А. И. Богдановичъ
Три разсказа Ан. Чехова: ‘Случай изъ практики’, ‘Новая дача’, ‘По дламъ службы’.
Три разсказа Ан. Чехова: ‘Случай изъ практики’, ‘Новая дача’, ‘По дламъ службы’.
Три рассказа Ан. Чехова: ‘Случай из практики’, ‘Новая дача’, ‘По делам службы’, Богданович Ангел Иванович, Год: 1899
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Въ новыхъ произведеніяхъ Ан. Чехова, появившихся въ теченіе послдняго мсяца въ ‘Рус. Мысли’, ‘Рус. Вдомостяхъ’ и ‘Недл’, опять тревожно стучатся въ душу читателя неразршимые вопросы жизни, которые съ особой болью и остротой даютъ себя чувствовать въ минуты глубокаго общественнаго затишья.
Бываютъ такія времена, когда кажется, будто телга жизни остановилась, застрявъ въ какомъ то болот, изъ котораго не выбраться — ни влво, ни вправо податься некуда, и при каждой Попытк только глубже и глубже засасываетъ тина. Такое впечатлніе, конечно, обманчиво по существу, и процессъ жизни не останавливается. Только онъ совершается, гд-то глубоко-глубоко, носитъ почти молекулярный характеръ, и въ этомъ, пожалуй, заключается его огромное органическое значеніе. Но на поверхности, гд мы только и можемъ наблюдать этотъ процессъ,— это обманчивая тишина, отсутствіе движенія и мертвящая гладь вызываютъ нчто въ род мистическаго ужаса при мысли, что жизнь такъ и замерла въ своей современной уродливой форм. Чувство неопредленной тревоги сжимаетъ сердце, а больная совсть возбуждаетъ вопросъ за вопросомъ, на которые текущая жизнь вовсе не даетъ отвта, и вниманіе все боле и боле сосредоточивается на жизни внутри насъ. Кажется, именно здсь скрыта причина всхъ причинъ, и важнйшіе общіе вопросы сводятся къ ршенію прежде всего вопроса личной жизни. Какъ будто каждый изъ насъ живетъ вн времени и пространства, какъ будто окружающее не иметъ ни малйшаго къ намъ отношенія, есть лишь отраженіе нашего я, которое властно повернуть жизнь такъ и этакъ! И нужно много стойкости, усилій воли, той особой дисциплины ума, которая вырабатывается опытомъ, наблюденіемъ и размышленіемъ, чтобы поставить вопросъ совершенно обратно, взглянуть на себя, какъ на маленькую часть огромнаго общественнаго организма, часть, которая всецло подчинена законамъ этого организма, вліяющимъ на нее такъ же стихійно, какъ законъ тяготнія, какъ солнце и воздухъ.
Въ своихъ произведеніяхъ послдняго времени Ан. Чеховъ даетъ рядъ такихъ типовъ съ чуткой душой и больной совстью, на которыхъ тягота жизни давитъ съ особой силой, именно потому, что они воспріимчиве другихъ, чувствительне и нжне. Въ первомъ изъ этихъ чудесныхъ по яркости художественнаго выполненія разсказовъ предъ нами настоящая больная, нервная и разбитая, хрупкое и симпатичное существо, на которое судьба взвалила тяжесть пяти огромныхъ фабричныхъ корпусовъ, гд тысячи рабочихъ вырабатываютъ гнилые ситцы для азіатскихъ рынковъ. Огромные доходы отъ этой каторжной работы камнемъ ложатся на душу бдной владлицы, которой въ сущности такъ мало нужно. Умный и вдумчивый врачъ, приглашенный къ этой оригинальной больной, раздавленной ея милліонами, невольно останавливается передъ этимъ вопіющимъ противорчіемъ.
Паціентка возбуждаетъ въ немъ глубокую жалость. Вначал она кажется ему неинтересной и незначительной, но когда въ нервномъ припадк она зарыдала, ‘впечатлніе существа убогаго и некрасиваго вдругъ исчезло, и Королевъ (врачъ) уже не замчалъ ни маленькихъ глазъ, ни грубо развитой нижней части лица, онъ видлъ мягкое страдальческое выраженіе, которое было такъ разумно и трогательно, и вся она казалась ему стройной, женственной, простой, и хотлось уже успокоить ее не лкарствами, не совтомъ, а простымъ, ласковымъ словомъ’.
