поняли все, караван молча прошел вдали, мимо, и медленно исчез за барханом. Разные люди есть у племени шиих. Некоторые и сейчас еще джигитуют в басмаческих шайках. Это шиих. Есть бедняки, весь век пасущие скот у колодцев Дамлы и Кырк. Это тоже шиих. Может быть, слышал — я тоже был у Джунаид-хана. Я никогда не убивал. Я ушел с родных колодцев за Гюрген…

Несколько лет Бабахан бродил в Персии. Там он был джигитом, нищим, садовником, парикмахером и даже мирабом — ‘распорядителем воды’ — у персидских туркмен рода джафарабай. Такую почетную должность он получил потому, что он чужой и беспристрастный.

Из-за воды происходят часто раздоры. Река Атрек протекает в СССР и в Персии, и вот иногда персидские туркмены приходят к нашим драться за то, что те ‘задерживают воду’.

В 1929 году Бабахан вспомнил туркменскую пословицу: ‘Для зайца родина — курган, у которого он родился’. От тоски по своим Буграм у него закололо сердце.

Он оседлал коня и поехал на север, через Гюрген и Атрек.

Подъехали к реке джигиты.

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

Под нами бедуинские кони.

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

Так поется в известной туркменской песне.

Гюрген дал ему дорогу. Но что Бабахан найдет сейчас в своей стране? Ему рассказывали о ней столько необыкновенного, что у Бабахана вспухла голова от этих рассказов. ‘Русские начальники похищают женщин, отводят их в города и там начиняют их дьяволом’,— говорили одни. ‘Туркмены сидят начальниками в канцеляриях, ставят туркменские печати, вешают туркменские вывески на магазинах’,— рассказывали другие. ‘Кибитки раскрашивают красной краской, ишанов вешают, пастухов отвозят к европейским докторам, там разрезают и вставляют металлическое сердце’,— говорили третьи. ‘Воду отнимают у богатых и отдают бедным’,— рассказывали четвертые.

Действительно, когда Бабахан ехал по этой стране, то сперва пугался, потом удивлялся, потом устал пугаться и удивляться, а только смотрел и слушал. На железной дороге он видел туркмен, которые сидели на паровозе в кожаных тужурках и управляли машиной. Они не кричали ‘хайт!’ или ‘эгей!’, как кричат обыкновенно верблюду или лошади, а поворачивали какие-то колеса. В ауле, посреди улицы, шли туркменские женщины с флагом, пели и никого не боялись. Ночевал Бабахан в чайхане, где играла музыка и какой-то человек читал газеты на туркменском языке. Утром Бабахан отправился в пески.

Подъезжал к родному такыру он ночью.

Лошадь нетерпеливо ржала, вглядываясь в огоньки кибиток. У колодцев Бабахан услышал шум и выкрики.

— Стой! — крикнул ему кто-то свирепо.

Но Бабахан обрадовался. ‘Голос родственника и во тьме звучен’, — говорят туркмены.

— Ты из джигитов Джунаида? —спросили его у колодца.

— Нет. А разве вы ждете от него?

— Да, мы ждем от него,— ответили Бабахану и рассказали о событиях, происшедших на такыре.

— Все пески взволнованы новой властью, появившейся у Сорока Бугров. Эта власть перевернула законы отцов. ‘Ишаны больше не ишаны,— говорит она,— плюйте на них’. Эта власть отобрала бога, отобрала колодцы, отобрала девушек.

Раньше женщин можно было продавать, а теперь этого нельзя делать не только с ‘иг’ — чистокровными туркменками, но и со всякими ‘ярыми’ — смешанными. На что это похоже?

Раньше табибы-знахари лечили людей сушеной ящерицей, мочой верблюда, сухим песком, жженым саксаулом, а теперь им запрещают это делать, и люди должны умирать без лекарства. Как же это может быть?

Сюда приезжал ревком и уговаривал возить доски и воду на Кырк-Джульба и за это предлагал платить свои деньги.

— Нам не надо нехороших денег. Вчера приезжали джигиты Джунаида из наших родственников шиих и советовали напасть ночью на караван. Сегодня ночью должны провести на Бугры нечистые трубы — их нужно сломать, а караваны прогнать отсюда. Что ты на это скажешь, старый Бабахан, опытный человек, изъездивший столько.

Люди кричали и размахивали руками. Одни советовали возить доски, а другие — напасть на караван.

Бабахан подумал. Он вспомнил, наверно, всю свою дорогу и рассказы, слышанные им.

— Вот что: нужно возить доски,— сказал он.

С племенем шиих положение было очень напряженное. Председатель ревкома рассказывал мне об агитации богатых скотоводов и ишанов против ревкома,— агитации, которая чувствовалась на каждом шагу. Ревком посылал людей. Ревком посылал все средства, бывшие под руками,— лекторов и радиоприемники, он бросал в бой брошюры о женском равноправии, о Первом мая, о детской скарлатине. Потом на тропах болтались белые клочки, нанизанные на ветки.— это были кусочки книжек о скарлатине и о Первом мая.

Но зато бедняк, завоеванный одним каким-нибудь несложным мероприятием, часто навсегда становился другом ревкома. На одном такыре беднякам отдали колодец, взяли у богача. Однажды какие-то остатки джунаидовских банд — два десятка джигитов — осмелились проскакать в десяти километрах севернее серного завода. Тогда на завод прибежали кочевники и сообщили об этом ревкому. Это были бедняки с того самого колодца — люди племени шиих.

День склонялся к вечеру. Выпив верблюжьего молока, мы сели в машину и двинулись по такыру.

Анна Бабахан вышел нас проводить. Он махал посохом. Сбоку бежали ребятишки. Они опять начали концерт из верблюжьей кости и жестяной банки. Потом появился кусок соломенной шляпы. Потом Бабахан замахал рукой и показал на запад.

— Вон наш караван… Люди племени шиих, смотри-те,— донеслись до нас его слова.

Навстречу чинно шел по песку караван, груженный пустыми бочками. На каждом верблюде качалось по две бочки — сорок, пятьдесят, сто бочек. Это был караван, доставляющий воду на серный завод. Он остановился у края глиняной площади и дал нам дорогу. Туркмены приветствовали нас криками. Автомобили въехали на следы каравана, но не смогли осилить песчаной гряды, нанесенной ветром. Тогда туркмены бросились к машинам и начали подталкивать их сзади. Они весело кричали. Они хватались за колеса, за крылья, нажимали плечами. Машины уже давно прошли трудную гряду, но туркмены шли еще сзади и по сторонам махали огромными черными шапками, смеялись, подталкивали автомобиль.

ЗЕАГЛИЙСКИЙ ПРИВАЛ

Одиннадцать способов добывания серы

На холме стоит человек и размахивает руками. Он почти голый — в трусиках, в пенсне, в фетровой шляпе. Я не верю, чтобы к жителям пустыни уже проникли фетровые шляпы. Это не кочевник, а европеец. Значит, мы приехали к Буграм. То, чего ожидаешь с нетерпением, как всегда, появляется неожиданно и близко.

Так вот они какие, Бугры! Желтые конусы, вылезающие из кустов. Вот такими их увидел отсюда когда-то Калитин после своего изнурительного путешествия. Здесь проезжал на верблюдах неутомимый Файвишевич. Такие же барханы окружали Бугры, толпились у подножия скал и уходили к горизонтам.

Мы проехали путь необычайно счастливо и быстро. Человек в шляпе оказался геологом из разведывательной партии, стоящей на Буграх. Он нас приветствовал щелканьем фотоаппарата. Мы въехали в котловину Бугров — Зеагли. Внутри котловины глазам открылся поселок. Скученный и приземистый, он стоит как бы в блюдце долины. Белые домики из камня, землянки, домик ревкома Каракумов. На нем развевается красный флаг, единственный на много сот километров в окружности.

Радиостанция стоит рядом с рейкомом. Изнутри доносится стук динамо. Дверь распахнута, и мы видим стоящего там человека в черной папахе, он крутит ручку машины. Мимо двери идет серая кошка с бантиком из голубой ленточки, она зевает с видом величайшего равнодушия к тому, что она живет в пустыне. Она даже пытается обидеть козу, которая вышла из землянки. Землянки уходят в склон холма, крохотные окна завешены цветными занавесками, дорожки ведут вниз, к дверям. Из дыр в земляных крышах валит дымок. Дыхание жизни клубится у подножия холма. Белье сушится на веревке, консервная банка лежит на земле, и по песку ветер несет обрывок газеты. Он летит к центру котловины, где стоит каменная кладка конторы, за нею куб с кипяченой водой для всего поселка, потом кривой столб с колоколом и, наконец,— на другой стороне котловины — туркменские кибитки.

Из котловины вырываются своеобразные звуки, за холмом стучат камни и кричат верблюды. Караваны пересекают площадь. Они нагружены бочонками с водой, которую берут из колодца за десять километров отсюда. Сверху караваны маленькие, как модели под стеклом в Политехническом музее. Одни караваны идут сюда, другие обратно. Это продолжается круглый день, и в этом величавая и спокойная суета картины. Когда строили дворец Биби-Ханым, девяносто слонов и сорок верблюжьих караванов день и ночь возили камни и бревна — так мне рассказывал старый прислужник мечети в Самарканде. Здесь нет уже слонов, их заменили две машины, везущие железные котлы для разложения сероносной породы под давлением нескольких атмосфер. Но пока железные предметы в рамке песков выглядят странно: они лежат, уже снятые с машины, на песке, и толпа людей сбежалась смотреть на них. Здесь стоят рабочие в черных засаленных рубашках и в трусах, геолог с фотоаппаратом и кочевники с ближайшего такыра.

Мы прошли в баню — каменный домик на холме, смывать с себя Каракумы, въевшиеся в наши тела. Нас не предупредили о капризных и фантастических свойствах здешней воды, и вот мы ходим с волосами, слипшимися палками и колтуном, точно дикие туземки Огненной Земли. Нам недостает только колец, продетых через ноздри.

