Три письма о спиритизме, Страхов Николай Николаевич, Год: 1876 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Н. Страховъ

Три письма о спиритизм

Н. Страховъ. Борьба съ Западомъ въ нашей литератур. Книжка вторая

С.-Петербургъ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16. 1887

Письмо 1. Идолы. Интересъ спиритизма.— Равнодушіе.— Оживленіе проповди.— Университетъ, натуралисты, журналы.— Наука.— Авторитетъ ученыхъ.— Прогрессъ.— Эмпиризмъ.— Свобода, — Позитивизмъ.— Эти знамена имютъ существенное значеніе для спиритизма

Письмо 2. За непосвященныхъ. Фанатизмъ нашей литературы.— Предубжденія.— Игра на слово.— Требованія отъ непосвященныхъ — Чистый эмпиризмъ.— Безвыходное положеніе.— Дилемма.— Все возможно.— Спекулятивная область

Письмо 3. Границы возможнаго. Чистая математика.— Явленія не подходящія подъ математику и явленія противорчащія математик, — Воображаемые опыты.— Причины.— Законы.— Переходъ отъ математики къ физик.— Платоновская теорія воспоминанія.— Кошка съдающая мышь.— Заключеніе

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

Идолы.

Интересъ спиритизма.— Равнодушіе.— Оживленіе проповди.— Университетъ, натуралисты, журналы.— Наука.— Авторитетъ ученыхъ.— Прогрессъ.— Эмпиризмъ.— Свобода, — Позитивизмъ.— Эти знамена имютъ существенное значеніе для спиритизма.

Позвольте предложить вамъ на этотъ разъ небольшое разсужденіе о спиритизм. Между предметами, не касающимися прямо ‘интереса минуты’, по моему мннію это — одинъ изъ самыхъ занимательныхъ и важныхъ. Меня, признаюсь, глубоко удивляетъ то равнодушіе къ вопросу о спиритизм, которое такъ часто встрчается. И врящіе, и отрицающіе, и совершенно незнающіе, что имъ думать и говорить, — вс относятся къ длу слишкомъ легко, не давая настоящей цны ни своей вр, ни своему отрицанію, или недоумнію. Какъ-то я вошелъ въ полутемную комнату и засталъ нсколько человкъ своихъ знакомыхъ вокругъ стола, терпливо выжидающихъ спиритическихъ явленій. ‘И вамъ не стыдно!’ воскликнулъ я.— Нтъ, отвчали мн, столъ ужъ начиналъ двигаться. ‘И вамъ не страшно?’ спросилъ я.— Нтъ, отвчаютъ, чего же бояться?— ‘И вамъ не скучно?’ сказалъ я наконецъ.— Нтъ, говорятъ, это любопытно.

Таково вялое, легкое, спокойное отношеніе, которое установилось къ этимъ новйшимъ чудесамъ и откровеніямъ. Конечно, въ этомъ равнодушіи таится нкоторое предчувствіе истины, слышится справедливый приговоръ всему длу. Но стали-бы такъ играть этими явленіями, если-бы чувствовали, что въ нихъ дйствительно задваются существенныя основы нашей жизни. Люди вообще живутъ легкомысленно, безъ большихъ запросовъ и отчетовъ, но то легкомысліе, съ которымъ относятся къ спиритизму, выходитъ изъ ряда, превышаетъ обыкновенную мру, и потому его можно выводить изъ свойствъ самаго спиритизма.

Отсюда объясняю я себ и то, почему такъ мало интересуются теоретическимъ разсмотрніемъ дла, если дло не иметъ практической важности, если чувствуется, что оно въ сущности какой-то вздоръ, то всякія разсужденія кажутся обыкновенно лишними и скучными Недоумніе, сомнніе, неясность — сами по себ переносятся легко, если съ ними не связано никакого существеннаго интереса. И тутъ я ршительно расхожусь съ равнодушными и спокойными. Практически спиритизмъ дло не важное — съ этимъ я согласенъ, но теоретически онъ иметъ величайшую занимательность. Когда вы не знаете, что думать и говорить, когда по умете дать себ никакого отчета въ томъ, что видите собственными глазами, когда вс ваши понятія спутаны и вы вполн сбиты съ толку, то конечно вы можете однакоже продолжать ваши дла, службу, удовольствія. Эти духи, какъ вы очень хорошо чувствуете, ничему этому не помшаютъ. Но оставаться спокойными вы все-таки не имете права. Въ васъ должны быть если не мученіе отъ неразгаданнаго вопроса, то хотя нкоторое желаніе прояснить свои мысли, такъ или иначе согласить то, что вы видли, съ вашими понятіями. Вотъ тотъ вопросъ, который для меня главный въ этомъ дл и ради котораго я пишу.

Съ чего же мы начнемъ? Вопросъ о спиритизм, какъ вы согласитесь, вполн подходитъ подъ то, что я только-что сказалъ: это вопросъ нершенный, темный, трудный, въ немъ никто еще не добрался никакого толку, кром разв правоврныхъ спиритовъ, которыхъ теоріи однако же не хочетъ признать ни одинъ изслдователь. Итакъ, для начала позвольте мн взять дло нсколько со стороны, сдлать нсколько соображеній, повидимому побочныхъ, но, какъ я убжденъ и постараюсь убдить васъ, въ сущности прямо касающихся вопроса. Въ такомъ смутномъ дл пріятно и полезно отыскать мсто, гд почва не колеблется подъ ногами, гд возможно разсуждать ясно и отчетливо и откуда можно спокойно разсматривать явленія.

Спиритизмъ у насъ давно извстенъ. Двадцать лтъ тому назадъ я сиживалъ за столиками, шляпами и тому подобными предметами, и ожидалъ вращенія. Въ тхъ поръ спиритизмъ сдлался обыкновеннымъ явленіемъ петербургской жизни, не возбуждая однако же общаго и серіознаго вниманія. Но въ прошломъ году (1875) проповдь спиритизма вдругъ получила необыкновенную силу, вдругъ стала вопросомъ литературы, предметомъ общихъ и живыхъ толковъ. Вотъ фактъ, который заслуживаетъ по крайней мр столько же вниманія, какъ стукъ стола, происходящій отъ загадочной причины. Отчего произошла такая огромная перемна въ судьб спиритизма? Судьба каждаго явленія зависитъ въ извстной мр отъ отъ сущности, и потому мы можемъ найти здсь какую-нибудь важную черту спиритизма.

Въ прошломъ году проповдь спиритизма раздалась къ намъ изъ университета: это во первыхъ. Во вторыхъ, проповдь исходила отъ двухъ профессоровъ не заурядныхъ или плохихъ, а такихъ, которые имютъ извстность отличныхъ ученыхъ, не простыхъ преподавателей, а изслдователей, двигателей науки. Въ третьихъ, оба профессора, проповдующихъ спиритизмъ,— натуралисты, то есть принадлежатъ къ разряду ученыхъ, имющихъ наибольшій авторитетъ, какъ во всей просвщенной Европ, такъ и и насъ.

Вотъ та сила, которая пришла на помощь спиритизму и вдругъ вызвала его изъ той полутьмы, въ которой онъ прозябалъ (въ Россіи по крайней мр). Эта сила иметъ для меня совершенно опредленный характеръ, который потомъ я успю можетъ быть уяснить и самъ. Для меня очень характерны и вс другіе обстоятельства этой исторіи, напримръ то, что спиритизмъ явилися именно въ петербургскомъ, а не въ другомъ университет, что онъ встртилъ въ самомъ же университет оппозицію, что подобную же оппозицію онъ встртилъ и въ петербургской печати, что два профессора вслдствіе этого не могли даже найти для своихъ статей мста въ петербургскихъ изданіяхъ, что эти статьи пріютила московская печать, имющая однако на спиритизмъ совершенно другіе взгляды, чмъ у авторовъ статей,— и такъ дале. Друзья и единомышленники раздлились, люди враждебные по принципамъ сошлись — вотъ одно изъ чудесъ, которое произвелъ спиритизмъ, и на которое кажется мало обратили вниманія.