Окружающая обстановка, мать, любящая и ничего не понимающая, богатство, не скрашенное даже вншнимъ лоскомъ культуры, угрюмый гулъ фабричныхъ корпусовъ, и среди этого неуютнаго, ничмъ не осмысленнаго міра чахнущая отъ безсмыслицы жизни бдная двушка — наводятъ доктора на размышленія. Зачмъ все это? Кому это нужно?
И докторъ совершенно правъ, когда, разсматривая всю эту нелпую картину жизни съ исключительно личной точки зрнія, приходитъ къ оригинальному выводу, что Христина Дмитріевна тутъ только подставное лицо, а ‘главное, для кого здсь все длается — дьяволъ’.
Отъ этихъ грустныхъ мыслей докторъ возвращается къ своей паціентк, которую застаетъ еще боле слабой и разбитой посл нервнаго припадка. Она, какъ бы провидя его думы, сама идетъ ему на встрчу, жалуетеся на одиночество, на пустоту жизни. Ему кажется, что есть только одинъ хорошій совтъ, который могъ бы улучшить ея душевное настроеніе — бросить всю эту жизнь, фабрику, милліоны и уйти.
‘Случай изъ практики’ есть конечно только ‘случай’, не поддающійся обобщенію. Въ разсказ превосходно очерчено настроеніе ‘мятущейся души’, подавленной непосильнымъ бременемъ жизни. Выхваченъ изъ сложной картины жизни одинъ яркій моментъ, въ которомъ съ особой силой проявляются противорчія, непримиримыя ни съ какой логикой, нелпыя сами по себ и тмъ боле тягостныя. Такіе моменты важны и поучительны всегда, и дорогъ художникъ, умющій съ поразительной живостью воспроизвести ихъ. Они важны, потому что именно тогда, какъ глубокою ночью при блеск молніи, вырзывается на хаотическомъ фон житейской неурядицы вся нелпость исключительно личной жизни, не осмысленной и не упорядоченной одной общей, все объединяющей идеей, которая могла бы служить руководящей нитью сквозь мракъ и хаосъ удручающей современности. Они поучительны, потому что съ особой силой чувствуется въ эти моменты вся слабость уединенной личности, ея роковая зависимость отъ стихійной силы, дйствительно оказывающейся ‘дьяволомъ’ для личности, не понимающей значенія этой силы. Въ темныхъ легендахъ средневковья только магъ и волшебникъ, близко изучившій тогдашняго дьявола, могъ справляться съ нимъ. Такихъ же пріемовъ — изслдованія и изученія — требуеть и современный ‘дьяволъ’, который при свт науки оказывается вовсе не такъ страшенъ, какъ его малюютъ…
Узжая отъ своей паціентки въ ясное воскресное утро, мечтательный докторъ ‘думалъ о томъ времени, быть можетъ, уже близкомъ, когда жизнь будетъ такою же свтлой и радостной, какъ это тихое, воскресное утро’. И мы раздляемъ съ нимъ ту же надежду, иначе и жить бы не стоило,— но способъ, къ которому, по его мннію, прибгнутъ дти и внуки для достиженія этой жизни, намъ представляется мало дйствительнымъ, не говоря уже объ его неосуществимости.
Въ другомъ разсказ ‘Новая дача’ Чеховъ рисуетъ не мене яркую картину житейской нелпости, которая разыгрывается въ деревн, гд такая же ‘мятущаяся душа’ желаетъ найти примиреніе съ жизнью въ работ для деревни — и не находитъ.
По художественности ‘Новая дача’, пожалуй, лучшая вещь изъ написанныхъ за послднее время Чеховымъ. Въ ней все движеніе и жизнь, крестьянскіе типы очерчены съ тонкимъ юморомъ, смягчающимъ рзкость и неприглядность мрачной деревенской жизни. Разсказъ, какъ и вс произведенія Чехова, не замысловатъ и простъ. Въ глухую деревушку, вблизи которой проводятъ желзную дорогу, прізжаетъ строитель моста и устраиваетъ себ усадьбу. Его небольшая дача, лежащая въ сторон, ни мало не мшаетъ деревн, но жители сразу настраиваются къ новымъ поселенцамъ враждебно. Они и сами не знаютъ, что имъ такъ мшаетъ новая дача. Но при первой возможности они устраиваютъ инженеру пакость, загоняютъ его лошадей и дорогой скотъ, хотя сами травятъ его лугъ и лсъ. Инженеръ пытается уладить эти отношенія и при встрч съ крестьянами заводитъ длинное объясненіе.