Однако и эта вода дается нам только во временное пользование. Из бани она стекает в особый бассейн, из которого ее берут для технических нужд строительства. Это драгоценное су — вода!

Теперь мы относительно свежи и бодры. Мы у цели путешествия. Мы решительно спускаемся вниз по тропинке, погружающей нас в котловину, в поселок, сделанный из земли и камня, в его сухой и ветреный день.

Поздно вечером мы сидим в гамаке метеорологов и гидрологов на вершине сопки. Ветер задувает пузатый фонарь ‘летучая мышь’, и гидрологи, молодые студенты-практиканты, рассказывают нам каракумские новости.

Мой блокнот распух за сегодняшний день необычайно. В нем столько различных разговоров, бесед, ландшафтов, чертежей и цифр, что я не знаю, как их поставить в шеренгу. Я могу вытащить описание восхождения на главный корпус завода. Могу даже привести формулу теплоемкости серы при плавильном процессе. Нарисован инженер, дававший нам эти сведения. У него косматая борода, взъерошенные волосы и улыбающиеся глаза. При взгляде на этот рисунок мне вспоминается серная сопка, домик у ее подножия и инженер, бегающий с лампой в руке по комнате.

Мы пришли к инженеру под вечер. Нам много рассказывали о беспорядочном и веселом характере инженера. Он рисовал акварели, он бегал по Буграм, он хорошо работал и весело отдыхал. По вечерам он любил вспоминать Москву и Большой театр. У порога его домика стояла клетка с его ‘другом’ — огромным угрюмым орлом, которого сперва, в темноте, мы приняли было за индюшку.

— Серу не так легко взять,— говорил инженер.— Вот она лежит. Вы ее видите. Желтая. Но она перемешана в породе с песком и глиной. Нужно суметь отделить серу от породы. Здесь были перепробованы разные средства. Всего существует одиннадцать рентабельных способов отделения серы от породы…

Здесь он умолкал и бежал в соседнюю комнату. Оттуда вместо ожидаемых сводок и расчетов вдруг приносил акварельные картинки, которые он рисовал здесь в свободные минуты.

Четвертушки александрийской бумаги рассказывали историю завода. Там была нарисована кибитка. Это все, что было здесь в начале постройки. За кибиткой возвышались Бугры — голые, серые, как верблюжьи горбы. Потом были нарисованы поселок, землянки, караваны, кухня, ревком, котел и, наконец, большой белый и высокий корпус завода.

Итак, есть одиннадцать способов добывания серы.

Представьте холм, разрезанный пополам, точно яблоко. В середине вы увидите на песчаном фоне желтые пятна самой разнообразной чистой серы. Но в остальной массе пятнышки серы разбросаны в руде, которая есть не что иное, как песок, сцементированный серой. Серные Бугры состоят из песка и серы. И вот нужно отделить одно от другого, причем сделать это на месте: ведь нет никакого смысла везти из пустыни серу вместе с песком — сорок процентов серы и шестьдесят процентов песку. В 1925 году академик Ферсман вывез из Каракумов несколько кусочков Серных Бугров. Их нужно было изучить и попробовать извлечь из них серу.

В Сицилии добывают серу. Сицилийский способ — самый обычный способ. Серу выплавляют в так называемых печах Жилля: серу швыряют в печь, и там часть ее сгорает, а часть остается. Конечно, такой невыгодный способ лучше оставить Сицилии. Кроме того, что будет сгорать часть серы, песок, содержащийся в каракумской руде, будет тушить печь. Мы ходили на Бугры и видели там остатки каких-то полузасыпанных котлов, железных балок, кранов. Это остатки второго способа.

Второй способ связан с воспоминаниями о неуловимом Файвишевиче. У него был соперник — инженер Коншин. Этому инженеру удалось в конце прошлого столетия притащить в Каракумы паровой котел и подогревать в нем серу. Но такой способ годится для твердой породы, здесь же расплавленная сера смешивалась с песком, и из плавки ничего не получалось.

Есть американский способ плавки серы. Есть способ механического отделения руды от серы. Есть способы щелочные, сернокислотные, сероуглеродные. Одни предлагают варить руду в серной кислоте, другие — смешать ее с щелочами, третьи — испарять серу и этот пар собирать. Все эти способы оказались годными для всякой серы, кроме каракумской. Они или требуют слишком много воды, или загрязняют серу песком, или требуют слишком много топлива. Но в Каракумах как раз мало воды, мало топлива и очень много песку.

В 1925 году люди, работавшие над каракумской серной породой, отбросили щелочи, отбросили серную кислоту, сероуглерод и попробовали расплавить серу в керосине. И вот в цилиндре сера начала осаждаться на дно, а песок стал ложиться сверху. Это была победа.

Чистые кристаллики серы выделялись из песчаных масс в керосине. Тогда людям пришла в голову мысль: а почему не заменить керосин водой?

Стали варить руду в воде, в особых котлах, в которых сжат воздух под давлением в несколько атмосфер. Сера и здесь начала отделяться от песчаных масс.

Все эти события происходили в стеклянных колбочках, маленьких цилиндрах, пробных аппаратах. Необходимо было воссоздать все эти процессы в пробных, но уже настоящих автоклавах там, на месте, у Серных Бугров.

На окраине Ашхабада собирался караван. Лошади и верблюды были запряжены в огромный фургон, поставленный на широкие шины. На фургоне был водружен стопудовый автоклав, и караван повез одиннадцатый способ к Серным Буграм.

Инженера X. не было еще тогда на Буграх. Не было орла, не было акварелей, не было домиков поселка…

Вечером несколько человек собрались на вершине сопки. Они с бьющимся сердцем следили за большим котлом, упиравшимся в леса и подпорки. Этот котел был похож на огромный самовар и даже имел внизу кран. Кочевники стояли поодаль. Похоже было, что инженер сейчас откроет кран и нальет себе чашку чаю. Под самоваром горели дрова. В котле давно уже была заложена руда, давно уже горел костер. Инженер подошел к самовару и действительно открыл кран. Потекла чистая сера.

Пробный автоклав выдержал испытание. Нужно построить завод, соорудить поселок, набрать рабочих, привлечь местных жителей и потом, наконец, привезти большие, настоящие автоклавы и водрузить их на Буграх.

Однажды утром к директору пришел счетовод, навьюченный тюками книг и папок.

— Вот,— сказал он, воткнув палец в графы и цифры,— птички. Птички означают конец контрактов. Каждый день десятку человек истекает срок работы по договору. А караванов нет. Увезти их некому. Нужны новые каменщики, нужны плотники. А где же караваны?

Двести человек разных наций и разных профессий, брошенные в сердце песков, в пять часов утра просыпались на далеком и хмуром острове. Двести человек поднимались на склоны сопок.

Пески были еще холодными, и в сером ночном тумане жесткий ветер хлестал человеческие лица. Песок хрустел на зубах. Стучали камни, мотыги и железо. Двести человек пели на разных языках.

Но среди двухсот было несколько человек, которые не выдержали сопок. Они не могли остаться сверх контракта.

С вечерним колоколом у них начинались тоскливые разговоры.

Иным казалось, что городок не вырастет, что крепкие, загорелые, энергичные люди дрогнут, бросят мотыги и уйдут, оставив котловину ветрам.

…Они молчали, сидели, глядели на огни. Выйти за дверь означало выйти в пустыню. И может быть, от этого или еще от чего-нибудь с наступлением темноты мало кто выходил на улицу. Иногда вдруг заговаривала гармоника. Вокруг собирался кружок черных фигур. Но гармошка еще сильнее подчеркивала однообразие обстановки и тоску. Она вдруг застенчиво сама собой стихала и незаметно исчезала.

Утром каменщики и землекопы в конторе обступали директора, махали кулаками и ругались по-армянски, по-русски, по-персидски. Когда же придет он, обещанный караван, который заберет очередную партию возвращающихся из песков? Где он? Что с ним? Где его носит, по каким тропам он спотыкается, этот долгожданный и проклятый караван?

— Нам нет никакого дела, вы должны выполнить договор и доставить нас обратно. Если нет каравана, подавайте нам машины! Нам нужно домой, у нас там есть семьи, улицы, мостовые, деревья…

Суровое черное лицо директора мрачнеет. Директор снимает тюбетейку и кладет ее обратно на голову. Он смотрит на бледные лица армян, русских, но не видит их, а видит за их спинами будущий завод, новый, блестящий, сверкающий в песках. И человеку в тюбетейке на миг становится непонятно, почему они не видят того, что видит он, потомок кочевника. Он еще раз снимает тюбетейку и спокойно пожимает плечами. У директора такой вид, будто караван спрятан у него в кармане и ему нужно только вынуть его оттуда и положить на стол.

— Все в порядке. В чем дело? Завтра будет.

А ночью стучит коротковолновик и шлет в Ашхабад нервные телеграммы. В чем дело? Где же караван, куда они пропали, черт возьми? Так невозможно работать!..

Высоко сидя на верблюдах, покачивались каменщики, плотники, землекопы. Они прибывали на серный завод новыми партиями, и эти новые сменяли ушедших, вновь уверенно и весело становились на работу. Города посылали на смену ушедшим новые шеренги пионеров.

В повести о Серных Буграх есть одно любопытное событие, о котором в свое время говорили все Каракумы. Здесь оно сразу приняло пустынный, полуромантический оборот. Европейцам оно напомнило вдруг старые романы и рассказы о временах завоевания Америки. Еще сейчас среди работников песков можно услышать этот рассказ, успевший обрасти невероятными вымыслами. Начинают эту историю обычно так:

— А вы слышали, как один колдун спас серный завод? Любопытненькая историйка… Был в то время, знаете ли, ужасный ветер. До города добраться нелегко. А тут кто-то, как нарочно, цап все заводские денежки! Как в воду… Да-с-с. И вот — собрание партийной ячейки. Положение, конечно, аховое. Ветер. Нервы. Разговоры. И вдруг приходит на собрание неизвестный колдун и говорит: ‘Я все сделаю…’

— Все это — насчет колдуна — глупости. Вот как было дело. Однажды утром замки на дверях конторы оказались взломанными, а из кассы бесследно исчезли все деньги. Много значило, что это произошло в обстановке песков.