Но подойдемъ ближе, и мы увидимъ еще боле характеристическія черты. защитники спиритизма въ своихъ статьяхъ постарались какъ можно ясне указать знамена, подъ которыми они идутъ, принципы, на которые они опираются. Сила и законность ихъ проповди зависитъ отъ твердости этихъ опоръ. Постараемся, указать на главнйшія изъ этихъ началъ, руководящихъ нашими авторами {Русскій Встникъ, 1875, No 10, статья Н. Вагнера: ‘Медіумизмь’, тамъ же, No 11, статья А. Бутлерова: ‘Медіумическія явленія’.}.

1) Наука. За наукою признается верховный и всеобщій авторитетъ, то есть не только всякое ршеніе науки есть высшее, на которое не можетъ быть аппелляцій, но и нтъ такого вопроса, который не подлежалъ бы суду науки.

2) Авторитетъ ученыхъ. Особенный всъ, особенная сила принадлежитъ сужденіямъ людей, дйствительно посвященныхъ въ науку, ея истинныхъ жрецовъ, истинныхъ служителей. Поэтому профессоръ Вагнеръ ссылается на то, что онъ не просто только знакомъ съ наукой, но сдлалъ въ ней открытіе, именно недогенезисъ, профессоръ Бутлеровъ, хотя могъ бы сослаться на несравненно большія заслуги, по скромности не говоритъ о себ, но за то приводитъ цлый рядъ авторитетовъ, подобно ему, признающихъ спиритизмъ, семнадцать именъ, за которыя говоритъ ихъ извстность въ наук и самое ихъ званіе профессоровъ, академиковъ и членовъ ученыхъ обществъ (стр. 323).

3) Прогрессъ человческаго знанія. Науки длаютъ непрерывные успхи, открывая новыя явленія, новые міры предметовъ и свойствъ. Области темныя и загадочныя, вопросы, не поддававшіеся не только разршенію, а даже ясной постановк, понемногу завоевываются наукою, проливающею на нихъ свой свтъ. Къ числу такихъ новыхъ областей и будущихъ завоеваній науки принадлежитъ и спиритизмъ.

4) Эмпирическій методъ, изученіе фактовъ, какъ единый правильный пріемъ изслдованія. Фактъ есть единственно врная точка опоры и стоитъ выше всякихъ разсуждній. Мы имемъ право говорить только о томъ, что дано намъ фактами, и должны признавать всякій фактъ, какъ бы онъ ни противорчилъ нашимъ понятіямъ и разсужденіямъ.

5) Свобода изслдованія. Приведу прямо воодушевленныя слова профессора Вагнера:

‘Свобода послдованія, свобода мысли — вотъ желанный лозунгъ, который съ такимъ усердіемъ, съ такою любовью вырабатывали послдніе вка! Неужели же этотъ лозунгъ — пустой звукъ, и мы снова подчинены тмъ же догматическимъ запрещеніямъ, которыя такъ упорно тяготили надъ невжественнымъ человчествомъ въ средніе вка!

‘Позволю себ еще разъ указать на т слова, который я избралъ эпиграфомъ къ моей стать и которыя прошли незамченными моими критиками:

‘Единственная надежда на улучшеніе міра лежитъ, въ свободной мысли и въ безграничномъ изслдованіи, и все, что мшаетъ или противодйствуетъ этому великому возвышенному принципу — несправедливо!» {Davis. ‘Der Zauberstab’, 1867. S. 360. Такъ подписанъ эпиграфъ въ ‘Русскомъ Встник’.}. (‘Моск. Вд.’ 1875, No 322, перепечатано изъ ‘Голоса’.)

‘6) Позитивизмъ. ‘Для насъ уже кончились’, восклицаетъ тотъ же профессоръ, ‘времена апріористическихъ убжденій: метафизика смла свою лебединую псню, и принципы Бакона Веруламскаго возродились въ позитивизм, который стоитъ неколебимъ на почв опытныхъ фактическихъ доказательствъ. Въ настоящее время толковать о религіозномъ чувств, — значитъ толковать о чисто субъективной потребности, которая не иметъ ничего общаго съ позитивизмомъ, тогда какъ сила медіумизма заключается именно въ томъ, что онъ стоитъ на почв положительнаго знанія, что къ изслдованію его явленія могутъ и должны быть приложены научные методы’ (‘Спб. Вдомоcти’, 1875, No 303).

Вотъ т лозунги, т громкіе принципы, т блестящія знамена, подъ которыми выступаетъ передъ нами спиритизмъ. Если я и пропустилъ какой-нибудь изъ мене значительныхъ лозунговъ, то и смло увряю, что выше тхъ, которые я перечислилъ, нтъ у нашихъ ученыхъ, что у нихъ невозможно найти другихъ руководящихъ началъ. Что же касается до указанныхъ началъ, то они попались въ рчь не случайно, а были поставлены нашими учеными по существенной необходимости: во первыхъ, для того, чтобы дать своей проповди возможно большую прочность и убдительность, во вторыхъ, чтобы положить ясную и рзкую границу между собою и разными другими мыслителями и проповдниками: въ третьихъ, чтобы оправдать свою проповдь, показать ея совершенную невинность и законность. Наши ученые какъ будто чувствуютъ, что что-то неладно, что они можетъ быть и не совсмъ не виноваты, и вотъ они твердятъ: ‘мы эмпирики, мы позитивисты, мы работаемъ во имя науки, ради ея прогресса: за насъ авторитетъ европейскихъ ученыхъ и право на свободное изслдованіе: возможно ли винить насъ?’ Но это чувство нкоторой робости у нашихъ ученыхъ часто смняется, какъ и естественно, противоположнымъ чувствомъ отваги, ученой смлости. По временамъ кажется, какъ будто они, поднявши вс свои знамена, идутъ на своихъ читателей и говорятъ: ‘Кто противъ насъ? Вы видите эти знамена? Вы ихъ знаете, вы всегда преклонились передъ ними: такъ преклонитесь же и передъ тмъ, что мы теперь несемъ вамъ!’

Въ такомъ вид иногда представляется мн эта картина, и наводитъ на меня немалое смущеніе. Идутъ на меня знакомые призраки, которыхъ ничтожество я давно уразумлъ и которыхъ обманъ давно считаю великимъ зломъ. Но они укрпились въ глазахъ публики, разрослися, и вижу я, какъ, собравшись всею толпою, они создали еще новый призракъ, чудовищный, нелпый, — какъ они выводятъ своего новаго товарища передъ своими поклонниками и говорятъ имъ: ‘вы поклоняетесь намъ.— поклонитесь и ему!’

Простите, что я впадаю въ шутку, на то вдь это и письмо, а не диссертація. Возвращаюсь однако же къ серіозному тону.

Знамена или лозунги, выставленные нашими натуралистами, я считаю фантастическими понятіями, несоотвтствующими тмъ предметамъ, которыхъ имена они носятъ, или даже вовсе ничему не соотвтствующими. Для обозначенія ихъ я принимаю терминологію Бакона Веруламскаго и называю ихъ идолами, то есть ложными образами, кумирами боговъ, не существующихъ въ дйствительности. Это — предразсудки новаго времени, это — миическія созданія нашего вка, въ которыя онъ горитъ часто такъ же слпо, какъ врили другіе вка въ свои миы и свои предразсудки.

Чтобы объяснить, въ какомъ смысл я отрицаю силу и существенность этихъ понятій, я скажу о каждомъ изъ нихъ хоть нсколько словъ. О каждомъ такомъ понятіи можно бы, и даже нужно бы, написать цлую книгу: но можетъ быть и немногими словами мн удастся предотвратить хотя нкоторыя возможныя здсь недоразуменія.