‘— Я давно уже хочу поговорить съ вами, братцы,— говоритъ онъ,— дло вотъ въ чемъ. Съ самой ранней весны каждый день у меня въ саду и въ лсу бываетъ ваше стадо. Все вытоптано, свиньи изрыли лугъ, портятъ огородъ, а въ лсу пропалъ весь молоднякъ. Сладу нтъ съ вашами пастухами, ихъ просишь, а они грубятъ. Каждый день у меня потрава, и я ничего, я не штрафую васъ, не жалуюсь,— между тмъ вы загнали моихъ лошадей и бычка, взяли пять рублей. Хорошо ли это? Разв это по сосдски?— продолжалъ онъ, и голосъ у него былъ такой мягкій, убдительный, и взглядъ не суровый.— Разв такъ поступаютъ порядочные люди? Недлю назадъ кто-то изъ вашихъ срубилъ у меня въ лсу два дубка. Вы перекопали дорогу въ Ереснево, и теперь мн приходится длать три версты кругу. За что же вы мн вредите на каждомъ шагу? Что я сдлалъ вамъ дурного, скажите ради Бога? Я и жена изо всхъ силъ стараемся жить съ вами въ мир и согласіи, мы помогаемъ крестьянамъ, какъ можемъ. Жена моя сердечная, добрая женщина, она не отказываетъ въ помощи, это ея мечта быть полезной вамъ и вашимъ дтямъ. Вы же за добро платите намъ зломъ. Вы несправедливы, братцы. Подумайте объ этомъ. Убдительно прошу васъ, подумайте. Мы относимся къ вамъ по человчески, платите и вы намъ тою же монетой’.
Такое патетическое воззваніе къ добрымъ чувствамъ крестьянъ остается ими, конечно, не понятымъ и получаетъ совершенно иное истолкованіе въ пересказ добродушнаго кузнеца Родіона: ‘Платить, говоритъ, надо… Монетой, говоритъ… Монетой не монетой, а ужъ по гривеннику со двора надо бы. Ужъ очень обижаемъ барина. Жалко мн’… Родіонъ человкъ душевный, любитъ миръ, тишину, врагъ пьянства и буйства. Зато другіе, въ особенности его сынъ, Володька, и Лычковы отецъ съ сыномъ,— это буйные протестанты. Они вчно противъ всего и всхъ, хотя, конечно, и сами ршительно не могутъ понять, почему ихъ возмущаетъ и строющійся мостъ (‘не надо намъ моста… жили безъ него’…), и новая дача, такая нарядная и красивая, и пришлая барыня, тихая, добрая, ласковая. Они несчастны, вчно избиты, пьяны, грязны, голодны, и въ этомъ противорчіи между собой и новыми непонятными имъ явленіями чувствуютъ поводъ для постояннаго раздражительнаго недовольства. Оно вспыхиваетъ съ особенной силой въ т минуты, когда обращаются къ ихъ добрымъ чувствамъ. Безотчетно, но съ тмъ большею жестокостью проявляется эта враждебность по отношенію къ барын, которая всей душой стремится быть полезной, нужной именно имъ, такимъ забитымъ нуждою, всми забытымъ людямъ.
Барыня длаетъ попытки личнаго непосредственнаго сближенія съ деревней. Она просто и откровенно объясняетъ, что ее влечетъ сюда. Придя въ деревню, она въ бесд съ Родіономъ изливаетъ душу. На замчаніе Родіоновой жены, добродушной старухи, что богатымъ и на этомъ, и на томъ свт живется лучше, она отвчаетъ отрицательно и въ примръ приводитъ себя.
Ея трогательный разсказъ о себ и наивный призывъ къ любви, миру и согласію не вызываетъ сочувствія, разбиваясь о скептицизмъ глупаго Козова и враждебное настроеніе прирожденныхъ протестантовъ Володьки (‘не надо намъ школы!..’) и пьяныхъ Лычковыхъ. Бдная барыня совсмъ съеживается, пугается и спшитъ уйти. Толпа тупо глядитъ ей въ слдъ, и только добрушно-глуповатый Родіонъ пытается по своему утшить ее, разъяснить, что дло не въ грубости Козова или Володьки, а въ чемъ-то другомъ.
