На разныя темы.
Три нападенія.
Три нападенія.
Петръ Струве.
П. С.
‘Русская Мысль’, кн.XII, 1908
Три нападения, Струве Петр Бернгардович, Год: 1908
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Въ Московскомъ Еженедльник помщена статья Д. В. Философова ‘Апоеозъ безпочвенности’ {No 45 отъ 15 ноября 1908 г.}, въ которой авторъ борется съ современнымъ ‘адогматизмомъ’, съ проповдью ‘отрицанія, небытія и безволія’.
Д. В. Философовъ ищетъ ‘церкви’, на лон которой онъ и вся русская интеллигенція могли бы догматически успокоиться. И рядомъ съ этимъ онъ находитъ, что ‘старый Михайловскій требуетъ очень значительныхъ дополненій’. Это какъ бы врод того, что человку, желающему създить въ Центральную Африку, сказали бы: возьмите путеводитель по Парижу, но только самаго новйшаго изданія съ послдними дополненіями. Для Парижа красный Guide великолпенъ, но никакими дополненіями его нельзя приспособить къ государству Конго.
Между тмъ Д. В. Философовъ и его товарищи, какъ общественные философы, именно и хотятъ чего-то такого, по существу весьма страннаго. Ихъ проповдь напоминаетъ мн сны, въ которыхъ комбинируются несоединимыя вещи. Выходитъ чрезвычайно занимательно, красочно, эффектно, но въ то же время безжизненно и бездйственно, ибо только — во сн. Никакой смсью Апокалипсиса съ Марксомъ и Михайловскимъ нельзя сдлать ‘церкви’, нельзя дать ‘воли’ и ‘вры’.
Я не буду отстаивать — не считаю себя къ тому призваннымъ — философіи ‘безпочвенности’ Шестова. Боюсь однако, что человкъ, увровавшій въ ‘догматизмъ’, любезный Философову, кончитъ адогматизмомъ похуже шестовскаго. Но мн непонятно, почти смшно, когда Философовъ на одну доску съ Шестовымъ ставитъ, напримръ, С. Л. Франка {Въ помщенной въ послдней книжк ‘Критическаго обозрнія’ рецензіи на книгу Иванова-Разумника Франкъ ясно обозначилъ свою позицію, прямо враждебную всякому нигилизму и безпочвенности.}. И я знаю, почему длаются такія сопоставленія. Догматизмъ Философова требуетъ: либо вруй въ ‘звриное число’, либо погрузись въ ‘безпочвенность’. Позвольте, я (и Франкъ) не желаемъ ни того, ни другого. Мы хотимъ именно воли и вры, дйствія и дла. Между ‘звринымъ числомъ’ и ‘безпочвенностью’ помщается не ‘небытіе’ и ‘безволіе’, а вся человческая жизнь съ ея борьбой и творчествомъ, съ ея сочетаніемъ стихійнаго и разумнаго, малаго и большого. Между этими двумя ‘терминами’, изъ которыхъ насъ заставляютъ выбирать, лежитъ и вся обыденная жизнь человка, и вся общественность, и, наконецъ, наука.
Пусть Шестовъ ‘глумится’ {Повторяю: о Шестов я здсь не высказываю никакого сужденія ни за, ли противъ. О себ лично скажу, что если я скептикъ, то такой, который распространяетъ скепсисъ и на скептицизмъ. Поэтому мн не только по существу, но и формально чуждъ ‘апоеозъ безпочвенности’.} надъ этой ‘серединой’ во имя ‘безпочвенности’, а Философовъ порицаетъ и отвергаетъ ее во имя ‘церкви’ или ‘апокалипсиса’, все-таки этой середины нельзя вынуть изъ жизни, не превративъ ея въ ‘балетный апоеозъ’.
Слдуетъ договориться до конца. Всякая ‘церковь’, всякая ‘религія’, всякая ‘мистика’ должна либо отворачиваться отъ міра сего, либо, проповдуя новую общественность, быть практической и практичной. Когда вы проповдуете новую общественность, вы не можете для себя быть утопистами, вы должны врить, что ваша проповдь есть настоящее, т.-е. осуществимое, практическое дло. Хорошъ или худъ соціализмъ, но онъ держится на вр въ себя, въ свою осуществимость и практичность. Общественность ‘звринаго числа’, апокалиптически-ново-церковная общественность никому еще не вселила такой вры въ себя. И она въ себя плохо вритъ, потому что иначе она не искала бы такъ страстно соприкосновенія и союза съ противорелигіозной и противоцерковной, радикальной ‘демократіей’.