Когда на плывущем в океане корабле или в далекой экспедиции совершается преступление, люди прекрасно знают, что его совершил один из них. И дальнейшее путешествие они вынуждены совершать вместе и рядом с ним и не знать его. И это незнание еще больше подчеркивало загадочность преступления, нервировало людей. Но что было делать и кто разыщет следы исчезнувших тысяч? До ближайшего района милиции было ровно двести пятьдесят километров песков. В пустыне стоял один милиционер. Он стоял в ее центре — в серной долине, у домика ревкома. Солнце сверкало на горячем стволе его винтовки. Песок и солнце.

Что мог сделать милиционер?

О происшествии знали все через несколько минут, точно новости летели по ветру. О нем знали уже на далеких колодцах и узнавали все дальше, от кибитки к кибитке, через барханы и бугры, к железному полотну, к городу Ашхабаду.

Суммы никто точно не знал, но называли цифры до тринадцати тысяч рублей.

Директор ходил от землянки к землянке по рядам заскорузлых тужурок и загорелых лиц. Он вглядывался в пыльные молчаливые лица, провожавшие его глазами. Серьезные, улыбающиеся, хмурые, молодые, старые, злые и приветливые, но какие все новые, поразительно новые лица! Исчезли все старожилы, с кем вместе начали копаться в этих камнях. Многие, очень многие покинули огоньки котловины. Как много появилось новых, неизвестно откуда взявшихся людей!

Они размешивали цемент, вьючили верблюдов, просто сидели рядами на камнях, смотрели вслед директору, усмехаясь, или разговаривая, или посылая вдогонку едкие насмешки. Это были люди — живые и теплые части, из которых складывается тело коллектива.

Нужно было только уметь направить этот коллектив.

И все же кто-то из них совершил первое преступление…

И для того чтобы не было второго, нужно было во что бы то ни стало ликвидировать и смять первое,— решили руководители завода и ревком.

В 1930 году всех уезжающих из пустыни обыскивали у колодца Бохордок. Может быть, мысль была верна: кто-то в конце концов вывезет деньги из пустыни.

Очевидно, не для того их взяли, чтобы навсегда зарыть в песках.

Но из этого ничего не вышло.

‘Товарищи! Мы в песчаном кольце. В трудных условиях. Каждый, кому дорог наш завод, пусть поможет изъять из нашей среды преступника’ — примерно так звучало обращение к строителям поселка.

Тогда на помощь пришли те, от кого меньше всего ожидали помощи: рабочие-туркмены, полукочевники, люди песков.

Жизнь в пустыне наделила туркмен особым умением, которого нет у бледных людей, живущих среди трамвайных линий и каменных мостовых. Глаз кумли — песчаного человека — зорок, как микроскоп. Народ, живущий на песках, передавал из поколения в поколение редкое искусство читать отпечатки ног и пальцев. Среди этих людей еще и в наше время бродят где-то в глубине песков великие виртуозы этого искусства. Их называют следопытами. Они умеют разбираться в сложнейшей мозаике отпечатков на песке, как дактилоскопы в отпечатках пальцев. И недаром по-туркменски кол-басмак — печать руки, прикладываемая к деловой бумаге,— в переводе означает ‘ступать рукою’.

В Каракумах ходят рассказы про особенно знаменитых следопытов. На западе есть целые аулы, славящиеся следопытным искусством. Это так же просто, как у нас может быть деревня опытных ямщиков или рыбаков-лоцманов.

Было так. Высокий человек в высокой бараньей шапке пришел к Буграм. Его провели в контору. Это был следопыт, живой следопыт, потомок следопытов. Его не звали Орлиным Глазом, и был он босой и обычный. Следопыту подали табуретку и коротко объяснили, в чем дело.

Туркмен покачал головой, потом прошел к взломанным замкам и нагнулся над землей. Там на полу нашел пыль и обрывки следов. Потом он сказал что-то, что на его языке означало: все в порядке.

Следопыт велел собрать всех людей — двести, триста, всех, сколько есть, больших и маленьких, старых и молодых. Люди выходили в котловину, на песок, чтобы разыграть редкое массовое действие. Люди покачивали головами: что, может быть, туркмен вздумает у всех рассматривать пятки?

Двести человек стояли на песке. Потом туркмен велел им пойти. Они пошли по песку, затем тот вернул их обратно. Ловкими босыми ногами следопыт ходил между следами и осматривал их. Потом он разделил людей на две половины и одну из них опять провел по песку.

Затем из этих он отделил новую группу. Группа все уменьшалась. Круг сужался, как аркан.

К вечеру два человека были арестованы. Один из них был счетоводом, а другой чернорабочим. Они тут же сознались в преступлении.

Поселок молча провожал следопыта.

Закат освещал долину и людей, стоящих там, загорелых, черных, в заскорузлых тужурках. Они были старые, молодые, хмурые, веселые, дикие и умные. Это были люди, на плечах которых подымался и вырастал будущий завод.

Они смотрели на следопыта. Тот спокойно и уверенно пошел за Бугры и вскоре скрылся в горячей пыли, пронизанной заходящим солнцем, за Буграми, в бесконечных песках, из которых он появился.

Различные сведения о пустыне

Водяной способ плавки серы требует всего четырнадцати частей топлива на сто частей руды.

Топливо растет вокруг завода на огромном пространстве. Это саксаул, сюзен и другие кустарники.

В сере с Кырк-Джульба нет обычных вредных примесей — селена и мышьяка.

Все эти истины мы узнали, уже побывав на заводе. Они входили в нас с разных сторон: из дирекции, из палатки геологов, из чистеньких домиков, из лагеря караванщиков, из клуба, из будки киномеханика. Котловина давно уже стала большим и организованным поселком. Прошли и забылись тревожные дни неурядиц.

Шли караваны. На холме стучали молотки каменщиков, облицовывающих корпус завода. На цепях и веревках поднимались наверх привезенные нами котлы. Так кончился рейс тринадцатого каравана. Мы пришли к центру Каракумов. Дальше, за Буграми, на север, лежали пути к Хорезмскому оазису, в мертвую долину Узбоя, в степи Устюрта. Мне хочется сказать немного и об этой стороне пустыни.

Каракумский север известен очень мало и отрывочно.

— Туркмению вы пока можете описывать только вдоль железной дороги,— говорил мне в Ашхабаде геолог,— да еще немного к северу. А дальше? Что делается на трех остальных четвертях страны? Мы почти ничего не знаем о Заунгузском плато. Нам точно неизвестно, что такое Ун-гуз — то ли. бывшее русло реки, то ли результат работы ветра или подземных вод. На границе Каракумов и Устюрта почти никто не был. Что мы знаем о прошлом? К северу от Бохардена геолог Данов нашел отпечатки камыша и остатки речных моллюсков. Значит, здесь не всегда и не везде была пустыня? Хорошо. Мы думаем, что знаем район близ Зеагли — пески, и больше ничего. И вдруг там в колодце появляется запах нефти. А потом исчезает. Как? Почему? Отчего? Мировой авторитет по пустыням Вальтер говорит, что пески образовались в результате развевания третичных пород. Значит, долой теорию о бывшем дне океана. Ну, а в Каракумах вдруг находят в глубоком колодце каких-то морских моллюсков. Откуда они там? На Такыр-Минаре найдены развалины какой-то башни. А сколько их нами не найдено?

Сухое русло Узбой, о котором говорил геолог, широко известно и, очевидно, является бывшим руслом Амударьи, повернувшей некогда в Аральское море. Воды и значительной растительности там пока не нашли. Достаточно взглянуть на карту этого узла — Каракумы, Хивинский оазис, Амударья и Устюрт,— чтобы понять, почему вопрос о высохшем русле в Каракумах всегда вызывал такой интерес.

Существует предание, что когда-то Амударья протекала через Каракумы. Тогда в глубине песков цвели сады, росла зеленая трава и воздвигались города… Ушла вода, сады высохли, и пески набросились на города.

В 1713 году к Петру Великому явился туркмен Ходжа Нефес и заявил: далеко в стране, о которой в России ничего не знают, вокруг Амударьи и среди песков, живут два народа — узбеки и туркмены. Они вечно ссорятся из-за воды, потому что каждая капля воды в той стране ценится очень дорого. И вот узбеки возле урочища Харакай загородили реку, и река повернула в другую сторону. Она не течет с тех пор в Каспийское море, а течет в Аральское. Если повернуть реку обратно, то можно не только оживить пустыню, но и проехать-де по воде из России в Индию. Петр велел позвать капитана гвардии Бековича-Черкасского. Он показал ему на карту и провел пальцем линию по Каспийскому морю, вниз по Астрахани и до желтого берега. Здесь палец высадился на берег, но затем остановился в недоумении, так как кругом на карте было пусто.

‘Вот и отправляйся в ту далекую пустыню и, может, пробудешь в оной пять лет или десять лет, но узнай, где проходила там мертвая река и можно ли оную оживить’.

В апреле 1715 года десант высадился на полуострове Мангышлак. Вдали Бекович увидел казахские кибитки. Казахи, заметив неизвестный флаг, бросились бежать в степь. Солдаты их догнали и привели к капитану гвардии. Тот сказал:

— Ведите меня туда, где лежит умершая река Узбой.

Казахи попадали на колени, с ужасом показывая на юг:

— Там недостаток корма и воды, злые пески и злые люди.

Тогда Бекович собрал людей и, держась берега Каспия, осторожно двинулся на юг.

Вернулся он через шесть месяцев, потеряв половину людей. Он говорил о злых песках, о безлюдье и о редких колодцах с горькой водой, о ветрах и о самумах в песках, о жаре и песчаных болезнях… Петр выслушал и приказал отправиться обратно в Закаспию.