1) Наука есть дло великое, хотя и не наилучшее и не наивысшее изъ человческихъ длъ. Но та наука вообще, на которую такъ любятъ ссылаться, есть истинный идолъ, фантастическое понятіе ученыхъ. Каждый спеціалистъ, математикъ, физикъ, физіологъ, думаетъ, что иметъ право говорить во имя науки, тогда какъ наукою вообще могла и можетъ быть, стремилась и стремится стать только философія, о которой такіе спеціалисты обыкновенно и слышать не хотятъ. Философія ршаетъ вопросы о границахъ и свойствахъ познанія, она старается указать точную мру его авторитета, тогда какъ спеціалистъ, покланяющійся своему кумиру, обыкновенно приписываетъ ему безпредльное могущество.

2) Ученые, такъ называемые жрецы науки, не имютъ права на какой-нибудь особенный, высокій авторитетъ. Наука не есть еще мудрость, и вообще говоря, ученый нисколько не мудре, чмъ остальные смертные. Они суть такіе же люди, какъ и вс мы, они точно также подвержены слабостямъ, ошибкамъ, заблужденіямъ и предразсудкамъ. Конечно, занятія науками способствуютъ облагороженію характера и изощренію ума: но съ другой стороны, при этихъ занятіяхъ, какъ при всякой трудной и выходящей изъ ряду дятельности, люди часто становятся въ фальшивое положеніе. Притязанія ученыхъ обыкновенно выше ихъ силъ, а предразсудки тмъ упорне, чмъ выше притязанія. Каждая спеціальность ограничиваетъ кругозоръ человка и внушаетъ ему особыя предубжденія, такъ что едва ли не легче представить себ простаго человка безъ предразсудковъ, чмъ ученаго.

3) Прогрессъ есть одинъ имъ самыхъ обманчивыхъ и опасныхъ идоловъ. Фантастическое понятіе о прогресс ведетъ къ тому, что люди перестаютъ признавать постоянство и неизмнность чего бы то ни было, и думаютъ, что все можно передлать и усовершить. Непрестанно являются новаторы, которые пытаются радикально измнить самую природу тхъ или другихъ вещей, такъ и спириты уже предлагаютъ намъ отказаться отъ нашей физики и механики, и скоро дло кажется дойдетъ до отрицанія логики и до реформы таблицы умноженія.

4) Эмпиризмъ — великій и слпой идолъ. Намъ проповдуютъ силу голыхъ фактовъ, какъ будто голые факты возможны. Всякій фактъ зависитъ отъ нкоторой причины и иметъ нкоторыя послдствія, вотъ онъ уже и не голый, уже такъ или иначе находится въ связи съ другими фактами. Впрочемъ, знаете ли вы и знаютъ ли наши натуралисты, что послдовательные эмпирики утверждаютъ, что возможны факты безъ всякой причины? Возьмите русскій переводъ логики Милля, томъ 2-й, и прочитайте тамъ страницу 105 и 106. Если же такъ, если возможны факты безъ причины, то спрашивается, почему же гг. Вагнеръ и Бутлеровъ приходятъ въ такое недоумніе отъ фактовъ спиритизма? Если они послдовательные эмпирики, то не согласятся ли они на такое ршеніе: это — факты безъ причины?

5) Свобода мысли, свобода изслдованія. Свобода — слово опредленное, которое само по себ ничего не значитъ. Всегда нужно спросить: какой вы свободы ищете? то есть: отъ какого стсненія желаете избавиться? Нашимъ натуралистамъ. повидимому, ничто не препятствуетъ ни въ ихъ изысканіяхъ, ни въ выраженіи мыслей. Почему же они такъ громко требуютъ свободы. Если ихъ стсняютъ не люди, а какіе-нибудь принципы, если, напримръ, имъ мшаетъ логика, или математика, или здравый смыслъ, то ихъ взыванія къ идолу свободы — напрасныя мольбы.

6) Позитивизмъ есть идолъ довольно мудреный. Имя его большею частью призывается всуе, безъ яснаго понятія объ истинныхъ его свойствахъ. Ему приписываютъ величайшую силу противъ метафизики, и за эту-то силу, главнымъ образомъ, ему поклоняются. Въ самомъ дл, позитивизмъ заключаетъ въ себ ту интересную мысль, что науки (то, что у французовъ называется les sciences) не даютъ метафизическаго познанія, мысль эта содержитъ много правды и во всякомъ случа достойна вниманія, но изъ нея еще не слдуетъ, что невозможны метафизика, логика, психологія, какъ это заключаетъ позитивизмъ, заключаетъ потому, что отрицаетъ все, кром наукъ въ тсномъ смысл (sciences).

Итакъ, по моему мннію, ни одно изъ знаменъ, подъ которыми выводится спиритизмъ, но способно защитить его, не можетъ служить за него ручательствомъ. Пусть спиритизмъ будетъ что вамъ угодно, пусть онъ есть откровеніе высочайшихъ истинъ и спасеніе рода человческаго, но онъ явился къ намъ подъ покровомъ самыхъ характеристическихъ предразсудковъ нашего времени. Это не даромъ, это иметъ свои причины. Натуралисты, — эти пророки нашего времени, стали пророками спиритизма. Это очень важно. Т способы разсужденія, т пріемы мысли, т руководящіе принципы, которые употребляются защитниками спиритизма, не представляютъ ни одной черты правильнаго метода, а состоятъ сплошь только изъ заблужденій, свойственныхъ ученымъ натуралистамъ и именно современнымъ. Это поразительно. Мало того: чтобы спасти спиритизмъ, натуралисты принуждены доводить эти свои заблужденія до послдней ихъ крайности и изо всей силы держаться за эту крайность. Они хотятъ опытомъ узнать то, чего опытъ дать но можетъ: хотятъ метафизику сдлать позитивною, общаютъ намъ науку, не подчиненную никакому методу, никакимъ законамъ, и прогрессъ, не имющій ни пути, ни предловъ. Что, конечно, чудеса, большія чудеса, но скоре всего — это ошибки, слдовательно очень простыя, хотя и печальныя явленія!

ПИСЬМО ВТОРОЕ.

За непосвященныхъ.

Фанатизмъ нашей литературы.— Предубжденія.— Игра на слово.— Требованія отъ непосвященныхъ — Чистый эмпиризмъ.— Безвыходное положеніе.— Дилемма.— Все возможно.— Спекулятивная область

Что наша литература есть литература фанатическая — въ этомъ нтъ никакого сомннія. Разсужденія, правильное развитіе мыслей, логическіе послдовательные споры у насъ не существуютъ, почти невозможны по натур нашихъ пишущихъ и по натур нашей публики. У насъ возможно и имютъ ходъ, почти исключительно, только всякія вры и ненависти, всякія идолопоклонства и затаптыванія въ грязъ, всякіе свисты и боготворенія. Вашъ покорный слуга тмъ больше иметъ право это говорить, что самъ принадлежитъ къ числу затоптанныхъ въ грязь. Вы, пожалуй, не предполагали, что дло дошло до подобной крайности, и что я нахожусь въ такомъ ужасномъ положеніи, но фактъ уже заявленъ тми, кого можно считать въ такихъ длахъ вполн свдущими. Въ ‘Биржевыхъ Вдомостяхъ’ 1874 года, отъ 27 ноября, г. Михайловскій, на половину съ торжествомъ, на половину съ сожалніемъ, говоритъ: ‘мы втоптали въ грязь г. Страхова, человка…’ и пр. Пожалуста, не подумайте, что я принимаю все происшествіе въ шутку, старанія этихъ мы не всегда оставались безуспшными…

Но простите, что я заговорилъ о себ: мн хотлось только сказать, что фанатизмъ нашей печати мн очень хорошо знакомъ, и прибавить, что онъ мн и понятенъ: по крайней мр я, кажется, всегда зналъ, почему именно и чмъ я раздражаю публику: даже при совершенной недобросовстности нападокъ, я все-таки видлъ въ чемъ дло, меня часто бранили и надо мной глумились не по разногласію мнній, а только потому, что съ такими людьми, какъ я, разсуждать было некогда, что нужно было поскоре длать прогрессъ, и, слдовательно, не давать никому останавливать вниманіе на подобныхъ мн людяхъ и вещахъ. Я хорошо понималъ и эту тонкую политику.