Нтъ ни малйшихъ признаковъ, чтобы новоцерковная общественность могла настоящимъ образомъ увровать въ себя и вселить такую вру сколько-нибудь значительному числу людей. О Кромвел было какъ-то врно замчено, что его силу составляло то, что онъ былъ практическій мистикъ. Существенно, что онъ былъ мистикъ, но такъ же существенно, что онъ былъ практическій, что онъ могъ провести ‘Навигаціонный Актъ’, что словомъ онъ съ мистической душой желзной рукой устроилъ земное дло.
И вотъ, возвращаясь къ новой религіозной общественности, которая зоветъ врить въ свой догматъ, мы скажемъ его ‘проповдникамъ’: люди, которые, мучительно переживъ огромный жизненный опытъ и передумавъ въ разныхъ направленіяхъ идейный матеріалъ ‘соціализма’, изврились въ него, не могутъ поврить въ общественность ‘звринаго числа’. Адогматизмъ, простирающійся и на ‘соціализмъ’, и на эту проповдь, есть здоровый скепсисъ, не парализующій ‘волю’, а дисциплинирующій ее, не упраздняющій ‘вры’, а очищающій ее.
Д. В. Философовъ жалетъ о томъ, что ‘литературныхъ группировокъ, партій съ вожаками — въ русской литератур боле не существуетъ’. Я не вижу ни малйшихъ основаній сожалть объ этомъ. Нтъ спора: ‘вожаки’ сыграли извстную роль въ русской литератур и въ ея развитіи. Но, спросимъ по совсти: чье, кром Блинскаго, вліяніе какъ вожака было благотворно въ русской литератур? А за исключеніемъ Блинскаго самые крупные русскіе писатели никогда ‘вожаками’ не были. При ‘Отечественныхъ Запискахъ’ Некрасова и Салтыкова ‘вожакомъ’ состоялъ Михайловскій, который въ ‘литератур’ не былъ вовсе ихъ крупне. Мн совершенно чуждо умаленіе своеобразныхъ дарованій Михайловскаго, но если онъ далъ что-нибудь, то именно поскольку не былъ просто ‘вожакомъ’ и ‘пастухомъ’ интеллигентскаго стада, поскольку онъ былъ самостоятельнымъ мыслителемъ.
Я сказалъ, что между ‘звринымъ числомъ’ и ‘безпочвенностью’ лежитъ наука. ‘Вожаки’, ‘партіи’, ‘догматы’ встрчаются, конечно, во всхъ человческихъ длахъ, а потому и въ томъ людскомъ дл, которое зовется наукой. Но наук въ иде и по существу чужды вс эти категоріи.
Въ русской духовной жизни ‘вожаки’ и ‘партіи’ съ ‘догматами’, между прочимъ, потому играли такую непропорціонально-крупную роль, что — по условіямъ нашего историческаго развитія — настоящая наука, и въ частности наука общественная у насъ была слабо развита. Только въ самое послднее время ‘направленство’ у насъ преодолвается наукой и мыслью. Наука, конечно, не тождественна ни съ раціонализмомъ, ни съ позитивизмомъ, но борьба съ раціонализмомъ и позитивизмомъ, которая ведется въ новйшей философіи, въ томъ числ и въ русской, лишь постольку есть здоровое и нужное дло, поскольку она ведется во имя науки.
Наука — трудное и мало благодарное, скучное и незамтное дло, въ особенности въ той области, въ которой изъ пріобртеній науки не вытекаютъ ни летательные снаряды, ни телефоны, ни противодифтеритная сыворотка, ни цвтная фотографія. Наука о человк и его дух, та, къ которой такъ часто обращаются ищущіе взоры, всего мене общаетъ корысти, всего мене содержитъ полезныхъ приложеній. Но это не значитъ, чтобы она не была ‘дломъ’, не имла практическаго значенія. И ея практическое значеніе заключается между прочимъ въ томъ, что она ведетъ борьбу съ тми ‘звриными числами’, которыми такъ легко увлекаются люди. Общественная наука ‘полезна’ тмъ, что въ ней всегда можно найти критику всхъ тхъ Wunderkuren, тхъ чудодйственныхъ способовъ лченія, которыя предлагаются во имя общественности.