‘— Не обижайся барыня! чего тамъ, ты потерпи. Года два потерпи. Поживешь тутъ, потерпишь, и все обойдется. Народъ у насъ хорошій, смирный… Народъ ничего, какъ передъ Истиннымъ говорю… Иной, знаешь, радъ бы слово сказать по совсти, вступиться, значитъ, да не можетъ. И душа есть, и совсть есть, да языка въ немъ нтъ… Ты ничего…— бормоталъ онъ.— Потерпи годика два. И школу можно, и дороги можно, а только не сразу. Хочешь, скажемъ къ примру, посять на этомъ бугр хлбъ, такъ сначала выкорчуй, выбери комки вс, да потомъ вспаши, ходи да ходи… И съ народомъ, значитъ, такъ… ходи да ходи, пока не осилишь’…
Въ конц концовъ инженеръ не выдерживаетъ постоянной мелкой травли сосдей и бжитъ, продавъ дачу чиновнику, который огородился, заперся и знать не знаетъ ни мужиковъ, ни ихъ нуждъ и желаній. Изрдка, возвращаясь съ работы, крестьяне вспоминаютъ прежнихъ господъ и думаютъ. ‘Въ ихъ деревн, — думаютъ они, — народъ хорошій, смирный, разумный, Бога боится, и Елена Ивановна тоже смирная, добрая, кроткая, было такъ жалко глядть на нее, но почему же они не ужились, а разошлись, какъ враги? Что это былъ за туманъ, который застилалъ отъ глазъ самое важное, и видны были только потравы, уздечки, клещи, и вс эти мелочи, которыя теперь при воспоминаніи кажутся такимъ вздоромъ? Почему съ новымъ владльцемъ живутъ въ мир, а съ инженеромъ не ладили’?
Авторъ не даетъ отвта на эти думы, которыя вызываютъ цлую вереницу другихъ, тоже невеселыхъ и безотвтныхъ. Почему трудне всего подойти къ человку открыто, прямо, вн всякихъ рамокъ, въ которыя поставленъ каждый изъ насъ,— какъ это хотла сдлать Елена Ивановна? Объясненіе добродушнаго Родіона, можетъ быть, и врно, но оно не мене нелпо, чмъ самый фактъ. Чтобы длать людямъ добро, надо ходить около нихъ цлые годы, ‘терпть’ предварительно и путемъ терпнія добиться права быть добрымъ, не возбуждая злобныхъ выходокъ и подозрній…
Тема, затронутая Чеховымъ, не новая и часто служила для Гл. Успенскаго иллюстраціей непримиримости деревенскаго міросозерцанія и кающагося интеллигента, который вмсто распростертыхъ объятій встрчаетъ въ деревн вражду. Только Успенскій обобщалъ эти столкновенія, видя въ нихъ продуктъ старыхъ крпостныхъ отношеній, не допускающихъ вполн человчныхъ отношеній въ деревенскомъ люд, для котораго и самый искренній интеллигентъ все же представлялся бариномъ. Теперь эти старыя воспоминанія значительно сгладились, но не создалась зато и новая почва, на которой об стороны могли бы сойтись какъ равныя. Такая почва создается только общностью интересовъ, а они такъ еще спутаны и не ясны для обихъ сторонъ, что если и есть какая почва для взаимныхъ отношеній, то безъ крупныхъ недоразумній дло никогда не обходится. Деревня можетъ понять только опредленный, матеріально выражающійся интересъ, и трогательныя наивныя рчи Елены Ивановны ей чужды и непонятны, какъ показались бы странны такія же рчи со стороны деревни по адресу того или иного интеллигента, котораго деревня не знаетъ и къ которому обратилась бы вдругъ съ изліяніями любви, дружбы и всяческихъ симпатій. Теперь между нами и деревней существуютъ тысячи перегородокъ, и ложно годами жить въ деревн и не быть съ ней связаннымъ непосредственно хотя бы въ пустякахъ, въ род, напримръ, выбора общаго сотскаго. А интересы такіе существуютъ несомннно, и время все настойчиве указываетъ на необходимость разбить перегородки, окружающія деревню