Бекович знал уже страну. Он прощался с Россией. С ним отправились жена его— Мария Голицына — и проводник Ходжа Нефес.

…В тот день у Астрахани свирепствовал сильный ветер. Флотилия из ста тридцати восьми кораблей поднимала паруса. Одно судно погибло в шторме вместе с Марией Голицыной, женой Бековича. В сентябре 1716 года высадились на берегу Болканского залива шесть тысяч шестьсот пятьдесят пять человек пехоты, кавалерии и артиллерии, один инженер, четыре лекаря, двадцать один дворянин, пятнадцать писцов, восемь чиновников, ‘из них два фискала для наблюдения за остальными шестью’, вина по ведру на брата. Для купеческого каравана в Индию товаров на пять тысяч рублей — все это стоило ‘218 031 рубль и 30 алтын с полушкою’.

Место было безлюдное, в колодцах вода ‘малым отменна от морской и пески от моря потоплые и вонь непомерная’.

Очень мало сведений о дальнейшем сохранилось до наших дней. Это была темная история. В старое время считали, что Бекович был честный офицер, а туркмены-хивинцы — злые дикари и варвары.

После того как русские завладели Хивой, было напечатано много воспоминаний пленных русских, находившихся там в рабстве. Среди этих записок некоторые были запрещены царским правительством. В них пленные рассказывали о Бековиче со слов потомков участников его похода.

От шести тысяч шестисот пятидесяти пяти человек пехоты, кавалерии и артиллерии, четырех лекарей и восьми чиновников осталось к тому времени три с половиной тысячи человек. Остальные погибли от цинги, от недоедания, жары и схваток с туркменскими всадниками, налетавшими из-за песчаных барханов.

Из тех или иных сведений можно составить картину об одном вечере спустя год и четыре месяца после высадки десанта.

Лагерь раскинулся в глинистой долине у пятнадцати свежевырытых колодцев. Изможденные люди делали вокруг лагеря вал в форме полумесяца. Солнце закатывалось за пески.

Бекович стоял на валу и хмуро смотрел на запад. Целый год он не видел моря, не видел домов, зелени, не возвращался на настоящую землю. Да и нужно ли туда возвращаться? Родина ли это? Туда, откуда царь снова пошлет в страну песков? Он потерял жену, родину. Но может быть, он найдет здесь что-нибудь другое?

— Девлет,— сказал его брат, подошедший сзади,— казахи отказываются рыть ямы. Казахи говорят, что они мусульмане и хивинцы — мусульмане. Так зачем им воевать с хивинцами?

Бекович оглянулся назад. Он знал: это было началом конца. Давно уже половина казахов-проводников убежали. Даже верный Ходжа Нефес ночью покинул лагерь, чтобы исчезнуть навсегда.

Бекович подошел к толпе. Там два его помощника — офицеры Фракенберг и Пальчиков — направляли пистолеты на столпившихся казахов.

— Вы не хотите рыть ямы?..— спросил Бекович задумчиво и посмотрел на валы.

Валы курились пылью. Закат на горизонте. Родины не было.

— Как хотите,— сказал Бекович и хотел уйти. Тогда грянули два выстрела. Офицеры расстреливали казахов. Бекович недовольно блеснул глазами. Офицеры переглянулись.

— Что он задумал? — тревожно спросил Фракенберг Пальчикова, возвращаясь в палатку, и кивнул на Бековича, стоящего на валу.

Бекович не был русским. Он был когда-то мусульманином, черкесом из рода Гюрджи, и звали его Девлет-Гиреем.

Итальянский исследователь Флорио Беневини уверял, будто Бекович объявил себя ханом пустыни, султаном и ‘покорителем царства’. Но это пока ничем не подтверждено. Правда, в тот вечер он обрил голову и вышел из палатки в черкесской одежде.

В тот же вечер от хивинцев из Хорезмского оазиса прискакали послы с приглашением прийти в оазис в гости. Бекович согласился. И в тот же вечер Фракенберг и Пальчиков отказались подчиняться ему. Они хотели начать битву. Но Бекович приказал им повиноваться.

В богатом оазисе разливалось вино и готовились столы для встречи дорогих гостей. Изнуренные и худые люди, полтора года бродившие по пустыне, шли в сады и виноградники, как толпы бледных привидений.

Но все войско нельзя разместить в Хиве, поэтому его разделили на пять частей. И пять армий вооруженных хивинцев в темноте садов кольцом незаметно окружали пышные столы.

— Безумие стратегическое,— делиться нам на пять частей! — восклицал Фракенберг.

— Ничего. К чему стратегия? — отвечал устало Бекович.— Я напишу научную книгу о здешних местах с описанием всех явлений удивительных…

И действительно, от Бековича остались очень ценные географические описания Прикаспия и части Каракумской пустыни, сделанные им после первого путешествия.

…Через пески по великим тропам в соседнее Бухарское ханство катилась торжествующая толпа. Дни и ночи сквозь пыль люди несли на длинном шесте отрезанную голову человека, набитую соломой.

— Это московский посол, гяур Бекович! — кричали люди встречным путникам.

Голова смотрела мертвыми глазами на барханы. Там до горизонта простирались одни пески. Узбоя не было. Родины не было.

В самом деле, кто был он: ученый, завоеватель, хан пустыни?

Из трех тысяч его спутников ни один не вернулся обратно. Узбой был обследован значительно позже. Это цепь руслообразных впадин к западу и северу от Серных Бугров. Их посетили Маркозов, Карелин, Обручев, Коншин, Глуховской, Молчанов и другие ученые-исследователи.

В Ашхабаде, в маленьком домике у самой железнодорожной линии, живет бывший сотрудник продовольственной комиссии Хивинского ревкома товарищ Забогатый…

— Я был по ту сторону песков. В Хиве…— говорил он, путешествуя с нами по окраинным барханам.— Я прошел пески насквозь пешком и на лошади. Города в Хивинском оазисе пыльны и сонны, на крышах домов поют петухи. На минаретах торчат аисты. Если влезть на минарет, то невдалеке видна пустыня. Вселенная состоит из двух полушарий — голубого и желтого. Плоские крыши спокойны, желты и растрескались от жары. Тогда кажется: ведь мир-то еще сто лет назад позабыл про эти города. Их вышвырнули в пески. И вот внизу живут средневековые улицы. Там проходят люди в чалмах. Скрипят огромные арбы. Идут ослы. Движутся халаты. Там не знают, что делается во всем остальном свете. Да и не мудрено: в одну сторону тянутся пески на пятьсот верст, в другую — тоже на пятьсот верст, в третью — море, в четвертую — река Аму.

По реке Аму до конца пустыни нужно плыть на каюках. Плыть нужно один-два месяца… Я работал служащим управления садоводства в Турткуле. Русские служащие пользовались в ханстве особым положением: фактически оазис принадлежал России. Правительство обирало ханство, назначало чиновников и открывало винные лавки. Внутри же страны хозяйничали хан и его слуги. В то время как у вас произошли уже две революции — Февральская и Октябрьская, мы жили еще в феодальные века. На крепостных стенах стояли эмирские стражники — нукеры. По вечерам ворота городов крепко запирались на засовы. Ночью за стенами выли шакалы и где-то позванивали караваны, идущие из песков. По воскресеньям мы отправлялись в камышовые заросли охотиться за дикими кабанами, и если, случалось, иногда убивали тигра, то везли его на арбе в город, и по улицам сзади бежала толпа — она кричала и плевала на убитого зверя…

Рассказ товарища Забогатого справедлив. В те времена, когда весь мир содрогался от ударов войны, в страну песков они долетели глухим и отдаленным эхом. Оазис жил собственными распрями и волнениями. Революция шла через пески медленно. Она позже всего достигла Хорезмского (Хивинского) оазиса. Но она докатилась и сюда, причем часто преломлялась здесь по-особому.

В 1915 году на Хиву из песков напал Джунаид-хан. С тех пор его имя в Туркмении шумит кровавой славой. Тогдашний хивинский хан Эсфендиар отбил полчища Джунаида винтовками, присланными из далекого Петрограда военным министром Сухомлиновым.

— Кто такой Джунаид-хан? — продолжал Забогатый. — Это человек, который хотел сделаться властителем песков. Сперва он дрался с царскими слугами, потом с войсками революционной бедноты. Он хотел отдать пески богатым скотоводам — баям. Он налетал по ночам как вихрь, и его люди были как звери… Его звали Курбан-Мухамед-Сардаром, и был он вначале вождем племени джунаид, живущего в западных Каракумах. В 1918 году он убил хана Хивы Эсфендиара. Он сделал это за то якобы, что тот арестовал Бахши — главаря огузов, самого священного и почтенного туркменского племени. Но сам Джунаид не сел на хивинский престол. Он посадил Абдуллу-Саида. ‘Тебе,— сказал он,— отдаю Хиву, а себе беру Черные пески, со всеми такырами, колодцами, пастбищами, саксаулом и верблюжьей колючкой’.

Посредине пустынь, в Хорезмском оазисе, в бывшем Хивинском ханстве, в апреле 1920 года восставшие рабочие провозгласили Хорезмскую Советскую Республику. Революция докатилась до нас. В городах вооружались русские рабочие и служащие, туркменская беднота. Русские зажиточные казаки-переселенцы жили у Аральского моря. Они подняли восстание против революции. Из песков опять пришел Джунаид-хан со своими джигитами и ворвался в Хиву. Наш красногвардейский отряд отправился на Хиву. Оазис вдруг всколыхнулся и выпрыгнул из средневековья… Через несколько дней отряд уходил в пески — преследовать отступающего Джунаид-хана. Было начало лета. Окраинные дороги пересохли от жажды, и деревья стояли желтыми. В арыках исчезла вода. На окраине оазиса нас встретили тучи песчаной пыли: скотоводы спешно гнали баранов с умирающих песков…

Забогатый ехал в головном отряде кавалеристов. Отряд на рысях вылетел в открытые пески и к вечеру покрыл расстояние в шестьдесят километров. Ночью остановились у колодцев, возле кибиток кочевников. Утром поскакали дальше. Отряд ушел в пески на несколько месяцев.