Культура не только творитъ новыя цнности, она разрушаетъ старыя цнности. Это тоже хорошее и нужное дло. ‘Безпастушность’ интеллигентскаго стада, о которомъ скорбитъ Философовъ, съ этой точки зрнія не есть только отрицательное явленіе. Вдь прежнее существованіе ‘вожаковъ’ и ‘партій’ въ значительной мр основывалось на неспособности общества къ качественнымъ оцнкамъ. Эта неспособность осталась до сихъ поръ, только выражается она въ хаотической форм, обнаруживается какъ процессъ быстраго разложенія. Прежде та же неспособность выражалась въ ‘пастушности’, теперь — въ ‘безпастушности’. Что хуже, что лучше,— трудно ршить или, пожалуй, становясь на объективную точку зрнія, я бы сказалъ, что современная ‘безпастушность’ означаетъ нкоторую высшую ступень.
Я говорю это совершенно объективно: съ той ‘современной литературой’, о которой и противъ которой пишетъ Философовъ, меня ничего не связываетъ. Я ей чуждъ, но потому, можетъ быть, я могу относиться къ ней справедливе. Когда же Философовъ ополчается на ‘адогматизмъ’ вообще, изъ-за этой критики проглядываетъ философія ‘звринаго числа’. Я долженъ сказать: эта проповдь ‘богообщенія’ меня смущаетъ: въ новйшее время ‘богообщеніе’ не только проповдуется (и этого, пожалуй, было бы слишкомъ много!), но и назойливо рекламируется, и мн невольно припоминаются слова Гёте о піэтистахъ: ‘Die Leute traktieren Gott, als wre das unbegreifliche, gar nicht auszudenkende hchste Wesen nicht viel meinals ihresgleichen’ {‘Эти люди трактуютъ Бога, точно это непостижимое высшее существо, котораго мы не можемъ даже мыслить до конца, для нихъ свой братъ’.}.
Наше время требуетъ теперь не только призывовъ къ ‘догматамъ’, а прежде всего ясной, отчетливой мысли о коренныхъ условіяхъ общественнаго совершенствованія, лежащихъ въ самыхъ основахъ личнаго поведенія, требуетъ обостренія идеи личной отвтственности. Я въ другомъ мст по другому поводу говорилъ объ этомъ {Въ Слов въ стать ‘Народное хозяйство и интеллигенція’.} и скоро вернусь на страницахъ Русской Мысли къ этой тем. Теперь же лишь нсколько замчаній. Въ настоящее время намъ нужно больше реализма, больше вниманія къ ‘матеріальнымъ’ основамъ жизни, и въ то же время больше индивидуализма, больше личнаго творчества, личнаго напряженія, намъ нужны, словомъ, т свойства, которыя создали ‘буржуазный’ строй. Въ знаменитомъ афоризм умудреннаго опытомъ Герцена: ‘сыроватъ русскій Фебринъ-церебринъ’, въ глубокомысленныхъ замчаніяхъ, разсыпанныхъ въ письмахъ Тургенева, въ томъ, что было ‘западническаго’ въ марксизм,— во всемъ этомъ заключаются т идейные импульсы, которые нужны для современнаго русскаго общества. Нужна творческая энергія, разумное употребленіе которой регулировалось бы здоровымъ чувствомъ мры и историческаго смысла. Пусть это звучитъ ‘буржуазно’, но вдь это тотъ итогъ всего пережитого, отъ котораго не уйти.