Проповдникамъ спиритизма въ настоящую минуту приходится тоже испытывать фанатизмъ нашей литературной полемики, но странно, что они, кажется, вовсе не понимаютъ своего положенія. Они оба жалуются на непочтительность обращенія, на ‘комки грязи’, полетвшіе въ нихъ со всхъ сторонъ. Такая жалоба, пожалуй, еще извинительна, она только доказываетъ, что наши профессора — люди непривычные къ литератур. Но затмъ они какъ-будто не могутъ, или не хотятъ догадаться, чмъ же возбуждается этотъ фанатизмъ, въ чемъ существенный смыслъ встрченной ими ярости. Они часто говорятъ о предубжденіяхъ, о закоренлыхъ предразсудкахъ, но не удостоиваютъ, а можетъ быть и не умютъ формулировать эти предразсудки. Между тмъ, для людей ученыхъ, для проповдниковъ новыхъ истинъ, казалось бы, дло важное и настоятельное — анализировать со всею ясностію убжденія, противудйствующія ихъ проповди. Разложите, опровергните эти убжденія — и мы тотчасъ примемъ вашъ спиритизмъ. Но наши ученые не длаютъ для этого ни единаго шага: они только и твердятъ: ‘это факты, факты, какъ же можно не врить фактамъ?’

Пріемъ очень характерный. Вдь чего они добиваются? Того, чтобы имъ поврили на слово. Вотъ почему они увряютъ, что они и ихъ единомышленники люди честные, что они находятся въ здравомъ ум и въ полной памяти, вотъ отчего они ссылаются на профессоровъ, академиковъ, членовъ парламента, судей и т. д., какъ на людей, которые не станутъ мошенничать и не могли бы занимать своихъ мстъ, если бы были поврежденные. Едва-едва проскальзываетъ кое-гд замчаніе, что такой-то, будучи физикомъ или химикомъ, конечно ‘уметъ наблюдать’ (хотя, правду сказать, наблюдательность, ученыхъ пользуется дурною славою). Словомъ, вс люди по отношенію къ спиритизму раздляются на два разряда, — на посвященныхъ. которые на опыт убдились въ существовованіи спиритическихъ явленій. и на непосвященныхъ, которые не имли этого счастія. Непосвященные, по мннію защитниковъ спиритизма, должны:

1) врить честному слову, или присяг посвященныхъ, 2) сами длать опыты, или искать медіумовъ, и такимъ образомъ стараться перейти въ разрядъ посвященныхъ и 3) до тхъ поръ не разсуждать и не раздумывать, — такъ какъ всякія разсужденія непосвященныхъ будто-бы основаны на однихъ предубжденіяхъ и искажаютъ цли, или даже доводятъ до ужасной вещи — до неврія въ факты.

Вотъ научная постановка вопроса, по истин еще небывалая и неслыханная, вотъ эмпиризмъ въ его чистйшемъ вид. И легко убдиться, что въ такомъ вид эмпиризмъ, необходимъ для защитниковъ спиритизма. На самомъ дл, если бы мы были чистыми эмпириками, еслибы для насъ вс вопросы, изученіе всхъ мнній — имли именно такую постановку, какую дали теперь наши ученые спиритизму,— то только тогда спиритизмъ удивлялъ бы насъ столь же мало, какъ и другія явленія, или на оборотъ — вс явленія были бы для насъ столько же удивительными, какъ спиритизмъ.

Но увы! удастся ли нашимъ ученымъ обратить насъ сплошь въ чистыхъ эмпириковъ, и такимъ образомъ управлять въ нашихъ глазахъ спиритизмъ со всми другими предметами? Я сильно боюсь, что родъ человческій никогда не достигнетъ такого просвщенія, природа человческая такъ груба и упорна, что, сколько не будь на земл университетовъ и академій,— непосвященные никогда не будутъ врить просто на честное слово и никогда не бросятъ дурной привычки разсуждать о томъ, что имъ разсказываютъ. Вотъ почему Гегель говаривалъ, что чистыми эмпириками могутъ быть только животные, а не люди. Но я полагаю, что великій философъ ошибся: и животныя не могутъ вполн доcтигнуть чистаго эмпиризма: эта противуестественная точка зрнія могла быть придумана только людьми, только учеными, вообразившими, что могутъ передлать умъ человческій, и усиливающимися удержаться въ положеніи, невозможномъ для равновсія.

Вы видите, я становлюсь на сторону непосвященныхъ, мн странно, что къ ихъ правамъ и мнніямъ наши изслдователи спиритизма отнеслись съ такимъ презрніемъ и невниманіемъ. Намъ говорятъ, чтобы мы не видавши судить не смли. Но помилуйте, что же будетъ тогда съ нами? Теперь, пока мы еще не чистые эмпирики, мы вдь разсуждаемъ съ утра до вечера. Когда я читаю газету или книгу, когда разговариваю съ учеными и неучеными людьми, я безпрестанно работаю умомъ, я ничему не врю просто на слово, я объ каждомъ свдніи стараюсь самъ разсудить, насколько оно вроятно или невроятно. Я справляюсь со своею памятью, соображаюсь съ тми понятіями о людяхъ и вещахъ, которыя нажилъ въ теченіи моей жизни, и ршаю дло по крайнему моему разумнію. Что же бы со мною было, еслибы каждую минуту ко мн могъ явиться духъ чистый эмпирикъ, въ род Сократовскаго демона, и вдругъ сказать мн: ‘ты не видлъ, такъ и не суди!’ Тогда вдь просто не было бы житья на свт!

Представьте въ самомъ дл историка или географа. Онъ сидитъ надъ книгами, соображаетъ всякія извстія, ршаетъ, что и какъ должно было быть по законамъ человческой природы, стремиться подняться до самаго высокаго и правильнаго пониманія событій, которыя грубо, фальшиво, безтолково передаются очевидцами и памятниками, и вдругъ ему говорятъ: ‘они видли, а ты не видлъ, какую же силу могутъ имть вс твой разсужденія?’ Такимъ образомъ пришлось бы молчать, читая самые невроятные разсказы, и невозможно было бы отвергнуть ни одной басни, мало того, въ разсказахъ противорчащихъ и спутанныхъ нельзя было бы длать выбора и устранять противорчія и нелпости. Ибо вообще мы лишились бы всякаго права отрицать, чистые эмпирики сейчасъ сказали бы: ‘можетъ быть это и ложь, но можетъ быть и фактъ, тогда передъ фактомъ нечего разсуждать!’

Такого, по истин безвыходнаго, положенія признать нельзя. Если каждое движеніе моей мысли будетъ остановлено вопросомъ: ‘а можетъ быть, это фактъ? безсмысленный, нелпый, но фактъ?’ — то все вокругъ меня прійдетъ въ хаосъ, и я уже не могу ровно ничему поврить и ровно ничего понять.

Нтъ, давайте лучше разсуждать. Прежде чмъ поврить тому, что намъ разсказываютъ, и прежде чмъ приняться за спиритическіе опыты, давайте немножко подумаемъ. По обыкновенному человческому разуму, не хорошо, когда человкъ берется за дло, не разсмотрвши, что это такое, и не разсудивши, нужно ли за него браться и къ чему оно можетъ привести. Такъ и тутъ, если мы не хотимъ только шутить и забавляться, мы должны подумать.

Опытовъ, по моему, сдлано достаточно, а книгъ написано, какъ и всегда, больше, чмъ нужно. Да и посмотрите, кто опыты длалъ? — люди ученые, извстные, длалъ даже такой геніальный человкъ, какъ Фарадей. Почему же я стану предполагать, что увижу лучше и больше, чмъ они? Со мною должна повториться одна изъ тхъ исторій, которыя случились съ ними, или опыты будутъ неудачны, какъ у Фарадея, Тиндаля, Менделева, или я увижу то, что видли Уоллесъ, Бутлеровъ, Вагнеръ. Съ какой стати я воображу, что именно мн прійдется все разршить и открыть сущность дла?