Иногда кавалеристы нападали ни следы басмачей. Тогда они мчались по следам, чтобы настигнуть Джунаида у колодцев. Добравшись до места, где раньше проводники видели колодцы, они не находили их. Басмачи накрывали колодцы войлоком и засыпали сверху песком. Иногда ночью, во время привала, подкрадывались басмачи и убивали часовых. Иногда днем, сбоку, из-за гребней барханов, неожиданно на колонну налетали конные басмачи, вооруженные карабинами, кинжалами, копьями… Отряд шел на запад.

В мае отряд вышел на глухие и неизвестные пространства, лишенные всяких колодцев. Ни одного кочевника не встретилось по пути. Начиналась совершенно мертвая страна. Вдали чернела какая-то бесконечная гряда, как будто бы здесь пустыню кто-то разрезал пополам и одну половину вдавил немного книзу. Это была граница, где кончались Каракумы. Наверху же начинался Устюрт, другая пустыня, лежащая между двумя морями — Каспийским и Аральским. Отряд остановился у последнего колодца. Забогатого с четырьмя разведчиками отправили на Устюрт.

— В могильной тишине поднялись мы на плато, ведя коней под уздцы,— рассказывал Забогатый.— Ужасная страна открылась нашим глазам: это был камень. Голый камень, или твердая глина, или что-то вроде этого, сухое и гладкое, как поверхность гигантского стола. Камню не было конца и края. Мы вступили на Устюрт. Оо смешанным чувством мы отправились в страну, о которой никому ничего не было известно и вместе с тем рассказывалось столько плохого. Мы ехали по ней, точно по громадной заброшенной комнате, и даже старались, чтобы кони не слишком громко стучали ‘по полу’. Ничего не было: ни басмачей, ни кочевников, ни единой былинки. Если бы мне рассказали, то я не поверил бы, что есть такая страна. Проехав верст пятьдесят или больше, мы повернули коней. Солнце блестело на поверхности глины. Ветер мел песок по поверхности, шурша и сгребая его в кучки…

Много еще рассказывал Забогатый. Отряд сражался с басмачами без воды и без боевого снаряжения. Басмачи налетали с юга — их гнали оттуда, с противоположного конца пустыни, чарджуйские части. Однажды обе красные стороны сомкнулись. Это большое торжество было в глубине песков, где-то за Иербентом.

Но напрасно Забогатый полагает, что Устюрт неизвестен. Там бывали люди не раз.

Стоит, например, рассказать об экспедиции Перовского, известной в истории под именем ‘ледяного похода’.

Он был очень давно, почти сто лет тому назад. После революции исторические исследования касались более важных фактов. Поэтому сейчас эта история почти забыта.

Однажды в Оренбургской губернии в своем имении выстрелом через окно был убит известный генерал Циолковский. Это было в сороковых годах. Убил генерала собственный повар, крепостной. Выяснили, что повар когда-то участвовал вместе с хозяином в походе на Хиву. Больше ничего узнать не удалось, и непонятный случай, мелькнувший в тогдашних газетах, был забыт. Никто не знал еще, что выстрел этот был финалом трагедии, которая разыгралась когда-то на ледяных полях Устюрта.

Генерал-лейтенант Перовский задумал смелое предприятие: пройти через Устюрт и завоевать Хиву. Это был храбрый генерал-лейтенант. Он мечтал о славе. Чингисхан прошел с двумястами тысячами воинов по снегу через степи Гоби в Китай и в 1219 году через степь Бетпакдала, идя сюда же, в Хиву. Почему же Перовский-хан не пройдет с пятью тысячами людей и двадцатью пушками через Устюрт?

Солдаты выстроились в снежной степи за Оренбургом. — Вас ожидают стужа и бураны,— сказали им после напутственного молебна. И они пошли.

Действительно, уже в пятидесяти километрах от Оренбурга их встретили стужа и бураны.

Четыре колонны встретились у Караванского озера. Колоннами командовали генералы Циолковский, Кузьминский, Толмачев и Молостов. Несколько тысяч верблюдов везли поклажу. Перовский ехал впереди, на лошади. Ожидалось интересное путешествие. Поэтому с армией ехали известные ученые: естествоиспытатель Леман, астроном Васильев, путешественник Чихачев, писатель и доктор Даль. Они сидели в крытых возках, и Даль набрасывал свои записки. Он хотел рассказать миру правду о походе. Но эти записки не были изданы при его жизни.

Было тридцать градусов мороза. Буран летел из пустыни. Даль выглянул из-под навеса и увидел странное зрелище. Оказывается, шли по снегу половины людей, а нижние половины были скрыты снегом до пояса. Люди не шли, а продирались сквозь снег. Навьюченные ранцами и ружьями, они падали и снова карабкались дальше. Впереди стояла белая стена.

Ночью восемьсот солдат отморозили носы, уши и пальцы. Их положили длинными рядами на снег у хирургических палаток. Когда отрезали уши и пальцы, то кровь превращалась в лед, ножи примерзали к ранам, их отдирали силой. В ту же ночь все лошади убежали из лагеря. Пало четыреста верблюдов.

Шел буран. Дул северо-восточный ветер. Массы снега летели такой стеной, что видно было только за двадцать шагов. Громадная армия, занявшая площадь в несколько километров, не была видна. Отстающие терялись в белой неизвестности. Отдельные части ушли в стороны. На одну роту напали голодные волки, и солдаты не могли стрелять, так как курки примерзали к пальцам. Солдаты били волков штыками. Части стали путаться и блуждать и, чтобы собрать всех вместе, начали стрелять из пушек.

Шел буран. Колонны сомкнулись плечо к плечу. Верблюды падали с отмороженными ногами. Даль опять выглянул из кибитки и снова изумился: несколько тысяч верблюдов шли обутыми в полусапожки — их специально захватили с обозом. Перовский уже ехал не верхом, а в теплом возке, крытом войлоком.

Шел буран. Он продолжался семнадцать дней, ничуть не ослабевая и не усиливаясь. За это время Даль много раз выглядывал из крытой кибитки, и много раз приходилось ему удивляться. Люди ползли по снегу. К верблюдам были привязаны лодки в тридцать пять футов длиною. В лодках везли больных, замерзших и изувеченных людей. Вечером армия легла. Просто легла на снег и лежала. Даль вылез из кибитки и пошел по лагерю. У края лагеря поставили часовых. Кто-то из солдат говорил, что мир окончился, начался конец света. Он, оказывается, находится на Устюрте. Один солдат пятого батальона вдруг встал, бросил ружье и побежал в белый туман. Его поймали далеко в степи, привели в лагерь и расстреляли. В белой вьюге горели сотни костров. Даль подошел к одному костру и увидел, что три солдата сняли штаны, смеялись и плясали на снегу босиком. В армии начались сумасшествия. Через два месяца Даль лежал у палатки и писал записки. Костры горели вокруг. Чихачев пел персидские песни и рассказывал о похождениях в Испании и Алжире.

‘Пепел от пылающего костра,— писал Даль,— до того завалил писание мое, что у меня едва достало духу отдуться’.

Чихачев кончил с Алжиром. Он теперь рассказывал о том, как близ Квито, в Коломбин, он переходил экватор.

‘Край Устюрт, — писал Даль,— лежит в пустыне целые столетия, вероятно тысячелетия, с тех пор как обнажился от морских волн. Кочевой ордынец ранней весной боязливо и торопливо прогонит по этим местам тощие стада свои в Каракумы, считая сыпучие пески отрадным убежищем в сравнении с этой могилой’.

Вдруг из центра лагеря донеслись дробь барабана и пение горна. Все бросились туда. Около ям, выкопанных в снегу, стояла кучка казахов, отказавшихся продолжать поход. Взвод русских солдат направлял на них ружья. Расстрелом толпы руководил Перовский. Перовский был храбрый генерал. Он имел две раны: одну — пулей, в турецкую войну, и другую — поленом по голове, в 1825 году на Сенатской площади. Он участвовал тогда в усмирении восстания декабристов.

Теперь он стоял как когда-то на Сенатской площади в Петербурге.

— Расстрелять одного! — сказал Перовский. Солдаты выбрали казаха. Он обнялся с товарищами и стал у ямы. Грянул залп.

— Следующего,— сказал Перовский. Грянул залп.

Казахи твердо смотрели на дула ружей.

— Следующего…— продолжал Перовский.

На этот раз никто не кинул в него поленом. Лагерь был спокоен. Офицеры отправились в свои палатки.

Казахи бунтовали из-за жестокостей генерала Циолковского. Он хлестал нагайками часовых. Он бил казахов по лицу и заставлял чуть ли не круглые сутки идти без отдыха. В колонне Циолковского смертность, как говорят официальные отчеты, равнялась смертности трех остальных колонн.

Горнист сыграл отбой. Офицеры отправились в свои палатки. Там их уже ждал ужин.

‘Запасы штаба были солидными,— пишет Даль.— Офицеры готовят блины и блины едят с яйцами, с луком, с маслом, со свежей икрой и прочим’.

Через некоторое время солдат лишили дров не только для костров, но и для варки пищи. Да и варить было уже почти нечего. Солдаты растирали сено и мешали со щами. Голодные верблюды съедали веревочные намордники.

В начале декабря солдатам выдали последние запасы просмоленного морского каната вместо дров.

Шестого декабря праздновали тезоименитство императора Николая I. Было минус 32 градуса. Вся армия должна была для парада бриться на морозе, мазать усы мазью из сажи и сала и потом отмывать их.

Солдаты падали в снег, и не вышло никакого парада.

Эта армия не могла воевать. Но может ли она живой вернуться? ‘Куда же теперь бежать: дальше, в Хиву, или обратно, в Оренбург?’ — в ужасе думали генералы.

Солдаты пожгли все деревянное, даже лодки и таблички с номерными знаками верблюдов. Начали жечь приклады винтовок. Офицеры в печках, сделанных из ведер, грели руки и пекли блины. Солдаты ругали офицеров.