Если угодно, это тоже догматъ, но догматъ, изъ котораго вытекаютъ жизненныя ‘нормы’ дйствованія, ясныя, практически приложимыя, нормы, которымъ чуждъ элементъ взвинчиванія и экстаза, а присущъ, наоборотъ, элементъ мры и дисциплины. Высказывая все это, я думаю, я говорю не только за себя, но и въ дух тхъ сотрудниковъ Русской Мысли, которыхъ Философовъ обвиняетъ въ ‘апоеоз безпочвенности’ и которыхъ онъ называетъ, не упоминая меня (Франкъ, Изгоевъ, Лурье, Галичъ). Мы вс хорошо сознаемъ весь трагизмъ создавшагося въ Россіи политическаго положенія, но у насъ достаточно сильные нервы, достаточно политическаго самообладанія, чтобы за этимъ трагизмомъ видть и нчто другое: глубокія культурныя задачи, безъ разршенія которыхъ Россія будетъ переходить отъ одной трагедіи къ другой, оставаясь игралищемъ ничтожныхъ кучекъ и слпыхъ силъ. Въ той позиціи, которую занимаетъ Русская Мысль, при всей широт взглядовъ, нтъ не только апоеоза безпочвенности, а есть, наоборотъ, непрерывный призывъ утвердиться на единственной прочной почв, указуемой исторіей.
Отъ Д. В. Философова мн какъ-то неловко переходить къ г. Кранихфельду, написавшему безсодержательную ругательную статью противъ Русской Мысли {Ноябрь.}. Сопоставленіе этихъ статей было бы весьма любопытно. Втъ то время какъ Философовъ не только отмежевывается отъ цлаго ряда сотрудниковъ Русской Мысли, но даже сурово обличаетъ ихъ въ проповди безпочвенности, г. Кранихфельдъ ставитъ Мережковскаго, Гиппіусъ, Философова за общія скобки Русской Мысли, причисляя ихъ къ общему ‘буржуазному’ лику. Какъ ни несправедливъ Философовъ въ своихъ обличеніяхъ, въ нихъ есть своя мысль, своя точка зрнія. Иное дло статья г. Кранихфельда. Это донесеніе въ радикальный участокъ о несогласно мыслящихъ, равнодушныхъ къ интересамъ крестьянства и рабочаго класса, зловредно буржуазныхъ журналистахъ. Объ этой стать пишутъ мои товарищи по журналу, и я скажу о ней только два слова. Я не буду говорить о всхъ передержкахъ, которыя позволилъ себ этотъ авторъ, за неимніемъ собственныхъ идей не могущій по существу предъявить ничего кром трафаретовъ. Длая передержки, онъ заходитъ такъ далеко въ этомъ занятіи, что на каждомъ шагу даже вынужденъ оговаривать эти передержки (на стр. 67—68 относительно меня, на стр. 80—81 относительно Галича). Г. Кранихфельда можно поздравить съ тмъ, что извстный специфическій полемическій пріемъ, который состоитъ въ томъ, чтобы, сдлавъ огромную передержку, прицпить къ ней крохотную оговорку, онъ культивируетъ съ развязностью неподражаемою. Было бы странно полемизировать съ такими противниками. Но нкоторыя особенности подобной полемики все-таки необходимо сигнализировать читателямъ. Прежде всего укажу на одно мсто, которое прямо уже обидно для читателя. Г. Кранихфельдъ бичуетъ меня за то, что я въ одной своей стать якобы самой цнной чертой Толстого призналъ его ‘лицемріе’ {‘Никто иной, какъ Струве самой цнной чертой Толстого призналъ его ‘лицемріе’. Ковычки принадлежатъ самому Струве, а вотъ его подлинный текстъ:
‘Какъ моральный максималистъ, Левъ Толстой долженъ былъ бы бросить свою семью и разрушить тотъ экономическій фундаментъ, на которомъ она существуетъ. А онъ даже не лишилъ своей семьи права собственности на главнйшія свои беллетристическія произведенія. Однако съ точки зрнія живой морали именно это ‘лицемріе’ въ Толстомъ для меня гораздо цнне, чмъ его неумолимая проповдь максимализма’.
Сдлавъ эту цитату изъ моей статьи въ февральской книжк Русской Мысли, г. Кранихфельдъ продолжаетъ: ‘Итакъ, начавъ съ высокихъ устремленій въ область религіи и мистики, мы пришли къ весьма благополучному концу. Лицемріе, возведенное въ принципъ, это и есть высшая степень европеизаціи, какой въ Русской Мысли достигла русская мысль’.}.