своего рода стекляннымъ колпакомъ. Теперь существуетъ назойливо бьющая въ глаза ненормальность, что масса лицъ, живущихъ въ предлахъ деревни, лишены правъ обсуждать вмст съ нею общія дла, какія встрчаются на каждомъ шагу. Послдній пропойца можетъ принимать участіе въ сход и подавать голосъ, выбирать судей и должностныхъ лицъ, но не принадлежащій къ обществу, хотя не мене его заинтересованный мстный обыватель, живи онъ тутъ хоть сто лтъ,— лишенъ права и возможности непосредственнаго воздйствія на дла міра. Идетъ ли вопросъ объ учрежденіи школы, въ которой будутъ учиться и его дти, или о проведеніи новой общей для всхъ дороги, или о необходимости столь важныхъ для деревни противопожарныхъ мръ, выбор новыхъ должностныхъ лицъ, на которыхъ и съ него идетъ слдуемая сумма,— все равно, такой обыватель, кто бы онъ ни былъ, стоитъ въ сторон. А между тмъ, за послдніе годы такихъ не приписанныхъ къ обществамъ жителей можно встртить въ любой деревн,— есть такія села, гд они составляютъ особыя поселенія,— и по большей части это самый культурный слой деревенскаго населенія, прямое участіе котораго въ жизни деревни не только желательно, но необходимо. Къ сожалнію, имъ можно фигурировать въ деревенской жизни только въ роли разныхъ благотворителей, — почва, самая ненадежная, даже при самыхъ искреннихъ отношеніяхъ съ обихъ сторонъ.
Жизнь стучится въ замкнутыя двери деревенскаго міра, и въ боле или мене близкомъ будущемъ эти двери откроются, только не для слабыхъ и больныхъ душою, хотя такихъ искреннихъ и добрыхъ людей, какъ бдная Елена Ивановна. Здсь нужны здоровые, сильные люди, которые были бы живо заинтересованы всми неурядицами современной деревни и могли бы принять непосредственное участіе въ борьб съ ними. До сихъ поръ ихъ деревня знаетъ лишь въ образ случайно занесеннаго человка — ‘По ддамъ службы’, какъ называется третій разсказъ Чехова, напечатанный въ ‘Недл’. Какъ два предыдущіе, разсказъ проникнутъ однимъ общимъ для нихъ настроеніемъ печали, грустнаго сознанія ненужности того, что длается, и тоски о лучшихъ человчныхъ отношеніяхъ между людьми, теперь такими чуждыми другъ другу, разрозненными и одинокими.
Въ деревн застрлился молодой человкъ, земскій страховой агентъ, и на слдствіе прізжаютъ два молодыхъ чиновника, докторъ и слдователь. Они запоздали, явились только на третій день, да и то къ ночи, и слдствіе опять откладывается на утро. Докторъ узжаетъ къ сосднему знакомому помщику, а слдователь Лыжинъ ршается заночевать въ земской квартир, гд въ другой половин лежитъ трупъ самоубійцы подъ охраной понятыхъ и сотскаго. Этотъ сотскій, или, какъ онъ самъ себя величаетъ ‘цоцкай’, Лошадинъ, суетливый, добродушный старикъ, принимаетъ живйшее участіе во всемъ дл и является центральной фигурой разсказа. Приготовивъ слдователю постель и самоваръ, онъ занимаетъ его разговоромъ, повствуя и о своей несложной жизни, и о покойномъ земскомъ агент Лсницкомъ, трупъ котораго сторожатъ за перегородкой понятые. Вся жизнь сотскаго ушла въ ходьбу. ‘Посл воли черезъ пять лтъ сталъ ходить, вотъ и считай. Съ этого время каждый день хожу. У людей праздникъ, а я все хожу. На двор Святая, въ церквахъ звонъ, а я съ сумкой… Въ казначейство, на почту, къ становому, къ земскому, къ податному, въ управу, къ господамъ, къ мужикамъ, ко всмъ православнымъ христіанамъ. Ношу пакеты, повстки, окладные листы, письма, бланки разные, вдомости’.