Генерал Циолковский дал двести пятьдесят нагаек фельдфебелю Есыреву, раздетому на тридцатипятиградусном морозе.

Казахский мулла с тремя сыновьями шел с армией. Мулла отказался пугать аллахом волнующихся казахов. Тогда взяли одного сына муллы и расстреляли. Мулла молчал. Расстреляли другого. Молчал. Поставили третьего. Мулла упал на колени…

Но вдруг в русской пехоте вспыхнуло нечто вроде мятежа. И тут, как спустя много лет сам Перовский в Италии рассказывал редактору журнала ‘Русский архив’ Бартеневу, он сделал то, что должно было вселить в солдат подчинение и ужас. Он вызвал зачинщика вперед. Потом приказал вырыть могилу. Потом велел похоронить зачинщика и спеть панихиду.

И когда ночью по кострам из снега и бурана вдруг начали стрелять хивинцы, это уже был не лагерь и не войско. Костры были потушены. Циолковский в штабе говорил о тени Александра Бековича, погибшего когда-то с войсками у Хивы, тени, которая начала преследовать его…

Бывшая армия бежала назад, по Устюрту…

‘Шесть часов. Бьют зорю. Снег хрустит за кибиткой. Буран стихает. Я выглянул за двери… Лунный свет сверху, зарево огней снизу, а в середине — лазоревая тьма. На земле кипит еще кровь наша, выше земли — тьма, до нас непроницаемая’,— писал Даль.

Армия бежала назад. До Оренбурга добежали три тысячи. Это писали официально. На самом деле из пяти тысяч осталось в живых меньше двух тысяч.

Перовского царь в Петербурге поцеловал.

Циолковский получил орден Анны первой степени.

Позже его застрелил повар — бывший солдат хивинского похода.

Наука о колодцах

‘Вопрос о коэффициенте полезного действия верблюда висит у нас в воздухе. Последний и окончательный срок совещания об организации хронометража — восемнадцатого, в пять часов вечера, в новой конторе. Учет водных караванов подлежит разрешению. Те, кто не явится на совещание, сорвут эти мероприятия’.

‘Могу обменять двух ящериц больших на фотопластинки 9Х12. У. К. Спросить у геологов’.

‘Выдача профсоюзных книжек записавшимся и утвержденным общим собранием будет производиться в фабкоме…’

‘Товарищи! Это безобразие! Опять кто-то закрывает двери уборной после использования, не дает просохнуть. От сырости опять заводятся скорпионы… Ему бы самому…’

Мы стояли у большой доски, пахнувшей свежим тесом. Чьи-то руки испещрили всю доску бумажками и синим карандашом. Мимо нас рабочие бежали с чайниками в руках к середине площади, к огромному баку с кипятком. Это был коричневый кипяток с постоянными причудами. Иногда пахнул он серой, иногда нефтью, потом мыльным камнем, известкой, какими-то неизвестными специями…

Ежедневно производились пробные получения питьевой воды из разных колодцев: с такыров Сезенли, Дингли, Бекури, Кзыл-Такыр. Теперь, кажется, окончательно установлена пригодность воды с Кзыл-Такыра. Оттуда ее будут привозить исключительно для бытовых нужд. Для стройки же вполне годятся и другие колодцы.

— Между двумя такырами, Бекури и Кзыл-Такыр, огромная разница — в три копейки! — говорил нам инженер.— Ведро воды, доставляемое караваном с Кзыл-Такыра, обходится в восемь копеек, с Бекури — пять копеек. Сейчас вода идет на стройку. Но вот теперь вы привезли котлы, завод начнет действовать. Вот тогда-то и начнется водное искусство!

Когда завод будет работать с полной мощностью, нужно будет доставлять сюда ежедневно две тысячи ведер воды. Где взять две тысячи ведер воды каждый день? В колодцах, окружающих холмы в радиусе нескольких километров, воды достаточно. Но нужно уметь ее брать. Нужно составить план эксплуатации колодцев. Нужно в этот план вложить инженерию, гидрогеологию, местный опыт. Нужно колодцы двигать в бой разумно и последовательно, как батальоны армии. Нужно знать характер и привычки каждого колодца. Один колодец портится от излишнего расхода воды. Другой колодец теряет воду, если черпать ее у его ближайших соседей. Один колодец можно использовать только для питья, другой — для скота, третий — для стройки. Сеть колодцев — это наше водное стадо. Разумный хозяин стада никогда не будет резать всех баранов без разбору. Молодой баран должен подрасти, другой должен давать шерсть, третий нужен для продолжения бараньего рода. Наш сотрудник спрашивал туркмен и точно подсчитывал, сколько можно взять воды из Кзыл-Такыра. Это лучшая вода в песках. Оказывается, в год можно взять из Кзыл-Такыра четыре тысячи кубических метров воды. Если станете брать больше — вода станет соленой. А вот, например, такая загадка. На одном такыре стоят рядом три колодца. Вы начинаете черпать воду из среднего, и чем больше вы черпаете из среднего, тем солонее становится вода в крайних. Почему? В чем же тут соль?..

Наука о колодцах Каракумской пустыни стала известна европейцам совсем недавно — после того как ученые как следует занялись исследованием ее глубин. До этого никто не пытался устанавливать связь между колодцами в пустыне и между горным хребтом Копетдаг, на персидской границе. Никто не догадывался о значении больших лысин, лежащих в песках, шоров и такыров — солончаковых и глиняных площадей, напоминающих аэродромы. Теперь об этом написаны целые тома таблиц и формул. Перед нами встает длинная шеренга имен и исследований, гипотез, отчетов, самых противоречивых данных, под ворохом которых прячутся основные, твердо установленные картины.

…Мы пробирались к Кзыл-Такыру, проваливаясь по колено в сыпучем песке. Нас обогнал молодой студент-гидролог, скакавший с Серных Бугров верхом на осле, с маленьким ведром, привязанным к седлу. Гидролог ехал брать из колодца очередную пробу.

— Я пока еще ничего не понял из вашей гидрологии! — крикнул я ему.— Зачем вы таскаете с Кзыл-Такыра воду?

— Представьте пески в разрезе. Я же вам говорю: представляйте все в разрезе, это самое мудрое правило! Вы лазаете наверху, а я вот забираюсь внутрь земли. Сверху вы ничего не увидите и останетесь в дураках! — засмеялся он и погнал ослика.

Я представил себе пустыню в разрезе, мысленно разрезал ее, как пирог. Под верхним слоем песка лежит водоносный песок, мокрый, серый, коричневый. Под водоносным песком уже очень глубоко лежит водонепроницаемая голубая глина. Голубая глина — это подкладка пустыни. И вот над нею, если отбросить требования точности и всевозможных поправок, если говорить просто, каракумская вода течет в два этажа. Нижний этаж стекает с горных хребтов, идет под землей, под пустыней. Эта вода начинена минеральными веществами, невкусная, горькая и соленая. Верхний этаж лежит в поверхностном песке, не глубже одного метра. Все растения пустыни имеют очень много корней, но корни не идут глубоко. Они расходятся в стороны, стараясь захватить побольше верхней воды. Верхняя вода получается от дождей, с хребтов Копетдага и от росы. (В ноябре в пустыне днем бывает жара в 20 градусов, ночью — холод до нуля. На ветвях растения черкеза к утру так много росы, что ее можно собирать в чашки.) Итак, эта вода стекает по склонам барханов к площадям такыров и шоров. Туркмены помогают воде делать свое дело: они роют канавки, создают ложбины между буграми. На площадях же они выкапывают колодцы. Шоры туземцы называют водяными мешками. Это правильно, только мешки находятся глубоко под землей.

Посмотрите опять на разрез: два этажа воды на такырах соединены колодцем, как шахтой, как лифтом в большом доме. Верхняя пресная вода стекает в колодцы, но на дне встречает нижнюю соленую воду. Соленая вода тяжелей и плотней пресной, поэтому пресная, легкая вода не расходится, а собирается сверху в мокром песке водяным мешком. Теперь можно решить загадку инженера: три колодца протянуты к водяному мешку, посредине мешок толще, по краям — тоньше. Чем больше забираем воды из среднего колодца, тем больше уменьшаются края по бокам, и в боковых колодцах вода становится соленой. Теперь, если вычерпать всю так называемую пресную линзу (водяной мешок), то в колодце начнется горькая и соленая вода нижнего этажа пустыни.

Соленые колодцы, годные только для водопоя скота, туземцы называют кол-аджи. Это проклятие песков — соль каракумского подземелья. Плохой колодец — все равно что скверный человек. ‘Болтливый человек с бесплодным и вредным языком — все равно что вредный колодец — дюзлидиль (соленый язык)’,— говорят о таком человеке.

Пресную воду собирают, как пенку на молоке, как золотой песок. Ее собирают ложками. Ее хранят вдалеке от солнца. Туркмены собирают воду, стекшую с бугров, в каках и кезимах — широких водоемах, вырытых в глине. Но она испаряется или уходит под почву такыра. Тогда под землей прячут кирпичные бассейны. В подземных бассейнах собирается пресная вода. Это называется сардоба.

Для серного завода нужно умело использовать воду колодцев, нужно устраивать большие и усовершенствованные сардобы, нужно опреснять соленую воду. Опреснять воду можно электричеством. Можно опреснять солнечным выпариванием. И можно опреснять замораживанием. Таковы краткие сведения о воде.

Мы поднялись на холм. Вечерние туманы ползли из-за песков. Уходящий день еще блестел красным заревом на кончике сопки.

Это был наш последний вечер на Серных Буграх Зеагли. Из землянки вышел навстречу нам короткий румяный человек в подтяжках. Он держал в одной руке бритву, а в другой чернильницу и размахивал ими.

— Вот так,— сказал он.— Здорово я живу. Вот даже бреюсь. Мыло в чернильнице держу, потому что во всем поселке другой посуды не нашел. Я сегодня собирался с визитами по землянкам идти, даже рубашку новую надел. Знакомств масса. Кому как, а я, честное слово, немножко даже как на курорте: у меня ревматизм, в сухом песочке лежать нужно, так чего же больше?..