Итакъ, я не нахожу ни нужды, ни пользы выходить изъ толпы непосвященныхъ, я присоединяюсь къ этимъ десяткамъ и сотнямъ тысячъ читателей, которые узнаютъ о спиритизм только изъ петербургскихъ и московскихъ журналовъ, и, по праву и закону человческой природы, принимаются размышлять о немъ. Я всею душою вхожу въ ихъ положеніе и предлагаю имъ: давайте думать вмст.

Прежде всего обратимся къ себ, а пожалуй и къ нашимъ проповдникамъ, съ такими вопросами:

Что такое спиритическія явленія? Мы не спрашиваемъ объ ихъ сущности, а только о томъ разряд, куда ихъ слдуетъ отнести. Намъ представляется слдующая дилемма:

1) Или это — естественныя явленія, образующія только новую область, подобно тому, какъ нкогда новою областью были явленія магнетическія, электрическія, волосность, эгдосмосъ и т. д.

2) Или это — явленія сверхъестественныя, чудеса, то есть дйствія міра сверхчувственнаго, который стоитъ выше природы и иметъ силу измнять ея законы.

Вотъ два разряда, изъ которыхъ одинъ составляетъ отрицаніе другаго, такъ что третьяго разряда и вообразить невозможно. Если мы имемъ какія-нибудь понятія о законахъ природы, о свойствахъ и порядкахъ ея явленій, то мы сейчасъ ршимъ, принадлежитъ ли данное явленіе (дйствительное или воображаемое — все равно),— къ естественнымъ, или нтъ. Если въ спиритическихъ явленіяхъ оба разряда явленій смшаны, то натуралисты, повидимому, должны бы умть отдлить естественныя отъ неестественныхъ, и сказать намъ, которыя принадлежатъ къ одному и которыя къ другому разряду.

Но что же оказывается? Натуралисты ведутъ себя въ настоящемъ случа чрезвычайно лукаво, они всячески уклоняются, не только отъ ршенія, но и отъ постановки вопроса, они усиленно укрываются за чистый эмпиризмъ и твердятъ: ‘это факты, новые факты, ихъ нужно изслдовать, ничего не предршая’. Они даже прикидываются, что не понимаютъ, чего мы хотимъ и принимаются жаловаться на наши предразсудки, на наше упорство противъ науки, на деспотизмъ нашихъ мнній.

Между тмъ. казалось бы легко понять, что дло идетъ o предмет, имющей для насъ величайшую важность, и потому хотя немножко потрудиться вникнуть въ наши мысли.

Въ самомъ дл если спиритизмъ состоитъ изъ явленій естественныхъ, но только новыхъ, то намъ страшно, изъ-за чего натуралисты такъ волнуются. Мы не имемъ причины волноваться. Мало ли новыхъ фактовъ? Пусть натуралисты ихъ изслдуютъ съ свойственнымъ имъ мастерствомъ: мы спокойно подождемъ результатовъ.

Но, если спиритизмъ есть чудо, обнаруженіе сверхъестественныхъ явленій, — то дло другое. Мы вс воспитаны въ той мысли, что есть міръ, стоящій выше природы. Мы съ дтства не врили, и большею частію не вримъ до сихъ поръ, чтобы земная жизнь содержала весь смыслъ нашего существованія, и чтобы все бытіе было такъ скудно и глухо, какъ то, что называется вещественною природою. Итакъ, если спириты могутъ приподнять намъ завсу, закрывающую этотъ высшій міръ, то они укрпятъ т врованія и подтвердятъ т надежды, на которыхъ до сихъ поръ держится жизнь главной массы человчества. Вотъ та могущественная струна, которую затрогиваютъ разсказы о спиритическихъ явленіяхъ.

Не странно ли посл этого, что натуралисты считаютъ возможнымъ обойти вопросъ такой безмрной важности? Они, какъ я сказалъ, не хотятъ даже поставить этого вопроса,— и для этого стараются доказать, будто бы самая наша дилемма неправильна. ‘Мы, говорятъ они, вовсе не имемъ такихъ понятій о законахъ природы, о свойствахъ и порядкахъ ея явленій, чтобы могли ршить. принадлежитъ ли данное явленіе (дйствительное, или воображаемое) къ естественнымъ, или къ сверхъестественнымъ. Мы не знаемъ, утверждаютъ они, что возможно и что — невозможно, и считаемъ притязаніе на такое знаніе — нелпымъ’. Вотъ та величайшая крайность, до которой дошли наши изслдователи спиритизма, и вы видите, что дойти до нея они были необходимо вынуждены: вотъ геркулесовы столбы эмпиризма. Ибо, если мы не въ состояніи различить, что вещественное и что духовное, что естественно и что чудо, что возможно и что невозможно, — то тогда нечего разсуждать, нечего удивляться, нечего думать о наук, а остается только завести тетрадку съ надписью: все возможно, и записывать въ нее фактъ за фактомъ.

Удивительно при этомъ однако же то, что для нашихъ ученыхъ какъ-будто неизвстно и непонятно существованіе совершенно иного ученія о человческомъ познаніи, ученія очень распространеннаго, имющаго большую силу и составляющаго неодолимое препятствіе къ признанію спиритизма. Удивительно то, что они до того закоснли въ чистомъ эмпиризм, что ничего другаго и не видятъ, не хотятъ и говорить объ иномъ ученіи, и вмсто того, чтобы объяснить намъ, непосвященнымъ, его несостоятельность, только бранятъ насъ за упорство. Въ одномъ лишь мст профессоръ Бутлеровъ коснулся этого вопроса, но не сталъ распространяться.

‘Я желалъ бы только’, пишетъ онъ, ‘не встртить предвзятыхъ мнній и доводовъ въ род того, который гласитъ, что этого не могло быть, потому, что это невозможно, между тмъ какъ, при сколько нибудь серіозномъ мышленіи, ясно, что, вн области чисто спекулятивной, вопросъ о невозможности какого-либо явленія природы — не ршается окончательнымъ апріорнымъ путемъ’ (стр. 308). Это значитъ, что если только мы не зайдемъ въ область спекуляціи, мы не имемъ средствъ ршить, — возможно, или невозможно какое-нибудь явленіе.

Но отчего же намъ не зайти къ спекулятивную область? Отчего нашъ ученый думаетъ, что стоитъ только назвать эту область, чтобы вс отъ нея отвернулись и побжали? Отчего онъ не видитъ, что въ эту область заходятъ вс, даже самые простые люди, незнающіе даже и слова спекуляція? Отчего онъ не предполагаетъ, что именно въ этомъ заключается величайшее препятствіе для вры въ факты. подобные спиритическимъ? И слдовательно, почему онъ не удостоитъ разоблачить передъ нами эту, по его мннію, столь вредную доктрину?

Человческая мысль подвергается въ наши дни великому презрнію. Съ нею не хотятъ считаться, объ ней и говорить не хотятъ. Ее считаютъ предразсудкомъ и видятъ въ ней помху, которую надются побдить фактами.

Однако посмотримъ. Въ слдующемъ письм я прямо приступлю къ длу.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

Границы возможнаго.

Чистая математика.— Явленія не подходящія подъ математику и явленія противорчащія математик, — Воображаемые опыты.— Причины.— Законы.— Переходъ отъ математики къ физик.— Платоновская теорія воспоминанія.— Кошка съдающая мышь.— Заключеніе

Врите ли ни въ непреложность чистой математики? Убждены ли вы томъ, что дважды два четыре, что эти и подобныя истины справедливы всегда и везд, и что самъ Богъ, какъ говорили въ старыя времена, не могъ бы сдлать дважды два пять, не могъ бы измнить ни одной изъ такихъ истинъ? Я убжденъ въ этомъ, и полагаю, что и вы убждены, такъ что, какъ ни любопытно и важно разъясненіе того, на чемъ основано это убжденіе, можно покамстъ отложить это разъясненіе. Что касается до нашихъ натуралистовъ, то и они, повидимому, признаютъ непреложность математическихъ истинъ: говорю повидимому, потому что они не сочли за нужное точно сказать, признаютъ ли они что-нибудь, кром своихъ любимыхъ фактовъ. По нкоторымъ выраженіямъ, можно подумать даже, что они сомнваются въ математик, но я предполагаю, что это лишь обмолвки, вырвавшіяся у нихъ по неосмотрительности, и не подлежащія строгому разбору.