Что-нибудь одно: либо г. Кранихфельдъ признаетъ, чтобъ дйствіяхъ Толстого, о которыхъ идетъ рчь, есть подлинное лицемріе, а не только ‘лицемріе’, и тогда онъ долженъ былъ бы обличать Толстого, какъ лицемра, либо, говоря о всемъ этомъ, онъ при помощи словъ, въ расчет на то, что читатель не разберется въ нихъ, морочитъ читателя съ цлью морально скомпрометировать противника. Tertium non datur.
И я спрашиваю публично г. Кранихфельда: что же, Левъ Толстой лицемръ? И продолжаю: а если г. Кранихфельдъ не думаетъ, что Левъ Толстой лицемръ, то какъ называется та полемика, которую ведетъ г. Кранихфельдъ?
Я совсмъ не хочу сказать, чтобы г. Кранихфельдъ былъ злодй. Я, наоборотъ, знаю, что онъ довольно добродушный человкъ. Но у насъ существуютъ ‘направленія’, ‘партіи’ (хотя бы безъ ‘вожаковъ’). Г. Кранихфельдъ ‘записался’ въ одно изъ такихъ ‘направленій’, и это несчастное обстоятельство заставляетъ его писать разныя гадости. Только и всего.
Въ душ своей этотъ добродушный человкъ — я увренъ — напримръ, стыдится той полемической легкости, того подмигиванія, съ которыми онъ подчеркиваетъ, что я бывшій ‘марксистъ’ и ‘соціалъ-демократъ’. Вдь онъ прекрасно понимаетъ, что мн стать ‘бывшимъ’ было гораздо трудне, чмъ ему стать ‘настоящимъ’, и что каждый шагъ, которымъ я переставалъ быть марксистомъ, дался работой моей собственной мысли. Что же касается ‘марксизма’, то и теперь многіе изъ ‘настоящихъ’, а не ‘бывшихъ’ марксистовъ могли бы съ пользой поучиться марксизму у меня. А они подмигиваютъ, потому что къ этому ихъ обязываетъ ‘направленіе’.
Мн до послдней степени непріятно вести подобную личную полемику, но по временамъ она является досаднымъ и мучительнымъ актомъ самообороны, безъ которой нельзя обойтись.
Съ тмъ существеннымъ идейнымъ разногласіемъ, которое въ такой ясной форм вскрылось въ стать Философова, и которое не иметъ ничего общаго съ гаерскимъ подмигиваніемъ и пустопорожнимъ и пошлымъ подсиживаніемъ гг. Кранихфельдовъ, этихъ жертвъ пережившаго себя ‘направленства’, мн и моимъ единомышленникамъ изъ состава сотрудниковъ Русской Мысли придется еще не разъ имть дло. Въ этомъ разногласіи — огромная проблема, отчетливая постановка которой, быть можетъ, означаетъ цлый переломъ въ русскомъ идейномъ развитіи.
Тоже я долженъ сказать и о той полемик, которую началъ въ ноябрьской книжк Русскаго Богатства противъ идей ‘Великой Россіи’ А. В. Пшехоновъ. Правда, авторъ статей ‘На очередныя темы’, мн кажется, самъ не подозрваетъ, какъ глубоко затронутое имъ разногласіе, какое коренное значеніе имютъ т проблемныя, которыя онъ какъ-то простодушно умаляетъ до… ‘зеленаго винограда’ не сорванныхъ русской интеллигенціей политическихъ и соціальныхъ благъ. Но именно то простодушіе, съ которымъ г. Пшехоновъ ставитъ и разршаетъ проблему русскаго идейнаго и общественнаго кризиса, запечатлно искренностью и прямотой, вызывающей на нкоторыя окончательныя разъясненія и размежеванія. Отвтъ на это третье нападеніе, направленное на идейную позицію Русской Мысли, я попытаюсь дать въ слдующей книжк нашего журнала.
P. S. Моя статья была уже написана и набрана, когда въ Слов (No 635) появилась въ отвтъ Философову статья С. Л. Франка ‘Стадность противъ безпочвенности’. Обращаю вниманіе читателей на эту статью, основная мысль которой совпадаетъ съ моими возраженіями, но въ которой есть мысли, существенно и въ чрезвычайно удачной форм дополняющія эти возраженія.