Это был местный служащий, человек простодушный, бывалый и разговорчивый. Он принадлежал к породе людей, которые неизвестно откуда знают все: как стирать белье, что делать с пятнами от прованского масла, где водятся антилопы, кто на Буграх вчера играл в карты. Жил он в маленькой землянке, оклеенной газетами. Там лежала гитара и какая-то коробка от старинного печенья, наполненная пуговицами, иголками, тряпочками и игрательными картами. На стене висели две пожелтевшие фотографии и красочный лубок: ‘Наступление красных частей на Перекоп’.

— Ну так, побывали, значит, в краях наших? Это хорошо, хорошо,— сказал толстый человек.— Это край, я вам скажу, проблематический. Так, облако, мираж, обман чувств, зрения, дунешь — и нет ничего. Ан посмотришь: нет, что-то и наклевывается. Сплошная неизвестность, сыпучий край, одно слово — песок. Я раньше в одной книжке читал, что есть тут пещеры, где-то в глинистом обрыве, там чудовища живут: вот, мол, туда зайдешь — и погибнешь, обратно уж не покажешься. Приехали ученые туда, геологи, археологи, инженеры, вошли с фонарем — ничего. Воздух спертый, темный и ничего особенного. Так всегда уж: чудовища исчезают, как только куда современный человек руку приложит. Один раз приехал тут на сопки туркмен какой-то, смотрит, арбуз уплетает. Что за нелегкая? Не арбуз, а фантазия сплошная — ведь их на сотни верст кругом нет и быть не может! А он спокойно корку объедает и вниз швыряет, будто так и надо.

Стали расспрашивать его. Оказывается, по его словам, где-то большой оазис есть, деревья растут, аулы стоят, огороды засевают.

Что ж, может быть, ведь есть тут русло, вода глубокая в нем стоит, а из-под воды развалины города видны. И частенько туркмены всякие безделушки развозят, что сперва и голову себе сломишь: откуда могло взяться все это — серебро, бронзовые предметы всякие? Один геолог, бывший тогда здесь, оседлал лошадь и поехал в направлении, указанном туркменом, но ничего не нашел и вернулся ни с чем обратно…

Мы сели на скамейку. На сопках уже кончилась работа.

Рабочие пообедали и теперь выходили в котловину, группами садились у крылечка или шли в клуб, где киномеханик возился над аппаратом и гармонист настраивал лады баяна.

Я взглянул вниз. Там еще по-прежнему взад и вперед двигались караваны. Вечерний колокол звонил над площадью котловины. Из темноты кричали верблюды тоскливо и зло. Изыскательная партия, веселая и громкая, как студенты в коридоре геологического института, разжигала на камне примус.

— Вы ошибаетесь,— сказал я короткому человеку.— Древние развалины находятся не здесь. Они в устье реки Аджаиб, в районе Атрека. О пещерах писал еще путешественник Муравьев больше ста лет тому назад. Там живет волшебный царь с не менее волшебным войском, всех ходящих туда связывают… Это старо и неинтересно. Но вы много знаете — назовите же самую большую и самую интересную достопримечательность сегодняшних песков.

Тогда человек замолчал и, подумав, указал наверх.

Я посмотрел туда. Там красный флаг развевался на шесте над маленьким домиком ревкома. Он волновался на ветру, и я заметил здесь, как действительно необычен его красный цвет на фоне вечной желтизны окружающего.

— Если сказать честно, вот самая большая достопримечательность сегодняшних песков,— уверенно сказал человек.— Вы можете ездить по пустыням на верблюдах, лошадях или ‘роллс-ройсах’, видеть оазисы, колодцы, антилоп и баранов, но вы никогда не найдете ничего подобного! Вы хотите знать почему? Туркмены песков никогда не знали собственного государства. У них не было государства. У них туманная история. Они селились вдоль гор по Узбою, пока он не перестал быть рекой. Они жили племенами, и вы не можете сосчитать всех племен и родов. И вот это первая пустыня под красным флагом. Он воткнут в самом ее центре…

Колокол позвонил еще раз. Тогда человек схватил бритву и начал бриться. Потом пришли соседи-рабочие, люди в трусах и с большими бородами. Здесь были грузины, армяне и персы. Потом появились туркмены, молодые парни, работающие на карьере. Они взяли мой фотоаппарат и начали смотреть в его стекло, как смотрят в аквариум, наполненный удивительной рыбой.

Днем я был в комсомольской ячейке, только что организовавшейся на Буграх.

— Скоро у нас будет создана школа для детей рабочих,— сказал молодой туркмен, черноглазый, веснушчатый, любознательный и подвижный человек.— Мы будем учить читать и писать. Мы плохо умеем читать и писать. Вы хорошо умеете читать?

— Нет, по-туркменски я совсем не читаю. Я вот не знаю, что написано на этой бумажке.

— Здесь написано заявление в ячейку. Это Рахмат Бобо. Он пишет, что отец его — караванщик на нашем заводе — против того, что сын его будет в ячейке. Но Рахмат все-таки просит записать его в ячейку. Он у нас хороший парень. У вас много человек в ячейке? Вы были в Хорезме? Сколько ваша машина может пройти в час?

— Если машина идет по мостовой…

— Если идет по мостовой? Что такое мостовая? Я не знаю этого по-русски.

Тогда я вспомнил, что он действительно не знает этого ни по-русски, ни по-туркменски. Это сын пустыни, он здесь родился и рос. Он не знает, что такое мостовая, что такое дерево, что такое река, что такое телега и много тысяч других вещей.

После этого я его фотографировал, и он немного боялся.

Я пошел заряжать пластинки. Здесь это делается в сыром погребе, геологи предупреждают, что там сверху может свалиться фаланга или скорпион.

Нарцисс мелькнул однажды в столовой между длинными рядами обедающих рабочих. Он кричал что-то, и все смеялись и размахивали ложками. После обеда рабочие ушли на киносеанс, а мы с товарищами отправились к караванщикам, пили чай, рассматривали фиолетовую, малиновую и желтую глину, нюхали мыльный камень, читали стенгазету. Это было маленькое полотно с надписями двумя шрифтами — арабским и русским. Сверху шли малиновые верблюды, похожие на обложку дореволюционного чая ‘Караван’. Сбоку неплохо был нарисован серный завод.

Вдали, под сопкой, еще шли последние караваны. Возле столовой стояли наши машины. Шоферы наполняли бочки водой перед завтрашней дорогой.

Я поднялся к домику ревкома. Здесь горели лампы и собралось несколько работников завода на собрание. Ожидали председателя ревкома.

Председатель уехал четыре дня назад в Ашхабад, на заседание Совнаркома, и сегодня днем должен был вернуться, но что-то задержало его в дороге.

Он приехал значительно позже.

Вот описание его поездки.

В полдень председатель вышел на крыльцо. Долина Сорока Бугров начинала куриться пылью. Каждый день аккуратно до шести часов здесь проносились вихри. Воздух Центральных Каракумов наполнялся сухой пылью. Солнце покрывалось желтой пленкой.

Заседание Совнаркома Туркменской республики было назначено на десятое. Председатель ревкома оседлал лошадь. Она вновь почувствовала предстоящие тропы и задвигала ноздрями.

Работа в котловине утихала. Постройка опустела. С Бугров спускались бакинские каменщики…

Председатель подтянул стремена и взглянул на котловину…

Странная дорога вела на заседание. В учебниках географии описывается, как в пустыне носятся смерчи и бредут усталые караваны. Бамбери писал о Каракумах:

‘Бесконечные песчаные холмы, грозное молчание смерти, багрово-красный оттенок солнца на востоке и западе — все говорило, что мы в огромной, может быть, самой огромной пустыне земли…’

Теперь в центре пустыни стоял письменный стол с важными бумагами пустынных Советов. Иногда председатель закрывал его на ключ, печать клал в карман и ехал на заседание в город. Тогда вокруг одинокого стола бушевали пески и стихии. Котловина была полна заботами и тревогами. Намечался прорыв в финансовом плане: ассигнованные два миллиона были же съедены песчаными дорогами. Тормозилась постройка завода. Но это — центр песчаной жизни. Здесь вырастали кадры рабочих из кочевников. Эти кадры были пока очень сыры: они приходили в котловину с патриархальными бородами и босиком, они трогательно берегли свои первые расчетные книжки и верили в шайтана: шайтан сидел в радиостанции и в ящиках кинопередвижки, привезенной на завод.

В пустыне рождается первая партячейка. Первые кочевники-комсомольцы учатся всему, чему стоит удивляться: как вертится Земля, кто такие баи — кулаки, что такое города и улицы. Дети пустыни, они сейчас сидели на склоне холма и играли в камешки. А что делается за Буграми в песках, на бесчисленных колодцах, к которым жмется население песков?..

Председатель вскочил в седло и хлестнул лошадь.

Через два часа он выехал на разветвление. Три явственных тропы расходились из-под ног коня. Конь мотал гривой и кусал удила.

Прямо лежала кратчайшая тропа в город.

Направо находились ‘неохваченные’, очень далекие колодцы. Это были кочевники, тяготеющие к побережью Каспийского моря. Там разводят одногорбых верблюдов, там болеют проказой, там бродят персидские лекари и продают английские лекарства, там почти нет Советской власти, там продажа и похищение девушек — кайтарма, там опий из Персии и законы из прошедших веков… Туда далеки дороги, и там еще не тронутая целина.

Налево лежали колодцы, на которых была начата кое-какая работа, которую нужно было поддерживать.

Четыре дня назад он приехал на колодец. Мужчины и дети высыпали из кибиток. Он сказал, чтобы на собрание вышли и женщины. Они вышли, стыдливо закрывая лица и пряча под себя ноги в красных шароварах.

— Итак, товарищи, по поручению революционного комитета всех песков и ЦИК Туркменской Советской Республики, вы должны выбрать Совет дехканских депутатов,— сказал он.