Такъ, напримръ, профессоръ Вагнеръ, который вообще во сто разъ мене точенъ и остороженъ, чмъ профессоръ Бутлеровъ, въ одномъ мст слдующимъ образомъ подсмивается надъ увренностію ученыхъ въ твердости ныншнихъ наукъ:

‘…вдругъ теперь открывается новый міръ со своими законами, со своими силами, которыя сильне нашихъ земныхъ (?) силъ. Какъ же не встртить скептицизмомъ и глумленіемъ эту новую область намъ, которыхъ глубокая ученость измрила глубину небесныхъ океановъ и свсила далекіе міры (и ?) солнца? Неужели же наши всы и математическіе законы ничтожны передъ какими-то невдомыми законами, которые неизв 123,стно еще, подчинится ли непогршимой математик, или нтъ? ‘Да, это крайне обидно для нашего гордаго, ученаго ума’ (‘Руск. Встн.’ 1875 г. No 10, стр. 948).

Здсь очевидная насмшка надъ математическими законами и непогршимостію математики. Но въ какомъ смысл слдуетъ понять эту насмшку? Въ томъ ли, что есть явленія, который противорчатъ математик, ниспровергаютъ ея законы, — или только въ томъ, что есть явленія которыя находятся вн области математики? Можно принять, что авторъ имлъ въ виду этотъ послдній смыслъ, и что онъ въ непреложности математики не сомнвается: онъ какъ бы хотлъ возразить противъ тхъ, которые думаютъ, что вс предметы знанія должны и могутъ быть разсматриваемы математически, и потому указываетъ на спиритическія явленія, о которыхъ этого сказать нельзя. Таковъ самый лучшій смыслъ его словъ. Но въ дйствительности они имютъ другое направленіе, если вспомнить разсказы о спиритическихъ явленіяхъ, то мы увидимъ, что профессору Вагнеру хотлось выразить другое, онъ, очевидно, хотлъ сказать: ‘есть вещи, есть явленія, которыя должны бы подлежать нашимъ всамъ и математическимъ законамъ, но на самомъ дл не подлежатъ: есть вещи и явленія, которыя должны бы подчиняться непогршимой математик, но не подчиняются, отдаленнйшія звзды и вс небесные океаны подчиняются, а эти вновь открытыя явленія — нтъ, вотъ въ чемъ великая новость’.

Если такъ, то позволю себ заявить, что я не только признаю непогршимость математики, но и убжденъ непоколебимо, что такихъ вещей и явленій, о которыхъ говоритъ, или хотлъ говорить, профессоръ Вагнерь, нтъ, что они — невозможны.

Вс предметы, о которыхъ говоритъ математика, подчинены ей безусловно, а о предметахъ, которые ей не подчинены, она и не говоритъ, и говорить не можетъ.

Въ математик, напримръ, существуютъ положенія: ‘дв величины равныя порознь третьей равны между собою’, ‘дв стороны треугольника вмст взятыя больше третьей’. Если предметы, о которыхъ мы разсуждаемъ или которые разсматриваемъ, не суть величины, не суть треугольники, то указанныя математическія положенія къ нимъ вовсе не относятся, если же дло идетъ о величинахъ и треугольникахъ, то эти положенія будутъ безусловно врны, и не только спириты, но самъ Богъ не могъ бы создать такихъ величимъ и такихъ треугольниковъ, для которыхъ эти положенія оказались бы ложными.

Итакъ, согласимся признавать математическія истины непреложными, условимся считать ихъ вн сомннія, и пойдемъ дале. Если намъ удастся сдлать отсюда хотя одинъ небольшой шагъ въ область непреложнаго и почувствовать, что у насъ твердая почва подъ ногами, то, полагаю, сущность вопроса уже очень выяснится передъ нами.

Для этого я хотлъ бы сдлать съ вами опытъ, такой простой и ясный опытъ, что его можно даже и не длать, а только вообразить, только предположить. Положимъ, что вы кром математики ничего непреложнаго не признаете, что за этимъ исключеніемъ вы чистый эмпирикъ и врите только фактамъ. Я приглашало васъ съ свой кабинетъ и показываю вамъ дв палочки изъ сургуча, изъ дерева, или, пожалуй, имъ какого-нибудь вамъ неизвстнаго матеріала. Я объявляю вамъ, что хочу переломить ихъ пополамъ, и спрашиваю васъ, сколько у меня выйдетъ половинокъ? Вы говорите: четыре. Я переламываю передъ вашими глазами свои палочки, раскрываю ладони — оказывается пять!

Что вы скажете на это? Поврите ли собственнымъ глазамъ? Я увренъ, что нтъ, вы, конечно, подумаете, что я сплутовалъ и незамтно подсунулъ лишнюю половинку. Но тогда я васъ стану укорять въ томъ, что вы измняете строго эмпирическому методу и заражены страстью къ апріорнымъ выводамъ. Не думайте, скажу я вамъ, что здсь можно судить по математическому положенію: дважды два четыре. Математика справедлива только въ отвлеченіи, когда мы мысленно перемножаемъ два на два. Но если оказался фактъ, къ которому математическое правило не приложимо, то фактъ все-таки останется фактомъ. По настоящему, вы даже не имете права требовать, чтобы я указалъ вамъ причину уклоненія факта отъ правила: но, если угодно, я признаю и непреложность причинной связи явленій, и сейчасъ же вамъ укажу нсколько причинъ, отъ которыхъ можетъ зависть это уклоненіе. Можетъ быть, оно происходитъ:

1) Отъ материла палочекъ. Это такой сургучъ. такое дерево, скажу я, что при перелом оказывается лишняя половинка.

2) Отъ способа переламыванія. Я такъ умю ломать, скажу я, всякія палочки.

3) Отъ того стола, на которомъ производился опытъ, или отъ той комнаты, въ которой онъ происходилъ.

4) Отъ того, что я особенный человкъ — медіумъ, или еще лучше, я скажу, что тутъ не я, а вы сами причина, что вы-то и есть медіумъ, только сами того не знаете.

Ну что вы мн возразите противъ этого? Такъ какъ всякій опытъ производится при извстныхъ частныхъ обстоятельствахъ, то я могу сослаться на любое изъ этихъ обстоятельствъ. И вы не имете нрава отвергать ни единаго моего объясненія, такъ какъ судить вообще, выставлять положенія, имющія мсто для всхъ случаевъ, для всхъ обстоятельствъ, вы не имете права. Это запрещено строгимъ эмпирикомъ, что значило бы судить не по опыту, apriori.

Итакъ, вы должны молчать, а я стану продолжать свои эксперименты.

Вотъ у меня дв кучки монетъ, положимъ — гривенниковъ, въ одной 11, въ другой 19 гривенниковъ. Смотрите, я ихъ смшиваю въ одну кучку, и считаю, сколько вышло. Мы думаете, конечно, тридцать, оказывается 31, т. е. одинъ гривенникъ лишній.

Второй экспериментъ. Беру палочку и разбиваю эту общую кучку гривенниковъ на дв кучки. Считаю, нахожу въ одной 7, въ другой 23, слдовательно, одинъ гривенникъ пропалъ.

Третій экспериментъ. Эти дв новыя кучки соединяю въ одну. Считало, и нахожу опять 31. И т. д.