Эти разговоры, вой метели на двор, неуютная обстановка мшаютъ слдователю спать, досаждаютъ ему. Ему думается, ‘какъ все это — и метель, и изба, и старикъ, и мертвое тло, лежавшее въ сосдней комнат,— какъ все это было далеко отъ той жизни, какой онъ хотлъ для себя, и какъ все это было чуждо для него, мелко, неинтересно. Если бы этотъ человкъ убилъ себя въ Москв, гд-нибудь подъ Москвой, и пришлось бы вести слдствіе, то тамъ это было бы интересно, важно и, пожалуй, даже было бы страшно спать по сосдству съ трупомъ, тутъ же, за тысячу верстъ отъ Москвы, все это какъ будто иначе освщено, все это не жизнь, не люди, а что-то существующее только ‘по форм’, какъ говоритъ сотскій Лошадинъ, все это не оставитъ въ памяти ни малйшаго слда и забудется, едва только онъ, Лыжинъ выдетъ изъ деревни. Родина, настоящая Россія — это Москва, Петербургъ, а здсь провинція, колонія, когда мечтаешь о томъ, чтобы играть роль, быть популярнымъ, быть, напримръ, слдователемъ по особо важнымъ дламъ, или прокуроромъ окружного суда, быть свтскимъ львомъ, то думаешь непремнно о Москв. Если жить, то въ Москв, здсь же ничего не хочется, легко миришься со своей незамтной ролью и только ждешь одного отъ жизни — скоре бы уйти, уйтн’…
Насъ всегда чрезвычайно интересовалъ вопросъ, почему наша молодежь, повидимому, такая бодрая, полная готовности къ самопожертвованію на благо другихъ, — съ такой поразительной легкостью превращается въ зауряднйшихъ людей, живущихъ и дйствующихъ ‘по форм’. Лыжинъ только типичный представитель молодыхъ дятелей въ русскомъ вкус. Въ годы университетской жизни человкъ кипитъ, горитъ, всмъ сердцемъ чувствуетъ свою связь съ общей массой не только своего народа, но даже всего міра. Но вотъ человкъ вступаетъ въ жизнь, сталкивается въ дйствительности съ ‘соціальными факторами’, только не въ вид священныхъ формулъ того или иного признаннаго учителя, а въ вид живыхъ людей, страдающихъ и борющихся,— и ничего не понимаетъ, не видитъ и не слышитъ. Получается именно то, что мтко выражаетъ Чеховъ въ думахъ Лыжина, все это мелочь, пустяки, не жизнь, а такъ себ, а важное, существенное гд-то тамъ — въ книг, въ спорахъ, въ увлекательныхъ стройныхъ положеніяхъ разработанной научной системы.
Въ геро разсказа старыя задушевныя мысли всплываютъ подъ вліяніемъ видннаго имъ страннаго сна, но врядъ-ли надолго. Какъ и огромное большинство, онъ подчинится условіямъ жизни, гд нтъ мста этимъ важнымъ мыслямъ, гд нтъ почвы для ихъ проведенія въ жизнь. Чтобы чувствовать на каждомъ шагу живую связь съ массою, надо, чтобы между людьми были постоянно живыя нити взаимнаго общенія, взаимныхъ интересовъ. Гд каждый живетъ въ перегородкахъ, отдляющихъ его живую личность отъ другихъ, гд форма на первомъ план, а содержаніе сводится къ бумаг, къ отношеніямъ и предписаніямъ, властно подчинившимъ себ живую жизнь, тамъ не на чемъ развить мысль въ дло. Огромное большинство, масса, составляющая націю, народъ, состоитъ не изъ героевъ, а изъ среднихъ людей, которые подчиняются охотне чмъ борются, и всегда идутъ въ направленіи наименьшаго сопротивленія. И пока незамтно созидающіеся новые запросы и требованія не разобьютъ этихъ перегородокъ, до тхъ поръ наталкивать и наводить на эти мысли будетъ литература, а не жизнь.
Тмъ цнне для насъ эти чудные разсказы Чехова, въ которыхъ столько острой боли и щемящей сердце тоски.
Мучительно-тревожное настроеніе чуткаго и вдумчиваго художника отдается въ душ читателя, будитъ его притупившуюся къ житейскимъ неурядицамъ чувствительность, заставляетъ дать отчетъ въ своей жизни и дятельности. Художникъ является въ данномъ случа выразителемъ тхъ глубоко скрытыхъ общественныхъ настроеній, которыя назрваютъ въ масс общества, еще безсознательныхъ, но уже властныхъ и многозначительныхъ. ‘Такъ жить дольше нельзя’,— этотъ горькій выводъ воплощается въ ряд грустныхъ картинъ, понятныхъ всмъ, кто еще иметъ уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видть.
Февраль 1899 г.