— Бар-и-бир (все равно),— ответили бородачи меланхолично и выбрали в Совет старика, имеющего самую длинную бороду.

— А у нас тоже будете отбирать колодцы? — спросили они более оживленно.

— Советы не отбирают колодцы. Они отдают их всем. Колодцы и вода — для всех прохожих, проезжих и жителей песков…

Так в песках появился еще один Совет.

Председатель свернул налево и стегнул коня. До того колодца лежал еще один колодец. Это тот, где стоят две глиняные бабы. К ним нужно ехать, держась солончаковых площадей — шоров. Когда лошадь едет по шорам, из-под копыт поднимается белая удушливая пыль. Брюхо лошади становится белым.

Через час белая пыль кончилась. Показались вдалеке две глиняные развалины. Въехав по песчаному сугробу наверх, конь вылетел на открытую площадку колодца. Это всегда в песках бывает неожиданно, как и все в песках.

У колодцев стояли две палатки. Кибитки туркмен чернели вдалеке.

Гидролог вышел из палатки.

— Как жизнь? Как поживает ваша вода? Скоро вы ее кончите мерить?

— Наша вода…

Гидролог вернулся в палатку. Он вынес лист бумаги. Лицо его было встревоженно. Листок был разграфлен вдоль по числам и поперек по сантиметрам. В клетках стояли цифры.

— Как так?! — поразился председатель.

— Так! Две недели вода стояла прочно на двадцать одном сантиметре. Мы уже собирались сниматься отсюда. Сегодня ночью вода исчезла… Они пошли по такыру.

— Какой? Этот? —спросил председатель.

— Этот. Мы его закрыли. Туркмены пока не знают. Мы наложили санитарное вето. Очевидно, дело в подземных сдвигах. Легкие землетрясения, вода уходит иногда в одну ночь с большого пространства…

Сруб колодца зиял чернотой. Жуки-навозники ползали около ведерка.

— Землетрясение, землетрясение, черт возьми! — закричал председатель.— Знаете вы, что они пахнут контрреволюцией — эти сдвиги! Два ноля, черт возьми…

Не успев кончить, он вскочил На лошадь и дал шпоры. Конь взвился вверх по бархану, оставляя на гладком песке разорванные полосы.

Не доезжая до колодца, он спрыгнул на песок и нагнулся над следами.

— Здесь уже были кони. Меня кто-то опередил. ‘Санитарное вето’! Грош ему цена, когда здесь все и всё видят.

На холме показались два тощих аджара — песчаные акации. Он научился уже узнавать дорогу по бесчисленным кустам. За акациями должны стоять колодцы, где организован Совет.

Конь взобрался на холм, и оттуда открылся большой глиняный такыр. Он был пуст. Не было ни кибиток, ни колодцев, ни Совета, они исчезли в неизвестном направлении.

Конь въехал на такыр. По глине кружились от ветра цветные тряпочки, мусор, угли. Колодцы были завалены ветками и сверху засыпаны песком. От колодцев конские следы бежали куда-то в сторону.

Эти следы, несомненно, продолжали начатую кампанию. Они вели к новым колодцам, чтобы рассказать, как от Советской власти исчезает вода.

Председатель повернул коня. Он знал прямую дорогу наперерез следам. Он мчался весь вечер и всю ночь, но к утру сбился с тропы и вернулся к большому колодцу, где стоял кооператив и были национальные работники.

— Пэхлеван болур сен-ми? (Согласен ли ты быть героем?) —спросил он туркмена пословицей.— Сделай все, что ты можешь, чтобы успокоить эти колодцы. Лучше туда ехать тебе. Ты туркмен, а я плохо знаю туркменский язык. Проведи беседу, что ли.

— Хорошо, я поеду на эти колодцы провести беседу,— ответил молодой туркмен в пиджаке, в белой бараньей папахе, человек, только что проехавший триста километров верхом на лошади из города. Он напоил коня и положил за пазуху пол-лепешки. Он согласился быть героем.

Глаза его слипались от усталости. Утром он увидел колодец. Хмурые и любопытные шапконосцы вышли из кибиток. Они недавно прикочевали с дальних песков и жили у национализированных колодцев. Они утверждали, что вода в свободных колодцах стала портиться, стала горькой, соленой, пахнет нефтью и серой. Они собирались откочевать обратно к дальним колодцам. Они сидели на песке, поджав под себя ноги, и смотрели на туркмена в пиджаке.

— Товарищи! — сказал он.— От имени революционного комитета Черных песков…— И остановился.

Недоверчивые глаза окружили его кольцом. Он увидел людей, которые шли из пустыни, из ее веков. Они пронесли через эти века дутары с шелковыми струнами и грифами из персиковых косточек, цветистые разговоры и легенды, боязнь нового и веру в ишанов… Он неожиданно оборвал фразу, махнув рукой, и сказал:

— Вот что: дайте-ка воды напиться.

Старик зачерпнул пиалу из ведра, стоявшего возле кибитки, и подал докладчику. Тот снял тюбетейку, вытер пот с головы, хлебнул воды, потом понюхал, поставил чашку на землю и задумчиво посмотрел поверх голов.

Кумли нетерпеливо ожидали начала доклада. Но приезжий опять взял пиалу и хлебнул воды.

— Да…— сказал он как бы самому себе.— Да… Вы говорите, она пахнет серой? Она пахнет нефтью. Так, так.

Он выпил еще воды и вдруг встал и направился к своей лошади. На полдороге он остановился и обернулся:

— Вот что. Жил-был один ишак и один верблюд, иккиеркуш — двугорбый верблюд. Они принадлежали очень жестокому хозяину. Он их бил, заставлял работать много, а есть и пить давал мало. Однажды они шли с караваном, отстали от него и сбились в сторону. ‘Давай убежим’,— сказал верблюд ишаку. И они убежали. Долго они шли и захотели пить. Воды же не было. Уже они совсем отчаялись, как вдруг навстречу попался им человек с полной бочкой воды. ‘Пейте,— сказал он им,— я ничего с вас за это не возьму, и вы останетесь на свободе’.— ‘Нет, подожди пить,— сказал ишак верблюду,— этого не может быть’.— ‘Чего не может быть? Это же вода, вы умираете от жажды, нате пейте’.— ‘Нет,— сказал упрямый ишак,— нет, этого не может быть’. Когда наконец его уговорили, он, еле живой, подполз к бочке, попробовал воду и вдруг сплюнул. ‘Фу, говорит, какая это скверная и невкусная вода! Знаешь что, верблюд, давай вернемся к хозяину. Там вода гораздо аппетитнее’. И вот…— Приезжий взглянул на собравшихся, взмахнул плеткой, взял опять пиалу, отхлебнул и сказал: — Она пахнет не серой. Я знаю, чем она пахнет…— Здесь он вплотную подошел к старшине и вдруг спросил, глядя на него в упор: — Чьи следы ведут к Джунаиду? Кто приезжал сюда сегодня утром, а? Посланцы ишанов? Слуги святых людей? Они вас звали обратно? Ну что ж! Знаете что? Можете уходить. Прощайте.

Собрание давно забыло про доклад. Но любители легенд не могли успокоиться. Они стояли с полуоткрытыми ртами, с глазами, полными любопытства и тревоги: собрание боялось, что странный докладчик сейчас же исчезнет с лошадью.

— Как же ишак с верблюдом? — крикнул какой-то молодой кумли.

— Я не знаю, чем это кончилось. Вам виднее. Прощайте! — хмуро ответил докладчик.

Он вскочил на коня и ускакал прочь.

Председателю нужно было сократить путь, так как он задержался и мог опоздать на заседание Совнаркома. Поэтому он ехал не только ночью, но и днем. Утром он увидел синюю полоску гор над песками и услышал паровозный гудок с невидимой железнодорожной линии.

Вечером он видел вокруг себя велосипедистов, лимонадный ларек и городской ашхабадский сад, в котором играла духовая музыка из железнодорожного клуба, и все это было похоже на мираж. ‘Так у нас появляются в воздухе озера,— говорил он.— Очень просто. Отсвечивают шоры, солончаки. Они голубые под лучами солнца. Милая страна! В ней все исчезает: вода исчезает, Советы исчезают! Я ничему уже не удивляюсь. Я уже учусь у кочевников ездить в город по звездам’.

‘Скоро ты будешь на улице привязывать к столбам тряпочки — по привычке, чтобы заметить дорогу’,— шутя говорили ему на заседании.

Но заседание на этот раз не состоялось. Вернее, оно было, но стояли другие важные вопросы Туркменской Советской Республики, и серный завод был отложен.

Тогда снова начались солончаки, исчез мираж из велосипедистов и лимонада, в глазах прыгали кусты саксаула и бесконечные барханы, желтые и однообразные, как продолжительный бред.

Через три ночи председатель ехал по тропе у далекого Кзыл-Такыра. Налево, на северо-запад, вела тропа полузасыпанных следов. В той стороне страшно редки кочевья, та сторона не охвачена никакой работой, там бродят беглые стада богачей и иногда мелькают басмаческие кони.

Прямо же идет дорога к Буграм Зеагли, к заветным Буграм, у которых строится завод.

Через час он увидел в долине огоньки серного завода.

В домике ревкома было много людей. Его здесь уже ждали. Здесь накопилась масса дел. Здесь были работники завода и делегаты из отдаленных аулов. В числе их были люди с национализированных колодцев.

— Мы слышали,— сказали они,— про ишака и верблюда. Мы постановили остаться на месте всем аулом и не будем больше слушать ишанов…

Это всё были люди с суровыми чертами лица, с палками, в сандалиях из бараньей кожи, с лицами грубыми и черными, как ночь пустыни за окном.

Председатель сдвинул в сторону бумаги и положил портфель на стол.

— Итак,— сказал он,— заседание революционного комитета Черных песков считаю открытым. Сегодня у нас стоит вопрос о дальнейшей советизации песков. Кто желает что-нибудь добавить?