Вы изумляетесь, но я торжествую и увщеваю васъ не колебаться въ эмпиризм и твердо врить фактамъ. Посмотрите, прибавляю я, тутъ оказывается даже нкоторая законность. Очевидно, какая-то сила стремится къ такъ называемымъ первымъ числамъ. Первыми числами называются въ математик числа, которыя ни на какое другое число не могутъ раздлиться безъ остатка. Таковы 11, 19, 31, 7, 23. Какая-то сила не хочетъ, чтобы получались другія числа, кром первыхъ, и вотъ отчего — то гривенникъ прибавится, то исчезнетъ.

Вы спросите, отчего зависитъ дйствіе этой силы? Я опять отвчу, что или отъ меня, или отъ моей комнаты, или отъ васъ самихъ, или, наконецъ, отъ того, что сегодня четвертый вторникъ одиннадцатаго мсяца, что луна теперь убиваетъ и планета Юпитеръ настолько-то подошла къ Сатурну и т. д. Я могу сослаться на множество причинъ, и могу дать моимъ опытамъ большое разнообразіе. Напримръ, я устрою у себя музыку и стану наблюдать, какъ подъ эту музыку будутъ складываться и раздляться гривенники. Или я буду, въ моментъ складыванія и раздленія, произносить извстныя слова. думать объ извстныхъ предметахъ, и буду замчать, какіе отъ этого получатся результаты. Я сдлаю такимъ образомъ цлые ряды опытовъ, пожалуй въ присутствіи многихъ свидтелей, и потомъ напечатаю все это, въ поученіе современниковъ и потомства.

Ну что ни скажете? Я серіозно спрашиваю васъ, признаете ли вы подобныя явленія возможными, или нтъ? Подумайте и отвчайте. Надюсь, что вы скажете: нтъ. Безъ всякихъ опытовъ и даже безъ всякой мысли объ опытахъ ни скажете, что такія явленія невозможны. Вы даже откажетесь идти къ тому физику, который сталъ бы васъ приглашать наблюдать эти явленія. Наше невріе будетъ такъ же упорно, какъ невріе Руссо, который говоритъ въ одномъ мст: ‘если бы мн сказали, что въ сосдней комнат разсыпался типографскій шрифтъ и что случайно вышелъ изъ буквъ первый стихъ Энеиды, то я даже не поднялся бы съ мста, чтобы посмотрть, правду ли мн говорятъ’.

Но что же значитъ невозможно? Откуда у насъ является такое непобдимое упорство? Попробуемте сколько-нибудь разъяснить себ это дло.

Для этого, очевидно, намъ уже не слдуетъ длать опытовъ и наблюденій, а придется анализировать свои мысли, противъ желанія г. Бутлерова мы будемъ вынуждены зайти въ спекулятивную область, въ ту область, которая, по предразсудкамъ нашего времени, считается чмъ-то темнымъ и дикимъ, но которая, въ сущности, есть всегдашняя и законная область человческаго ума. Еще Платонъ училъ, что есть познаніе подобное воспоминанію, то есть, не почерпаемое изъ предметовъ, насъ окружающихъ, а существующее въ самой душ и какъ будто усвоенное ею въ какомъ-то прежнемъ существованіи, раньше ея соединенія съ тломъ. Попробуемъ же и мы вспомнить, какія вещи по сущности своей возможны, и какія невозможны.

Когда я переламываю дв палочки пополамъ, или смшиваю дв кучки гривенниковъ, то я совершаю нкоторое дйствіе. Для меня совершенно ясно, въ чемъ состоитъ это дйствіе, оно состоитъ въ нкоторомъ опредленномъ измненіи пространственныхъ отношеній, при чемъ вс другія свойства и отношенія вещей остаются безъ перемны. Каждая вещь можетъ находиться въ разное время въ разныхъ мстахъ и при этомъ остается тою же вещью. Такъ что, измняя мсто вещей, измняя порядокъ, въ которомъ я ихъ считаю, я не измняю самихъ вещей. Я знаю, что длаю, и потому знаю, что изъ этого выйдетъ. Я не могу тутъ получить того, чего самъ не произвелъ, не могу вынуть ничего, кром того, что самъ же положилъ. Всякій опытъ можетъ, дать только то, что заключается въ его условіяхъ, а такъ какъ здсь условія полагаются мною самимъ, то и результатъ мн извстенъ прежде всякаго опыта. Если я вообще могу сосчитать гривенники, лежащіе въ одной кучк, то я долженъ получить тотъ же результатъ, то же число, на какія бы кучки я ихъ ни разбивалъ, и въ какія бы ни соединялъ. Если же у меня получаются разные результаты, то значитъ, я не могу сосчитать и вообще ни одной кучки.

Не знаю, достаточно ли это ясно и убдительно, но я принужденъ на этомъ остановиться. Тутъ возникаютъ важные и обширные вопросы о числ, пространств, времени и т. д., въ которые вдаваться здсь, конечно, невозможно. Но мн хотлось только нагляднымъ примромъ вызвать въ васъ мысль, что могутъ быть физическія истины столь же непреложныя, какъ математическія, что, по природ своей, по очевидному апріорному характеру, т и другія истины не различаются, что въ томъ случа, когда дло идетъ о вещественныхъ явленіяхъ, нужно только хорошенько вспомнить, какъ выражается Платонъ, основанія, хранящіяся въ нашей душ, и мы безъ наблюденій заране найдемъ, какихъ результатовъ слдуетъ ожидать. Въ математик это всего легче, вещественная же природа, очевидно, постоянно насъ чмъ-то развлекаетъ, чмъ-то мшаетъ намъ вспоминать ясно и отчетливо. Мало по малу дло однако же подвигается впередъ, и истинный успхъ физическихъ паукъ заключается именно въ томъ, что истины физическія получаютъ характеръ математической непреложности.

Но сдлаемте, для ясности, еще шагъ. Вроятно, многимъ читателямъ статья моя покажется сухою, скучною и неудобопонятною, но я попробую высказаться до конца. И такъ, сдлаемъ еще нсколько экспериментовъ.

Если у меня два стакана и въ каждомъ нкоторой количество воды, и если я вылью воду изъ одного стакана въ другой, то въ какомъ отношеніи количество соединенной воды будетъ къ количествамъ, бывшимъ отдльно въ стаканахъ? Конечно, соединенное количество будетъ сумма прежнихъ отдльныхъ количествъ. Это вы скажете безъ всякаго опыта, и на томъ самомъ основаніи, на которомъ число гривенниковъ въ соединенной кучк равняется сумм чиселъ въ отдльныхъ кучкахъ. Но какъ убдиться въ этомъ прямымъ измреніемъ? Воду считать нельзя, и, если стаканы не имютъ особенной правильной формы, то и объемъ жидкостей очень трудно опредлить. Самый легкій способъ, какъ вы конечно знаете, — взвсить т количества жидкостей, которыя желаемъ опредлить. Тогда окажется, что всъ соединенной воды равенъ сумм вса воды одного стакана и вса воды другаго. Этотъ способъ измренія вещества оказался самымъ удобнымъ и самымъ надежнымъ, и потому иметъ наибольшее употребленіе въ физическихъ наукахъ. Вы видите однако же, что этотъ пріемъ есть лишь точное повтореніе того, что мы длали, считая гривенники, онъ вполн соотвтствуетъ этому счету и замняетъ его. Старинные физики наивно выражали эту мысль, когда давали такія опредленія: ‘количество вещества въ какомъ нибудь тл есть число атомовъ, въ этомъ тл заключающихся’. Откуда слдовало, что два количества въ соединеніи заключаютъ соединенное число атомовъ, т. е. сумму двухъ чиселъ.

Мы сливали воду съ водою. Но что будетъ, если мы сольемъ различныя жидкости, или соединимъ различныя жидкости съ различными твердыми тлами? Тутъ происходятъ разнообразнйшія явленія, часто блестящія и поразительныя, такія любопытныя, что химики, заглядвшись на нихъ, забывали измрять, и даже не задавали себ того вопроса о количеств, на который мы желаемъ отвта. Когда же задали, когда стали измрять, оказалось, что происходитъ тоже самое, что съ водою, то есть всъ соединеннаго вещества всегда равняется сумм вса составныхъ.

Мы видимъ, такимъ образомъ, что передъ нами безъ конца повторяется нкоторое простйшее правило, которому слдуютъ вещественныя явленія. Правило это такъ просто, что первые химики признавали его за нчто само собою разумющееся и употребляли только для поврки производимыхъ опытовъ. Но нынче это правило провозглашено великикъ открытіемъ и украшено очень пышыми названіями. Оно именуется закономъ сохраненія вещества, или также вчностію матеріи, даже безсмертіемъ матеріи, какъ выражается высокопарный Молешоттъ. Между тмъ, въ сущности это правило гласитъ только, что въ веществ мы можемъ длать измренія, опредлять количества и что находимыя въ немъ количества, какъ всякія количества, подчиняются законамъ сложенія и вычитанія чиселъ. Въ сущности, уже изъ того, что всъ воды, заключающейся въ стакан, есть опредленное количество, я долженъ заключить, что, приливши новое количество воды, получу сумму двухъ количествъ. Если бы законъ сложенія не соблюдался, то невозможно было бы и вообще взвсить воду: ея всъ не былъ бы опредленнымъ количествомъ.

Таковъ смыслъ такъ называемаго сохраненія вещества, и этотъ смыслъ всего лучше показываетъ, отъ чего зависитъ непреложность этого закона. Она зависитъ не отъ того, что мы проникли въ сущность вещества, а только отъ того, что беремъ въ немъ лишь одну сторону, одну черту, беремъ лишь то, что подлежитъ измренію, а слдовательно и всмъ законамъ числа. Прибавляю это замчаніе потому, что натуралистовъ часто упрекаютъ въ чрезмрныхъ притязаніяхъ, въ гордой мысли, будто имъ доступна сущность явленій. Такъ и г. Вагнеръ жалуется на ученую гордость, будто бы составляющую главное препятствіе къ принятію спиритизма. Жалоба эта въ извстномъ смысл справедлива, нтъ нынче на свт людей боле самодовольныхъ, боле увренныхъ, что они ходятъ въ свт, чмъ натуралисты. И вотъ почему я прошу васъ замтить, что законъ вчности вещества, по моему мннію, составляетъ столь скудную истину, что она не должна ни мало льстить человческой гордости и ни мало не удовлетворяетъ нашего истиннаго, глубокаго любопытства. Увы! то, что мы знаемъ такъ несомннно, — почти ничего въ себ не содержитъ! Наши истины тогда, и потому только, ясны и непреложны, когда изъ нихъ выключается сердцевина дла, когда въ нихъ обходится сущность вещей.

Представьте себ, напримръ, что какой-нибудь человкъ, положимъ Сократъ, выпилъ ядъ и умеръ. Какое событіе! Смерть вообще, не только человка, а всякаго животнаго, всякаго организма, есть очень загадочное дло, въ той же степени загадочное, какъ жизнь. А тутъ! Мы до сихъ поръ размышляемъ надъ смертью Сократа — такъ этотъ фактъ полонъ для насъ важности и смысла. Въ минуту же событія, каждый конечно сказалъ бы: ‘Его не стало! Погасъ великій умъ, прекратились глубокія рчи, исчезла та жизнь, которая живила и всхъ насъ, его окружавшихъ. Эта дйствительность навсегда прошла. и осталась одна память’.

Посмотрите же, какой странный получится контрастъ если мы подведемъ это событіе подъ физическій законъ сохраненія вещества. Этотъ законъ тутъ вполн примняется, онъ гласитъ, что всъ мертваго тла Сократа былъ въ точности равенъ: всу тла Сократа до принятія яда, сложенному съ всомъ выпитой имъ цикуты. Это свдніе, совершенно несомннное, очевидно, не уловляетъ ни единой существенной черты факта. Есть однако натуралисты, которые съ какимъ-то наивнымъ торжествомъ говорятъ о томъ, что въ подобныхъ случаяхъ ни одинъ атомъ вещества не теряется, что люди умираютъ, но вещество безсмертно. Увы! Это значитъ только, что мы ничего не понимаемъ въ тайнахъ жизни и смерти, что мы умемъ твердо стоять лишь на такой точк зрнія, съ которой между человкомъ и камнемъ нтъ различія, и смерть Сократа не представляетъ ни малйшаго измненія въ мір.

Возьмемъ еще примръ, возьмемъ простое явленіе, на значительность котораго, обыкновенно упускаемую изъ виду, съ особенною рзкостію указалъ какъ-то Гегель.

Положимъ, у насъ живая кошка и живая мышь, и мы тщательно взвсили то о другое животное. Представимъ, что кошка съдаетъ мышь. Что случилось? Случилось собственно дло удивительное. Одно изъ двухъ существъ уничтожило друтое, то есть, не только соединилось съ нимъ, сблизилось съ нимъ въ пространств, a обратило его въ свою плоть и кровь, претворило его въ самого себя, изъ двухъ самостоятельныхъ существъ, такихъ, что существа самостоятельне ихъ намъ неизвстны, и что лишь подобныя существа мы можемъ называть дйствительно отдльными существами, — изъ двухъ такихъ существъ вышло одно. Въ извстномъ отношеніи ариметика нарушена самымъ рзкимъ образомъ, но за то въ другомъ отношеніи, какъ оказывается, законъ сложенія соблюденъ строжайшимъ образомъ. Если взвсить потомъ кошку, окажется, что всъ ея будетъ въ точности равенъ ея прежнему всу, сложенному съ всомъ мыши.

Многое можно было бы еще сказать на эту тему, на ту тему, что есть извстный смыслъ въ ученіи Пифагора, принимавшаго числа за сущность вещей, что дйствительно regunt numeri mundun, (числа управляютъ міромъ). A съ этою темою соприкасаются другіе предметы, она связана съ самыми коренными вопросами о нашемъ познавіи вообще и о томъ, что слдуетъ называть сущностью вещей. Но я ограничусь сказаннымъ: я хотлъ дать почувствовать, что есть и могутъ бытъ физическія истины несомннныя, какъ аксіомы математики, и что, слдовательно, говоря о вещественныхъ явленіяхъ, мы въ извстныхъ случаяхъ можемъ совершенно точно различать возможное оть невозможнаго. Вотъ та точка зрнія, на которую я желалъ бы поставить вопросъ о спиритизм, которая, по моему, одна тверда, ясна и плодотворна. По всей вроятности, слова мои останутся гласомъ вопіющаго въ пустын, предубжденные натуралисты, съ такою увренностью воображающіе, что у нихъ подъ руками не числа, не суммы и разности, а чистые факты, а сама сущность дла, ни за что не откажутся отъ своего эмпиризма. Да, скучна, очень скучна физика, химіи, еще скучне математика и гносеологія, чистый эмпиризмъ гораздо занимательне. Для меня вполн понятна та жадность, съ которою натуралисты, десятки лтъ работавшіе надъ своею наукою, бросились на факты безсмысленные, неподходящіе ни подъ какую науку, ни подъ какія начала, нелпые, безобразные, безтолковые. Эти факты лучше утоляютъ какую-то внутреннюю незаглушимую жажду, чмъ самыя точныя и ясныя научныя изслдованія. Тутъ и причина, почему натуралисты, измняя истинному духу своей науки, забывая ея великія преданія, такъ усердно принялись превозносить эмпиризмъ. стали провозглашать его лучшимъ достояніемъ вка и человчества.

Увы, господа! Ваша скука законна, и законна ваша жажда, но тотъ выходъ изъ вашего положенія, на который вы ршились, никуда не годится. Случай этотъ составляетъ поучительный примръ, показывающій, что тьма, въ которой бродитъ человчество, не разсвается свтомъ вашего естествознанія, а напротивъ почему-то сгустилась нынче надъ вами больше, чмъ надъ другими людьми, вамъ нужно искать другаго, боле правильнаго выхода, слдовательно — другаго, боле надежнаго свта.

1876

Н. Страховъ

Три письма о спиритизм

Идолы.

За непосвященныхъ.

Границы возможнаго.

Читайте также: